«Бежал счастливый и крестик поверх футболки вытащил, чтобы видели, что я теперь крещеный!», — митрополит Волоколамский Антоний

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья! Мы продолжаем писать «парсуны» наши современников. И сегодня у нас в гостях митрополит Волоколамский Антоний. Дорогой владыка, здравствуйте.

Здравствуйте, дорогой Владимир Романович!

А точнее, я должен сказать «и снова здравствуйте». Мы с вами недоговорили, хотя в прошлый раз я говорил с архиепископом Антонием, а с митрополитом — первый раз. У нас, владыка дорогой, ничего не поменялось, пять тем: «Вера», «Надежда», «Терпение», «Прощение», «Любовь». Но вот как вы будете выкручиваться из представления, которое у нас является частью пролога, я не знаю. (Смеется.) Но вот как сегодня, здесь и сейчас, вы отвечаете на вопрос: кто вы?

Надо мне было, перед тем как мы с вами сегодня встретились, посмотреть прошлую передачу, вспомнить, как я тогда представлялся. Но поскольку с того времени много воды утекло и многое поменялось, я, наверное, представлюсь тем, кем являюсь сейчас — митрополитом Волоколамским, председателем Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата.

Владыка, вы так представляетесь, потому что в этом сконцентрирована вся ваша сегодняшняя жизнь, или все-таки есть, условно говоря, граница, за которую вы не хотите выходить в публичной плоскости и определять какое-то внутреннее свое состояние?

Я бы сказал так, что в моем ответе есть два очень важных для меня измерения. Первое — то, что я являюсь архиереем и священнослужителем, и в этом смысле мое представление сегодня — оно не поменялось по сравнению с тем, какое было в прошлый раз. Но что касается моей актуальной должности, то да, конечно. У каждого архиерея жизнь — она так или иначе меняется. Его могут назначить на другую кафедру, ему могут дать другое послушание, и, конечно, то послушание, которое он имеет здесь и сейчас, оно — я предполагаю, что это у всех так — оно занимает большую часть его времени. То послушание, которое есть у меня сегодня, которое мне доверила Церковь, оно — да, я могу сказать, оно занимает всю мою жизнь...

Сто пятьдесят процентов... (Смеется.)

...всю мою жизнь, да. И с одной стороны, вот это некая административная должность, но с другой стороны, опять-таки, возвращаясь к своему ответу, для меня важно то, что я являюсь священнослужителем и моя нынешняя должность — это тоже форма моего служения Церкви.

ВЕРА

Вы знаете, когда ко мне приходят люди устраиваться в отдел на работу, и мне кажется, что они туда приходят потому, что они хотят работать именно в церковном учреждении, при этом не имеют опыта работы в церковном учреждении, я всегда говорю, что может быть такой стереотип, что, если ты служишь в церковном учреждении, ты автоматически становишься ближе к Богу. И я всегда предупреждаю в таких случаях, что никакого автоматизма здесь нет, могут быть, наоборот, большие сложности, потому что приходится заниматься в том числе и бюрократической работой. То есть я как бы так предупреждаю. Иногда это может даже стать испытанием веры. Вот насколько вы считаете оправданным такое предупреждение?

Я с вами соглашусь, но соглашусь, знаете, в связи с чем? В связи с тем, что, мне кажется, очень важно понимать: когда мы говорим о наших трудах в Церкви, то мы должны понимать эти труды не как работу, а как служение. А это все-таки две очень разные вещи. Я вспоминаю, как, когда мне много раз доводилось сопровождать Святейшего Патриарха Кирилла, еще когда он был моим предшественником, председателем Отдела внешних церковных связей, на встречах с дипломатами (а таких встреч в его жизни было очень много) он говорил им такие слова, которые я очень запомнил и которые сам, честно говоря, тоже теперь, когда встречаюсь с послами, посещаю разные государства, посещаю наши посольства в том числе, я всегда им говорю о том, что труд дипломата, труд врача, труд учителя, труд священника, конечно, тоже — это не работа, а служение. Потому что работа — это когда человек... ну вот с десяти до пяти у него есть рабочий день, он какую-то свою функцию выполняет, звенит звонок в пять часов — человек встает со своего рабочего места и уходит. Все-таки наш труд, вы об этом знаете хорошо, и в наших синодальных учреждениях это именно так: мы трудимся 24 часа в сутки, и телефон всегда включен. Чаще всего бывает необходимость остаться на работе дольше, чем длится твой рабочий день официально. И вот эта готовность такого жертвенного труда, мне кажется, это очень важно для любого человека, который приходит работать в наши церковные учреждения. Я должен сказать, что я тоже это вижу на примере каких-то людей, с которыми мне приходится сталкиваться. Не всегда для людей это легко, и иногда вот сталкиваешься с тем, что к человеку обращаешься, а он говорит: «Владыка, а уже без пяти пять, у меня через пять минут закончится рабочий день, поэтому извините, приходите завтра», как говорится, да? Вот, мне кажется, в этом плане очень важно об этом помнить. Люди приходят в наши синодальные учреждения и хотят послужить Церкви, и вы сказали о том, что, они предполагают, что, может быть, это будет связано с чтением акафистов...

Ну, условно говоря.

Условно говоря, да? Но мне кажется, очень важно понимать, что вот то послушание, которое у нас есть (а мы верим, что послушания — они к нам приходят от Бога через наше священноначалие),  может быть, мне, как монаху, об этом особенно легко говорить, но я считаю, что это, в общем-то, общее такое правило. Мне кажется, очень важно понимать, что вот своими трудами на этом конкретном месте, даже если это труды, связанные с канцелярской работой, с необходимостью разбирать бумаги до ночи и так далее, но это тоже — ты этим служишь Богу. Кто-то служит вот так вот, кто-то служит иначе, а ты служишь тем, что ты сейчас, в данный конкретный момент, трудишься на этом месте.

И я когда-то тоже по молодости, когда я принял постриг, иногда задавался вопросом о том, вот в чем выражается мое монашеское послушание и мое монашеское делание, при том что я не жил в монастыре, с самого начала, приняв постриг, я оказался в центральном церковном аппарате, скажем так. И я вот для себя очень хорошо понял, что в данный конкретный момент в этом выражается мое служение Церкви. И иногда не знаешь, на самом деле, что проще: прочитать двенадцать акафистов или написать какой-то важный и сложный рапорт, или выполнить какое-то поручение, которое тебе приходит в виде резолюции Патриарха. И не нужно даже этим вопросом задаваться, не нужно сравнивать, нужно просто понимать, что вот сейчас в этом заключается твое служение Церкви. Если ты его избрал, то тогда будь добр идти по этому пути.

Владыка, а я здесь совершенно, как мне кажется, понимаю, о чем вы говорите, и, безусловно, с этим соглашаюсь, но вот все равно психологически же кому-то проще одно, кому-то другое. Вот если продолжить тему испытания и, может быть, даже расширить этот вопрос до вот испытания веры, вы можете сказать, что ваша вера или какие-то аспекты вашего восприятия церковной жизни за это время подвергались каким-то серьезным испытаниям?

Когда я учился в Санкт-Петербургской духовной академии, Новый Завет преподавал замечательный человек, которого я до сих пор вспоминаю с большим теплом, ныне, к сожалению, покойный — архимандрит Ианнуарий Ивлиев. Под его руководством я занимался какими-то научными исследованиями в области Нового Завета. И вот он когда-то сказал такую вещь, которая меня, еще тогда студента, очень поразила. Он сказал: «Вот знаешь, когда мы говорим о вере, вот выйди на улицу и спроси человека: “Веришь ли ты в Бога?” — как правило, он будет под этим вопросом понимать, действительно ли он признает факт существования некоего высшего абсолюта, в этом для него заключается вера. И когда он говорит: “Да, я верю в Бога”, значит, он признает существование Бога, нет — значит, не признает». Но, как мне говорил тогда отец Ианнуарий, на самом деле и в Ветхом, и в Новом Завете вера — она не понималась вот именно так, потому что тогда большинство людей верили в Бога, а те, кто не верил, их Писание называло «безумным» («сказал безумный в сердце своем: нет Бога»). А вера, если мы возьмем замечательные примеры столпов веры, Ветхого Завета тоже — Авраам, ну, дальше можно продолжать этот ряд, да, и Нового Завета, я все-таки вот согласен с отцом Ианнуарием в том, что вера — это прежде всего умение человека до-ве-рять Богу, да? Вот тоже однокоренные слова — «вера», «доверие».

Да.

Вот. И я лично вот считаю, что это очень важное измерение веры. Потому что ну даже вспомним пример апостолов, который тоже меня всегда поражает, когда я читаю эти евангельские строки. Вот думаю: апостолы были рядом со Христом, они слышали в тысячи раз больше, чем зафиксировано в Евангелии, и что через евангельские строки сегодня слышим мы; они видели еще больше чудес, чем те, о которых евангелисты сочли нужным нам рассказать, видели, как исцеляются больные, воскресают мертвые и так далее. И вот они однажды подошли ко Христу и сказали Ему: «Господи, умножь в нас веру». Казалось бы, а как можно не верить, когда ты видишь, как вот просто явно происходят чудеса, когда происходит такое рядом с тобой? А если мы веру будем воспринимать в контексте доверия, вот, мне кажется, это тоже очень важно, и, наверное, об этом апостолы и говорили. Ведь мы с вами знаем: Евангелие, оно очень откровенно говорит нам о личностях апостолов, и эта откровенность, наверное, связана как раз именно с тем, чтобы мы с вами, проследив их жизненный путь с момента их встречи со Христом и дальше — Пятидесятница, вот этот ключевой момент, когда они вдохновлены Духом Святым, и это уже другие люди после этого, да? Но благодать Духа Святого — она как бы покрыла все их недостатки, о которых Евангелие говорит, и из этих недостатков мы с вами видим, что апостолы до конца не понимали Христа и до конца Ему не верили.

У вас есть какое-то объяснение вот этому — почему и не верили, не понимали и, в общем-то, в каком-то смысле, предали, да? Если на Голгофе, кроме Иоанна, никого не было из апостолов. Вот это почему так было?

Ну, опять-таки, из Евангелия мы понимаем, что они преследовали свои конкретные человеческие, вполне себе земные интересы. Они, конечно, жили в такую эпоху, когда еврейский народ боролся за свою свободу, они находились под властью римлян, и вот было живо в тогдашнем обществе понимание того, что вот придет какой-то сильный лидер, прежде всего политический лидер, который возглавит эту освободительную борьбу, поведет народ за собой. И я думаю, что мы можем только, конечно, фантазировать — трудно встать на место другого человека,  — что они, видя Христа, слыша Его речи, видя чудеса, которые Он творит, они понимали: кто, как не Он? Христос же еще так часто говорил о Царстве...

Ну да... Царство...

Ну это, конечно, вот Царство, которое, да, конечно, Он установит, и Он будет царем, а апостолы — они же самые близкие к нему люди, и кто, как не они, должны будут в этом царстве получить хорошие и законные, с их точки зрения, наверное, места. Но с другой стороны, они понимали, что есть некий диссонанс их видения этого будущего и того, что они слышали в других словах Христа, когда Он вроде как говорил о Царстве, но, с другой стороны, говорил о каких-то им непонятных измерениях этого Царства, которые они не могли сопоставить с их представлениями того, каким это Царство должно быть. Это человеческое в них превалировало. Но не в этом, конечно, «изюминка» этого евангельского повествования, а в том, что, когда Дух Святой их вдохновил, их исполнил своей благодатью, это стали уже совершенно другие люди. Ну даже вот скажу о себе. Прошло почти уже восемь лет со дня моей архиерейской хиротонии. Я слушаю те слова, которые мне Патриарх обратил, когда вручал мне архиерейский жезл. Вот он сказал, что «ты в глазах людей, и церковных, и нецерковных, ты сегодня представляешь Церковь, да, и любое твое неосторожное слово, любой твой неосторожный поступок — они могут людей от Церкви отвратить». И вот та высокая планка, которую Патриарх задал, — я часто, конечно, думаю о том, насколько я могу ей соответствовать. Я же знаю свои собственные недостатки, свои собственные грехи, в которых я исповедуюсь. Но мне всегда кажется важным понимать, что вот мы в Церкви, мы все приходим со своими недостатками. Совершенных людей нет, и, больше того, как мне когда-то сказал священник на исповеди в Академии, говорит: «Вспомни слова, которые читаются перед исповедью: «Ты пришел в лечебницу, да не неисцелен отыдешь». И Церковь — это лечебница. В больнице есть здоровые люди, но есть и, конечно...

В основном это врачи! (Смеется.)

…те, кто нуждаются в лечении, да. Поэтому красота Церкви, она как раз заключается в том, что мы все в нее приходим такие разные, со своими изъянами, со своими недостатками — и миряне, и священники, и архиереи, безусловно. Но дальше, как в притче о брачном пире, Господь нас всех одевает в брачные одежды — всех. И главное преступление перед Богом — это добровольный отказ от этой брачной одежды, когда человек говорит: «Нет, ну я не хочу. Я хочу остаться такой, какой я есть. Все свои вот эти вот изъяны я хочу привнести в Церковь и таким и остаться». Вот это самое плохое.

Владыка, вот продолжая тему апостолов, о которых вы с таким вдохновением сейчас говорили и так очень... ну это редко бывает, когда вот видно, что человек переживает евангельскую историю как что-то живое, да? И за это вам большое спасибо. Вот исключая Иуду и включая апостола Павла, к кому у вас вот такое, ну, самое близкое, личное, ощущение, чувство, вот вы понимаете?

Можно двух назвать апостолов?

(Смеется.) Да, можно, конечно.

Это апостолы Петр и Павел. И я вам объясню почему. С одной стороны, это связано, конечно, с моим пониманием их роли, их места и их подвига в жизни Церкви. Вот во многом для меня их образы наложились на мой какой-то вот личный опыт, когда я приехал в Рим, будучи назначенным туда приходским священником, а Рим — это город, очень тесно связанный с жизнью и одного, и другого апостола.

Да, да.

И вот я помню, первые дни, когда я так активно погружался в римскую жизнь, я гулял по улицам этого города, по римскому Форуму, который хранит вот эти руины этих древних зданий, Колизей — вот сейчас смотришь на то, что от него осталось, но он не может не поражать своим величием, — я вот думал о том, что в этот самый город пришел неграмотный, вспыльчивый такой, как мы знаем об этом опять-таки из Евангелия, галилейский рыбак по имени Петр, который вот пришел... И этот город знал все о том, что такое dolce vita, как мы скажем сегодня, роскошная жизнь, город, погрязший в пороках и грехах, безусловно, да? Город, в который апостол Петр пришел и сказал: «Вот вы богатые — делитесь с бедными. Вы живете в такой роскоши, а будьте смиренными и кроткими». Я просто вот даже думаю: ну вот если бы передо мной стояла такая задача вот так вот прийти в этот город и что-то там сказать, что бы я сказал? Апостол Петр смог. Смог и смог в этом городе основать первую общину, первую Церковь. И для меня, вы знаете, было так тоже трогательно: когда я начинал свое служение в Риме, я пришел к апостолу Петру просить у него его помощи, его заступничества в собор Святого Петра, и мне тогда разрешили спуститься в некрополь — там, где находится его гробница. И там есть такой небольшой саркофаг с косточками, да, вот с мощами апостола Петра, которые все пронумерованы, для Римской Церкви, для Католической Церкви это величайшая святыня. И тогда смотритель некрополя, когда я ему рассказал о себе, что я вот новый настоятель, приехал, буду здесь, в Риме, служить, он как-то так на меня посмотрел, задумался, открыл дверцу стеклянную той небольшой пещерки, где находится ковчег с мощами апостола Петра, вынес их, мне вот так дал их в руки и сказал: «Молись, чтобы апостол Петр тебе помог». Я тогда, честно скажу, проплакался... Просто вот меня настолько это тронуло...

Ну конечно.

И меня это, может быть, знаете, с апостолом Петром очень связало. Прожив пять лет почти в Риме, я с тех пор там много раз бывал, часто там бываю... Каждый раз, когда я в Риме, я первым делом рано-рано утром, в семь часов утра я прихожу к апостолу и вот с ним в молитвах своих беседую, рассказываю ему о своих каких-то трудностях, прошу его мне помочь. И второй мой ответ на ваш вопрос — это апостол Павел, который для меня является апостолом очень близким, потому что это апостол, который целью своей жизни сделал открытие Христа для тех, кто Его не знает. Причем он проповедовал, как мы с вами знаем, по большей части не среди иудеев, а среди язычников. Он говорил о Христе тем людям, которые вообще никогда о Нем ничего не слышали. И его вот эта, конечно, блестящая проповедь в Афинах, когда он ходил среди множества языческих жертвенников и думал, с чего ему начать обращаться к этим греческим мудрецам, и вот он увидел жертвенник с надписью «Неведомому Богу» и сказал: «Вот этого Бога я вам как раз пришел проповедовать». Ведь он же в своих Посланиях, он, по сути, раскрывает христианское послание, простите за тавтологию. И его письма, которые он оставил после себя, его жизненный подвиг, конечно, тоже — они во многом, знаете, для меня являются таким вот ориентиром, источником, в котором я постоянно черпаю вдохновение. И я тоже всегда бываю у апостола Павла, когда я приезжаю, и даже так получилось, в этом тоже вижу какой-то символизм, что известие о своем назначении на должность председателя Отдела внешних церковных связей я узнал, стоя у гробницы апостола Павла. Ну это такие личные моменты, которые, знаете, вот так связывают с этими святыми. Ведь святые — это не просто какие-то личности, жившие давным-давным-давно, ну вот мы о них раз в году вспоминаем или несколько раз в году, когда церковный календарь это велит, а это все-таки живые для нас люди, в которых мы должны видеть пример для подражания. Апостол Павел так и сказал: «Подражайте наставникам вашим». Поэтому я всегда думаю об этих святых и о каких-то других любимых своих святых, я всегда стараюсь как-то их жизненный подвиг, на самом деле такой вечный, даже если они жили две тысячи лет тому назад, как-то актуализировать и думать о том, что я вот сегодня, спустя столько времени, могу делать для того, чтобы им подражать.

Владыка, а вот в прошлый раз вы говорили о том своем еще — или уже — подростковом желании стать священником. Вот прошло много лет. Что для вас стало за эти годы самым большим открытием о Церкви — в любом ее измерении — и вот о своей жизни в Церкви? У вас же было какое-то, ну, на тот момент, наверное, детское представление: – «вот я буду батюшкой» и так далее? Вот что? Можно как-то это сформулировать?

Мое первое впечатление от Церкви — оно сложилось как бы по двум направлениям, да? Я же крестился в достаточно, я бы сказал, позднем возрасте — в одиннадцать лет.

В одиннадцать лет.

И сразу же, с первых дней уже своей жизни крещеного христианина я оказался в алтаре. И конечно, для ребенка одиннадцатилетнего весь вот этот церковный, не побоюсь этого слова, антураж: алтарь, кадило, ладан, батюшки, хор — все это, конечно, создавало вот какое-то впечатление такое, что я бежал в церковь. Я очень хотел, я ждал с нетерпением субботы, воскресенья, чтобы прийти в храм. Мне это очень нравилось, и я там чувствовал как-то себя совершенно иначе. Я с грустью уходил из храма, шел, оглядывался, думал: «Ну скорее бы вот еще мне туда вернуться». И вот это ощущение не изменилось с тех пор. Сейчас оно, может быть, еще приобрело какое-то другое такое измерение в связи с тем, что я священнослужитель, я имею возможность совершать Божественную литургию, а как вы знаете, Владимир Романович, наша трудовая неделя — она...

Да...

...день за днем: проблемы, звонки, письма, документы. И потом вдруг вот из этой достаточно сложной такой вот ситуации, когда ты постоянно находишься вот в предельном таком тонусе, ты приходишь в храм, и уже можно выключить телефон, потому что на литургии уже никому не ответишь, и можешь просто сосредоточиться, помолиться... И я вот туда, знаете, вот снова возвращаюсь как к чему-то такому детскому, теплому, родному еще и потому, что я в храме действительно совершаю богослужение — я черпаю силы для себя, ну, и не побоюсь этого слова, я как бы душевно я отдыхаю. Вот в алтаре мне хорошо, мне там прекрасно.

Что еще для меня было таким очень важным и это чувство я приобрел, уже когда стал священником, если говорить о своем переживании Церкви: я понял, что Церковь действительно может быть семьей для меня как для одинокого человека. Я это понял, наверное, особенно тогда, когда я стал приходским священником, и мне, может быть, в этом плане...

То есть в Риме уже, да?

…не люблю это слово «повезло», но вот так Господь управил, да, что я это понял именно в Риме, У нас, может быть, это не так чувствуется, хотя есть прекрасные приходы и в Москве, я знаю, где действительно есть община, есть такой вот костяк, есть внебогослужебная жизнь, что, я считаю, чрезвычайно важно. Но в то же самое время много храмов, куда люди пришли и ушли, «сегодня сюда пойду, завтра — туда», где люди друг друга не знают. А за границей ведь сама жизнь — она способствует тому, что мы все друг друга там знаем. Вот тот же, казалось бы, огромный Рим, а прихожан-то ведь на самом деле ну вот триста человек. Мы все друг друга знаем, мы все ждем воскресенья, чтобы друг с другом поговорить, поделиться новостями, узнать, у кого что случилось, у кого какие-то там проблемы, у кого какие-то радости. И больше того, мне, как человеку общительному, мне это помогло приобрести много друзей, с которыми я до сих пор поддерживаю добрые отношения. Я у многих прихожан бывал дома, я крестил их детей и знаю их какие-то радости, горести. И я никогда поэтому не был одиноким. Я, кстати, уже в семинарии вот как-то понял, что я бы хотел быть монахом, но мое — вот это как раз вторая часть ответа на ваш вопрос — мое представление, помимо личного опыта пребывания в алтаре еще ребенком, оно еще черпалось... Тогда не было много книг, я жил в Твери, у нас не было каких-то таких крупных, как сегодня есть во многих городах, книжных магазинов, где можно было бы купить хорошие книги о Церкви, почитать их, вот. Но у одной прихожанки нашего кафедрального собора, у нее дома было полное собрание Четьих Миней святителя Димитрия Ростовского. Это было мое первое церковное чтение. И я вот читал эти замечательные повествования о монахах, которые уходили в пещеры, в леса труднодоступные, да? И вот когда я думал о том, что ну вот я бы хотел бы быть монахом, я себе представлял, что я тоже, наверное, найду себе какой-то такой образ применения вот этих своих представлений о монашестве. Не знал, конечно, как это будет... И я предполагал, что монах — он обязательно должен быть, наверное, одиноким, да...

Отшельником.

...отшельником, ни с кем не общаться. Но со временем мое понимание монашества — оно тоже изменилось, потому что я, может быть, этим вдохновился, учась в Петербургской духовной академии, где многое до сих пор дышит наследием выдающегося иерарха, тоже одного из моих предшественников в должности председателя отдела, митрополита Ленинградского и Новгородского Никодима, который, как мне говорили близкие к нему люди, те, кто с ним много общался, в свое время он считал, что монахи — это «спецназ» Церкви, такой боевой отряд, который вот действительно можно туда, куда иногда семейного священника, связанного многими обязательствами перед супругой, перед детьми, куда его не отправишь, а вот монаха можно туда отправить, и монахи как раз должны идти в люди и все свои силы, время, здоровье тратить на то, чтобы осуществлять то дело, к которому они призваны.

Я, кстати, много раз убеждался в справедливости этих слов, уже исходя из моего нынешнего положения. Потому что одной из моих задач является пополнение клира зарубежных наших приходов новыми священнослужителями, и, конечно, когда у нас образуется вакансия в одном или другом месте, вот здесь я вспоминаю владыку Никодима, потому что я понимаю, что, если...

Да, монаха проще.

…есть хороший священник, я бы его с радостью туда направил, но у него жена...

...дети...

...слава Богу, пятеро, предположим, детей, а в этом городе нет школы посольской, да, как правило, или какой-то другой, и жилье не приспособлено для того, чтобы там жила большая семья, а монаха туда можно отправить, и в тех условиях вполне монах сможет трудиться.

А вот когда вы смотрите на себя, вот этого одиннадцатилетнего мальчика из девяносто пятого года, вот митрополит Антоний с каким чувством на него смотрит? И не хватает ли вам чего-то в себе сегодня такого, что было в этом одиннадцатилетнем ребенке?

Я смотрю на то время прежде всего с чувством благодарности Богу, потому что, когда любой человек делает первые шаги – в чем угодно: в каком-то важном деле, в Церкви опять-таки и так далее, очень важно, чтобы у него перед глазами были хорошие примеры. Вот мне очень повезло в том, что я в свои детские годы, в годы формирования своей личности в Церкви я видел прекрасные примеры, замечательных священников, которые очень сильно на меня повлияли. И в этом плане вот мое такое движение в Церкви — оно было, я считаю, идеальным. Я вот за это только могу и поблагодарить Бога, и сказать спасибо тем людям, которые оказали влияние на мое формирование.

А чего не хватает?

Наверное, не хватает свободного времени для того, чтобы читать, постигать, именно жадно постигать все то, что я хотел знать о Церкви, как я мог это делать тогда. Сегодня уже, к сожалению, просто времени физически не хватает чего-то новое для себя почитать, каких-то богословов почитать, каких-то церковных писателей, очень много сейчас интересного публикуется, переводится. Тогда, вы знаете, в Петербурге был один книжный магазин, а я ездил в Петербург к бабушке летом на каникулы часто. И вот я год копил все какие-то свои карманные денежки небольшие, которые у меня появлялись, ехал летом в Петербург, шел в этот книжный магазин, сметал с полок все, на что хватало денег, привозил и потом год я читал. У меня дома вот за это время сложилась такая хорошая библиотека. Сейчас у меня на прикроватной тумбочке лежит несколько книжек, которые я сам себе где-то, наверное, с января обещаю прочитать, но (смеется) еще пока даже не открывались.

НАДЕЖДА

А каков, по-вашему, предел надежды на человека? И вот у вас лично насколько велик круг людей, на которых, можно сказать, что вы надеетесь?

Ну, я думаю, что надеяться на человека и полагаться на человека — это все-таки разные вещи, да? И если говорить о надежде, то мне кажется, что пределов надежды нет. Если мы говорим о том, что мы надеемся, что человек... ну вот если он ошибается, то он исправится, если он плохо трудится, то он будет хорошо трудиться. Мы ведь иногда, очень часто так любим смотреть на людей, которые к нам приходят, сразу с каким-то таким предубеждением, и вот человек раз-два — сделал что-то не так, и уже все...

Уже промаркировать это все, да...

...всегда может произойти все что угодно. Но Господь нас учит в каждом человеке видеть Его образ, и «подражайте мне, как я Христу» — вспомним слова апостола: мы тоже должны подражать в этом Богу и до конца в самом, может быть, опустившемся в наших глазах человеке видеть какой-то потенциал в том, что вот он изменится, станет лучше.

А тогда, в продолжение этой темы... Вот если поставить вопрос: насколько вы надеетесь на себя? И у меня, знаете, вот за эти годы существования нашей программы появились какие-то любимые темы и вопросы. Один из них — это насколько вы хорошо себя знаете? Я его задаю разным людям в разных темах. Вот вам мне хочется его вот в этой связке задать. Во-первых, насколько вы на себя надеетесь и насколько, как вы думаете, вы хорошо себя знаете сегодня?

Я думаю, что вообще в духовной жизни тот путь, который мы все проходим, вне зависимости от нашего положения в Церкви иерархического или неиерархического, это всегда путь, в котором есть место для двоих. Есть человек, который вот идет так, как он может, конечно, он обязан все свои силы, все свое усердие применять для того, чтобы вот идти этим путем. Но, с другой стороны, я думаю, каждый человек, который живет в Церкви и старается жить по-евангельски, он прекрасно понимает свои лимиты. Особенно нам это помогает понять, как мне кажется, время Великого Поста, когда на чине прощения, пребывая в таком возвышенном духовном состоянии... Я о себе скажу. Я всегда даю себе обеты на этот пост: «В этом посту вот так, так, так, так, так обязательно я буду делать». Потом, когда наступает Пасха, с грустью смотришь на это время и думаешь: «Ну как же так?» Или, например, вот заболел я, да? И вот думаю: «Господи, Я вот в этом стану лучше, я вот это...» Я думаю, каждый человек через это так или иначе проходит. А потом ты понимаешь, насколько ты на самом деле слаб, насколько ты сам своими силами едва ли что-то можешь изменить, мало что. Если в прошлой передаче про это говорил, вы меня простите, но я тоже всегда вспоминаю эту молитву, которая когда-то была прочитана надо мной, а теперь я, как архиерей, ее читаю, когда рукополагаю новых дьяконов, священников: «Божественная благодать, немощная врачующая и оскудевавющаявосполняющая». Во мне очень много оскудевающего, того, чего недостает. Я очень верю в то, что вот там, где моих сил недостаточно, там Господь покроет это Своей любовью, даст мне то, чего мне не хватает. И больше того, я не только в это верю — я это знаю. Потому что, говоря о том, насколько я знаю самого себя, я хорошо знаю вот свои немощи, свои недостатки. Но в то же самое время я вижу, как, несмотря на это, как много мне дает Господь, хотя я это совершенно не заслужил. По справедливости, этого не должно было бы быть. Но Господь по любви мне дает так много, что там, где вот меня не хватает, там, где я понимаю, что ну по-человечески это все должно было бы вот просто вот рухнуть, я что-то бы не сделал, я бы не смог, я бы не успел... А потом, когда ты видишь вдруг, как оно все получается, видишь, что просто вот Господь тебя в этот момент вот так вот за руку тебя выдернул, куда-то тебя поставил, на какое-то нужное место, и все вот оно сложилось так, как надо. Когда я молюсь, я всегда стараюсь еще и своими словами что-то у Бога попросить после того, как положенное правило прочитаю, я всегда так... дерзновенно Ему говорю: «Господи, ну это же Ты меня на это место вот поставил, Ты же мне дал эту ответственность, значит, Ты должен мне просто помочь и в этой конкретной ситуации». (Смеется.)

(Смеется.)

«Ну пожалуйста, Ты уж меня не оставь, я же это делаю для церковного дела, да?»

Владыка, мы в прошлый раз совсем не говорили о ваших каких-то художественных предпочтениях, я я обычно вот тему искусства обсуждаю в «Надежде», потому что для меня искусство всегда про надежду. Вот у меня такой общий первый вопрос. Вот какое из искусств в вас больше всего отзывается? Вот что вы больше всего любите, что вам больше всего дорого — книги, музыка, живопись, архитектура, кинематограф?

Во-первых, я должен сказать, что я начисто сам лишен талантов, таких как умение рисовать или играть на каких-нибудь музыкальных инструментах. Но я люблю хорошую живопись, и поскольку моя жизнь — она связана с необходимостью много перемещаться, в том числе и по миру, я стараюсь, если я где-то бываю, если есть хоть какая-то для этого возможность, сходить в музей, посмотреть что-то из художников каких-то вот известных, может быть. И при этом я могу сказать, что я в живописи не разбираюсь, я ее не ценитель как бы, я не читаю, там, книги об истории живописи. У меня просто есть какие-то картины, которые... Например, вот я могу сидеть часами и смотреть на такую картину...

Меня всегда потрясало... Извините, что перебиваю... Потому что я вот... пять минут я могу простоять, ну семь. А что вы при этом чувствуете? Вот как это? Вы просто сидите и погружаетесь в этот мир?

Да. Вот я вам могу привести пример. Есть много фотографий такого приемного зала в Патриаршей резиденции в Чистом переулке — историческое здание такое известное, да? И там вот висит картина... Море... и, кажется, вот Христос идет по водам, если я сейчас так правильно ее вспоминаю... И она очень похожа, а может быть даже, она принадлежит кисти Айвазовского, я не уверен... Но вот эта картина меня, поскольку я в этом здании часто бывал, когда у меня было свободное время, я просто любил вот сидеть, смотреть на нее, и она настолько вот удивительно написана, что кажется, что вот через минуту море — оно вот из этой рамы просто вот польется, и оно как бы оживает перед тобой. Есть такие, действительно, произведения искусства, на которые смотришь, и они как-то тебя вдохновляют. Я, наверное, сейчас вызову как бы определенный шквал осуждения со стороны тех, кто смотрит нашу передачу, но я в этом плане не понимаю, скажем, такое вот современное искусство, особенно начало ХХ века, какой-то схематизм, вот такой... «Черный квадрат»... Я понимаю, что нужно это ценить как бы, и нужно понимать, что это вот что-то такое гениальное, но на меня такие вещи — они не производят впечатления. Я, может быть, руководствуюсь именно таким эстетическим восприятием этого.

Я люблю музыку, но здесь я такой ретроград: я люблю классическую музыку. И когда, например, я лечу в самолете, если у меня есть время, я люблю послушать что-то из классики.

Вы можете слушать, да?

Да, да, с удовольствием — Моцарт, Бах, Бетховен, Чайковский. Не слушаю ничего практически современного, но...

А русский рок не является частью вашей?.. Нет? С его христианскими поисками?

Нет, честно говоря, нет, нет.

Прошел мимо вас. Владыка, а все-таки, как книжный червь не могу не спросить: вот к чему возвращаетесь, к каким книгам? К каким авторам, может быть? Понятно, что времени нет, но вот... Или просто, может быть, что в вашей жизни вот сыграло?.. Именно я в данном случае говорю, конечно, о художественной литературе.

Художественную литературу я сегодня читаю достаточно редко, и, простите, не могу избежать темы времени...

Да-да, пожалуйста, конечно...

…просто времени на это нет, к сожалению. Сейчас это больше сконцентрировано на том, что я люблю читать дневники, мемуары. Ну, особенно теперь вот, в силу специфики моих обязательств, я читаю мемуары известных дипломатов, известных политических деятелей.

Классика — как-то она, знаете, для меня по большей части... ну, я скажу как есть, да, я не буду кривить душой... Она для меня осталась...

Да. «Кресло правды» у нас, да. (Смеется.)

...осталась, да, во многом для меня в школе, да? В школе я честно читал все, что нам задавали. Я помню, что были такие замечательные книжечки — все произведения школьной программы в одном томике,  и, конечно, они помогали. Если тебя вызывают к доске и просят тебя рассказать, о чем роман «Преступление и наказание», то, в принципе, там какую-то канву можно озвучить и так, чтобы учительница поняла, что чего-то там ты читал. Но конечно, я понимал, что это так не работает. Для того, чтобы почувствовать Достоевского, нужно «Преступление и наказание» прочитать.

Да. Да, конечно.

И когда я его прочитал и потом с новыми уже такими глазами я приехал в Петербург к бабушке, которая жила как раз... Вот двор-колодец вот, на Вознесенском проспекте, да, вот это такой Петербург Достоевского... Мне казалось, что старуха-процентщица — она где-то вот в соседней квартире...

(Смеется.) Рядом. Но главное, что у вас не возникало чувства сходить к ней в гости с топором.

(Смеется.) Нет-нет, конечно, нет. Но вот там я читал много классики. Когда я затем поступил в Духовную академию, то едва лишь я только переступил порог библиотеки, и я подружился с тогдашними сотрудницами библиотеки — уже такие были замечательные у нас там женщины, которые давно там трудились, еще со времен владыки Кирилла, когда он был ректором, — я сразу от них получил карт-бланш на то, чтобы в библиотеку ходить и читать все, что только можно было. Поэтому я там погрузился в то, чего мне очень не хватало в мои, так сказать, детские годы, хотя что-то я, как я вам сказал, покупал, какую-то литературу...

Да.

…но тут я увидел эти фолианты, поеденные червячками, там, да, вот такие старинные книги, потом замечательные энциклопедии, замечательную какую-то опять-таки переводную литературу, литературу на иностранных языках — я просто вот утонул в ней. Ну так к классике я возвращаюсь, должен сказать, редко.

Понятно. Понятно. Владыка, и вопрос еще один в теме «Надежда», уже касающийся нынешнего вашего служения. Вы возглавили Отдел внешних церковных связей в период, ну, чрезвычайно сложных межправославных отношений. И это, наверное, мягко. На что ваша надежда в этом вопросе?

Ну, если мы говорим именно о межправославных отношениях...

Межправославных, да.

...конечно, ситуация очень тяжелая. Я много думаю о том, куда мы идем, что может получиться в результате той ситуации, которая сложилась. По сути, мы стоим на пороге большого раскола, который, по факту, уже даже происходит. И то, что сегодня происходит на Украине, это в этом плане такой как бы маркер, индикатор того, что происходит. Я, находясь в командировках, общаюсь с иерархами других поместных церквей, в том числе и Константинопольского Патриархата, который, увы, является инициатором тех трудностей, которые сегодня происходят в православном мире, и должен вам сказать, что за границей особенно остро все это чувствуется. Может быть, здесь, в отечестве, мы это не так понимаем, но ведь за границей православная диаспора — она как никогда сейчас вот так фрагментирована. Мы не можем служить вместе с иерархами того же Константинопольского Патриархата. Здесь у нас нет такой необходимости, и раньше не было, может быть, мало кто доезжал до каких-то периферийных епархий. В Москве бывали, конечно, торжества, вот были архиереи из Константинополя. А там, за границей это все очень хорошо чувствуется, потому что в том же Риме есть наш архиерей, а в соседнем городе, в Венеции есть греческий архиерей — и вот они встречаются на каком-то мероприятии, и какие-то службы, раньше бывшие традицией, общие службы, сейчас уже невозможны. И там это все чувствуется. И я, конечно, очень часто задавал себе вопрос, внимательно анализируя ситуацию, зная позицию Константинополя и зная нашу, конечно, позицию... Я с сожалением вам должен сказать, что за этот год с небольшим, что я на эту тему думаю уже в силу вот служебной необходимости, я не вижу...

...с надеждой больше не?..

...вариантов ответа на этот вопрос. Я понимаю, что наша позиция — она основана на правде, на канонах, она ни в чем не пререкаемая. Я понимаю, что в том же Константинопольском Патриархате очень многие понимают и, больше того, даже — на ушко, правда, только, но — говорят о том, что Патриарх Варфоломей неправ, что все то, что он сделал, будучи вроде как должным беречь единство Православия как тот, кому Православная Церковь доверила первенство чести, быть первым среди равных, он делает все ровно наоборот... Они все это понимают, но ничего не могут сделать. И как бы вроде как вот ответ очевиден: они должны отыграть назад как бы, да, и сказать: «Вот все, что мы сделали, это ошибка. Давайте консенсусно все предстоятели собираются, решают». Но ведь здесь включается вот тот самый человеческий фактор, о котором мы с вами говорили, когда говорили об апостолах. Это значит, что Патриарх Варфоломей должен сказать: «Извините, я неправ». А для него едва ли это возможное решение вопроса. Поэтому я опять-таки апеллирую к Евангелию, и апеллирую к нему и в контексте церковных проблем, и других проблем, свидетелями которых мы сегодня все являемся на мировой политической арене: невозможное для человеков возможно для Бога.

Аминь.

Я очень надеюсь, что Господь даст нам возможность увидеть, каким путем идти для того, чтобы сохранить Церковь. Церковь сохранится, Церковь будет жить, мы это знаем, потому что Господь это обещал Церкви, и две тысячи лет чего только с Церковью ни происходило — и извне на нее влияли, и внутри ее самой были и ереси, и лжеучения, но Церковь всегда находила в себе возможность выживать где бы то ни было. Даже в застенках ГУЛАГа она выжила. И выживет и сегодня, я уверен.

ТЕРПЕНИЕ

В январе этого года вы выступали в Совете Безопасности ООН. Это прецедент, да? Это впервые в такой институции иерарх такого уровня Русской Церкви выступал. Вы говорили о нарушении прав верующих на Украине. Вот и в процессе подготовки, и во время выступления, и реакций каких-то вот с точки зрения терпения что было самым сложным, с учетом того, что это было дистанционное выступление, вы не могли, что называется, смотреть в глаза тем, кто там... Вот вы их видели, да? Зал?

Конечно.

Зал видели?

Видел.

А там — ну, какой-то общий план?

Да-да, видел, видел.

Потому что мы-то видели вас, так сказать, в записи.

Видел. Ну, терпение потребовалось при подготовке к этому мероприятию. Я, безусловно, отдавал себе отчет в том, что события экстраординарные и что это для меня уникальная возможность докричаться до всех, до кого только можно, для того, чтобы обратить их внимание на то, что происходит на Украине. И я, конечно, долго думал о том, как построить все свое выступление. И мне казалось, что самое естественное — это говорить вот о канонических аспектах церковного раскола на Украине. Но я думал дальше о том, что все эти люди — ведь они далеки от нашей церковной проблематики, и они просто меня не поймут. Если поймут, не обратят внимания на то, что я говорю. И я вот решил сознательно строить свое выступление на ссылках на те законы — законы Украины и международные какие-то законодательные акты, — которые Украина приняла, ратифицировала. Это все потребовало, конечно, колоссальной проработки и многих-многих часов упорной работы и меня, и сотрудников отдела. Мы все собирались, думали об этом. Дальше я знал, что у меня будет опция: хоть и онлайн, но остаться на связи в течение всего заседания, и что мне могли бы быть заданы какие-то вопросы. Поэтому я не мог попасть впросак, если меня что-то спросят. Я по ночам не спал и думал: ну что меня спросят? А вдруг вот про это спросят? Надо тогда мне какую-то справочку, чтобы у меня она была под рукой, и так далее, и так далее...

Но вы со Святейшим же обсуждали это?

Безусловно, да. И Святейший дал и ценные очень указания в отношении того, о чем нужно было бы сказать. И вот я готовился-готовился. Но честно говоря, больше всего терпения понадобилось тогда, когда все началось. А по Москве это было 23 часа ночи, это было, кажется, накануне Крещенского сочельника, мне утром служить литургию. Я понимал, что все это продлится часов до трех, значит, времени на сон тоже остается очень немного. И вот я выступил, сказал, и дальше наступила очередь членов Совета Безопасности выступать. Все знали тему. Тема — гонения на Украинскую Православную церковь, положение Украинской Православной церкви. Люди достали заранее заготовленные бумаги. И если вы послушаете — по-моему, это же есть в открытом доступе...

Есть, есть.

...там девяносто процентов того, о чем говорили, вообще не касалось...

...не касалось.

...темы, заявленной в качестве темы нашего...

И, по-моему, ни одного вопроса не было, да?

Ни одного вопроса не было. И когда вот они все по очереди говорили — кто об одном, кто о другом, кто об экономике, кто о каких-то последствиях военных действий и так далее, мне просто хотелось вот им помахать и сказать: «Подождите, мы же говорим о другом. Я же вот вам прочитал...» И вот здесь потребовалось очень много терпения, потому что я в какой-то момент понял, что все эти люди — они на самом деле знают то, о чем я говорю, они понимают, что происходит, но они просто не хотят об этом говорить. Ну у меня даже первые мысли такие были, что все это, наверное, зря. А потом я подумал: нет, не зря.

Не зря.

Хотя бы вот сказать об этом — это уже, на самом деле, очень много,даже пускай они не отреагировали, но потом был все-таки широкий резонанс такой. Но вот мне было очень трудно сидеть и слушать, как они говорили о совершенно не касающихся темы нашего разговора вещах. Было обидно, потому что хотелось... Ну, казалось бы, к кому апеллировать, как не к ним, к людям, заседающим там, вот в таком месте?..

Да.

Очень хотелось, чтобы они как-то что-то сказали бы, какие-то слова поддержки, какая-то была бы реакция... Но увы, увы, вот тот факт, что как минимум там, на этом заседании, они оказались глухими к тому, о чем я сказал, вот это меня повергло в какую-то такую даже грусть, вот, и в этом плане с течением еще времени, когда уже к двум часам все это дело подходило, уже как-то так начинаешь понимать, что поздняя ночь, а вот они говорят совершенно о другом... И вот как-то это было тяжело...

Ну, хотя вот, если про ООН говорить... Я не хочу сильно туда уходить, но вот когда первый раз Патриарх обратился к религиозным лидерам, политическим по поводу ситуации на Украине, все-таки была реакция от Римского Папы и из ООН, да, по-моему, по правам человека, там... их управление или что-то такое...

Ну, адресатов у Обращения Патриарха было много.

Много, много, да, да.

Ответов получили мы немного.

Все-таки ООН отреагировала, по-моему, да?

Реакции были из серии «Спасибо, что вы об этом сказали, и...»

Понятно. Ну, достаточно...

...и как бы и все, да. Вот Папа Римский — как раз он отреагировал самым, наверное, таким христианским, я бы сказал, способом, сказав о том, что вот он мыслями сейчас с братией Киево-Печерской лавры, говоря о тех решениях, которые тогда были приняты в отношении изгнания грядущего монахов из Киево-Печерской лавры.

Владыка, а вот мы начали уже говорить, правда, только о межправославных отношениях, а ведь в мире вообще, и не только в православном, не только в христианском, не только в религиозном, сегодня происходят такие серьезные, тектонические сдвиги, как говорят международники. И понятно, что вы занимаетесь далеко не только межправославными и межрелигиозными отношениями, но встречаетесь с политическими лидерами, дипломатами, о чем вы уже сказали. Вот в этом смысле, если взять весь спектр работы, что сегодня требует самого большого терпения?

Вынужденная необходимость, что для христианина тем паче труднее, мириться с двуличием. Я поясню, что я имею в виду. Потому что, конечно, сегодня в контексте наших международных контактов и контактов с послами, аккредитованными в Москве, которые приходят в Отдел внешних церковных связей, послы недружественных государств, конечно, мы поднимаем тему происходящего на Украине, и прежде всего, конечно, мы говорим об Украинской Православной Церкви — гонимой Церкви, Церкви-мученице сегодня. И вот опять одно и то же: мы им говорим о том, о чем мы считаем нужным, дальше все эти люди — они нас внимательно слушают, достают свои бумаги, заботливо кем-то заранее написанные, и говорят вам совершенно о другом. С одним послом у нас было пять кругов, заходов.

(Смеется.)

Он мне пришел говорить что-то от имени правительства, я ему говорю: «Слушайте, ну Министерство иностранных дел — оно чуть дальше надо проехать было...

(Смеется.) В другом месте находится, да, да...

Да, ну мы здесь вот находимся в Отделе внешних церковных связей – давайте поговорим с вами о том, что я, как представитель Церкви, считаю важным». Он меня слушает, он понимает, что это никак не коррелирует с тем, что написано в его бумажке, опять ее читает. Уже под конец я его пожалел... Там сидела его помощница, вела протокол... Я говорю: «Давайте и девушке дадим отдохнуть, а поговорим, может быть, уже все-таки без протокола о чем-то».

Короче, удалось вам? Удается вообще вот без протокола, что называется?

Удается, но никогда не удается... в большинстве случаев — «никогда не говори «никогда» — не удается достигнуть какой-то реакции. Послушать и покивать головой — это одно, а дальше, если я задаю какие-то вопросы и говорю: «Господин посол, господин президент, как вы к этому относитесь?» — никогда не было никаких ответов. В лучшем случае: «Я не могу это комментировать».

Владыка, а вы думаете, что это все-таки связано с тем, что, как ни крути, при всей вот закрытости формата это официальная встреча, или им в принципе глубинно нечего сказать вот?

Я уверен, что им есть что сказать. Я просто боюсь, что они не могут это сказать.

Не могут.

Не могут.

Понятно. Владыка, вы вспомнили сегодня те слова, которые к вам обратил Святейший Патриарх во время архиерейской хиротонии, а у меня есть вот слова, которые Святейший к вам обратил во время вашей встречи, первой после назначения вас на должность руководителя Отдела внешних церковных связей. Он пожелал вам «крепости сил душевных и телесных, трезвости мысли, твердости в принятии решений, и чтобы эта твердость сопровождалась осмотрительностью». Вот из этих наставлений что самым сложным за прошедшее время оказалось и что потребовало наибольших сил, терпения и так далее?

Все пригодилось... (Смеется.) Все пожелания... Я сейчас уже могу ошибаться, но в прошлый раз, когда мы с вами виделись, мы тоже об этом говорили... Не перестала меня занимать одна вот такая нравственная дилемма: с одной стороны, необходимость проявлять твердость, которая требуется от архиерея, в том числе он получает жезл, который является символом власти, и, конечно, эту власть нужно воспринимать именно как ответственность за тех людей, кто тебе верен, и эта ответственность предполагает необходимость иногда проявлять твердость и проявлять какие-то сложные решения, даже если человек как-то тебе вот импонирует, но ты понимаешь, что вот нужно что-то такое вот сделать. Но, с другой стороны, как это сочетается, с необходимостью проявлять христианскую любовь... Вот здесь вот очень сложно найти вот эту какую-то золотую середину. Я чуть-чуть вернусь к тому, знаю ли я себя до конца. Мне раньше казалось, что мне очень тяжело принимать такие твердые решения. Сейчас мне это, может быть, как-то стало легче, но, может быть, это теперь связано с тем, что я объективно стал гораздо больше знать по сравнению с тем, что я знал прежде о той тематике, которой я сейчас занимаюсь, и я вижу, возвращаясь к теме отношений между Церквами и так далее... Ну сегодня против нас, по сути, идет агрессия, вот, и, конечно, на эту агрессию нужно реагировать соответствующим образом. И твердость здесь необходима. И это сложно, но, с другой стороны, легко, потому что, когда ты понимаешь, что ты озвучиваешь не какую-то там натянутую, притянутую за уши политическую повестку, которую ты вынужден как бы озвучивать, а ты говоришь правду, ты говоришь истину, и ты чувствуешь себя несоизмеримо более свободным, чем — возвращаясь вот к моим собеседникам, о которых я говорил выше, которые... как бы они вроде все понимают, но они несвободны, они не могут об этом сказать. Это, конечно, помогает быть твердым.

ПРОЩЕНИЕ

У меня вот какой вопрос, он, правда, касается уже внутренних дел. А как вы думаете, какой вы начальник в глазах своих подчиненных? (Смеется.)

Ой, я не знаю. (Смеется.) Не знаю...

А вам важно, что о вас думают? Вот так, по гамбургскому счету? Я понимаю сложность этого вопроса. Потому что сказать: «Ах, да не важно!» — это в каком-то смысле...

Нет, я так не скажу. Понимаете, тут тоже личный фактор играет очень большую роль. Ведь я на самом деле пришел в Отдел внешних церковных связей в 2007 году, будучи юношей, только-только вставшим из-за семинарской скамьи.

Да.

В Отделе внешних церковных связей работают больше сотни сотрудников. Многие из них — это те люди, которые работали с митрополитом Кириллом, который был моим тогда начальником как председатель Отдела, я был его секретарем. И я знаю этих людей, я очень их уважаю, среди них — это наши с вами общие тоже знакомые — люди очень авторитетные, очень много знающие, очень хорошо разбирающиеся в тех вопросах, которыми они в Отделе внешних церковных связей занимаются. Я прислушивался к их советам, они оказывали влияние на мое формирование, и сегодня, безусловно, тоже оказывают, и я не стесняюсь, хотя, может быть, в иерархическом плане я как бы на какой-то более высокой ступеньке стою, всегда спрашивать их совета. И конечно, мне очень важно слышать их точку зрения. Больше того, я всегда прошу их сказать эту точку зрения мне в глаза — что они думают, что мне можно и нужно исправить в своем поведении, отношении к работе... не знаю... ко всему. Я всегда стараюсь быть открытым к этим их советам, поэтому мне их мнение очень важно. Может быть, у меня это не так сильно получается, но я все равно так это ощущаю, и мне бы очень этого хотелось. Я немножко переношу вот этот свой, о котором я говорил в начале нашей передачи, опыт приходской жизни и понимание прихода как семьи на наш коллектив в Отделе внешних церковных связей. У меня, к своему глубокому стыду, не очень на это хватает времени, но я все равно очень стараюсь встречаться с сотрудниками как можно чаще, встречаться, не только вызывая их в кабинет по служебной необходимости, но иногда и зайдя к ним в кабинет, и написав, там, эсэмэску...

А вы в любой можете кабинет зайти?

Конечно. Первое, что я сделал, когда...

То есть не только к заместителям?

Первое, что я сделал, когда получил назначение, я обошел все кабинеты в отделе внешних церковных связей. Мне было важно посмотреть, кто где трудится, в каких условиях, вот. Больше того, я регулярно провожу — мы их называем «летучки», да? — такие вот встречи с руководящими сотрудниками отдела. Мы все собираемся, вот вместе сидим за столом, все обсуждаем, все, что у нас есть на повестке. И я чувствую, что на самом деле у нас в отделе работает такая команда, да? - вот наша такая отдельская семья. Люди, у которых очень тяжелый, действительно, труд, я очень хорошо это понимаю, да? Если бы они просто служили где-то на приходе, занимались бы только пасторской работой, их жизнь была бы несравненно легче, чем необходимость, если это священник, совмещать приходское служение с работой в отделе. О любом сотруднике на самом деле так можно сказать. И я лично считаю, что во многом — я это так понимаю, — что во многом нам помогает слаженно работать и работать вместе, осознавая те огромные цели и задачи, которые перед нами стоят, наши в том числе и личные такие вот добрые отношения. Поэтому, конечно, если мне кто-то скажет, что «ну вот, год прошел, а ты уже зазнался, и нос задираешь, и так далее», для меня это важно, и важно даже и как для христианина. Мне все-таки... важно понимать, что за всей этой, конечно, очень сложной, комплексной такой вот надстройкой, каковым является вот нынешнее мое церковное послушание, я всегда спрашиваю самого себя, свое сердце, где мое христианство, где моя духовная жизнь? И об этом всегда говорю на исповеди тоже.

Владыка, а если все-таки вот в профессиональном таком служении, да?.. Вы частично об этом сказали, но, мне кажется, здесь есть такое, знаете, измерение... Вот когда-то мой друг близкий — мы говорили о каком-то нашем другом друге, поднимавшемся по иерархическойлестнице в государстве, и он сказал, что очень важно, чтобы для такого человека, который какой-то властью обладает, опытом, знанием, в его жизни были люди, которые могли бы ему сказать, что он неправ. Не просто имели такую возможность и дерзновение, а они могли бы быть услышанными. Понятно, что в вашем случае это Святейший Патриарх, который об этом может нам всегда напомнить всем, и за что мы, так сказать, ему благодарны. Но вот так вот, по гамбургскому счету опять же... Вот вы сказали: вы советуетесь. Я это прекрасно понимаю и вижу, что вы можете посоветоваться. А вот вы уже что-то сделали, более того, вы уверены, что вы сделали правильно. Вы же правильно сказали: вы намного больше сейчас уже разбираетесь в этой ситуации, многое знаете, и, более того, людей, которые вот такой же кругозор имеют в том же отделе, да их просто нет. И тем не менее вот и в профессиональном смысле, и вообще в жизни сколько человек могут вам сказать, что вы неправы?

(Пауза.) Я не буду ограничивать круг этих лиц. Такое бывает, да, мне говорят, что я неправ. А я, например, считаю, что я прав. И я говорю: «Хорошо, спасибо, что вы это сказали». Но дальше я понимаю, что в конечном итоге это моя ответственность. Это такая сложная достаточно часть моей жизни. Она связана с тем, что Святейший Патриарх, назначив меня на эту должность, безусловно, за все, что происходит в отделе, спрашивает с меня.

Конечно, да.

И вы тоже, вы трудитесь под руководством Святейшего, вы прекрасно знаете, что если что-то там пошло не так, вы не можете ему сказать: «Вы знаете, это вот моя третья помощница вот такая-то — она...» Это же вы возглавляете отдел, значит, вы возглавляете, вы за это отвечаете. Поэтому... я... всегда рад слышать мнения, точки зрения, и для этого вот мы, собственно, собираем эти наши совещания и так далее. Но дальше в любом случае я понимаю, что последнее слово-то за мной, я несу за это ответственность. Если я неправ — такое тоже бывало, я тогда менял свою точку зрения, я вот соглашался с этим человеком. Часто я не соглашаюсь, потому что я считаю, что нет, вот я считаю, что в этой ситуации нужно поступить именно так, а вы не знаете этого, не знаете, потому что вы не были в такой ситуации или хуже меня знаете эту ситуацию, или просто я стратегически вижу, что потенциальное развитие событий по той линии, которую человек предлагает, оно для нас будет плохим, а лучше сделать вот так. Бывало, что мои решения — да. Я думал, что надо было сделать потом все-таки по-другому. Может быть, надо было послушаться. Но на ошибках тоже учатся.

Ну да.

Не ошибается тот, кто ничего не делает.

Как говорил классик. Владыка, а вам вот на сегодняшний день сложнее руководить или подчиняться?

Руководить.

Руководить.

Когда ты подчиняешься, ты отвечаешь за то, чтобы качественно исполнить указания другого человека. А когда ты сам формулируешь указания, апеллировать уже не к кому: ты за все отвечаешь. Поэтому подчиняться гораздо легче — на мой характер.

А есть вещи, которые вы, как руководитель, сотруднику не простите? Ну, то есть за которыми последует... ну, не знаю все, вплоть до расставания?

Да. Предательство.

А предательство — вот что под предательством вы понимаете?

Предательство дела Церкви. Сотрудники — они служат Церкви. Ну, можно эту тему развивать, по-разному это происходит, но как бы вот вступает на такую тропу — я считаю, что это очень серьезно, должны за этим следовать соответствующие решения. Я не говорю — по отношению ко мне лично, мы говорим сейчас не о личных отношениях, а о таких служебных. И я не могу мириться с безразличием человека. Вот я всегда вспоминаю эти слова: «Ты не холоден и не горяч». Вот это, мне кажется, такое клеймо, которое… Вот если человек хочет, старается, делает, ошибается — мы все ошибаемся, опять-таки,  можно простить и видеть, что человек, у него все равно есть желание что-то делать. А когда ему все равно — «будет как будет», «да ладно, да что там», «да, владыка, да...», «все равно это все катится вот туда, куда катится, и как бы мы ничего не изменим», — то я просто понимаю, что человек не горит, вот у него нету какого-то вот этого огонька, он эту лямку тянет. С такими людьми очень тяжело работать, иногда, может быть, проще взять не такого опытного, не такого, может быть, еще умудренного опытом все-таки человека, но видишь, что у него есть желание, и понимаешь, что он быстро наберется вот всего необходимого для его профессиональных каких-то качеств и будет уже трудиться.

Владыка, вы не стали отвечать на вопрос, какой вы начальник в глазах подчиненных, и я тогда позволю себе сказать. Я недавно общался с одним батюшкой и матушкой, которые служат в зарубежном приходе и которых вы посещали относительно недавно. И они сказали, что они были чрезвычайно тронуты тем, что, вернувшись в Москву, вы им перезвонили и тепло очень поблагодарили вот за этот прием, за встречу и так далее. Я так понял, что они подобного рода звонками не избалованы, а они довольно много уже лет служат в разных странах, и вот поэтому считаю важным про это сказать, тем более что вы, так сказать, ушли от ответа.

Я, знаете, о чем еще хотел в теме «Прощение» немножко поговорить? Вы сегодня упомянули про исповедь. В прошлый раз мы с вами говорили о том, что вот ваше послушание — оно не позволяет, может быть, столько времени именно в пастырском смысле уделять исповеди, сколько хотелось бы. Вот изменилось ли что-то в этом смысле? Создает ли вам это какую-то сложность? И сразу, если можно, второй вопрос — это вот ваша исповедь. У меня недавно был один архиерей, ваш собрат, который как раз таки говорил о сложности вот собственно исповеди. Он сказал: «Вот я пришел, исповедуюсь, мне какие-то там дали наставления, но я приходил совсем не за этим». Он говорил о том, что очень сложно исповедоваться самому, так я его понял. Вот как бы вы об этом сказали?

Ну, отвечая на первый ваш вопрос, — ничего не изменилось, пастырское измерение моего служения, оно заключается в том, что я произношу проповеди, я стараюсь всегда к ним серьезно готовиться, для меня это такой тоже вот способ общения с людьми. Я после богослужения, выходя из храма... А у нас в некоторых храмах есть дверки из алтаря сразу на улицу, у нас надо идти напрямую, и хорошо, что нужно пройти через храм, и люди подходят и спрашивают, и можно о чем-то поговорить, кто-то просит молитв, можно пообщаться, пообщаться как-то вне богослужения, вот. Но, к сожалению, вот исповедовать у меня получается редко. Получается, и я просто очень это люблю, крестить — вот вчера крестил очередного ребенка. В основном это, конечно, дети наших сотрудников, каких-то моих знакомых. Венчать — вот у меня иподьяконы, например, кто-то поженился, да? Я повенчал и был этому очень рад. И для меня это такие всегда очень какие-то, знаете, теплые и приятные страницы моего церковного служения. Но к сожалению, я не могу так, как когда-то, когда я был священником, опять-таки такого... ну вот я не хочу сказать «изолированного», но с понятными границами прихода, где я все знал, всех знал, и как-то все это было очень так лично, у меня такого уже нету, и я боюсь, что, наверное, пока вот мое служение — оно связано с такими общецерковными серьезными обязательствами, наверное, едва ли это в принципе будет возможно. Потому что даже если сегодня я смогу, там, выйти на исповедь и принять исповедь, а в следующую субботу или воскресенье не смогу, и скажут: «Владыка, ну а как вот?» — и уже с этим будет труднее.

Что касается моей личной исповеди — ну, сложно всегда исповедоваться, потому что надо краснеть за какие-то свои грехи, за какие-то свои недоработки. Но может быть, знаете, что для меня сложно? Я всегда, когда исповедуюсь, я стараюсь очень четко отделять рабочую составляющую, все, что касается моей деятельности в отделе, и личное. Вот я исповедуюсь, я считаю, что исповедь — это все-таки что-то очень личное, да?

Конечно.

Вот. Я немножко этим как бы вот научен. Почему? Потому что ну вот моя мама, например, когда мы с ней говорим по телефону или лично вот встречаемся, она, конечно, о чем-то спрашивает, задает всякие вопросы, но я прекрасно понимаю, и она уже это прекрасно знает, мы никогда с ней не говорим о моей работе. Я никогда это не комментирую, никогда не отвечаю ни на какие вопросы, это вот табу, она это знает. А что касается исповеди, вот ты приходишь, и, конечно, хотелось бы сказать, что «вот тут я, батюшка, знаете, тут сотрудник у нас один, я вот прогневался», но я понимаю, что я невольно могу сказать о чем-то, что... совершенно об этом не нужно говорить, да? Поэтому к исповеди мне приходится готовиться еще более тщательно, я всегда листочек себе со своими грехами, иногда не один, составляю так заранее, и вот это требует такой еще большей концентрации. Но, с другой стороны, это помогает, может быть, как-то так выскристаллизовать, простите меня за такое слово, свою духовную жизнь и более четко как-то ее и понять. В этом же, собственно, смысл исповеди, да? Вот даже я считаю, что сказать о чем-то перед аналоем, перед священником — это на самом деле... это несложно. Ну, стыдно иногда, просто потому, что ты говоришь другому человеку о чем-то таком сокровенном. Но гораздо большая часть исповеди, она проходит в твоей келье, когда ты садишься, начинаешь думать, а еще лучше — за несколько дней, и просто грех за грехом выписывать. это... значительная часть исповеди, которая совершается еще не в храме, а дома. Мне это помогает как-то, может быть, сейчас даже еще больше, еще более внимательно относиться к своей душе. С меня же Бог за это спросит, я думаю, в первую очередь — как я живу.

ЛЮБОВЬ

Вы сказали, что вы человек общительный. Ну, не то чтобы я думал по-другому, но, мне кажется, вы, во-первых, человек, как мне представляется вот со стороны, склонный к созерцательности, ценящий, да, можно так сказать, вот это вот. И у меня поэтому такой вопрос в теме «Любовь»: а вы любите одиночество?

Да. Люблю. Если вы меня сейчас спросите о том, чтó в моем понимании вот какие-то такие счастливые часы дня, то самое счастливое для меня время – это когда я, освободившись более-менее вовремя на работе, могу приехать к себе в келью (я живу при храме), понимая, что вот на сегодня вся рабочая повестка исчерпана, я со всеми поговорил, всем позвонил, все документы отработаны, все, и я прихожу домой, закрываю дверь, поиграю с котенком со своим, вот этот, который у меня в келье живет, что-то на ночь почитаю, помолюсь — и могу просто вот посидеть в тишине и о чем-то подумать. И пораньше лечь спать. Потому что, может быть, это еще и связано и с каким-то моим характером, внутренним устроением, но еще это связано с тем, что на самом деле иногда от большого количества ненужного общения тоже ведь устаешь. Я раньше иногда — тоже так о чем-то личном скажу так — на маму обижался. Мама у меня учитель. И вот она приходит с работы, я: «Мама, мама!» — хочется с ней поговорить, а я вижу, что как-то она вот...

(Смеется.) Да, да...

Ей вот уже тяжело... А мама любит вязание, вот... Она уходила, садилась, включала, причем таким тихим фоном, телевизор, вязала, и как бы мне с ней хотелось о чем-то говорить, говорить, а она мне говорит: «Сынок, я вот так сегодня устала, весь день просто вот говорила, стоя у доски, и что мне как-то сейчас вот уже просто... Я не очень хорошо себя чувствую, и давай завтра, там, поболтаем, да, поговорим?» Я сейчас ее понимаю очень хорошо. Вот у меня то же самое бывает. Иногда даже вот в такие минуты вечером понимаешь, что вот надо бы, может, еще кому-то сейчас позвонить, но просто сил нет. Вот понимаешь, что хочется просто побыть одному и... как бы с Богом поговорить. Вот это ведь тоже на самом деле в нашей такой вот жизни, которая такая стремительная, и столько всего происходит, на это тоже не всегда полноценно хватает времени.

Я когда готовился к нашей встрече, подумал, что в теме любви в каком-то смысле с семейными людьми проще говорить, потому что там есть жены-мужья, дети, внуки, и сразу возникает куча вопросов, о которых с монахом не поговоришь по понятным причинам. Поэтому у меня вот такой уточняющий вопрос: а вот вообще в монашеской жизни, в вашей жизни, конечно, в первую очередь, каково именно человеческое вот это измерение любви? Это что: родители-родственники, приход, дружба?

Ну, об этом, конечно, монаху немножко сложно рассуждать, и я так как-то никогда... предметно, что называется, я не задавался этим вопросом. Вы сейчас его впервые для меня даже так сформулировали лично. Ну, конечно, мама — понятно, это мама, и, безусловно, это очевидно, что мы любим своих родителей и стараемся с ними общаться, их поддерживать. И я очень благодарен моим родителям за то, что они, не совсем будучи изначально согласными с моим жизненным выбором, никогда ему не препятствовали и руководствовались тем, что если я в этом выборе буду счастлив, то они будут счастливы тоже. Я даже думаю, что вот мой папа — он как-то до конца не смирился с тем, что я стал монахом, хотел, чтобы у меня была семья, дети и так далее. И вот когда я сделал такой выбор, он, конечно, его принял, но, мне кажется, до конца его даже не понимал. Дальше как бы возможность вот какого-то... Все-таки любовь — она выражается в личном общении. Возможностей для такого личного общения у меня не очень много. Но я вам просто даже приведу пример: вот для меня такие как бы тоже светлые и очень теплые такие страницы в моей жизни — это в воскресенье, когда у нас завершается богослужение. У нас нет возможности всех прихожан пригласить на чай — у нас нет ни помещений для этого, и, конечно, народу очень много. Но я вот безмерно благодарен Богу за то, что, например, в том храме, где я служу (храм Рождества Иоанна Предтечи на Пресне), у нас замечательные священники, которые все являются для меня очень близкими людьми. Я тоже ведь понимаю, что на приходах бывают разные обстоятельства, разные отношения между людьми. Мы все друг друга знаем уже очень долго, и у нас сложилась тоже какая-то вот такая своя семья. И мы после литургии имеем возможность вместе собраться, поговорить, попить кофе, пообщаться. Они, больше того, приходят с матушками, с детьми, которые у нас прислуживают в алтаре тоже. Вот для меня это такие, знаете, моменты вот какого-то такого... отдохновения тоже. Мы часто созваниваемся в течение недели. Я всегда стараюсь спросить, как дела, не знаю, проведать матушек тоже, детям передать приветы и так далее. Вот это для меня одно из таких вот, может быть, немногих, но измерений каких-то вот таких добрых человеческих отношений. И еще раз говорю: слава Богу, что у нас вот это именно так сложилось. Я очень этим дорожу и очень этому рад.

А друзей-архиереев у вас много? Опять же — из серии «запрещенных вопросов», так сказать. (Смеется.)

Таковые есть, и это люди, с которыми я очень давно знаком, которые… У меня же тоже в жизни многое менялось. И я помню ну вот такой, может быть, для меня самый тяжелый момент, когда я поехал вдруг, так неожиданно, за границу. Я был секретарем Патриарха, и вдруг вот такое вот назначение... Тоже ведь было по-разному. Те люди, кого я считал своими друзьями, а я был секретарем Патриарха, у меня был огромный...

У вас было много друзей! (Смеется.)

...огромный круг общения. И потом, когда я вдруг оказался в очень для меня несвойственном... Просто даже физически, понимаете, я был несколько лет — вы это все видели, Владимир Романович, — я был в самом эпицентре всех связей, общений, телефонов, у меня какое-то бесчисленное количество мобильных в карманах лежало, и нужно было не только свое общение обеспечивать в плане необходимости передавать какие-то поручения Патриарха, информацию, его звонки обеспечивать, вести его график и так далее, и это очень помогло вот моему выбору монашеского пути. Патриарх так говорит об этом иногда, может быть, не очень публично, но я позволю себе об этом сказать, что счастье молодого монаха — это минимум свободного времени. Он абсолютно прав, в этом плане я был счастливейшим человеком, потому что у меня не было никогда ни на что свободного времени. (Смеется.) Я даже сейчас вспоминаю, как я спал. Я даже не думал о том, что заснуть. Иногда сейчас есть такая проблема: ложишься, начинаешь о чем-то думать, и сон не сразу приходит. А тогда я просто падал, засыпал, утром просыпался, шел дальше. Вот.

И тут вдруг я оказываюсь один. Больше того, церковная жизнь за границей — это только воскресенья, и, конечно, меня первое время очень тянуло позвонить своим старым знакомым. Я вдруг вот с ужасом стал обнаруживать, что на мои звонки уже не отвечают или общаются уже как-то не так. Это было тяжело, но при всем при этом были люди, которые сохранили со мной это общение, больше того, меня поддерживали, прежде всего вот своим таким очень добрым отношением, в том числе и архиереи, с которыми мы вместе трудились. И да, конечно, мы сохраняем доброе общение. Не так часто видимся, но созваниваемся, общаемся. Для меня это очень дорого.

Просто есть еще такая точка зрения, что вот настоящая дружба — она всегда из юности. Есть и другая. Вот я, честно говоря, склонен, скорее, другую разделять. А вот вы как считаете, могут появиться друзья уже в возрасте не юношеском?

Я считаю, что вполне могут, конечно. Конечно.

Мы сегодня много говорим о любви к Родине. Вы относитесь вот к небольшому числу людей, которые и жили за границей, и много там бывают. Вот с учетом этого всего вашего опыта — и личного, и наблюдения за другими людьми, — вот вы как бы описали любовь к Родине? Что это для вас сегодня?

Раз уж мы с вами так откровенно сегодня говорим, я позволю тоже так поисповедоваться. Для меня прежде всего это любовь к дорогим для меня местам. У меня нет возможности часто ездить в родную Тверь, домой, а я там провел первые семнадцать лет своей жизни. Я же много где бываю, много путешествую. Есть, конечно, какие-то города, куда всегда интересно возвращаться, но интересно в плане — ну вот да, приятный город, хороший, какие-то музеи, здания красивые, так визуально вот насладиться какими-то видами. Ну вот мой родной поселок в Твери — там нет каких-то достопримечательностей. У нас старый сталинский дом. Но вот когда я на такси подъезжал к этому дому, у меня сердце сжалось прямо. Вот такой, знаете, комок к горлу. Я понимал, что вот здесь вот я вот бегал, в шортиках играл, здесь я впервые задумался о Боге, отсюда я вот впервые пришел вот в свой родной храм. Тоже маленькая кирпичная избушка, достроенная, какую-то вот главку маленькую к ней прикрутили. Но в этом храме я был крещен, и я помню, как я шел туда на Крещение, какой счастливый я бежал потом назад... И крестик я специально поверх футболки вот так вот даже вытащил, чтобы все видели, что все, я теперь крещеный! Казалось бы, ну что в этом такого? Но это вот такое место, где я никогда не могу оставаться равнодушным. Это моя родная Духовная академия. Подъезжая к Обводному каналу, 17, до сих пор, честно, вот у меня сердце ёкает. Может быть, это, знаете, еще отчасти связано с тем, что я всегда стараюсь помнить... Ну вот когда ты облачаешься — саккос, митра, панагия, жезл, все так красиво, вот архиерей такой на службе представительный, вот все это окружено определенным таким, скажем, церемониалом архиерейского богослужения, а вот тут ты просто приезжаешь, и ты помнишь, кем ты был-то на самом деле — ты был простым студентом, да? Вот здесь твое формирование, возрастание происходило. И это как-то помогает трезвости ума такой. Вот поэтому для меня любовь к Родине — это любовь вот к таким местам, для меня лично очень близким и дорогим. Это любовь к людям. Безусловно, я когда сам уехал за границу, я это очень чувствовал и переживал — к людям, которых я очень хотел бы увидеть, но нас разделяют четыре тысячи километров, например, и это уже не так возможно, вот. Это, кстати, тут проявилось очень сильно тоже, когда мы все сидели взаперти во время пандемии.

Да.

Вот. Я тоже об этом много думал, так это все переживал и вспоминал. Вот. И конечно же, это любовь к родному, вот такому понятному окружению и образу жизни. Все-таки когда ты выходишь за пределы своего дома, и там все говорят на другом языке, ты о чем-то пытаешься с ними договориться, а они даже думают иначе, не так, как ты. Вот с нашим-то человеком всегда можно о чем-то там договориться, понять — как, чего. А тут вот эти люди — ну как бы вот ты их до конца не знаешь, не чувствуешь так же, как ты бы почувствовал кого-то родного. Конечно, можно еще говорить о родной природе, о березках, которые, конечно, мне тоже снились, вот, и я, если кто-то привозил кусочек бородинского хлеба настоящего из Москвы, я всегда был этому очень рад.

Спасибо, владыка. У нас финал. Вот что я вам хочу предложить. У Умберто Эко есть самый знаменитый роман «Имя розы», и там есть такой эпизод, когда что-то настоятель говорит этому главному герою, Вильгельму Баскервильскому, и тот говорит настоятелю, что, «отче, даже строгость свою вы облекаете мудростью», на что настоятель отвечает: «Если я когда-либо волею Господа и бываю мудр, это единственно от того, что я умею быть строгим». «Согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку?

(Пауза.) Запятую.

Запятую. (Смеется.)

«Согласиться нельзя, запятая, возразить».

Возразить.

Я все-таки считаю, что во всем любовь — вот это мерило. Любовь ведь тоже предполагает строгость. Ну, родители со мной были строгими, да. Но они были строгими не потому, что они хотели как-то меня наказать, доставить мне какие-то неприятные эмоции. Они это делали из любви, потому что понимали, что в этой их строгости лежит мое исправление и мое потенциально становление как хорошего человека, вот так, как это было необходимо. Поэтому быть строгим просто ради строгости — мне кажется, что это несколько странно. А если это все проистекает из любви... И, как священник, я тоже могу об этом сказать. Да, иногда нужно и епитимью на человека наложить, но не потому, что ты хочешь показать свою власть, свою мудрость такую, что «я такой мудрый, я знаю каноны, которые вот ты сейчас, кающийся, преступил, поэтому на тебе епитимью», а ты же должен любить этого человека и желать ему исправления. Поэтому и система — и церковных тоже в том числе — каких-то наказаний, прещений, — она же служит именно ради цели спасения, воспитания человека. Поэтому я бы все-таки строгость, безусловно, оставил бы на пьедестале важных качеств, но во главе всего поставил бы любовь. И это, конечно, не моя какая-то личная точка зрения, я все-таки опять это черпаю и в Евангелии, и в мудрости святых отцов, которые тоже любовью, мне кажется, прежде всего руководствовались, когда своих послушников учили правильной духовной жизни.

Спасибо большое, дорогой владыка. Спасибо.

Спасибо, Владимир Романович, за приглашение.

Спасибо. Это был митрополит Волоколамский Антоний. А мы продолжим писать парсуны наших современников через одну неделю.