Вера, информационный потоп и актерская профессия. Парсуна Ольги Будиной

О да. А скажите, пожалуйста, поскольку, конечно, профессия такая у вас, почти таинственная во многом, и профанам со стороны она…

Непонятна.

…не всегда понятна, да. Поэтому я вот все время пытаюсь с этим как-то разобраться для себя. Но коль скоро со стороны смотришь, то все равно не ясно: вот эта система, метод там. Но вот, смотрите, вы сказали, что сначала человек, потом актер, не наоборот. Если наоборот, то человек не свою жизнь живет, подмена. Но это значит, он такой и есть,что значит — не свою? Значит, он же не может, он, не знаю, сыграл кого-нибудь, он же не превращается в этого человека в жизни везде. Воткогда вы говорите «подмена», вы что имеете в виду?

Да, я понимаю, про что вы говорите. Мне кажется, что это такой вопрос, возможно, вот такого, знаете, возраста молодого человека 20–25 лет, когда идет вот такое становление как бы в социуме. Я могу ошибиться, может быть, это какой-то другой промежуток времени, психологи как-то лучше скажут, какой это точно промежуток времени, я не знаю. Ну, то есть, если мы понимаем, что ребенок себя идентифицирует в пространстве, начиная, не знаю, с трех лет, с пяти, что-то такое. То есть потом идут вот эти разные этапы становления, и в какой-то момент человек, в начале он в подростковом возрасте, ребенок, старается всем подражать. И очень поэтому правильно ему, как у Высоцкого, нужные книги читать, чтобы он ориентировался на определенных героев. Потому что непременно ребенок, подросток будет быть кем-то. Он пока не знает, кто он. То он, может быть, капитан Немо, он может быть Штирлицем. А может быть Мюллером. И так далее. То есть он сам себе ролевые модели выбирает, живет ими. Поэтому опять-таки как важно правильная детская анимация. То есть если говорить про вообще искусство, про кино, про киноиндустрию, про игровую сегодня индустрию, все ролевые модели там дети сегодня черпают, потому что, к сожалению, практически книг мало читают. И после того как он как бы напроживается чужих жизней, неминуемо встает вопрос: а кто я? И мне вот просто кажется, что это происходит после восемнадцаит, потому что вот эти первые влюбленности. А ты влюбился от лица Капитана Америки или от своего лица, от Вани Иванова? То есть ты любишь как твой герой или ты любишь как ты? А если ты любишь как ты, тогда кто ты? И тогда происходит самопознание. Во-первых, человек должен самоидентифицироваться в выборе профессии. Он тоже себя таким образом познает. И чем больше он задает сам себе вопросов, тем лучше он знакомится с самим собой, он себя проверяет. И это такой эмпирический путь познания самого себя. И если человек, мне кажется, лет до двадцати пятисам себе на эти вопросы не ответил, потом ему будет ответить довольно сложно. Потому что потом вступают в силу социальные роли: мужа, работника, не знаю, подчиненного, начальника — кого угодно. То есть некие социальные роли. То есть, вот этот вот этап человек все-таки должен хорошо прожить, так качественно прожить. Тогда он ему поможет в будущем. Если же он не произошел, значит, надо нагнать: уехать на необитаемый остров и задать себе эти вопросы, ответить. И это же ведь взращивание внутреннего стержня.

Ну, вы знаете, можно я тогда такой неприятный для профессии вопрос задам?

Конечно.

Я думаю, вас он точно не касается. Но вотесть же такое клише неприятное, что актер — профессия антиинтеллектуальная,потому что ты все время наполняешься…

Я с вами согласна на тысячу процентов и даже объясню почему.

Да, я просто хочу уточнить, вот как раз связывая предыдущий вопрос, с чем я сталкивался даже в программе,когда приходят порой известные, маститые, сыгравшие наших любимых героев актеры,и я, в общем, разумом понимаю, что это герой был, что вот этот человек, который сидит в кресле,— он, в общем, с этим героем вообще может быть никак не связан. Но проблема в другом. В том, что, когда текста нет…

Сказать нечего. Но это опять ответ…

Вот я, видите…

…ответ на тот вопрос. Нет, я просто знаю это очень хорошо. Это опять ответ на тот вопрос, который вы в начале задали. И вы знаете, может быть, наши зрители со стороны смогут оценить, насколько это важный и глубокий вопрос. Потому что если ты себе не ответил на этот вопрос, то, значит, ты не живешь свою жизнь. А тогда кто живет твою жизнь?

А профессия мешает, помогает или от этого не зависит это?

Любая профессия может и мешать, и помогать. Если мы находимся в какой-то бизнес-корпорации, если мы не актеры…

То есть все равно от человека зависит.

Ну, конечно, ты все равно играешь свои социальные роли. То есть роли ты будешь играть в своей жизни в любом случае. Но только, так сказать, в программке может быть написано, официально ты играешь эту роль, а может не написано быть. Но ты все равно играешь эти роли. Поэтому если ты не знаешь, от лица кого ты играешь эти роли, тогда и получается путаница. И люди тогда неверно выходят замуж, они не очень понимают, как воспитывать детей. Они тогда не очень могут состояться, может быть, в профессии, потому что они тогда, может быть, не являются носителями идей, а только квалифицированными исполнителями.

А вы когда… у вас была ситуация, когда вот вы себя прямо так вот в лоб спросили, чью ты живешь жизнь?

И вот, продолжая как раз тему того, что вы разговаривали с разными артистами, ведь, если почитать мемуары режиссеров, почти все писали об этом. Они обожали своих актеров, потому что, в принципе, режиссер не может снимать человека, к которому он не испытывает каких-то теплых чувств.

Ну да.

То есть они обязательно должны быть. Даже к отрицательным героям — тем более. И тем не менеепрактически все режиссеры писали или как-то, в общем, обозначали то, что актеры, к сожалению, в жизни неумные люди. Неумные. Они могут что-то трансформировать. Но то, из чего они это трансформируют, им кто-то должен дать. То есть они как бы… ну, это не первоисточник, вот что. То естьэто всегда ре-конструкция чьей-то идеи, чьей-то мысли, чьего-то задания. Значит, отвечая на ваш вопрос, когда у меня это пришло? Так вот, наверное, я таких сроков не могу вам сказать. Но…

Ну, это, может быть, и процесс был…

Просто у меня вот этот процесс был весь период беременности. Я же ведь оставила профессию. Я, забеременев, сменила номер мобильного телефона, сменила жилье. И мне очень нужно было вот это окукливание, для того чтобы я осознала, что за новый… в каком новом космосе я оказалась. И два года у меня была пауза: то есть первый год беременности, так условно назовем его, и следующий год я кормила. То есть я была тоже с ребенком, и, соответственно, у меня было время поговорить с самой собой.

Вот эта вера в себя и вера в Бога, как они связаны?

Ну, вот, мне кажется, они очень как бы прочно связаны, именно потому что ты несешь ответственность засебя. Ты же себя осознаёшь, что есть такое тело, вот такая, а не другая внешность, то есть такие, а не другие, интеллектуальные способности или творческие способности и так далее. То есть это тот набор, вот то, что там, в рюкзаке, то, что было, который тебе дан. И… просто если ты не понимаешь этой ответственности, тогда, мне кажется, ну, как-то все будет печально. Это уважение, это ответственность, то есть это одно как бы целое.

Да. Вот я и хочу уточнить: вера — это прежде всего ответственность? Или что-то еще?

Я думаю, что здесь есть и что-то еще, безусловно, и ответственность здесь вот… в таких как бы первых рядах. Это и уважение, и живое восприятие, вот этой величины, непознаваемой, желание ее чувствовать, желание жить с ней в унисон, желание, вот, как бы находиться в этом потоке. Это очень серьезные вещи. То есть по сути, насколько я для себя ответила на эти вопросы, это и есть жить по благословению, то естькогда ты это чувствуешь ежеминутно, ежесекундно. И это и есть тот самый твой внутренний критерий, опираясь на который, ты можешь оценить тот или иной свой поступок, вот он правильный или неправильный. Вот, допустим, ложь во спасение: в каком случае правильно, а в каком не надо. То естьэто же такие щекотливые вещи.

Вообще что это значит.

Да. То есть вот есть такие пограничные темы, очень сложные в жизни бывают. И ты иногда думаешь: а вот как поступить тут — по правде или вот сейчас не надо, сейчас нужно как-то по-другому? А как правило, рядом нет человека, который даст тебе совет. Ты должен сам принять это внутреннее решение. Оно очень важное. Потому что именно вот от этого решения могут зависеть вообще судьбы людей. И очень часто такое было. Ты можешь сказать что-то неверное — и у человека мир перевернется и вообще по-другому судьба сложится. Или наоборот.

А вот насчет неверного. Вы допускаете, что в какой-то момент, или, может быть, в главный момент вот той встречи, о которой христиане говорят, вам вдруг может быть сказано: а ты вот не о том беспокоилась и не там проявляла ответственность. Вас не пугает такое развитие сюжета?

Вот я почему и говорю, что это состояние как бы локатора, или антенны, оно очень важно.

Вот это именно про это, да?

Да. То есть ты не можешь… Ты веришь в себя, в то, что ты будешь всегда в состоянии живого восприятия. Это не означает, что у меня есть мои ценности, я ни вправо, ни влево. Это тогда статика. А статика — она не может быть жизнеспособной, потому что жизнь всегда жива, и она всегда двигается.

НАДЕЖДА

Я у вас хочу спросить про дом. Ну, в том смысле, таком максимально, может быть, образно метафорическом. Вот что для вас дом? Ведь, насколько я понимаю, у вас был опыт жизни там в другой стране, потом вы вернулись? Вот для вас сегодня дом — это что? Это с местом, с людьми, я не знаю, с запахами… Один у меня герой сказал, что «для меня дом — это запах бабушкиных пирожков на лестнице». Вот ваш дом — это что?

Мой дом — это весь ареал моего пребывания. Это не только квартира. Это та дорога, по которой я еду. Это тот город, в который я приехала просто на гастроли и завтра уеду. Но это мой дом.

Как интересно.

Моя Родина — это мой дом. И вот когда что-то в ней не то, то, на мой взгляд, нужно относиться к этому так, как ты бы относился в своей квартире. У тебя отвалилась там какая-то полочка…

Пойди и сделай.

Конечно, ты ее прибьешь. Штора упала, значит, ты ее повесишь. Ну, условно говоря. То есть не проходить мимо. Это твой дом. Дело в том, что, кроме нас, этого никто, так сказать, не отремонтирует, не починит, не поставит на место, не уберет. Это очень важные вещи. Чтобы взрослые, вот именно в таком ключе, в такой парадигме воспитывали своих детей. Это твой дом, это твоя Родина, всё, что ты видишь, является твоим домом.

Ну, и опять ответственность.

Да, и ты несешь за это ответственность. Потому что, условно говоря, вот ты идешь по какой-то дороге, и тебе показали, условно говоря, что вот, валяется мусор. Ты принимаешь решение: ты поднимешь его, или пойдешь дальше.

…какие люди…

Это твое решение. Не думай, что это не решение. Это решение. Если ты говоришь: это не моя задача, дворники для этого есть, — это твое решение.

Вы знаете, то тогда, вот… это очень интересно, конечно, то, что вы говорите, очень неожиданно. А тогда у меня такой вопрос. А в гостях тогда вы себя в какой момент чувствуете? Ну, естественно, я имею в виду, не когда вы там к друзьям… Потому что вы приехали на гастроли — вы дома, вы едете по дороге — это дом. Это очень круто. Но тогда в гостях, получается, вам нужно далеко совсем уехать?

Нет, просто дело в том, что и дома, и в гостях есть всегда правила общежития. Их же тоже…

Но мы же в чужой монастырь со своим уставом не ходим?

Конечно. То есть и правила общежития никто же не отменял. Поэтому есть, конечно, законы, по которым ты живешь. Я сейчас говорю об отношении. То есть тебе как бы ничто не чужое. Оно тебе всё родное. Тебе как бы до всего внутренне есть дело. Ты всё, так сказать, хочешь, может быть, не знаю, как-то обогреть, как-то улучшить. Как-то мне сказали такую замечательную фразу: «Человек должен так прожить свою жизнь, чтобы на его следах вырастали цветы».

Вы знаете, вот, я еще вспомнил, слушая вас, может быть, это даже не совсем в тему «Надежда», но это очень важно. У нашего замечательного мыслителя Юрия Михайловича Лотмана была мысль такая про то, что у каждого из нас свой круг боли. Вот кому-то больно, когда только его задевают, кому-то — когда его и близких, его и друзей и так далее. И вот, он говорил, что там культурный человек тот, кому больно от чужой боли и так далее. Вот я вас когда слушал, я подумал, что у вас должен быть какой-то огромный круг боли. Это так или нет? То есть вы чувствуете, остро чувствуете боль другого, может, даже чужого человека. Ну, так вот, если честно. Потому что мы же можем сказать: ну, я могу там поохать, но меня это не задевает. Вот как у вас это?

Понимаете, сегодня вокруг столько людей, которые рассказывают, как они переживают и помогают, в частности СВО и так далее, что мне даже сложно ответить на ваш вопрос. 

Но я как-то вот даже про внутреннее чувство, вот… Наверное, ведь не всегда легко быть честным с самим собой даже? Как-то нам хочется и в своих глазах хорошо выглядеть.

Вы знаете, вот я, честно говоря, эту фразу не принимаю. Я ее часто слышу, что нелегко быть честным с… Я понимаю, что для кого-то она нормальна. Для меня она не нормальна. Я ее не принимаю.

Ну, вот если быть честным, с самим собой, вы можете сказать, что вам больно от чужой боли?

Ну, конечно. И это нормально. И так должно быть. Вы понимаете, просто если будет по-другому, тогда мы станем роботами. Тогда мы все превратимся в искусственный интеллект, который будет превалировать, который будет доминировать и может делать с нами все что угодно. Потому что отсутствие боли означает отсутствие границ дозволенного. Боль — это такой очень мощный сдерживающий фактор, который позволяет тебе сохранить в себе человечность. У маньяков, да, очень много скопилось вот этой боли, которая, возможно, в детстве, значит, как-то вот по отношению к ним что-то такое было, и вот они ее вымещают на своих жертвах. Это как бы другая тема. То есть они стали настолько уже как бы нечувствительны к этому, у них болевой порог как бы настолько уже занижен, что им все равно. Но если говорить про обычного человека, то… не делай другому, что ты бы не сделал самому себе. Вот и ответ про боль.

Ну, попробуй только так сделай, чтобы не делать.

Попробуй так проживи, да.

А вот, поскольку тема «Надежда» и тему кино не хочу здесь обходить вот в каком ключе. Ну, вы согласитесь с тем, что искусство про надежду? Или должно быть про надежду.

Вы понимаете, тоже… у вас как бы каждый вопрос не в бровь, а в глаз. Потому что на протяжении последних тридцати лет в нашей стране провозглашен новый лозунг. То есть ранее он был провозглашен сначала с 60-х годов XX века, он был провозглашен в странах Западной Европы, там в Америке. Я читаю курс лекций на эту тему, и вот я как раз об этом рассказываю, с чем это связано.

Кинематограф как социальный инжиниринг?

Да. Так вот в нашей стране, с открытием вот этого железного занавеса так называемого, художники сказали о том, что искусство никому ничего не должно, оно должно потрясать. И тогда художники стали говорить «я так вижу» и делать, в общем-то, всё что хотят: извращать историю, обращаться ко всем низменным страстям. То есть что-то у него, какой-то сексуальный вопрос не решен — и он давай, значит, на эту тему размышлять, с помощью своего фильма. А у кого-то тоже что-то не решено — и они дают на это деньги. А у кого тоже что-то не решено — и они дают прокатное удостоверение. И так далее. А у актеров тоже что-то. Актеры — кстати, возвращаясь к умственным способностям: актер идет за сценарием, идет за режиссером. И по сути, не пользоваться своими интеллектуальными способностями взращивается в артисте. Потому что, если он будет опираться на свои интеллектуальные способности, на свою логику, он не сможет подчиняться воле режиссера и таким образом он потеряет свою профессию. То есть отсутствие, грубо говоря, мозга у актера — это означает некий успех в профессии, потому что он как бы к себе в голову вставляет мозг режиссера, ну или продюсера.

Ну, потому что режиссер видит, если мы про кино говорим, картину, а там актер, особенно эпизодический, он же чего, он может даже сценарий, я так понимаю, не читать полностью.

Ну, вот, допустим, великий актер Николай Гриценко, который играл великие роли в Вахтанговском театреи, в общем-то, в кино оставил неизгладимый след. Вот так как я заканчивала Щукинское училище, которое находится на базе Вахтанговского театра, как известно, у нас ходили вот такие разговоры о том, что в жизни Николай Гриценко не прочел ни одной книги. Я не знаю, насколько правдива эта информация, но она ходила. То есть ему как бы достаточно было уметь, так сказать, своим вот этим чувственным аппаратом, своим телом передать нужную эмоцию. Вы знаете, как искусство  — я так переформулировала: когда-то, если не ошибаюсь, или Рахманинов, или Николай Рубинштейн сказал о том, что искусство игры на фортепьяно заключается в том, чтобы в нужную секунду ударить по нужной клавише. Ну вот я немножечко переформулировала на, так сказать, свой актерский лад, что искусство актерской игры заключается в том, чтобы в нужную секунду дать нужную эмоцию. Ну, то есть ты же откуда-то должен ее взять. Нажал на кнопочку — и вот она у тебя вдруг заработала: либо ты кокетничаешь, либо ты злишься, либо ты сомневаешься, либо у тебя недоверие ну и так далее. Как ты это делаешь? Значит, мозг здесь не нужен. И вот, возвращаясь к ответу на ваш вопрос, должно ли давать искусство надежду: на мой взгляд, искусство должно показывать человечеству путь. То есть оно должно быть, не знаю, там нитью Ариадны, путеводным фонариком. То есть каким-то прожектором и так далее.

Путь куда?

Путь к счастью. Путь, не знаю, к построению гармоничных отношений. То есть искусство… ну, в зависимости от того, на какую тему то или иное произведение.

А если оно показывает…

В известном, знаменитом фильме советских времен Тенгиза Абуладзе «Покаяние», наверняка в вашей программе неоднократно уже вспоминали, да?

Нет, не так часто. Но там вот эта мысль, что зачем дорога, если она не ведет к храму?

Зачем нам эта дорога, если она не ведет к храму. Можно, допустим, ее как бы осовременить и сказать о том, что зачем мне искусство или смотреть какой-то фильм, или читать какую-то книгу, если это не отвечает моим запросам, не дает мне ответы на мои вопросы.

Ну а искусство может разрушить, подлинное искусство, человека?

Безусловно, может. Абсолютно точно, что сегодняшняя культура — сегодняшние фильмы, сегодняшние некоторые книги разрушают человека, сто процентов. Мультфильмы.

Но мы говорим о том, что при этом мы готовы назвать талантливым?

Гений и злодейство — вещи совместные? К сожалению, совместные. Я отвечаю на этот вопрос таким образом. И современные художники, будь то режиссеры, писатели, поэты, исполнители — неважно, большое слово «художники», к сожалению, направляют свой талант на создание человеконенавистнических образов, энергоразрушающих образов, дьявольских образов, сатанинских образов — как угодно их назвать, но в этих образах нет любви к ближнему, нет любви к Богу, нет любви к жизни, нет добра, нет света. Очень часто. Более того, в творческих вузах очень часто говорится о том, что играть положительного героя не интересно.

Да. Ну, это общее место вообще… да.

И вы понимаете, в чем дело. Ведь кто-то эту безумную фразу посеял. Я говорю «безумную», потому что в ней нет разума и нет ума. Что значит — не интересно? Да покажите мне хотя бы один фильм, который красочно, привлекательно, талантливо, ярко, заразительно научил меня быть счастливой, допустим, мамой, быть прекрасной женой, быть замечательной, благодарной дочерью и так далее. Покажите мне такой фильм.

Но вы и не возражаете этому тезису, по сути. Потому что, по сути, говорится: да, потому таких фильмов и нет, что там нечего играть, и мы и не играем.

Неправда, абсолютно неправда.

Почему? А как вы возразите?

Хорошо, я вам скажу так…

То есть если… вот вы меня поправьте, я сейчас просто — как я понимаю логику этот ответа. Это же, действительно, очень распространенный,что если герой отрицательный, то там можно показать спектр эмоций, я не знаю, грани ненависти, еще что-то. Как человек использует свой талант, я не знаю, профессор Мориарти какой-нибудь. А вот положительный — ну, он хороший и хороший. Как, знаете, мы… тут один сценарий принесли продюсеру, моей знакомой. Они говорят: ну, у вас какое-то житие святого, что там показывать? Вот он был хороший, остался… Где динамика? Герой должен меняться, должен расти, так сказать, должен как-то…

Владимир Романович, вы знаете, скажите, пожалуйста, а вот какое негативное проявление вы еще не видели? Вот сегодня, в 2025 году, мы увидели весь негативный спектр.

Нет, я-то с вами согласен…

Нам показали всё, что только возможно и невозможно. Так вот сейчас очень интересно мне будет посмотреть на актерские, на режиссерские, на какие-то композиторские и так дальше работы, которые покажут мне, насколько добро привлекательно, насколько добро престижно, насколько добро здоровскоеи насколько в нем прекрасно жить. И сделают это не как сахарный сироп, понимаете. Вот это набило оскомину, когда там дети, с шариками, цветы жизни и так далее.

Да-да, понятно.

То есть это, ну, не надо. Это уже, действительно, оскомину набило.

А вам не кажется, что это все-таки не нашего времени проблема? Потому что смотрите, вот в этой же логике, что зло привлекательней, например, практически общемировое прочтение «Божественной комедии». А русская культура, которая вот такая рефлексирующая и так далее. Вот посмотрите, Ахматова сколько раз упоминает «Божественную комедию» —много раз. Все время «Ад». Хотяя недавно относительно перечитывал и понятно, что для Данте вот этот «Рай»…Ну, во-первых, бессмысленна вся книга без «Рая»,и никак нельзя согласиться с тем, что этоцветочки, вот эта роза, там всё… а вот «Ад», уж там… Но человек так воспринимает. То есть это не с нашим временем связано.

Потому что страх — сильное чувство. Страх — это же и боль…

Поэтому, вы думаете?

Конечно. Это просто более сильная эмоция. Ну, то есть, грубо говоря, когда…

Чем любовь, более сильная?

…когда светит солнце, и тебе хорошо…

Страх сильнее, чем любовь?

Ну, смотря какая любовь. Если любовь, которая тебя просто выкручивает наизнанку, то тут, конечно, можно поспорить. А если любовь такая тихая, спокойная, просто светлая, когда тебе просто хорошо, светлая, тихая любовь. Она же тоже разная бывает.

У меня коварный есть для вас вопрос. Вы, говоря про один современный фильм,вы сказали, что есть критерий, какой это — хороший фильм, плохой. Что вот, на кого ты хочешь быть похожим? Если нет такого героя, значит, фильм не очень хороший. Вы на кого хотите быть похожей в «Преступлении и наказании»?

Я вообще ни на кого не хочу быть похожей. Всё дело в ролевых моделях. Ролевые модели есть и в детских фильмах, и во взрослых фильмах. Всегда…

То есть вы это имели в виду?

…всегда ролевая модель, конечно. И если, допустим, мы имеем дело с сериалом, когда эту ролевую модель мы видим каждый вечер, мы включаем телевизор и мы видим эту ролевую модель, как эта модель — вот в этих обстоятельствах, а в других и так далее. И к нам это западает. И как говорит наша блистательная Татьяна Владимировна Черниговская, что упало в наш мозг, то ты не можешь уже, так сказать, оттуда изъять. Оно все равно будет на тебя так или иначе воздействовать. Так вот ролевые модели, которые сегодня мы видим, это очень серьезная вещь. И мы, как 25-й кадр, все равно эту модель как бы… мы, может быть, сознательно не хотим, но она, как сказать, в нас западает.

Всё, я понял, понял. У меня тогда по «Преступлению и наказанию» есть вопрос, по определенной, по конкретной книге один вопрос. Какие чувства вы испытываете к Сонечке Мармеладовой?

Вы знаете, я сейчас просто… я задумалась, потому что я вспоминаю свое сочинение. Я написала большое сочинение, всегда писала в школе большие сочинения. Там тетрадь 18 листов — вот, 18 листов сочинение.

Серьезно?

Да.

Это какой-то новый рекорд для закрытых помещений.(Смеется.)

У нас в классе была такая тема. Я ничего не понимала в математике, физике, химии. Ну, мне было это неинтересно. И соответственно, часть моих одноклассников помогали мне, так сказать, в этом, а я им писала сочинения.

А вы за них писали сочинения.

Да. У нас был такой как бы подряд.

Разделение труда.

Да, абсолютно. И свои сочинения я, разумеется, тоже писала достаточно объемные. Мне очень нравилось в этом возиться. Я вообще не понимала, зачем нужно быть, допустим, психологом, к примеру. Потому что если ты просто как бы читаешь русскую классику, то ты уже просто…

Конечно. Совершенно с вами согласен.

…по ходу дела, играючи, становишься психологом.

Конечно, да.

Особенно, значит, в общем, и Достоевский, собственно, и Толстой — в общем, все.

И Толстой, конечно, да.

Так вот про Сонечку Мармеладову я сейчас вспоминала, что же я там написала. Для меня, мне кажется, как и для любого вообще нормального человека, то есть если ты понимаешь мотивы поступков, то, безусловно, это человек, заслуживающий уважения, сострадания. Вот я бы даже именно в этой последовательности. То есть вначале уважение, а потом сострадание. Хотя, может быть, другой бы человек сказал: вначале сострадание. Ведь Достоевский, то, что касается женщин — мы вот как-то с Владимиром Владимировичем Бортко говорили на эту тему, размышляли, пока свет ставился на съемочной площадке. — что, по сути, он всегда описывал, во всех своих романах, один и тот же женский психотип, только в разных ситуациях. Вот, допустим, Соня Мармеладова, оказавшись в такой ситуации, она, грубо говоря, осталась тихой, смиренно приняла это. А вот Настасья Филипповна в этой ситуации, может быть, тоже бы смиренно приняла, если бы не новые обстоятельства, которые ее закрутили, и тогда она уже пошла вразнос.

ТЕРПЕНИЕ

Что вам сложнее всего терпеть в профессии?

Ну, вы знаете, учитывая, что я, получается, сколько — 12 лет назад оставила свою актерскую профессию, то, наверное, то есть, собственно, я ее и оставила по как раз этой причине.

То есть вы не хотели терпеть что-то, да?

Я не согласилась терпеть творческое бесправие. Имеется в виду, что кино делается три раза: на уровне сценария, на съемочной площадке и на монтажном столе. То есть первый вариант, вариант сценария, я прочитала. Дальше, второй вариант этого фильма я сделала на съемочной площадке. А к третьему варианту я не имею никакого отношения. И по сути, там дальше могут со мной сделать все что угодно— ну, с персонажем —могут сделать все что угодно. И тебе заплатили гонорар, и ты никаким образом повлиять на это не можешь. То есть профессия актера в любой стране, при любом, так сказать, раскладе — это все равно профессия как бы Арлекино и Мальвины в театре Карабаса Барабаса.

Авы можете сказать, что вот эти 12 лет у вас было ощущение, что вам чего-то не хватает? Я себе никак не представляю…

Я была всегда в такой, как бы сказать, обойме, такой достаточно весомой. И в какой-то момент я просто всё закончила. И я не ушла куда-то — я ушла в никуда и 12 лет иду по бездорожью. Я не знаю, куда в результате я приду. Я просто понимаю, что это путь, который выбрала я, и я не знаю, что будет завтра, я не знаю, какой поворот завтра случится. Поэтому мне-то жить очень интересно.

(Смеется.)То есть терпения еще больше требуется сейчас.

Ну, здесь должно быть такое аккумулирование, в общем-то, всех твоих качеств, потому что ты не знаешь, что тебя ждет за поворотом: мам будет букет цветов или там будет какая-то пропасть — ты не знаешь.

А терпение, которое у человека возникаетв связи, допустим, с делом, которым он занимается, неважно, он может быть спортсменом, учителем, актером, оно автоматически в других сферах жизни помогает, или каждый…

Мне кажется, помогает, да, это же воспитуемый навык, который ты применяешь в разных…

Но я имею в виду, он везде свой? Вот актер… говорят: актер — это и есть терпение. Значит ли это, что актеры во всех проявлениях жизни терпеливые люди?

Ну нет, конечно.

Нет.

Ну, актеры — они же, это люди эмоции. Это как бы их аппарат. То есть это то, чем они жонглируют —своими эмоциями. То есть он обязан этим жонглировать и может в жизни быть, так сказать, несдержан. Какой-то шарик может в кого-то попасть случайно.

Ну, а вот вы свое терпение в разных, так сказать, сферах жизни какоцениваете?

Ну, я бы, допустим, себе бы пожелала, может быть, больше терпения в каких-то моментах. То есть иногда мне его хватает, иногда не хватает. Мне кажется, знаете, вот для того чтобы в себе это качество, оно же очень полезное, это качество, вот для того чтобы в себе его воспитать, мне кажется, что здесь очень пригодится понимание вот этой твоей сверхзадачи. И вот когда ты к ней идешь и видишь вот эту цель, то тогда терпение как бы переносится легче. Терпится легче.

Есть такая похожая, а может быть, совсем непохожая характеристика, как смирение. И вот, как раз благодаря нашей программе, мне когда-то здесь один гость объяснил, напомнил, рассказал, о том, что смирение — это не про мир, это так называемая народная этимология, это про меру. И до революции писалось «смерение». То есть смиренный — это знающий свою меру. Потому что чтопротивоположное смирению — гордыня. Гордыня — это незнание своей меры. И вот когда вы говорили, в самом начале, что вы понимаете, что вы можете в творческом плане, еще в каком-то, еще в каком-то — это, в принципе, в каком-то смысле про смирение глубинно, понимание своей меры. Вот мне интересно, как вы это ощущаете? Ну, условно говоря, вы же не будете говорить: миллионы людей голодают, а я сижу там, всё, я… Вот как вы для себя определяете?

Вы знаете, мы когда заходим, допустим, в какой-то транспорт, где очень много народу, задача уважающего себя человека, такого правильного человека, как-то вот так встать, чтобы занимать как можно меньше пространства, чтобы не мешать другим людям. Это, я думаю, и есть ответ на ваш вопрос. Или, к примеру, путь выдающейся поэтессы Марии Петровых, которая была современницей Ахматовой, Цветаевой, но не публиковала свои стихи, просто потому что считала, что сейчас их время, а не ее. Это такое как бы самосмирение, она так решила.

А вам это понятно?

Мне… это ее путь, это ее выбор, я его, безусловно, уважаю.

Ну, то есть вы понимаете, как это возможно.

Ну, у нас же ведь очень много, так сказать… человечество огромно. И иногда представители человечества такие решения принимают, которые, конечно, остаются в памяти людей, что надо же, воттак неожиданно человек решил. Вот для меня Мария Петровых вот неожиданно решила. Понимаю ли яили принимаю ли я, но это, безусловно, невероятно сложное решение, очень стойкое решение. Решение, которое достойно безусловного уважения. А опять-таки, принимать его или не принимать, везде же есть свои обстоятельства.

Но я как раз не спросил, вы же сами очень точно разделили: есть разница между понять и принять. Можно понять, но не принять. Можно и не понять и не принять. Я вот именно спросил, понимаете ли вы. Потому что, скажем, есть же вот Перельман...

Да, прекрасный. Вы знаете, что я, конечно, преклоняюсь. Я понимаю всю его асоциальность и… Понимаете, дело в том, что я его очень хорошо и понимаю, и принимаю. Неоднократно на протяжении моей жизни у меня ровно такие же, так сказать, чувства и эмоции возникали.

Скажите, пожалуйста, а вот это… любое наше публичное присутствие, такое общественное, оно вызывает реакцию. И у вас в опыте есть разные реакции: реакция соцсетей, в том числе и негативная. Вам тяжело это терпеть?

Ну, вот когда началась первая травля, было очень тяжело. Прямо очень. И вы знаете, у меня самый большой был шок от того, что… слушайте, я же ведь для вас столько ролей сыграла, я же столько для вас всего сделала, а вы мне вот это пишете! И у меня было такое чувство, что я не хочу больше для вас петь, я не хочу больше для вас играть, я ничего больше не хочу для вас делать. Это было очень сложно пережить.

Это обида была или это что-то более глубокое такое?

Безусловно, это была вначале, конечно, это обида. Что как это возможно? Потому что это было еще и, безусловно, несправедливо. То есть это же всё всегда нанизывается на какие-то сплетни, на какие-то домыслы. Как, допустим, до сих пор, уже сколько — лет 10 или больше, ходит по соцсетям по всем какая-то история о том, что я якобы сдала ребенка в детский дом. И уже сколько раз я говорила о том: слушайте, ну ты не можешь сдать ребенка в детский дом, если у тебя его никогда не было. То есть это домыслы, какие-то сплетни. Но они по-прежнему ходят. Сейчас какой-то тоже ролик мне попалсяотносительно того, что что-то, вот, сидит, грустит, жизнь не удалась. И там какое-то, знаете, невероятное количество просмотров вот у этих роликов безумных. Кто их смотрит? Кто-то их строгает, кто-то их смотрит. И вот я и называю этих людей погибшими во времена потопа. Потоп их поглотил и заставил играть в свою игру. И они, по сути говоря, уже не являются Homo sapiens. Ну, разумный человек не стал бы смотреть такие вещи. И если он не Homo sapiens, тогда простите, но, на мой взгляд, он не выдержал экзамен ответственности перед тем, что тебе дано.

ПРОЩЕНИЕ

Вы можете сказать… ну, понятно, что это были какие-то люди, может быть, анонимно писавшие, ну, не может быть, а точноанонимно в том числе писавшие…

Анонимно писавшие. И это же диверсии. То есть это организованная травля.

Да, да. То есть вы можете сказать, что вы простили?

Нет. Я не из тех людей, кто прощает, сразу могу сказать. Этого я не прощаю.

А что тогда для вас значит фраза «непростительный поступок»? Вот что вы не…

Ну, во-первых, для меня такие люди перестают существовать. Я в этом категорична. Возможно, через 50 или 170 лет я изменю свое решение^ как говорил Достоевский, безнравственно не менять своих убеждений. Но сегодня моя позиция такова: ничего не простим, ничего не забудем. Понимаете? Для меня, допустим, в ответе на ваш вопрос, перед глазами история нашей страны. То, что сейчас происходит с так называемым украинским народом, понимаете. Простить то, что там происходит, нельзя. Я понимаю, что мы должны научиться заново жить в одном социокультурном пространстве, это понятно, что нам нужно будет как-то это починить. И тем не менее я просто понимаю, что раковая опухоль подлежит уничтожению.

Ну вот, смотрите, здесь сразу две темы возникают. Во-первых, я все-таки спрашивал про личное. Ну, про то, что… Ведь есть разница между обидой, нанесенной мне, и, допустим, не знаю, концлагерем и так далее.

Я вам отвечу так. Понимаете, то, что я делаю в публичном пространстве, у меня нет цели преследования личных интересов.

То есть вы не воспринимаете это как личное.

Еще раз. То, что мои посты, мои соцсети, то, что я делаю, не преследует личных интересов, каких-то финансовых, жажды славы или еще чего-то. То есть в этом есть другая задача. И если ты этого не понимаешь, но позволяешь себе как-то негативно, значит, с моей точки зрения, ты это, так сказать, не… над кем смеетесь, да, над собой смеетесь. Ну, то есть это как бы та категория, при которой ты не мне делаешь больно. Ты делаешь что-то нехорошее вообще по отношению, не знаю, к жизни, к стране, вообще к людям.

Да. Но тогда, смотрите, я просто обязан спросить,потому что тема «Прощение» же у меня не случайно присутствует. И понятно, что вот в этой маленькой книжечке, которая называется Евангелие, этот вопрос решен однозначно. Нам заповедано прощать. До семижды семи раз. И более того, нам даже предложена некая методология этого. Нам сказано, по крайней мере, насколько я понимаю, христианское отношение к человеку предполагает, что мы всегда разделяем поступок и человека. И когда нам говорят «не судите», нам не говорят: не называй ложь ложью, подлость подлостью. Но нам говорят, что сказать «он совершил подлость» и «он подлец» —это два разных высказывания. Если так говорить философским языком.

Я понимаю, понимаю, да.

Вот вы с этим готовы согласиться?

Да, здесь — конечно.

А вот в том, что вы не готовы простить, с точки зрения, скажем, самого большого и сложного евангельского камертона, который и будет потом определять в том числе и вашу ответственность в жизни, вы допускаете, что вы здесь, может быть, не совсем правы? Или вы не…

Я допускаю, что я могу быть неправа, безусловно, конечно. Я же говорю, что, может быть, я когда-то пересмотрю, так сказать. Но вот на сегодняшний день паразит для меня это паразит, и я его прощать не буду.

Я просто, знаете, даже, Ольга Александровна, что я имею в виду. Ну, условно говоря, как и, наверное, у многих, я тоже ощущаю в себе какие-то ситуации, когда я понимаю, что я человека не простил. Хотя еще недавно мне казалось, что я всех… Но я это осознаю как проблему свою. Воткогда вы говорите, что вы не готовы простить, вы здесь убеждены, что вы правы и, может быть, когда-то измените, или вы просто не можете простить? Это же, понимаете, это разные вещи. Я не могу простить, но понимаю, что надо, или я не могу простить и считаю…

Нет, я сейчас убеждена, что паразит — это паразит, и его прощать нельзя.

Нельзя.

Потому что иначе он займет твое место.

Будет хуже.

Нет, он просто займет твое место. Пока ты будешь думать, прощать его или нет… Ну, это как, понимаете, сейчас идет война. Если бы наши бойцы думали: вот я сейчас его прощу или как, или что, то он бы его прикокошил уже. Поэтому нет. Ты сейчас просто, если это паразит, ты его не можешь простить. Он тебя не простит. Это очень важные вещи. Вот, на мой взгляд, сейчас это именно вот… может быть, в такой, знаете, отрезок времени живем, что именно вот такое у меня ощущение. Оно не всегда было, оно недавно появилось. Может быть, от вот этой… какого-то количества боли за наших ребят, которые столько терпят, о чем почти не говорят публично, к большому сожалению, что я не считаю, что это надо прощать.

А вот, скажите, опять же, если я корректно об этом прочел, у вас была ситуация, когда вы помогали детскому дому в Угличе, и оказалось, что люди, которым вы помогали, они просто детей обворовывали. Вот вы простили этих людей или нет?

Там очень, вы знаете, такая ситуация произошла, конечно, фантастическая. Я ведь случайно узнала об этом. Меня просто пригласили в детский дом, так как у нас там были съемки, прийти 1 июня, в День защиты детей, сказать какие-то слова. И когда я туда вошла и увидела то, что мне показали, у меня, конечно, просто снесло крышу. Я… ну, у меня был такой шок. Я поняла, что надо что-то как-то тут делать. Но так как до этого я уже занималась благотворительной работой, причем в сфере социального сиротства, я поняла, что ситуация такая, что категорически нельзя ругаться с руководством, иначе просто ничего не дадут сделать. И поэтому наши отношения были очень хорошие и ровные. Я позвонила Борису Юрьевичу Титову, который на тот момент еще не был омбудсменом, он имел свой бизнес. И я поделилась с ним вот этой проблемой. И он сказал, что он поможет. И по сути, финансово именно он помог. И более того, он предоставил свою, так сказать, дружественную строительную компанию. И таким образом здесь тоже ситуация была решена, что это было под присмотром, то есть этим, действительно, занимались профессиональные люди. И это всё было в одних руках. В данном случае, мой фонд являлся исключительно такой как бы… ну как — переходной базой. То есть мне перечислялись деньги по безналу, и я так же по безналу перечисляла их строительной компании, которые покупали всё остальное, и так дальше, и так дальше. И вот когда мы практически всё сделали, а пришлось делать всё, потому что там не было ремонта с 186… какого… то есть понимаете, да?

Никогда, да.

У меня сохранились до сих пор все фотографии. И вот там есть фотография крыши. Вот, крыша детского дома. Вот тут одна балка, и вот тут одна балка. И они скреплены между собой деталью от детского конструктора. В любую секунду, при любом порыве сильном ветра всё бы снесло, всё бы упало на детей. То есть там была не починена канализация еще с тех времен. То есть мы меняли всё — всю канализацию, все трубы, полностью всё, то есть как-то сохраняя и укрепляя стены. Потому что новое здание все-такимы же не могли построить. Дети все равно продолжали во время строительства там жить. И вот когда более-менее уже, так сказать, все работы были сделаны, руководство захотело, так сказать, сделать про это репортаж. Я спросила: вы действительно хотите это сделать? Потому что я могу пригласить журналистов, но, когда они приедут, я не смогу повлиять ни на что. Что они увидят, про то они и расскажут. Мне сказали: да, а что такого? Я говорю: хорошо, это зона вашей ответственности. Приехали журналисты, разные каналы. И показали. Показали чудовищные вещи. То есть показали железные кровати, на которых спали дети, без матрасов. Показали отсутствие стекол в детских спальнях. Показали отсутствие дверей в туалетных кабинках, а туалет общий для мальчиков и девочек. Там много всего показали. Там показали поганки в ванных комнатах, растущие на потолке. Там было очень, и очень, и очень много нарушений. И когда это всё достигло эфира, возник, конечно, грандиозный скандал. И после этого вдруг пришли всякие те санпины, пожарники и так далее и отказались принимать наш ремонт. А если они не подписывают эти акты, мы не можем выплатить рабочим зарплату. И таким образом в течение месяца или двух была вот эта ужасная ситуация, когда мы по нескольку раз переносили розетки— на пять сантиметров выше или ниже и так далее. Притом что мы уже всё сделали им, то естьполностью ремонт, и стиральные машины, новые кровати, тумбочки, шкафы. Подключилось огромное количество людей. Какие-то компании, предприятия бесплатно дали нам мебель, и шкафы, и кровати, и так дальше. Я помню, что строители даже за свой счет им детский аквариум купили и так далее. Но вотначалась такая травля. То есть мне запретили туда приходить. И те дети, которые со мной общались, подвергались наказанию. То есть их могли запирать в подвалах, устраивались… ну, то есть что-то нехорошее. И для того, чтобы спасти детей, нельзя было с ними общаться.

Что-то это за…

Вы понимаете, что это фашизм?

Ну, это чудовищно.

За эти месяцы, что я с ними общалась, я к ним привыкла. Но для того, чтобы с ними никто ничего не сделал, я была вынуждена им не звонить и туда не приезжать. Спустя год сотрудники детского дома связались со мной сами и сказали, что вот что-то случилось, какой-то гештальт, значит, и они не могут больше молчать. Они готовы предоставить финансовые документы, для того чтобы, так сказать, показать, что же там происходило в действительности. Таким образом возникла вторая волна этого скандала. Но уже доказательная база была собрана по всем финансовым махинациям. И опять-таки я обратилась за помощью на телевидение, и мы сделали программу. На следующий день были возбуждены три статьи дела: значит, статья о превышении должностных полномочий директора детского дома, о финансовых махинациях и о нарушении прав ребенка. Разбирательства и судебные заседания велись в течение года. У меня там по-прежнему шли съемки. Всегда эти заседания суда проводились, когда меня не было в Угличе. Всегда. То есть они узнавали расписание, и, значит, так устраивалось, для того чтобы я не смогла дать никаких свидетельских показаний. Насколько я знаю, сегодня в детском доме уже другая директор. Там висят масса фотографий известных людей, которые когда-либо туда приезжали.

Кроме вас.

Меня нет.

Но вопрос был про прощение, вы помните.

Я думаю, что эти люди очень наказаны уже.

Но вы что к ним чувствуете?

Ну, я не могу простить людей взрослых, которые издевались над детьми.

Над детьми. Да, это тяжело.

Я это не могу простить.

ЛЮБОВЬ

Вы как-то сказали, что семья и материнство должны стать модными. Ну, понятно, что это…

Ну, так лозунгово немножко звучит, но по сути — да.

Да нет, я понимаю, что это… да-да-да. Но и я, в общем, знаете, я прекрасно вас понимаю. Я говорил в свое время, что и православие должно стать модным,что мода на православие лучше, чем мода на пиво в любом случае. Но все-таки и себе, и вам задаю вопрос. Мода — вещь поверхностная. Ну, вроде то, что мы называем модой…

Да, летучая.

Да, иначе… А нет здесь подвоха для нас, если мы будем пытаться это сделать модным? Что это просто не укоренится. То есть, все равно…

Конечно, конечно, да. То есть почему я и говорю, что такая фраза — она немножко похожа на некий такой лозунг, и больше она была адресована к молодым, которые так глубоко, в общем-то, не копают.

Ну, а по-другому же мы не зацепим.

Ну, да, надо просто это как некий крючок. Как это, знаете, какое-то вкусное блюдо, говоришь: нупопробуй. Ну попробуй, тебе понравится. И потом ты как бы распробуешь вкус этого яблока или вишни, я не знаю, клубники и скажешь: да, я люблю именно этот сорт. Я люблю, когда я люблю. Я люблю, когда меня любят. Я люблю, когда все вокруг друг друга любят, потому что хорошо, просто хорошо.

Ну, вы знаете, один здесь нюанс я хотел обсудить. Дело в том, что и в семье, и во многих других вещах, помимо такого замечательного качества, как терпение, которое мы с вами уже обсуждали, сегодня, нужна еще такая вещь, как труд. Ну, такой просто…

Безусловно, никуда вообще без него.

Да. И вот когда мы смотрим на наших любимых замечательных детей, и на своих, и на студентов, на которых я уже почти 30 лет смотрю…Вот ведь в чем проблема —ив этом мы виноваты, конечно,родители,— что вот этого понимания того, что всё дорогое —оно связано с трудом, вот, мне так кажется, это одна из самых больших проблем,вот как-то мы не воспитали у ребят. И вот, условно говоря, как нам вот этот мостик от моды, да, есть здесь какие-то… Вот что вы думаете по этому поводу? Что с этим делать?

Здесь должна быть пересмотрена, так сказать, политика партии, прежде всего. Политика партии заключается в том, что дети — это не некие существа, иждивенцы и волшебные эльфы, которых мы должны кормить, обихаживать и сдувать с них пылинки…

И за ушком чесать.(Смеется.)

Ну, конечно. Если мы понимаем, что дети — это маленькие люди, и относимся к ним так, начиная, в общем-то, с их сознательного возраста, и даем им какой-то труд по их силам и по их разумению, это прекрасно. Ведь сейчас мы наблюдаем абсолютную катастрофу. Сейчас дети плохо разговаривают, плохо пишут. Я вот смотрю старые советские фильмы. Снимаются дети. Слушайте, они играют похлеще, чем какой-то знаменитый артист. Они говорят большие монологи.

И способны запомнить их.

Конечно, понимаете. Вот это лучшее свидетельство того, какая парадигма воспитания действенна — та, что была, или сейчас, когда есть права ребенка, когда есть, вот, столько всего перламутрового. Колоссальная деградация. Сравнить пятилетнего ребенка нынешнего и пятилетнего ребенка 80-летней давности — это очень большая разница.

Но мы же не войдем в эту самую речку второй раз.

Да, я с вами согласна. Мы не войдем в ту же самую воду, вода меняется. Но в речку мы можем войти. И мы должны в нее войти. Если мы вернем в детские сады и в школы то, что было, когда училась я. Опять-таки ответственность за место твоего пребывания. Ничего страшного нет в том, чтобы дети мыли полы, мыли доски, выращивали цветы на подоконнике.

То есть через действие какое-то?

Обязательно через действие. Вы знаете, мой ребенок учился в Вальдорфской школе. Там труд на первом месте. Просто это не… без труда невозможно. Вальдорфские детские сады — это же система Рудольфа Штайнера. И через как раз труд ты познаёшь самого себя. Опять-таки потрясающий ответ на ваш вопросотносительно познания. Ты не сможешь себя познать, не начав трудиться. Только в труде ты узнаешь себе цену. Сколько ты можешь выдержать и так дальше.

Я просто, знаете, сейчас что хотел у вас спросить. У меня есть такой формат занятия — деловая игра, ролевая игра в формате пресс-конференциикогда я прихожу к ребятам,ну, понятно, разделяю их на две группы. Одна —это так называемые пиарщики, которые будут давать пресс-конференцию, остальные, большинство, играют журналистов, они задают вопросы. И обычно мы отрабатываем какую-то такую сложную, конфликтную, или непростую тему. И вот я был недавно в моем любимом «Сириусе»и в президентском лицее с ребятами играл в это. Мы уже знакомы, я не первый раз к ним приезжал,но темы они никогда не знают. Мы второй раз играли с ними. До этого там лекции были и прочее. Они не знали. Я приехал, и я думал, какую дать им тему, чтобышкольникам было несложно, все-таки школьники. И мне показалось, что может быть ближе темы вот этой дискуссии возвращения в школы оценки за поведение. И мы написали пресс-релиз такой условный, что вот, с завтрашнего дня возвращается… Три, значит, два мальчика и девочка, они играли министра просвещения, главу Рособрнадзора и депутата какого-то, остальные журналисты, всё. И что меня потрясло совершенно. Во-первых, мое понимание того, что вот эта им тема будет близка и понятна, оно оказалось каким-то очень специфическим, в смысле мое понимание. Потому что, когда кто-то из журналистов этих спросил, а по каким критериям будет оцениваться поведение школьников, то эти самые ребята школьники, десяти- и одиннадцатиклассники, которые играли, значит, чиновников, они сказали, что три критерия. Первый —это посещаемость. Я вообще был потрясен. Мы когда учились в школе, я не знал, что есть проблема посещаемости. Если ты здоров и жив,ты приходишь в школу. То есть если ты умер —не приходишь. Или там ты лежишь, температура 41,даже не 38, грубо говоря. Про маски никто ничего не знал. Значит, посещаемость, внеурочная активность такая вот общественная и еще что-то. Ну, грубо говоря, то, что в моем понимании является поведением, они вообще не включили в это. И вот вопрос: а как мы пришли в такую точку, когда мы говорим просто на каких-то разных языках?

Ну, вот это и есть попустительство. Мы всё прощаем. Ничего страшного, он же маленький, он же… ну, вырастет — поймет. Слушайте, у нас людям по 40 лет, они выросли — и ничего не поняли. Ну, как бы да. Ну, то есть нельзя заниматься попустительством. Нельзя. Просто нельзя. Это как, знаете, нельзя читать чужие письма. Просто нельзя.

А вот вы как-то сказали, что чрезмерная любовь —это тоже, в общем, проблема.

Ну да.

Ну и, собственно, я думаю, упоминавшийся сегодня Данте бы с вами согласился. Он считал, что две, собственно, проблемы с любовью: это неверно выбранный объект любви и вот мера. А вот вы,как мама, вы себя ловили на этом? То есть это вот вывод из опыта или из наблюдения за жизньювообще?

Ну, это совокупность, конечно. Ну и материнский опыт, безусловно. Ну, конечно, когда ты залюбливаешьребенка, он начинает садиться тебе на шею. И ты говоришь: так, а чего это ты сел ко мне на шею? Вопрос к себе. По сути, все вопросы к ребенку до 18 лет — это все вопросы к родителям. Ну, мне так кажется. То есть то, как у тебя вообще … что получилось, это все равно вопрос к родителям. Безусловно, все дети разные. То есть это совершенно не обязательно, что у ребенка будет такое же миропонимание, мировоззрение и так далее, как у тебя. Оно может быть прямо противоположным. Но ты все равно ребенку рассказываешь про вот эти так называемые правила общежития.

Ну, и то, что тебе дорого, в конце концов.

Про правила хорошего тона, да. Про там категории прилично — неприлично. То есть что такое хорошо и что такое плохо. Вот критерий добра и зла — это, конечно, компетенция родительского воспитания. И поддержанная, безусловно, во внешней среде, имеется в виду школа и детский сад. Потому что сегодняшний родитель — это, конечно, абсолютный герой. Это реальный герой специальной какой-то там гражданско-культурной операции. Потому что с нами сейчас устраивают такой эксперимент: вотродители что еще могут выдержать? Вот у них есть работа, которую они работают, свои какие-то отношения, которые они там должны там что-то. И у них есть еще вот эти вот казенные учреждения, куда ходят их дети, и они с ними тоже должны бороться. Есть поликлиники, с которыми они должны бороться. Сегодня родитель — это абсолютный защитник, такой воин по отношению к своему ребенку. Потому что вся внешняя среда норовит у него, этого ребенка, что-то от него отчекрыжить и как-то что-то ему навязать не те ценности, которые вообще надо навязывать. И мы это прекрасно знаем, да, на протяжении многих лет родительское сообщество кричит, воет, бьет во все колокола. И вот стоит, конечно, как Брестская крепость, им деваться некуда. Но это очень всё тяжело.

Но вы знаете, что удивительно. Вот, мы когда готовили вот эту игру со школьниками про поведение, и я попросил своих коллег, они мне справки там делали. И в справке было написано… это ж, действительно, сейчас обсуждается этот вопрос возвращения оценки за поведение там в школы. И оказалось, что в качестве причин основных называется тот факт, что до 50% школьников и до 70% учителей сталкивались с тем, что мы называем сегодня буллингом. Я, честно говоря, обалдел. Ну, тут уже тогда… то есть, получается, что мы вводим оценки за поведение, чтобы не только наших бедных детей, которых там раздергивают, но и учителей…

Но ведь дети же нам просто отзеркалили то, что мы в них вложили. Если у нас, по сути, даже не каждый второй, а практически каждый фильм содержит сцены насилия — психологического, физического, разного. И это начиная уже с мультиков, то…

Но трагедии Шекспира тоже содержат сцены насилия страшные. И романы Достоевского содержат сцены насилия.

Владимир Романович…

Нет, я понимаю разницу…

…если мы говорим о том, что кино — это искусство все-таки XX века, это молодое искусство, и оно обладает максимальной степенью воздействия на зрителя…

Другое воздействие?

…то здесь, так сказать, наши первые кинематографисты для себя прежде всего решили как раз самую главную задачу художественной этики, биоэтики вообще, этического подхода к человеку. То есть что с точки зрения человеколюбивого биоэтического подхода допустимо показывать, то есть как мы это можем показывать. Конечно, и жестокость была, и, может быть, какие-то там пытки и так далее. Но это раньше никогда не показывали крупным планом. А сейчас ведь это показывают. Вот в чем дело.

Ну да, воздействие другое.

И, соответственно, молодежь это воспринимает как учебное пособие. Это же очевидно. Опять — модели поведения. Вот, допустим, появился фильм «Криминальное чтиво». Я понятия не имела, как наркоманы ширяются. Но мне Тарантино показал это во всех подробностях. Он это так красиво снял, просто завораживающе. Я видела каждый волосок на руке этого наркомана, под каким углом игла должна входить, сколько нужно вводить этого вещества. Зачем мне это знать? Но он это вложил мне в голову. Я не знала, что какой кадр мне сейчас покажут. Я просто смотрела фильм. И мне этот кадр показали, он у меня там остался, и теперь я знаю. И если я подросток, у которого, естественно, прыгает гормональный фон, то я скажу: а почему бы мне не попробовать вообще это? Это же интересно. Они же так делают. А Запад — это круто. И так дальше. 

Чтобы на этой ноте не заканчивать… Вы как-то сказали, что когда-то вы были в ролях своих, а сейчас вы влюбились в жизнь. Вот для вас сегодня что это значит — любить жизнь?

Я так вам… я порассуждаю чуть-чуть. Вот, допустим, мы влюбились в кого-то. И мы счастливы, так полноценное счастье, когда объект вашей любви вас любит. И вот, перенося это сравнение на ваш… как бы на ответ на ваш вопрос, можно не просто любить жизнь, но ведь как бы и желать, чтобы жизнь тебя тоже любила.

Взаимность пресловутая.

Конечно. Должна быть взаимность. И тогда ты испытываешь полноту и жизни, и счастья. И что ты тогда должен изобрести, для того чтобы быть живым, таким как жизнь. Вот, допустим, солнце, оно ходит, оно ни на секунду не останавливается. Облака ни на секунду не останавливаются. И так дальше, и так дальше. Хочется им поспать или полежать на диване — не знаю. (Смеются.) Ну, так условно, конечно, говорю. Мне кажется, что вот как раз культивирование в себе вот этих живых реакций, разумных, которые не могут быть без любви, то есть это все равно от любви эти реакции, и вот такое отношение к жизни, возможно, сегодня это тоже сродни некоему подвигу. Сегодня очень сложно любить все человечество.

Я не понимаю почему, но мне кажется, Ольга Александровна, что сегодня периодически третьим собеседником нашим приходилвеликий Данте,потому что яопять же в том, что вы говорите, слышу последнюю строчку «Божественной комедии»: «Любовь, что движет солнце и светила». А финал вот какой. Вы говорили как-то о том, что играть святость — ну, вы не понимаете, как это делать и зачем. Вот сейчас в моде такая история, как реконструкция, историческая реконструкциякакого-то события и так далее. Вот представьте, что какой-то приличный режиссер, не знаю, продюсер, которых вы знаете, доверяете, говорит вам о том, что они задумали реконструкцию, я не знаю, допустим, событий, связанных с Крещением Руси. И вам предлагают не сыграть, а вот в этой реконструкции поучаствовать, там же как-то это особая история, княгиню Ольгу, бабушку нашего любимого великого князя Владимира. Ну и какая-то там история, как-то это будет для молодежи, чтобы красочно всё, костюмы и так далее. «Согласиться нельзя отказаться» — где вы поставите знак препинания?

Какой интересный вы мне вопрос под финал задали.

Ну хоть что-то я должен был интересное спросить.(Смеется.)

Нет, все вопросы ваши были интересные. И все же они предполагали рассуждение. А здесь он такой вот конкретный: где ты поставишь запятую.

Ну, вы можете ее не ставить, конечно, такие случаи бывали в нашей практике.

Ну, понимаете, я опять не могу вам ответить… или вы тогда какие-то мне вводные еще дайте. Кто режиссер? То есть насколько я могу вообще доверять?

То есть это будет определяться режиссером, да?

Безусловно, да. Я сегодня говорила о театре Карабаса Барабаса. А собственно, именно это сегодня происходит вообще во всех сферах…То есть это очень важно. А судьи кто, а режиссеры кто, а продюсеры кто. То есть и так дальше, и так дальше. А с какой целью это делают, а кто это делает. Какую цель преследуют, ради чего. То есть мы сейчас сделаем что-то хорошее, а потом это в каком-то другом ключе кто-то… Ну, то есть сейчас такое сложное время, какое-то извращенческое, что ли, я не знаю. То есть здесь очень сложно взять на себя вот эту ответственность. Я вам могу так ответить на этот вопрос. Я отвечу согласием в том случае, если я буду контролировать весь процесс.

(Смеется.)Понятно. Если это будет ваш замысел, и вы выступите в качестве режиссера. Прекрасный ответ, Ольга Александровна, дорогая. Спасибо вам за наш разговор. Я вам очень благодарен.

Спасибо. Я тоже вам очень благодарна. Очень приятно.

Спасибо огромное. Это была Ольга Будина. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.