Смерть на сцене, роль Сталина и служение алтарником, – актер Вадим Андреев о жизни и вере

«Парсуна» — авторская программа председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды на телеканале «СПАС».

Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать парсуны наших современников и сегодня у меня в гостях Вадим Андреев. Вадим Юрьевич, здравствуйте.

Добрый вечер, день….

Утро и ночь, смотря когда кто будет смотреть.

Доброго дня, доброго настроения.

Очень рад вас видеть.

Взаимно, спасибо.

Спасибо, спасибо, спасибо. На всякий случай я все-таки скажу, что у нас пять тем: вера, надежда, терпение, прощение, любовь. Что в начале, перед тем, как мы к первой теме перейдем, я всегда, у нас такая традиция сложилась, прошу гостя ответить на вопрос — это не формальное представление, не кто вы по профессии, это, в общем, очевидно, известно и так далее, но вот как вы сегодня, здесь и сейчас отвечаете на вопрос: кто вы?

Вадим Андреев

Актер театра и кино. Окончил ВГИК, мастерскую Татьяны Лиозновой. Сыграл в фильмах «Баламут» (1978), «Карнавал» (1981), сериале «Кадетство» и других. Голосом Вадима Андреева в русском дубляже говорят персонажи Пьера Ришара, Брюса Уиллиса, Робина Уильямса. Озвучил Ослика в мультфильме «Шрек». С 2014 года Вадим Андреев прислуживает алтарником в православном храме.

Ох… Наверное, еще все-таки актер, пока еще актер. Но честно скажу, сейчас, в последнее время, да не обидятся на меня продюсеры и режиссеры, я с удовольствием продолжаю заниматься своей профессией, но вот душой как-то мне за последние шесть лет, когда я стал алтарничать, меня иногда, прямо вот… я вам честно скажу, когда была эта самая изоляция три месяца и показывали как раз на нашем любимом канале «Спас», были прямые трансляции Сретенского монастыря утрени и литургии, и вечерни, то есть как раз литургии, вечерни и утрени, и я думаю: вот надо, есть возможность приноровиться к монашеской жизни, вот литургию отстою и вот утреню. Два дня меня хватило, потом понял: нет, еще не готов.

Кстати, интересно, знаете, у нас такие дискуссии были, у нас же есть рабочая группа при Патриархе, которая занимается как раз с этим коронавирусом, и когда встала тема этих трансляций, прямо вот мы сидели и отцы тоже друг с другом, кто-то вот горячо «за» трансляции, кто говорит «против», потом какие-то письма, кто-то говорит: «перед телевизором молиться не могу». Вот вам лично все-таки они как-то…

Нет, они поддерживали, меня лично это не смущало. Конечно, понятно, что… но все равно это были замечательные трансляции, во-первых, из замечательного Сретенского монастыря с его чудесным хором. Конечно, понятно, что ты в квартире и смотришь в этот ящик, но все равно проникаешься, и больше того, я как-то себя настраивал, я не позволял себе сесть…

Вы прямо стояли?

Вот стоя, стоял, стоял, стоял, потому что ну что ж садиться-то.

Ну, вам, конечно, как алтарнику, хотелось, как маститому алтарнику…

Вовсе нет, я такой путаник, я сейчас вот, к сожалению, мой духовник немножечко сейчас не при храме, я в другом, тоже сельском храме алтарничаю, но там вот вроде та же литургия, но там немножко все по-другому, и я понимаю, что священник меня просто из жалости пускает, и я только мешаюсь, я не туда хожу, все невпопад, мне стыдно, но я уже заразился этим, это вот как — нехорошее сравнение, но как вот запахом кулис когда проникаешься в нашей профессии, она тебя…

И все уже, да.

Вот сейчас тот же самый случай, когда прямо вот в алтарь тянет, и так хорошо. Это не значит, что, я и так могу на литургию приехать, но там особая какая-то атмосфера.

Особая да. Насчет «не туда хожу» я вас очень хорошо понимаю. Когда-то с друзьями, вот нас благословил архиерей, мы в Дивеево иподиаконствовали, архиерейская служба, и вот, я помню, мы вышли с рипидами, это было настолько ужасно, что мы когда вернулись вчетвером, и друг один так вздохнул, говорит: «Ничего более позорного, чем наш выход с рипидами, в моей жизни не было», знаете, уже…

Ой, там смешная тоже история, когда там архиерейская служба, тоже такой, типа меня начинающий иподиакон с перепугу с кадилом: «Возношуся…», и ему архиерей говорит: «Возносись, сын мой, только кадило оставь». Это было замечательно!

Да, это хорошо.

Да, Господи, прости.

ВЕРА

Вот скажите, пожалуйста, вам легко, в таких интервью легко говорить о вере? Ведь я смотрю, и на «Спасе» вы были много раз, и так бывают всякие разговоры, вот многие важные вещи вы уже проговаривали. Насколько вам эти разговоры легко даются?

Как сказать, в общении о вере ты боишься, чтобы тебя не заподозрили в лицемерии и ханжестве, что: ой, ой, ой, вот он тут, мироточит, сейчас замироточит…

Еще и такой смиренный…

Да, такой прям. Потому что действительно я по-прежнему, я стараюсь воцерковляться, но я очень далек от того, чтобы назваться настоящим христианином, потому что грешная жизнь, гневаюсь, с постами у меня как-то тяжело, причащаюсь редко. Он разговор такой, щекотливый. Мне очень хочется, как сказать…поделиться тем, что мне дала вера, а она мне дала внутренний покой, вот какую-то… в нашей профессии, в которой ты не знаешь, что с тобой будет завтра, будешь ты востребован, нет, и это меня заставляло до воцерковления очень дергаться, очень переживать, унывать часто. Сейчас как-то вот… это не значит, меня посещают моменты какие-то уныния, это естественно, мы живые люди, но то, что я стал более спокоен и как-то более доверять тому, что — ну значит, так, все правильно, и потом, когда проигрываешь то, что произошло и понимаешь, что: а ведь все правильно, как хорошо, что так устроилось. Я стал более спокоен и более, я не боюсь этого слова, — счастлив, чего за большую свою, более 60-летнюю жизнь меня это очень редко посещало раньше, очень редко, какое-то понятие какого-то внутреннего покоя. Наверное, как-то я путанно сказал, но…

Нет, очень все ясно и даже, знаете, мне кажется, ваши слова, они такие… сразу опровергают такой стереотип, что верующие, вот они все ходят, унывают, в смысле, что вот счастье и вера — какие-то вещи несовместимые, а получается совсем наоборот.

Ну да, есть такие упреки, что все выходят из храма, такие прибитые все. Ну я не знаю, у нас очень хорошие в сельском храме были службы, действительно, была община такая, вот прямо все выходили с праздника и до литургии, какие-то вот эти чаепития замечательные, какие-то люди. Я, когда в это погрузился: Господи, никто не ругается нехорошими словами…

А что вы думали, кстати, как вы, вы это сразу приняли или вам казалось: а вдруг здесь какой-то…

Нет, поначалу я именно так приглядывался, думаю: что-то, какой подвох, потом для меня было странно, что каждый раз приезжаешь, я так вообще был очень далек, крещенный в три года, но очень далек был от всех, и каждый раз говорят: «С праздником!» Ну как…

Сколько ж можно. (Смеется.)

Потом: «С праздником!» А это же так здорово, потом-то понимаешь: с праздником, каждый день — праздник, особенно когда литургия, это праздник. Причем людей совершенно разных, очень много у нас там актеров было, это понятно, и достаточно успешных, и люди очень небогатые, но вот эта общность и вот это все, когда никто не смотрит, кто ты, чего ты, там: «О-о-о, артист пошел, о! Вот миллионер пошел!» Это чудесное ощущение, вот эта община, это то, что называется «Церковь», это здорово, вот это проникает в тебя, дает тебе какую-то вот прям… благость.

А вот вы рассказывали про эту свою знаменитую я бы сказал, уже историю, как вы поехали к старице, и я не буду вас просить ее еще раз рассказать, я ее хорошо помню, но вы сказали, что вы, когда к ней зашли, думали, что ее спросить, вы спросили: как научиться верить в Бога, да?

Я сказал…

Или: как научиться молиться?

Нет, я говорю: «Как вот научиться верить?», коряво ее спросил.

Да, а скажите, вы сами сейчас как бы на этот вопрос ответили?

Ох-ох-ох…

Или отправили бы к старице?

Да. Ответ был короткий: «Молиться». Проделать пятьсот верст и получить ответ короткий: «молиться».

Но у вас остался этот вопрос у самого?

Ну, он остался, мне нужно было чудо, как тому вот…

Это потом уже стало понятно, да?

Да, а потом, когда я вот это чудо увидел, тогда мне, как тому апостолу Фоме надо было пальцы в ребра, чтобы… иначе так как-то, чего-то ходит там… Притом что я не могу сказать, я никогда не прошу чего-то в молитвах, нет, только чтобы воля была Твоя и все. Как-то, как сказать, как научиться верить… Во вопросик вы мне задали…

Если можно…

Научиться этому, наверное, нельзя, это, наверное, надо как-то прочувствовать. Но, наверное, трудиться надо для этого, а трудиться как – надо попытаться, вот действительно, мне что помогало, когда в литургии все жалуются: «Вот, там на старославянском ничего не понимаешь». Ну ты прочти вот на этом самом и будешь понимать. И я больше того, я, когда литургия и какие-то праздники, я обязательно прочитываю, о чем будет речь, помимо обычных, псалмы и так далее, и это очень помогает. Надо просто не ходить вот так: пришел с потребностью, наверное, я сейчас свечей понаставлю…

Побольше, да.

Этому, этому, сейчас поклонюся — и все будет. Если ты за этим идешь — не ходи тогда, лучше не надо, а прийти, просто поблагодарить за то, что неделя прошла, вот я пришел в воскресенье и поблагодарил, еще в этой обстановке ,с этим замечательным пением, со всеми делами, вышел с благодарностью, и так, наверное, тебя и будет посещать. Но я еще, говорю, я присутствовал на отчитках, и когда вот это я увидел…

Это большое произвело на Вас очень впечатление.

Вот это вот на меня, когда я понял, что все реально — и вот это, и вот это, вот это мне нужно было, это очень прямо так взбудоражило.

А вот какие-то, не знаю там, какое-то испытание веры у вас было, когда говорят: ты приходишь, все, радость, потом вдруг — бах, и оно как-то вот прижимает, и начинаешь в чем-то сомневаться. Что-то такое было?

Да, и до сих пор. Я могу сказать, вот я сегодня… не всегда легко дается, но я стараюсь утреннее и вечернее правило. Вот я сегодня на утреннем правиле очень был рассеян, у меня еще внучка ночевала, и она там на первом этаже гомонила, и поэтому я так все периодически так мыслями уходил туда. Но я сегодня прервал, честно, потому что в утреннем правиле, когда о здравии и упокоении, и я о здравии молюсь, перечисляю имена и потом понимаю, вдруг с ужасом понимаю, что я перечисляю и вспоминаю об упокоении, и я говорю: так, надо сегодня прервать, потому что внучка меня…

Хорошо, что не наоборот.

Да, слава Богу, что так, но я думаю: так, на сегодня, попросил прощения… потому что, конечно, и лень, а как же, ленишься, встать надо же рано, мне еще до этого храма где-то полчаса ехать, думаю, ладно, на сегодня… Конечно, все это, и бывают сомнения, причем они так тебя… У меня бывали и другие чудеса, я вот когда ездил на… вот едешь на литургию, мне там километров 30, и вот на полпути, вот не моя, как будто мою руку берут, и я прямо через сплошные разворачиваюсь и чешу назад, и не доезжаю. И не у меня у одного, я спрашивал многих, вот бывает такое. Бывает какая-то, казалось бы, причастишься, выходишь, и вдруг ты садишься за руль, едешь и тебя, такая гадость в тебя вдруг, вот прям ты начинаешь злобствовать…

Ну вообще, вождение у нас — это особое испытание.

Ну это само собой, со всем можно справиться, кроме того, чтобы не употребить несколько добрых слов…

По поводу этих милых… (Смеются.)

…этих славных, милых людей, которые тебя подрезали, нахамили и так далее.

Вадим Юрьевич, а вот вы говорили тоже в разных интервью, что есть особенности профессии и они там и исторические, и все. Но мне знаете, что интересно, вот для вас лично, когда вера пришла в вашу жизнь, вот какое самое большое напряжение в плане профессии, потому что кто-то говорит, что лицедейство как таковое, а вы больше об этом говорите, как о ремесле, и мне так кажется, что это вас особо, может быть, и… Кто-то говорит, что это то, что сопутствует, те же медные трубы, про которые вы тоже вспоминали. Вот у меня была замечательная Олеся Железняк, она, например, вспомнила ситуацию, когда она не могла простить актрису, которая, как ей казалось, забрала у нее роль, и это вот ей далось очень тяжело. Вот эти особенности профессии, которые для вас стали проблемными уже после прихода в храм, вот были они какие-то такие?

Иногда… я вообще человек не завистливый, но иногда посещает такое вот, там кто-то из коллег, который прямо так хорошо идет, бывают моменты, червоточина такая, не то, что ему желаешь при этом зла какого-то, но момент какой-то, хотя сейчас почти уже этого нет практически, хотя бывало. Второе: вот я играл спектакль, мы играли с Алексеем Ивановичем Булдаковым, Царствие Небесное, у нас была очень смешная комедия, но она такая, немножко… я там играл такого богатого олигарха, которому по ошибке сказали, что ему жить осталось месяц, и он начинает чудить, за месяц надо…

Да, да.

И есть во втором акте момент, когда мой персонаж там падает, сердечный приступ, и покупались зрители, причем покупался, и я прям лежу, свечка, мне цветы возлагают, вся такая история. Потом выясняется, что это я репетирую, но покупка такая… И Алексей Иванович, он играл вроде как моего соседа, но при этом в конце спектакля выяснялось, что он такая немножечко мистическая, что он как бы мой ангел-хранитель, и он там поворачивался к зрителям спиной, снимал халат, и у него крылышки, и такой был эффект, что он как бы возносится. И вот мой духовник был на спектакле, ему все понравилось, он смеялся, все, потом говорит: «Но вы знаете (пришел к нам в гримерку), вообще, со смертью-то как это шутите, это все хорошо, но как-то это меня немножко…» И вскорости Алексей Иванович уходит. И я все, я больше этот спектакль, я ушел, хотя предлагали кого-то заменить, но я говорю: все, ребята, как-то что-то… Ну есть какие-то вещи, которые… Я не знаю, я никогда не играл в «Мастере и Маргарите», еще чего-то…

То есть вы не играли, в смысле — вы отказывались?

Ну и не предлагали…

А если бы предложили?

Не знаю, наверное, соблазн бы победил, потому что литература-то хорошая. Но многие вот, какая-то есть в этом… заигрывать с этой штукой. И Наталья Варлей, с которой я знаком хорошо, после «Вия» со всякими ведьминскими историями… Когда видишь эту отчитку и понимаешь, что эти черные силы-то очень сильные, и когда видишь вот на этих на отчитках, ты понимаешь, конечно, что лучше вообще эту тему…

Но вы же сами говорили при этом, что это же ремесло, и ты не погружаешься как-то…

С одной стороны, да, но ты все равно подспудно, ты все равно через себя это все пропускаешь, и эти эмоции персонажа, и чувства его и так далее. Подспудно — ремесло ремеслом, но ты все равно в это влезаешь как-то.

Ну как любое ремесло, если ты там…

Конечно.

Если ты боксер — у тебя набиты кулаки, если шахтер...

Ты этого парня или кого-то изображаешь, этого человека, все равно впускаешь в себя и все равно там…

Ну, еще об этом поговорим.

НАДЕЖДА

«Надежда» — вот следующая тема. У меня знаете, какой вопрос: я знаю, что вы недавно были в ареопаге у Юрия Павловича Вяземского в «Умниках и умницах».

Да.

Дети вам понравились?

Очень. Я поклонник вообще этой передачи, мы с женой… уж, Господи, уж передаче, я больше того скажу, и Юрий Павлович это точно помнит, когда еще только это начиналось, там разыгрывались сюжетики, привлекались актеры и разыгрывались всякие исторические такие сценки, это было очень давно, это было почти 30 лет назад…

Но вы имеете в виду еще первую программу?

Вот это «Умники и умницы» она уже называлась, но она еще была с такой вот…

Я помню-помню, потому что мы тоже с самого начала…

Как артиста он меня привлекал, я там, кого-то чего-то там я разыгрывал, какие-то вот эти сценки исторические, недолго, правда, я сказал: «Юрий Павлович, я не могу уже больше этим заниматься, прости».

У вас знакомство с молодости с ним. Ну а вот все-таки дети какое на вас произвели впечатление?

Дети, вот я Юре это сказал, почему я смотрю, меня так радует, он меня там немножко, конечно, разочаровал, я говорю: «Слушай, так приятно видеть в наше время детей, которые читают книжки, это же так здорово, людей, не обремененных гаджетами». Он говорит: «Тут ты, конечно, идеалист, они, конечно, в основном все-таки с гаджетами этими». Но тем не менее, даже если они в гаджетах, но они все равно читают, пускай в электронном виде, но они читают, и они интересуются, и они, как они переживают, там такие вопросы…

Но там цена высокая, им хочется…

Но все равно, я понимаю, что даже это у них очень хороший какой-то соревновательный дух, но хороший, они не то, что…

Они и сопереживают, вот что здорово…

В том-то и дело, да.

Что там нет вот этого…

Которого там оштрафовали на три хода, он сидит там такой, и девочка тоже пошла ва-банк, и он, когда она там, он искренне: «Не ходи, не ходи ва-банк, не надо, не надо, рискуешь, посмотри на меня!» Мальчишечка этот так за нее переживал, и она все-таки в него угодила.

Вы не строгим были судьей.

Я — объективным. Я был восхищен тем, что они отвечали на такие вопросы, которые, я надеюсь, не будут они, у меня были шпаргалки, в жизни бы я там на такие вопросы, это потрясает, я горжусь этими мальчишками и девчонками, они просто вот, это наше будущее.

Это надежда.

Точно, вот на них смотришь и понимаешь, что все не так плохо, не так плохо, потому что когда включаешь иногда этих, тик… прости, Господи, как они называется, вот это все…

Тик-Токи?

Вот это все.

С надеждой как-то...

Страшно становится, если вот это наше будущее, то это страшно. А когда видишь «Умники», вот Юрия Павловича, поклон низкий за эту передачу, за то, что он находит этих, и главное, что он находит, но сколько еще таких, которые не попадают на эту передачу, но которые есть и живут в нашей стране, и это прекрасно.

А вот с молодыми актерами вы же сталкиваетесь, с совсем молодыми, да?

Да.

Ну вот они как-то вас вдохновляют, есть там какая-то надежда?

Есть очень интересные ребята, есть… Вот Александр Анатольевич Ширвиндт, старейший педагог Щукинского, он правильно сказал, говорит: «Раньше надо было первые два курса, как-то их раскрепостить, а сейчас надо первые два курса, как-то их наоборот, уж очень они все такие приходят, такие все, прям вольные, такие все свободные». Сейчас вроде бы много набирается и каждый год выпускается этих актеров молодых, но при этом очень большой спрос на молодых, потому что в сериалы в основном — молодежь, и вот они попадают в струю эту сериальную, с одной стороны, они очень профессиональны, очень.

Но это и школа, наверное, хорошая, да?

Может быть, школа, может быть, вот именно тот самый, еще вот эта свобода, которой у нас не было в советские времена, мы такие были все-таки, действительно, подзажатенькие, а они такие вот раскрепощенные, свободные. Но они, когда попадают в эту струю, приходит успех, приходят какие-то гонорары, и они на этом затормаживаются, как правило. Слава Богу, есть ребята, которые понимают, что все это… и они все-таки идут в театр, где продолжают это ремесло осваивать. А есть большой процент, которые на этом остаются и это, к сожалению, дай Бог, чтобы они меня услышали, ребята, не останавливайтесь, потому что иначе век ваш будет недолог, потому что на одной этой органике долго не протянешь, тому историй… огромное количество актеров, которые вот на этом 5–7 лет полистали, и где они — непонятно. Надо стремиться быть как я, долгожителем, долгожителем.

А вот скажите мне, как долгожитель, знаете, что мне еще очень интересно, у меня, конечно, такой дилетантский здесь взгляд и подход, но тем не менее мы говорим всегда: искусство — опыт непрожитого, и я вот как зритель, как читатель, для меня вот все эти жизни, которые бы я мог, вот я тут читаю или смотрю: вот я — Д'Артаньян… Но интересно, а для актера это тоже должно быть то же самое, да? Ну вы вот как раз всегда говорите, что это ремесло и сохраняется отстраненность, и где-то я прочитал, кто-то говорит: актер, ну, условно говоря, актер на сцене не должен плакать, слезы — это для зрителей, а актер, он остается как бы, вот… Вот нет тут какого-то парадокса, противоречия, вот кто больше проживает эту жизнь: тот, кто играет или тот, кто смотрит, как вы думаете?

Я думаю, тут, если ты правильно и точно живешь на экране и особенно на сцене, поскольку это вообще живое дело, тогда это совместное получается, это то самое плохое слово «кайф», когда ты понимаешь, что ты вот выходишь на какой-то момент, когда ты со зрителем, вот они сидят, 800 человек этих, и ты понимаешь, как они, они — твои не в плохом смысле слова, они с тобой живут тем самым моментом, и когда ты можешь делать бесконечную, ну не бесконечную, а хорошую паузу, с одной стороны, в тебе присутствует ремесло: так, ну ладно, завязывай с паузой, но с другой стороны, ты сам в этом. Конечно, ремесло такое, оно относительное, все равно ты проживаешь, все равно тебя цепляет переживание твоего персонажа, обязательно, а как же. Но просто другое дело, что если ты… Вот молодым что свойственно: я недавно там снимался с хорошей девочкой, молодая актриса, и вот она там перед кадром, эмоциональная у нее сцена и она приседает-приседает, и я режиссеру говорю: вот я сорок лет назад такой, вот эмоциональная сцена, надо себя обязательно… А вот ремесло, когда ты, мне не надо приседать, у меня есть тут все «клавишки», когда нажимаешь — и вот тебе эту эмоцию выдал, не надо бегать, чтобы там запыхаться, да если я побегаю перед каждый дублем — увезут.

Ну а вот смотрите, при том количестве ролей, например, которые вы сыграли, я не знаю, может, опять это такое смешное для вас рассуждение, но это ведь маленькая жизнь, да? Роль — это маленькая жизнь. Вот вы столько этих жизней проживаете, это как вот, я не знаю, насколько сильно это влияет или в этом смысле отстраненность работает железно, вы там не начинаете говорить фразами своих персонажей, как это вот всё?

Нет, так-то нет…

Знаете, шутка такая была, когда Рейган стал президентом, что актеры часто в жизни говорят фразами персонажей, а Рейган снимался в каком-то фильме, где он говорил типа: «нажимаю кнопку, начинаем бомбить Советский Союз», и все боялись, что как бы он… ну такая шутка. (Смеются.)

Как бы он не воплотил. Да нет, но… Есть роли, которые, как сказать, ну… на том самом ремесле, когда ты… а есть, которые в тебе живут, а есть роли, которые, я когда у Лиозновой снимался в ее последней картине, к сожалению, так практически и не показывают, «Конец света с последующим симпозиумом», я там играл, я еще молодой был, мне было 27 лет, и она мне дала такую роль, персонаж — это пьеса американского драматурга, — который все время на грани практически безумия, с потрясающими партнерами, восемь месяцев, тогда снималось это все вдумчиво, восемь месяцев четыре серии мы эти снимали. И она, у меня еще тогда ремесла как такового особо не было, хотя уже много понаснимался, но такого, такой глубины и объема роли у меня не было, и Лиознова, конечно, иногда там пользовалась такими жесткими приемами. Там мы срепетируем сцену с Арменом Борисовичем Джигарханяном, там большие сцены были, по четыре минуты, до обеда мы репетируем с полной отдачей, а потом она оператору своему Петру Евгеньевичу Катаеву говорит: «Ну ты все понял примерно, да? Сейчас пусть актеры отдохнут, а ты тогда там… но только, Вадим, покажи Петру Евгеньевичу основные точки, не затрачивайся». Ты, естественно, бубнишь текст, и тут: «Это что такое, что ты себе позволяешь, что это за отношение к профессии?!» — «Татьяна Михайловна, вы же сказали…» Я думаю: что, ну за что, ну почему? Она меня вот таким образом 7–8 месяцев искусственно «вгоняла», чтобы я вот эти все, и я, эти все восемь месяцев я вот жил в этом стрессе.

То есть она вас заставляла испытывать стресс в жизни, чтобы…

Да, чтобы я был, чтобы все эти восемь месяцев я и в жизни был в таком же состоянии, такого, как сказать, на грани безумия такого, в таком, вот каком-то, и это было большое испытание, это было жестко со мной, да, но вот это та роль, которая…

А она потом вот, они как-то не отпускают?

Нет, потом…

Нет, я понимаю, не то чтобы до сих пор…

Нет, слава Богу, я говорю, ну это запрещенный, честно говоря, прием, потому что так нельзя. Если вот так относиться к профессии, не как к ремеслу, а именно вот так вот, ну тогда ты обречен на сумасшествие или ты сопьешься, или сойдешь с ума или и то, и другое, ты вначале сопьешься, сойдешь с ума, или ты сойдешь с ума, потом тебя выпустят, но что-то такое, в общем, произойдет, это неправильно.

А скажите, пожалуйста, вот если помимо кино или если не кино, что в сфере искусства вам ближе всего, что дает вам надежду, что ваше, не знаю, в «Баламуте» вы неплохо танцуете…

Очень плохо, очень, очень плохо.

Нет, ну у вас там задача такая.

Это слава Богу, что была задача быть плохим танцором.

Ну вот что близко?

Ой, я вот сейчас как-то вот кино я вообще перестал смотреть практически, при том, что мне говорят, что есть, и наверняка есть, хорошие фильмы.

А что это, профдеформация?

Мне как-то вот перестало вообще, я не могу, я включаю, и мне говорят: «очень хороший фильм», я понимаю, что он хороший, но у меня какое-то отторжение. Последние несколько лет я практически ничего не смотрю. Редкое исключение, когда зовут на премьеры фильма и я… хотя я понимаю, что вроде вынужден, и вдруг меня цепляет это: слушай, а чего я в кино-то не хожу? Ну, как-то на этом заканчивается, как-то вот к театру я как-то сейчас… Для меня театр вот был тот самый старый МХАТ со старыми, с великими артистами, Малый театр — вот тот, театр Вахтангова, тот традиционный, где ты смотришь на актеров, и ты наслаждаешься, физическое удовольствие получаешь, а сейчас как-то я вот тоже охладел, меня сейчас вдохновляет моя деревня.

И служение алтарником.

И алтарником, ну и книжки почитать хорошие, вот все.

ТЕРПЕНИЕ

Давайте про терпение тогда поговорим.

Да.

Вы так признавались, что, в общем, можете дать волю…

Ой…

Да? То есть терпение — такая вещь?..

Это… Ну вот сейчас, опять же я сейчас стал, мне безумно стыдно за мои эти проявления, особенно, вот сейчас я говорю, сейчас я себя практически контролирую, иногда прорывается это из меня.

А вот эти профессиональные «кнопки», которые вы сами говорите, они не помогают в бытовой ситуации? Ну хорошо, вы клокочете, а сыграть терпение нельзя? Или в этот момент актер выключается совсем?

Вот в том-то и дело, понимаете, какая вещь, я, причем вот эти безумные мои вспышки гнева, гневливость моя, она проявляется даже не в том, что на площадке, в смысле, хотя бывали, но очень редко, но бывали конфликты такие творческие, но я обычно бесконфликтный — в этом смысле. Я очень не люблю, когда вот там вызывают тебя часов на пять раньше на площадку, думаешь: ну вот ты планировал, но это же невыносимо, не потому что, я понимаю, что по договору у меня 12-часовой рабочий день, но с точки зрения того, что…

Здравого смысла, да.

…зачем вызывать, чтобы ты сидел пять часов в вагончике и вот тупо ждал? И вот это я последние годы благодаря воцерковлению, но иногда все равно вот это вырывается… И больше того, все говорят, что какой я добрый, хороший и славный. Но мне безумно, это бывает нечасто, но когда во мне вот это вот: терпишь-терпишь, но вдруг происходит какой-то безумный этот щелчок, у меня спадает это забрало, и я перестаю себя контролировать — это ужасно, и я в этом смысле я, слава Богу, не дерусь, но в этот момент эмоциональный всплеск, он безобразен. Вот я потом себя уничтожаю, я прошу прошения у людей, на которых я наорал вот так вот, но я ничего с этим, это длится минут 10-15, вот такая какая-то вот волна негатива, которую я на всех обрушиваю, как я считаю, виноватых.

Ну а вот, а что вам тяжелее всего терпеть помимо того, что понятно, что когда просто какие-то, неразумно что-то там устроено или, я не знаю, может, какой-там, кто-то говорит несправедливость, кто-то там говорит еще что-то?

При этом в чем особая противность этих моих всплесков, что она обычно выливается на головы как раз людей, от которых это не зависит, а ты уже остановиться не можешь — и вот это самое ужасное, это самое ужасное, что ты на людей, которые тебе еще ответить не могут в силу их, как сказать, положения на съемочной… это кошмарно, я с этим борюсь, слава Богу, сейчас вот практически, ну почти справился с этим. А раньше еще и мне еще это нравилось, подлецу, я же еще: «А, какой я! Массовка видит, как звезда буйствует».

Как надо да?

Звезда буйствует, а какая звезда, Господи, когда я терпеть не могу это слово: «звезда сериалов», ну какая звезда, чего, о чем? Никогда не было такого вот, но в этот момент тот самый бес в тебя вселяется этого самолюбия, все вместе, легион тот самый на тебя, и это ужасно, вот это у меня прям… За рулем такой же я паршивец, но там, слава Богу, ты за рулем, ты не можешь, он тебя не слышит, ты там можешь бить по рулю, по клаксонам и так далее. Но опять же, причем, когда возвращаешься домой, едешь куда-то, я никогда не опаздываю, я выезжаю всегда на час раньше обычно, приезжаю, и еду в пробке я так — философически, ну что… А вот когда назад, к дому, к деревне, и чем ближе к деревне, тем мне мешают все сразу, все чайники, все…

Ну ладно вы едете по делу, а они куда?

Причем я-то уже еду домой, ну чего тебе, приедешь на десять минут позже, ну опять — нет, но это вот…

Вадим Юрьевич, скажите, все-таки при всем при этом, насколько я понимаю, профессия требует колоссального терпения. Вот вы про Лиознову говорили, в других интервью, я слышал, вы рассказывали про Рогового, у которого тоже своеобразные были методы воспитания. А вот это тяжело было терпеть всегда или тогда вам просто казалось, что вот он что-то знает, надо?..

Нет, это было тяжело, у меня были попытки тогда, на том же «Баламуте», и уходить с площадки, и я даже несколько раз уходил, правда, недалеко, но уходил, уходил недалеко.

Не без элегантности, да? (Смеются.)

Вот прям желание было, но вот… ну все вот это, потому что это действительно, это было очень… И чтобы это вытерпеть, это надо быть монахом, потому что самое страшное, что это было все публично, вот именно в мегафон, при количестве народа и массовки и просто там, если на натуре. И когда тебе там кричат: «Бездарь! Урод! Идиот! Кого я утвердил! Кретин!» — и так далее, ну как-то это не очень помогает.

Вы же рассказывали еще при этом, что вы ехали во ВГИК, а Лиознова, которая была вашим мастером, а она там говорила, что «ты профнепригоден, я тебя отчислю», то есть как-то…

Это вот я между молотом и наковальней: на площадке на съемочной получал от Рогового, приезжал во ВГИК — Лиознова отсматривала материал, как художественный руководитель этого объединения, в котором снималось кино, видела мои там эти потуги в «Баламуте»…

Не знаю, любимый фильм.

Это потому что смонтировано там все, озвучено, а она видела вот это все после того, как я во всем этом: «идиот, дурак»… и она меня, естественно, «причесывала»: «Отчислю, потому что он тебя испортил и тебя не исправить, отчислю» —и вот это вот тоже восемь месяцев.

Это вырабатывает терпение?

Нет.

Нет, да? То есть это…

То есть ты восемь месяцев в унижении в постоянном, и причем в унижении, в котором ты не можешь ответить, ну что ты сделаешь, ты зависим полностью, зависим абсолютно. Другое дело, что я не обижался, я на себя, я себя уничтожал, вот я себя поедал, потому что я думал: это заслуженно, ты действительно, ты бездарность, ты зажатый, ничего не можешь, тебя просят элементарно станцевать, а я от этого действительно, получались эти пляски.

Не знаю, по-моему, очень классно.

Но я говорю, это была очень тяжелая, но я вспоминаю, что я их не обвинял при этом, я их не винил, я винил себя. Но ощущение полной униженности — это было абсолютное, это было очень тяжелое время, тяжелое.

А скажите, пожалуйста, вот, может быть, это не совсем про терпение, но тоже про ремесло, просто тоже очень интересно. Вот мы сегодня уже немножко про это сказали, вот про эту отстраненность, когда вы говорите, что не нужно там приседать и прочее, в каком-то интервью вы говорили, что какая-то там отрицательная роль или которые признано считать отрицательными, понятно, что это же, некое художественное произведение — это целостность и все, какой бы ты ни был отрицательный, есть посыл всего произведения. Но вот вы говорили, что «я вот себя контролирую, я в себя все-таки это не впускаю», и, в общем, сложности никакой сыграть нет этого, но тогда у меня вот какой вопрос: тогда получается, что если ты овладел ремеслом, то вообще нет никакой сложности сыграть, ты можешь сыграть святого совершенно легко, потому что это ремесленная задача, ну так, так и так. Или не совсем?

Не совсем, я вот как раз, вот отрицательные я очень люблю роли действительно.

Ну, там динамика какая-то есть.

Я в них купаюсь, они обычно выписаны замечательно и там всегда придумываешь себе какие-то, я прямо очень люблю, редко, но к счастью, они есть. А вот что касается, я тоже думал, вот я смотрел «Остров», я очень люблю этот фильм, и не только, естественно, Мамонов, но мне безумно нравился… ой, Господи…

Сухоруков?

Да. Как вот он, какой он... И ты понимаешь, вот эти все замечательные конфликты, о чем, когда сапоги — Господи, с точки зрения нас, мирян, которые: мерседес, последняя модель, а тут сапожки он себе хорошие, а тот его за это… И живут они на этом острове чего там, но какая это глубина, какая вообще потрясающая… И у меня есть…

Смотрите, ну если это ремесло, что, тут в чем проблема?

А тут вот так сыграть святого… Есть мой очень хороший знакомый продюсер, который мечтает снять (не буду, чтобы вообще…) фильм об одном из наших великих святых, с прицелом на меня при этом посматривает: если это получится, если я найду деньги… А я ему все время говорю: я как-то, я боюсь, я даже не знаю, как это можно сыграть.

Может быть, потому что вы человек верующий и как бы у вас возникает, вы просто забываете о том, что это ремесло, и вы начинаете…

Вот в том-то и дело и потом, вот тут-то, наверное, надо… я с удовольствием читаю, кстати, Мамонова вот эти высказывания о вере, он потрясающий, мне кажется, в этом смысле.

Но Мамонов в «Острове», мне кажется, даже и не играет, собственно, и он фильм весь этим вытягивает.

Да, я и говорю, вот он этим… а вот лицедействовать, играя святого, я не знаю, как. При том, что для меня открытие, я когда смотрел, все видели дзеффиреллевский «Иисус из Назарета».

Да.

А потом я недавно прочитал интервью исполнителя роли Иисуса, который больше ничего и не играл. Для меня такое было, лучше бы я и не читал, потому что ну он рассказывал, когда сцена Распятия, когда на кресте, и тут Дзеффирелли ему говорил: «Ну, умри уже, ну умирай давай!» Когда ты смотришь этот фильм, он же потрясающий и его исполнение потрясающее, а оказывается, там делалось все «как в кино», другое дело — какой результат, я не знаю.

Ну видите, тоже, Занусси, например, мне говорил, что, про Мела Гибсона я у него спрашивал, он говорит: «Я не могу сидеть четыре часа в кресле и смотреть, как избивают, распинают Христа». Ну, не знаю это тоже насколько…

Я вот не смог смотреть, я начал смотреть и понял, что я не могу это видеть, хотя, наверное, надо это смотреть, потому что с точки зрения, чтобы понять, чего перенес Спаситель, но для меня это…

Или отстраненно, наоборот, вот как художественное высказывание.

Ну невозможно.

Невозможно.

Невозможно.

ПРОЩЕНИЕ

Про прощение давайте поговорим.

Давайте.

Вы рассказывали, что когда вы играли Сталина у Юрия Кары в фильме «Главный», да, по-моему, он назывался?

«Главный», да.

То вы приехали, там сложный грим, и вы ходили, ходили и вдруг, ну или не вдруг, вы переживали какое-то чувство жалости к нему: до чего этот человек дошел, ну вот такой, так я это, по крайней мере, услышал.

Я не могу сказать, что я… По-моему, у меня неудачно это получилось, Сталин, не очень я его… Там единственное мне помогало, я накануне снимался на натуре очень холодной, у ребят в коротком метре, и я приехал, у меня температура была 39 и 5. Снимали одни день, причем реально его дача, дальняя дача Сталина, и вот это мне, наверное, помогало, но у меня он получился очень больной, потому что у меня было 39, и очень усталый человек. И больше того, там все это осталось, вот эта койка, на которой он лежал, я, извините, в туалет зашел, в котором он, просто было интересно.

Ну да. Но вы же говорили, что когда ходили, думали, да?

Да, я играл уже человека, это был где-то год 49-й, то есть он уже был пожилой, очень уже нездоровый…

И много чего натворивший.

И я понимал, то есть я пытался понять человека, который учился в семинарии, который знает Евангелие, знает, он учился в этом, он должен был быть священником, то есть я не думаю, что он прям так вообще стал атеистом, наверняка верил. И вот эти последние годы, ты понимаешь, когда человек столько в жизни натворил, я уверен, что ему было очень страшно, почему он эти ночные пиршества устраивал? Потому что самое страшное, даже для меня, то есть не «даже для меня», я тоже грешник, и когда наступает вечер и вечернее правило, я ложусь, подспудно просишь Господа: дай еще одну ночь, но ты не знаешь… А человек, который вот столько натворил, ну он и устраивал эти пиршества ночные, потому что ночь — самое страшное. Я уверен, что он боялся, боялся смерти страшно, как всякий диктатор, ну не может человек не верить в Бога — любой, а уж этот-то точно верил и понимал, что ну как… Вот я поэтому, ну там роль небольшая была, к сожалению, но вот если бы играл его так глобально, я бы играл очень боящегося конца.

А не знаю, конечно, этот вопрос, насколько мы вообще можем его ставить, но вот можно здесь вообще говорить о прощении? Человеческим, наверное, разумом это невозможно…

С другой стороны, Господь сказал: прощайте, не ваше дело судить, Мною будут судимы, а вы давайте не лезьте в это дело. С другой стороны, а как, ну как, тогда надо было и Нюрнбергский процесс отменить, ну чего их судить, Господь осудит. Но судили. Я даже не знаю… да сейчас уже чего, сейчас он уже на том суде, чего его сейчас судить, я уже сейчас не хочу, правда вот, отношение к нему понятно, но мне его даже и жалко бывает, вот жалко, именно потому что…

Вот меня это и зацепило, да, что вы сказали, да, но очень интересно, что вы сейчас говорите.

Вот Гитлера я не могу жалеть, не могу жалеть, вот правда, а Сталина иногда жалко. Но я говорю, я не оправдываю, нисколько не оправдываю, но жалость какая-то есть, жалость ко многим его вот этим, к Хрущеву у меня есть жалость, потому что ну вроде дураком его не назовешь потому что при всем при том добился, хотя я не думаю, что он был очень умный человек, я думаю, он был именно не умный, но хитрый и изворотливый, но жалко безумно, потому что не ведал, что творит, ну как можно быть таким упертым: последний поп у меня там… Господи, чем тебе они мешают? Ну если ты даже не веришь, ну чего тебе, уж если Сталин уж под конец все-таки как-то…

Да, ну Сталин, конечно, это чувствовал и понимал, вы правы. Вадим Юрьевич, а вот мы уже про прощение говорим, вы рассказывали, что просить прощения тяжело всегда, потому что через гордыню свою приходится переступать. А у вас были люди в жизни, у которых вы прощения не успели попросить, и вот если были, то вы бы сейчас в первую очередь у кого бы попросили прощения, если бы была такая возможность?

Ну, я толком не успел попросить прощения у Лиозновой, например, не успел.

А за что? Она давала вам прикурить больше.

У нас после вот этой картины, у нас была, мы с ней поехали с этим фильмом, «Конец света с последующим симпозиумом», поехали в Германию. Она была очень сложный человек… и должен был еще с нами Джигарханян ехать, Армен Борисович, Царствие Небесное, но он не смог поехать, мы вдвоем поехали. Там мы жили в «Доме дружбы», еще ГДР был советско-немецкий и там по местному такому этому самому крутили с утра до вечера как раз этот фильм. Ну я-то впервые за границей, я там по Берлину, сопровождающие и магазины, и так, за границей, а она же в ГДР-то «17 мгновений весны» снимала, и ей это все было, и она смотрела, с утра до вечера смотрела собственное кино и поняла, что, потом поехали на север Германии, она говорит: «Я поняла, что я сняла совсем не то, я потеряла чутье, эта пьеса-абсурд, а я снимала все всерьез». А фильм-то уже снят, все. И она после этого больше ничего не снимала, а сколько лет прожила еще, тридцать лет после, не снимала. Но больше того, и она свое как бы вот все обрушила на меня, и она меня публично, и ладно бы так, она меня очень сильно унижала, при всех причем, всю эту поездку, мы приехали, вернулись в Москву…

То есть по большому счету это была, она с собой разбиралась, а вы просто были рядом, да?

Я у нее был раздражитель тот самый, да еще и главный герой, и она потом, кстати, написала, фильм критиковали очень здорово, началась перестройка, когда всех их, великих мастеров, начали гнобить, и она написала, что главная моя ошибка была — это выбор главного героя, то есть меня. Ну, я, кстати, с ней согласен потом-то был, я еще молод был для этой роли, действительно, я не созрел для этой роли, но дело не в этом. И у нас, я с ней вот из-за этого самого самолюбия и так далее, и гордыни я… ну, правда, несколько раз пытался как-то позвонить, помириться.

То есть вы с ней поругались, да?

Не поругались, я не мог с ней поругаться, но мы вот, мы даже не попрощались, когда приехали. Я пытался несколько раз звонить, но как-то нарывался на плохое ее настроение, а потом думаю: да в конце концов… И вот толком я с ней так вот, нет, мы с ней помирились, не то, что помирились, была история… но это очень долго, это в целую не войдет, надо отдельную передачу снимать. Ну вот перед ней мне неловко. Мне, страшный для меня грех то, что… ну как грех, у меня очень мама плохо, она спилась у меня, у нее был второй брак очень неудачный…

Вы где-то говорили про это. Она так думала, что она поддержит, пыталась как-то поддержать…

Ну вот, она спилась, и больше того, она, ну, она, мы ее сдали в дом престарелых, потому что она была, в общем, ну, как сказать, психически очень тяжело… причем ее даже хотели в такую, психиатрическую перевести, но мы там за взятки, за все прочее, чтобы хотя бы ее не переводили. Но все равно подспудно это, вот эта вина на мне всегда будет, хотя оправдываю тем, что ну как вот с психически больным человеком жить в квартире, да еще мы тогда в «хрущебе» в маленькой этой жили, но все равно есть какой-то момент этого… А так вроде я особо, вот при всем своем гнусном характере я особо как-то людям не насаливал уж так, чтобы…

А прощаете вы при вашей такой вот, вы легко прощаете?

Я могу ну максимум месяцок держать злобу, даже был у меня момент в жизни, когда меня очень публично и сильно один человек обвинял… Я, искренне произнося «ненавидящих и обидящих нас прости, Господи, Человеколюбче» и искренне, вот искренне желая всего-всего этим немногим обидчикам, искренне действительно, я, наверное, не смог бы, может быть, я не могу переступить, например, приехать, сказать: «Слушай, ну давай чего-то забудем». Но простил я точно, вот простил точно. Должников, там есть у меня люди, которые, хорошие люди, но они не вернули деньги, ну ладно, ну Господи, мне есть на что жить, чего я там, нормально, но чтобы там упрекать, звонить: «Ты вернешь мне деньги, паршивец этакий? Смотри!» Нет, этого тоже, легко у меня как-то с этим. А вот попросить прощения, например, мы с женой душа в душу последние несколько лет, вот обвенчались вот как-то, но мы вдвоем все время в деревне, ну приезжает внучка, но так мы вдвоем. Ну иногда смешные какие-то конфликты: «Сходи там, давай поедем на родник». — «Сколько можно на этот родник!» И вот вроде чего-то рявкнул, ну вот минут 15 мне надо себя заставить: «Ну слушай, ну прости, ну ладно…»

Ну не месяц.

Но все равно приходится переступить через тот…

ЛЮБОВЬ

А вот давайте про любовь поговорим тогда.

Про любовь, да.

Вот вы сколько уже, больше сорока, да?

Сорок два.

Сорок два года. А вот вы что поняли про любовь за это время?

Я не могу сказать, что у нас была прямо безоблачная жизнь, естественно, нет, сорок два года. Я себя, нет, конечно, то, что я вообще сейчас жив, что я еще работаю — это все благодаря жене. Потому что она меня просто, особенно в молодости, она мне просто несколько раз спасала жизнь, не в смысле из петли вынимала, нет, но от моих куролесений — это точно, она очень мудра и очень терпелива и не бросила меня, и верила в меня, и сейчас верит, это только ее заслуга, целиком ее заслуга, абсолютно ее заслуга. Но я при этом умудрялся там, я и уходил, и всякое было, вот было, я говорю, ей памятник, это точно. И она меня к венчанию, это у той же старицы, приехали, и старица сказала, чтобы венчанные в следующий раз приехали — как? Я тогда еще говорю, месяца два как пытался воцерковиться, какой венчанный, чего? Но запало, и через месяц обвенчались, и осознанно, я уже осознанно, не то что там: «ну ладно, давай обвенчаемся», нет. А сейчас, вот что такое любовь? Вот я могу сказать, что такое любовь: вот мы с женой сорок два года прожили, знаете, чего больше каждый из нас боится? Каждый из нас боится больше всего, что уйдет позже, и каждый из нас, из нас двоих, мечтает уйти раньше, самая главная мечта — уйти, как умерли в один день, но это вряд ли, но вот я больше всего боюсь, что переживу ее, а она боится, что переживет меня. Вот это любовь, наверное. Настолько мы родные, и это, наверное, вот об этом надо мечтать каждому в браке.

Это ведь вроде кажется просто, а на самом деле, конечно, какое-то такое полное самоотречение…

Это эгоистическое, наверное, чувство, потому что…

Ну как эгоистическое, ты же фактически отказываешься, мы же над жизнью трясемся над своей…

Трясемся, да, но при этом, если она уйдет раньше, эгоистическое в том смысле: а как мне без нее? Единственный выход, тогда, наверное, вот тогда, наверное, — в монастырь.

А я, честно говоря, даже подумал: какой выход-то?

Нет, именно, у меня же замечательный есть, чудный, это чудесный, я познакомился благодаря Толе Гущину, отец Феодор, он в Серпухове в монастыре — чудесный, вот такой вот, 69 лет, гренадер, метр девяносто такой. Вот это вот идеальный монах, он счастливый, он всегда радостный, вот идеальный православный монах, он так радуется жизни, послушаниям любым, он такой… вот такие должны быть.

Мне, знаете, очень понравилось, вы сказали, что,когда вы в храм стали ходить, вы увидели, что у людей настрой любить друг друга.

Да, да.

И это вот вас, да? Как-то так…

Но это не во всех храмах, к сожалению, сколько там…

Вообще община — это очень сложно, может быть, самая большая наша внутренняя проблема в церковной жизни.

В том-то и дело, что очень часто приходишь в храм, в котором друг на друга зыркают, как будто… вообще, это мой, чего мне все мешают, — конечно, вот это угнетает. У нас была обстановка потрясающей такой вот прямо, все так друг другу радовались, так все…

Но это при этом не клуб, может, в каком-то там клубе рыбаков все тоже друг другу радуются.

Наш батюшка, духовник чудный, он говорит: «Вот наша православная секта, вот какие мы все!»

Нет, ну православный юмор — это вообще отдельная тема, которая…

Все родные… конечно, всякое бывает, но в принципе общая атмосфера была потрясающая, вот какой-то… Ну вот сейчас немножечко у нас там недоразумения произошли с нашим батюшкой, без храма он пока, нет, не лишили служения, мы молимся, чтобы все это было, но мы немножечко так осиротели. Мы общаемся, всё, замечательно, но он пока безработный временно у нас, но ничего.

У нас с вами финал. Вот в финале я вот что хочу вас, предложить вам какую ситуацию, может быть, она несколько искусственная, не знаю. Но вот представьте, что вы знаете… тем более что вы, кстати, сказали, я же этого не знал ничего, что некий ваш друг, режиссер хочет снять фильм на евангельскую тему, даже не о святом, а на евангельскую, и он хочет, чтобы вы играли апостола Петра. И вы говорите с ассистентом режиссера, я сейчас фантазирую, не знаю, как это происходит, и ассистент режиссера говорит: «Знаешь, на самом деле там нет еще актера на роль Иуды. И вот он тебя видит Петром, но в принципе, если ты попросишь я могу сказать, что я там с тобой разговаривал, то Иуда, так сказать, твой». Вот в предложении «попросить нельзя согласиться» — в смысле согласиться на Петра или попросить, как это ни ужасно звучит — Иуду, где вы поставите знак препинания? «Попросить нельзя согласиться».

А попросить — в смысле попросить Иуду сыграть?

Да, попросить Иуду, то есть если «попросить, нельзя согласиться», то, значит, попросить Иуду, а если «попросить нельзя, согласиться», то это на Петра.

Я сейчас отвечу как книжник и фарисей, знаете, как: «Попросить, нельзя согласиться», а теперь расшифровываю, почему я так сказал: потому что на Иуду меня не утвердят в силу возраста, апостол Петр все-таки возрастно мне подходит, в смысле уже в конце жизни.

А если вне возраста все-таки, вот что интереснее было бы? Или сложно это так все?

Если б можно было и того, и другого сыграть это было бы идеально, потому что оба в каком-то этапе жизни…

Отреклись.

Отреклись, предали. Но конечно… конечно, с точки зрения ужасности судьбы — Иуду бы, конечно, потому что… Хотя они такие оба, они оба — Петр, который до конца дней своих раскаивался, и этот, который повесился и раскаяния не получил. Но Евангелие, ну как, ну вы мне подготовили вопросик… Нет, я уже ответил: конечно, попросить.

Спасибо большое, Вадим Юрьевич, спасибо вам огромное, я очень вам благодарен, что вы из деревни к нам приехали.

У меня деревня-то не в Южном Сахалинске все-таки, слава Богу. Спасибо вам огромное.

Спасибо. Это был Вадим Андреев. А мы продолжим писать парсуны наших современников ровно через неделю.

Фотографии Владимира Ештокина