Для чего нужно было «брение из плюновения»?

День, свет, деревья, люди. И один страдающий человек. Уже привыкший к своей беде, темноте, отверженности. И Иисус, идущий среди учеников. Приближающийся к нему. Ближе. Еще ближе…

К этому, конечно, трудно привыкнуть — к этим историям об исцелениях.

И все же. Если читать Евангелия не литургически, как их читает Церковь, не в связи с богослужениями, а просто как книгу (сам когда-то так читал), то возникает… Да, постепенно возникает ощущение рутины. Привычности чуда. Исцелил того-то. Потом того-то. И еще, и еще.

Человек ко всему привыкает, даже к совершенно непривычному. К тому, что превосходит весь его прежний опыт. Человек привыкает к чуду. «Ну-ну, — позевывает, словно развалившись на диване, наш разум, — кого Он на этот раз исцелил? Слепого? Хромого? Бесноватого?»

Но даже при таком ознакомительном, «книжном», чтении некоторые исцеления словно выпадают, «выламываются» из привычно ряда. Вызывают недоумения; сталкивают разум с его нагретого диванного места.

День, свет, деревья, люди. Но он этого не видит. Для всех день — для него ночь. Для всех свет — для него тьма.

Любой пригорок для слепца примета.

Он шел сквозь шу-шу-шу и бу-бу-бу

И чувствовал прикосновенья света,

Как музыканты чувствуют судьбу, —

Случайный облик, тремоло предмета

Среди морщинок на покатом лбу.

К его подошвам листья прилипали,

И все ему дорогу уступали.

(Арсений Тарковский)

Нет, этому слепому дорогу не уступали.

Да и не шел он никуда. Сидел на обычном своем месте и просил милостыню. Снаружи, из мира зрячих, доносились шаги, редкий звук падающих монет; он даже научился различать по нему, чтó ему бросили. И быстро прятал их. Еще оттуда, из мира зрячих, доносились слова. Слова обозначали предметы, которые он никогда не видел.

Вечером за ним приходил кто-то из родни, поднимал, отряхивал и уводил в дом. Там первым делом считали его выручку; ее всегда оказывалось мало; вот раньше ее было больше, а теперь люди стали жадными, потеряли сострадание, только и думают, что о деньгах. Так сокрушались его домашние. Вот если бы, добавляли они, он умел играть, скажем, на флейте… Звук флейты привлекает внимание и вызывает жалость. Но за обучение игре на флейте тоже надо платить; вот если бы кто обучил его этому бесплатно… Но люди (снова вздох) стали жадными, потеряли сострадание… Придется обойтись без флейты…

Так повторялось каждый вечер.

Да, когда он быль маленьким, ему подавали охотнее. Слепой мальчик вызывал больше сочувствия. И сам мир, хотя и был таким же темным, звучал и пах тогда немного по-другому. В его звуках и запахах была какая-то надежда. На то, что ты вырастешь и что-то изменится. Что именно, он не знал. Кто-то богатый и сердобольный положит ему в ладонь несколько динариев или сребреников. И он сможет жениться, как остальные, зрячие его сверстники. Будет держать за руку жену и называть ее разными ласковыми словами. Или представлял, что родители все-таки купят ему флейту, и он сам научится играть на ней. В темноте, когда у тебя есть хотя бы флейта, не так одиноко. 

Так оно, вероятно, было. А может, и не так — мы не знаем.

Так было до того дня, как он услышал — оттуда, из мира зрячих, — шум идущей толпы: шлепанье босых ног, поскрипывание сандалий, постукивание посохов.

— Равви! — услышал он совсем близко, — кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?

Это, пожалуй, первое, что выделяет это исцеление в череде прочих. Оно начинается с богословской беседы.

…Слепой вздрогнул. Он и сам много и тяжело думал об этом. За что? За что он с самого рожденья вышвырнут из мира людей? Людей, имеющих глаза: карие, зеленоватые, серые… Он не знал, что означали эти слова, но в них был какой-то веселый и одновременно горький, обидный смысл. Их глаза видели свет. Его глаза видели только темноту. Темноту дня и темноту ночи. Темноту улиц, деревьев, людей. За что?

И услышал ответ.

— Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии.

Словно легкий ветер подул в жаркий, перегретый полдень.

Словно свет коснулся темени. Словно флейта заиграла.

— Мне должно делать дела Пославшего Меня, — продолжал все тот же голос, — доколе есть день; приходит ночь, когда никто не может делать. Доколе Я в мире, Я свет миру.

Слепой весь сжался, пытаясь понять… Все слова были знакомыми, привычными. Дела, день, ночь, свет, мир. Но то, как Говоривший соединял их, сплетал, было неясным.

То, что произошло дальше, было еще менее понятным. И не только для слепого.

Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому.

Помню, как, прочтя это в первый раз, споткнулся об это «брение из плюновения». Показалось даже смешным. «Плюновение…» Главное — зачем? Иисус уже исцелял слепцов. Двух, встреченных у Иерихона. Одного, которого к Нему привели в Вифсаиде. И достаточно было Его слова и возложения рук на глаза, чтобы те прозрели.

Для чего же тут понадобилось делать это «брение из плюновения», мазать им глаза слепому, а потом еще отправлять его омыться в Силоамской купели? «Прямо шаманский ритуал какой-то», — воскликнет неверующий. А что тут сказать верующему?

Конечно, случай с иерусалимским слепым был «более запущенным»: не просто потерявший зрение, а незрячий от рождения. Но ведь и Целитель здесь не рядовой. Тот, Кто смог воскресить мертвого — одним только призывом «Лазарь! иди вон» — мог исцелить так же образом и слепорожденного, и кого угодно. Одним Своим словом, одной мыслью.

Для чего же тогда все эти «брения» и «омовения»?

Первое. Фактор веры, присутствовавший почти во всех евангельских исцелениях. Те, кто ожидали исцеления (для себя, для кого-то из близких), уже приходили к Иисусу, веря, что оно совершится. В короткой беседе Иисус давал им возможность эту веру высказать (выкрикнуть, прошептать…). «Веруешь? — Да». И совершалось чудо. Не как награда за веру, но как естественный (и сверхъестественный) ее результат.

…Иди, и, как ты веровал, да будет тебе (Мф 8:13). …Если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему (Мк 9:23). …По вере вашей да будет вам (Мф 9:29).  

Иисус «этими словами укрепляет их веру, показывает, что они сами участвовали в своем исцелении», писал святитель Иоанн Златоуст.

В случае со слепорожденным, этой краткой беседы, этого вопроса о вере мы не находим. Диалог был — но только между Христом и учениками.

Почему Иисус не вступает в беседу с самим слепцом? Почему не спрашивает, желает ли тот исцелиться? Верует ли?

«Не согрешил ни он, ни родители его, — отвечает ученикам Иисус, — но это для того, чтобы на нем явились дела Божии».

Этими словами Он, возможно, давал понять, что то чудо, то исцеление, которое произойдет, будет совершенно не «рядовым». Без «участия» в нем самого человека. Исключительно как дело Божие.

И оно происходит. Иисус лепит из смоченной слюной пыли что-то и смазывает этим глаза слепому. Что Он слепил? Мы не знаем. Византийский поэт V века Нонн Панополитанский, в стихотворном переложении Евангелия от Иоанна, пишет, что Иисус вылепил из глины глаза и вставил в пустые глазницы слепому: «глиной простою да грязью глаза ему вновь сотворил Он».

Возможно, это было так, возможно, нет. По крайней мере, в евангельском тексте использован глагол эпиисэн: Иисус не просто сделал брение; Он сотворил (эпиисэн) его; церковнославянский перевод так это и передает: «сотвори брение». Этим же глаголом в греческом переводе книги Бытие описывается и творение человека: И сотворил (эпиисэн) Бог человека (Быт 1:27).

Иисус не просто исцеляет слепого. Он как бы творит его заново. Слепой родился с тяжелым изъяном — Иисус творит его свободным от него. Слепому остается только пойти и омыться в Силоамской купели.

…Слепой медленно поднялся; от сидения затекли ноги. На всякий случай быстро ощупал мешочек под плащом. Нет, все на месте. Кто-то поддержал его; наверное, один из учеников Того. Поддержал и повел вниз, к Силоамской купели. На лице подсыхала глина, и оно немного чесалось.

Идти было недалеко. Он молчал. Надо было, наверное, расспросить, Кто помазал ему глаза, и что значили Его слова. Но слепец молчал; его била легкая дрожь. Он боялся потерять надежду. Последнюю надежду. Боялся, что омоет глаза, и все останется как было. Бесконечная ночь, отчаяние.

Он услышал плеск воды. Потом ее запах, тонкий, чуть сладковатый. Поводырь подвел его к краю купели.

«Здесь?» — глухо спросил слепой.

Не дожидаясь ответа, опустил ладонь и зачерпнул.

Великий пост завершается воспоминанием о воскрешении Лазаря и входом в Иерусалим. Цикл послепасхальных Недель завершается Неделей о слепом.

И там, и там — связь с идеей жизни будущего века, со Вторым Пришествием. Воскрешение Лазаря является прообразом воскресения мертвых, вход в Иерусалим — поселение тех, кто спасется, в Иерусалиме Небесном. В исцеленном слепом просвечивает та же апокалиптическая идея обновления мира. Его воссоздания в изначальной целости, в том совершенстве, в котором он и был сотворен.

Лазарь воскрешается к жизни. Это величайшее чудо, победа над смертью. Но Лазарь воскрешается не обновленным, таким же, каким был. И Иисус показывает — и еще до воскрешения Лазаря — что то тело, которое люди получат в жизни будущего века, будет лишено изъянов и болезней. Даже самых тяжелых, врожденных, неизлечимых.

«Пойди, умойся в купальне Силоам».

Опять же: случайно ли, что три последние недели по Пасхе — до Вознесения — связаны общей темой водного источника? Расслабленный, лежащий в купальне Вифезда. Самарянка, беседующая с Иисусом у колодца Иакова. Снова купальня, на этот раз — Силоамская, куда Иисус посылает слепорожденного…

Вода. Образ Крещения. Образ обновления, духовного перерождения, начала новой жизни. Уже здесь, не в будущем, но в этом веке.

— Здесь?

Не дожидаясь ответа, слепой опустил ладонь, зачерпнул.

Вода коснулась его лба, носа, щек. Потекла по подбородку, по шее.

И он увидел.

Увидел воду, свои руки, людей, стены, небо, свет.

Не выдержав обрушившейся на него радости, он принялся плакать, плясать и славить Бога.

Дальше будет трудное — как у всякого, родившегося заново, — вживание в этот мир. В мир видящих, но слепых духовно. Его будут допрашивать, кто, как и почему его исцелил. Придется отвечать по нескольку раз на одни и те же вопросы. Кто, почему? Почему в субботу? Вызовут родителей; он впервые увидит их; отец и мать, казавшиеся ему в той, прошлой, незрячей жизни такими сильными, окажутся маленькими, напуганными, что-то отвечающими невпопад.

Но все это было уже не так важно.

Главное, он видел. И еще важнее — он увидел. Увидел Того, Кто его исцелил.

Когда, промурыжив и осыпав напоследок руганью, его, слепого, а ныне зрячего, выгнали, то… Да, он сразу узнал Его. По голосу.

— Ты веруешь ли в Сына Божия?

— А кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него? — ответил он с легкой дрожью в голосе.

— И ты видел Его, и Он говорит с тобою.

— Верую, Господи!

И, обхватив Его колени, снова заплакал. Но уже недолго.