Почему будущим политикам необходимо изучать религию? Парсуна Генри Сардаряна

А вот вы уже использовали слово «радость» — она ведь тоже может быть разной,и, собственно, это и прозвучало в ваших словах. А вот все-таки, как вы думаете, как соединить вот эту, безусловно, важнейшую для христианства идею креста и все-таки мысль о том, не просто мысль, а важное содержание христианства, которое заключается в том, что это религия радости, любви, надежды? Вот это сложно соединить? Я сейчас не богословски, конечно, спрашиваю, а вот как вы это чувствуете?

Я думаю, что, если именно говорить про то, как я это чувствую, как соединить, с одной стороны, это чувство креста, с необходимостью нести свой крест, с чувством любви, я думаю, если взять Первое послание к Коринфянам и объяснение того, что есть любовь, то на этот вопрос, я даже постараюсь его процитировать, что «любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему радуется, всего надеется, всё переносит». Вот если так воспринимать любовь, то есть не как просто, как некоторые мои ученые коллеги сказали бы, биохимическую реакцию какую-то или что-то, а как что-то очень тоже сложное, что требует от тебя большой самоотдачи и того, чтобы ты был готов пожертвовать многим внутри ради другого человека, то, мне кажется, эти две сущности очень хорошо соединятся тогда вместе в одном. То есть явно, знаете, так много написано про любовь и про человеческие взаимоотношения и очень много прочитано в том числе. Ну, я не думаю, что есть хотя бы еще одно описание сущности любви, которое могло бы быть сопоставимо с этим. Которое настолько полное, в котором так много «не», для того чтобы описать, что это такое. И вот все эти «не» показывают, что речь идет не просто о состоянии эйфории, а об очень даже не то чтобы осознанном, а сильном душевном состоянии, которое требует от тебя в том числеи жертвенности. Что и символизирует крест, как мне кажется.

Мы, наверное, забегаем в последнюю тему. Но там у меня тоже еще будут вопросы. Поскольку вы вот это любимое, в том числе и в этой студии, вот этот Гимн любви апостола Павла вспомнили,скажите, пожалуйста, а вот для вас лично, опять же сегодня, из этих «не» что самое сложное? Что сложнее всего «не»? Или, не знаю, «всё покрывает, всему верит». Что вызывает самую большую…

Ну, для любого человека, мне кажется, очень… ну, я настроился очень искренне с вами говорить, одно из главных «не» там — это «не ищет своего». Это всегда для любого человека сложно. Каждому человеку же хочется для себя, найти себя, всегда. Это… да даже не из «не». Вот слово «долготерпит». Я, кстати, его не так часто встречал затем в литературе, но оно очень, мне кажется, такое говорящее и глубокое. То же самое касается, в принципе, всех «не», которые там есть, они все очень сложные «не». Я думаю, не просто так они все перечисляются через запятую, потому что это то, с чем сталкивается любой человек, который любовь не только по отношению к девушке, которую ты встретил, но и с родителями, с ребенком, с любым человеком, к которому ты можешь испытывать это чувство. Очень тяжело не… как там сказано, «не превозносится». Очень тяжело не превозноситься из-за этого чувства. Или, скажем, не раздражаться. Ну, какой человек, когда находится в отношениях, не проходит через какое-то раздражениеиз-за даже самой большой мелочи. Но как идеал, к которому необходимо стремиться, даже в момент такого раздражения или в момент, когда кажется, что ты не понимаешь, но, по всей видимости, завидуешь чему-то, там же тоже говорится о том, что любовь не завидует. В этот момент мне всегда очень помогает прочесть этот отрывок и понять, что это от лукавого. Это не связано со светлым чувством, а скорее это человеческое нутро, которое не всегда бывает светлым, к сожалению.

Такой еще тоже, наверное, личный вопрос, но касается ситуации нашей, в том числе такой общественной, наверное. Ведь понятно, что долгое время, особенно на выходе из времени советского, мы считали… ну, уже вроде бы вера была не так гонима и, в общем, более-менее разрешена,но мы восприняли вот эту, может быть, просвещенческую еще модель «веры — вашего частного дела»и как «не принято, неприлично в публичном обществе говорить»,хотя в других обществах, в других культурах это вот совершенно иначе. И мы видим, что представители других религий — они вообще, у них мысли нет, а как можно не исповедовать, не сказать что-то. Но тем не менее какой-то вот налет остался. Вот вы для себя как-то разрешали эту проблему, тему «вера и публичность»? Я не имею в виду, что ходить все время с флагом: я христианин. Но в принципе вотчто вы думаете вообще об этой ситуации? Она ведь меняется, мне кажется, у нас, в нашей стране.

Я думаю, да, есть, это касается не только, мне кажется, того, что мы вышли из советского периода. Мы, выйдя из советского периода, впали в период такой либеральный, который всецело основан был в мире, который существовал тогда. Весь этот либеральный идеализм — он основан на самой агрессивной форме якобинства, которое предполагает, что светскость государства — это значит в лучшем, вот для них максимальная планка, чтобы религии не было вообще. А если мы ее и допустим, то это должна быть какая-то субкультура вроде готов, эмо, вот что-то такого: какие-то фрики там ходят с какими-то ритуалами. Это то, что они для себя предполагают. И мы впали из одного общества, в котором религия была гонима, в другое общество, в котором она вроде как законодательно не гонима, а вся реальная практика, которая вокруг этого существует, она, в общем-то, не допускает вероятности того, чтобы человек мог спокойно исповедовать свою религию и жить в гармонии со своими ценностями. Но тем не менее я думаю, это сыграло злую шутку с авторами этой концепции. Потому что они так сильно, мне кажется, пережали, что быть христианином, быть верующим стало формой протеста против несправедливости того мира, в котором мы росли, допустим, в детстве. Мои первые 10 лет жизни пришлись на 90-е, вторые 10 лет — это с 2000-го по 2010-й. И я не могу сказать, что это времена прямо прекрасные с точки зрения этики, человеческих взаимоотношений и прочего. И очень многие люди, которые не только у нас в стране, в постсоветском пространстве и в других регионах, которые видели какую-то абсолютную омерзительность того мира, в котором женщина предстает в совершенно, мне кажется, неподобающем для нее самой и оскорбительном образе. И вот те люди, которых это всё не устраивало, они как будто бы перестали искать ответы на вопросы в учениях модерна каких-то современных очередных или в каких-то психологических практиках. И для себя, иногда даже, знаете, в форме такого бенедиктианства, сделали выбор, что я лучше от этого мира отгорожусь, закроюсь, построю свой собственный монастырь, в котором со своей семьей буду жить так, как правильно. А что с ним творится, меня не интересует. Ну, таких людей становилось все больше, больше, больше, больше. А в какой-то момент я для себя, допустим, решил, что чтó для меня важнее: то, что я христианин, или то, что я, допустим, читаю лекцию. Или то, что я христианин, или то, что я выступаю на телевидении. То, что я христианин. Потому что, если я очень хорошо буду выступать, но потом буду гореть в аду, мне как бы не очень хотелось бы таким путем пойти. Я для себя решил, что я буду всегда говорить то, что я считаю необходимым, то, что должно, и это в первую очередь всегда будет соответствовать моим ценностям и убеждениям. Если в какой-то момент это будет идти в прямое противоречие со своей профессиональной деятельностью, еще что-то. Я уже говорил, что отнять у меня мое призвание никто не может, я могу просто дома писать книги, их публиковать, и люди их будут, мне кажется, с радостью читать. Тем более сейчас есть такие платформы, где можно и выступать самостоятельно, хотя я это очень не люблю. Вот люди будут очень удивлены, но я очень не люблю выступления вот такого формата, они мне очень… не то чтобы сложно даются, но мне намного ближе на протяжении часа в рамках спокойной беседы объяснять свою точку зрения, чем за 10–12 минут попытаться дать характеристику миропорядка, который за этот…

И разрешить все проблемы современности. (Смеются.)Скажите, а вот, может быть, как частный случай, ситуация, о которой мы стали говорить, — это присутствие даже не религиозного знания, а религиозной тематики в высшем учебном заведении. Все-таки понятно, мы исходим из того, что принцип отделения Церкви от государства конституционно закреплен, и, кстати, представители религии, и вот нашей Церкви, часто говорят, что это, в общем, важный принцип, он нас вполне устраивает,потому что нет вмешательства во внутреннюю жизнь. Но все-таки есть какие-то при этом запретные форматы, как вам кажется, для присутствия религии в образовательном пространстве? Ну, я могу сразу, давайте выведем, условно говоря, за скобки случаи, когда мы… это, мне кажется, то, о чем Конституция говорит, что мы не можем призывать всех студентов: давайте сейчас помолимся. Что там могут быть там разные религии и так далее.

Да.

Вот если эту тему мы снимаем, вотвообще в каком формате может или должна присутствовать тематика религиозная в высшем учебном заведении?

Ну, я вам приведу пример. Вот я закончил отделение государственного и муниципального управления. И все мои сверстники, которые в целом по России учились на госуправлении, и большинство из тех, кто до сих пор учится в других местах, как они изучают госуправление? Обычно рассказывают, вот, что такое госуправление, дали определение. Какие институты у госуправления. Ну, явно разделение властей, бывают федеративные, унитарные государства. Тебе пересказывают то, как устроены западные страны. А потом ты должен потратить семестр на то, чтобы попытаться понять, что же с нами не так, что мы не можем как-то соответствовать этим высоким идеалам. И так, в принципе, в любой стране, в которой существует универсализм как подход в познании гуманитарной сферы, они все будут сталкиваться со схожей проблемой, что, ну вот, хорошо ли разделение властей? Ну, говорят, вот посмотрите, в Америке там, в Британии, во Франции как оно, в Италии как реализуется, это же хорошо. Ну, для них хорошо. Говорят: а вот, значит, у нас что-то не то, если у нас этого нет или у нас оно работает не так. И если вычеркнуть религиозную культуру, историю религий, не изучать ее студентам, они никогда в жизни на этот вопрос ответить не смогут. Как только… вот я начал сам преподавать государственное управление. Я написал учебник, который… в этом году он уже в новом формате выходит, будет называться «Цивилизационная теория государственного управления», где ребятам досконально подробно объясняется, что при той модели взаимодействия Церкви и государства, которая была на Западе, разделение властей вполне себе естественный процесс, который сложился именно из-за того, что у Папы Римского с монархиями были подобные взаимоотношения. При модели симфонии властей, характерной для православных государств, это не то что недостижимо, это не нужно, просто нет такой цели. И что у мусульман будет своя практика, у буддистов своя, у конфуцианцев своя. И каждая цивилизация рассматривается отдельно. Но для этого надо сначала изучать историю религий, религиозную культуру. Иначе если искусственно изымать из образования факторы, связанные с религией, то это примерно то же самое, как изучать математику, запрещая смотреть на таблицу умножения. Это, наверное, можно, но я не знаю, к чему это приведет и что можно освоить тогда. А касательно почему религия также важна. Как минимум мы с этого начинаем каждую лекцию с первым курсом, когда я встречаюсь, я говорю: «Вне зависимости от того, как вы сегодня относитесь к той или иной конфессии, религии, на протяжении двух тысяч лет ваши предки, предки жителей соседних стран воспринимали ее как единственное объяснение всего происходящего в их жизни. И если вы не будете знать этого объяснения, вам невозможно понять, какими глазами люди смотрели на мир, когда создавали эти политические традиции, институты, нормы и прочее». Поэтому я уверен, что конкурентным преимуществом нашей страны в этом плане должно быть, и я поэтому принципиально отстаиваю эту позицию на факультете, я уверен, что наши будущие госуправленцы, будущие политики, дипломаты — они будут более конкурентными, чем выпускники ведущих университетов всех остальных стран, именно по той причине, что они мир будут видеть значительно более разнообразным и таким, какой он есть, а не таким, каким его хотел бы видеть Фрэнсис Фукуяма или другие деятели известной направленности.

(Смеется.) Да, провозгласив конец истории. 

НАДЕЖДА

Вы очень теплые слова часто произносите про молодежь, и защищаете молодежь. Ну, понятно, вы много работает с ребятами. И потом по нынешним законам, мы сами еще вполне себе… я-то как-то считаю, что я вполне себе еще молодежь. (Смеется.)Но, если серьезноговорить, у меня есть такая тема, которую я постоянно гостям, по крайней мере всем, кто к образованию имеет отношение, я всегда ее касаюсь. И у вас тоже очень хочу спросить. Понятно, что есть вещи, которые нас вдохновляют в ребятах, —они более открытые,но что-то и беспокоит. Вот я хотел бы у вас спросить, что в нынешних студентах, кому сегодня, сколько там — 18–22,вот эти бакалавры, специалисты. Есть ли что-то, что можно выделить как тенденцию, которая скорее вызывает вашу тревогу? Может быть, потому что этого раньше не было. Или, наоборот, было и сохранилось и так далее. Вот что это?

Ой, такой важный вы вопрос для меня затронули. Но мне, для того чтобы на него ответить, нужно, если можно, адресовать к той теме, с которой вы начали, что я защищаю или хорошо говорю. У меня позиция предельно простая, что обвинять молодежь в том, что она какая-то не такая, это бессмысленно, потому что это пластилин. Эти ребята — это пластилин. Они приходят в школу, в школе ими никто чаще всего не занимается. Ну, все находят какие-то причины. Говорят: у нас же задача какая — к ЕГЭ готовить, поэтому мы их готовим к сдаче тестового задания. С тестами они справляются блестяще, развернутый ответ дать на любой вопрос уже проблема. Приходят в университет. Я глубоко убежден, что задача университета не дай Бог чтобы заключалась в оказании образовательных услуг, как это формулируется. Или еще хуже — в подготовке квалифицированного потребителя. Всё — это смерть, это государство можно после этого закрыть, пойти заниматься какими-то более веселыми, интересными делами. Потому что это точно не задача университета. И если исходить из этого, то ждать, что… а за счет чего они должны стать другими — патриотичными, хорошими гражданами и так далее? Я убежден, что воспитательная функция — она настолько же важна, а с моей точки зрения, более важна, чем просто подготовка профильного специалиста, который что-то умеет делать руками. Объясню почему. Во-первых, знание так быстро сегодня устаревает, что то, чему ты обучаешь студента на первом курсе, если ты это делаешь с чисто прикладной точки зрения, то есть ты его учишь работать в конкретной программе или в приложении каком-то, еще что-то, гарантированно к его четвертому курсу не имеет никакой релевантности. Даже если бы это имело какую-то релевантность, подготовка сугубо только практиков— это подготовка ремесленников, но не полноценных граждан для страны. Потому что теория — это осмысленная практика. А если у тебя только практика, но не осмысленная, а ты просто учишь руками что-то делать, то это явно не университетское образование. Параллельно с этим, да, я очень большое внимание этому уделяю, всячески бóльшую часть своего времени посвящаю тому, чтобы попытаться по крайней мере привнести что-то хорошее в жизнь этих ребят, которые для себя выбрали очень сложный и тернистый путь госслужбы, политики. У них абсолютно… не могу сказать, что у всех этот выбор осознанный, они понимают, что они делают. Мы очень много студентов отчисляем. В первую очередь это вызвано не тем, что они необучаемые, а тем, что они просто выбрали не ту профессию, пришли не на тот факультет и не на то отделение. Вот если бы они изначально четко для себя понимали, что они хотят быть госслужащими и что это значит, то с этими проблемами они не столкнулись бы затем. Поэтому мы очень много работаем со школами. Я и сам езжу, и школьники приезжают, я с ними вижусь, для того чтобы найти не человека, который ЕГЭ сдаст выше всего, а человека, который мотивирован больше всего учиться. Но вот мотивация — это та проблема, то, о чем вы говорите, та тенденция, которая лично у меня вызывает самую большую тревогу. У моих сверстников, когда мы учились в университете, а вы нам преподавали, мне кажется, если бы вы искали, вот какая ваша самая большая проблема была, у нас это была такая проблема, что наши амбиции совсем не соответствовали тем жизненным реалиям, которые нас ожидали. То есть мы думали, что, выйдя из университета с дипломом, нас будет ожидать министр иностранных дел, глава Администрации президента, ну, при самом плохом раскладе — секретарь Совбеза и будут нас очень просить стать их первыми заместителями, а мы будем как-то проводить переговоры еще, собеседования. Когда оказалось, понятно, что жизнь устроена не совсем так и нужно очень много работать после окончания университета, чтобы что-то еще доказать, это ну такой когнитивный диссонанс, он явно ощущался. У ребят, с которыми я сегодня сталкиваюсь, самая большая проблема — это то, что они не могут сформулировать, кем они хотят быть. Это, мне кажется, намного более весомая проблема, и иногда бывает прямо катастрофа, потому что, если человек не знает, куда идти, невозможно, чтобы он туда пришел.

У них нет амбиций?

Эта амбиция у них есть в плане того образа жизни, который они хотят. Вот если вы попросите их сформулировать, как ты хочешь жить через 5 тире 10 лет, а он назовет вам марку машины, которую он хочет водить, примерно в каком районе Москвы хочет жить, где отдыхать и какая модель телефона у него должна быть — это всё он вам опишет. Как только ты просишь сказать: хорошо, ты заканчиваешь университет, где ты будешь работать, — не только студент первого курса, иногда студент четвертого курса, уже перед выпуском, он говорит: скажите, куда мне идти? Ты говоришь: ты четыре года учился, мы тебя и на стажировки, и туда… Я не могу сказать, что все такие ребята.

Понятно.

У меня есть такие блестящие ребята, которыми я так горжусь. И для меня это вот предмет очень большой гордости, что я приложил руку к тому, что страна получит сейчас таких сотрудников. Вот в этом году они заканчивают университет. Мне вообще не стыдно за работу. Даже если бы был один такой на 200 человек, это того стоит, потому что такой один человек может страну привести к очень положительным изменениям. И я знаю, какая у них система ценностей, она всецело совпадает с моим вúдением, и меня это очень радует. Но проблема, что человек приходит… Это, наверное, было, и когда мы учились, и наверняка, когда вы учились. Всегда у нас в институте есть какой-то контингент людей, которые поступают туда, потому что грезят политикой, дипломатией и прочим. А есть категория людей, которые поступают, надеясь на тусовки, вечеринки, веселое времяпрепровождение.Они не символизируют наш университет. И они не являются теми людьми, на которых зиждется этот университет. Но это всегда есть. Но сейчас более существенная проблема, я понимаю более-менее, чем это вызвано. Если люди ведут там какие-то Инстаграм (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), запрещенный в Российской Федерации, каналы, стримы и прочее, бессмысленные абсолютно, с абсолютно, мне кажется, дегенеративным содержанием, и зарабатывают больше, чем врач на селе, который спасает жизни людей. Если сегодня девушке в этих социальных сетях достаточно демонстрировать не самые благородные части своего тела, и она как бы, в принципе, может на эти деньги жить лучше, чем человек, от деятельности которого зависит, скажем, жизнь детей тяжелобольных. Вот, наверное, очень большая часть молодежи в выборе между тяжелой, невероятно сложной, иногда неблагодарной, но так нужной человеку, человечеству, обществу, стране работой и между беззаботным и безответственным существованием, очень большая часть, наверное, будет идти в эту сторону. У этих ребят нет системы координат. Я откровенно говорю: это вина нас всех и государства в целом. Потому что количество фильмов про молодежные ОПГ, про, значит, различного рода виды содомии, женщин, которые зарабатывают на жизнь не самыми высокоморальными видами деятельности, оно зашкаливает. Достаточно зайти в любой онлайн-кинотеатр и посмотреть.

Да.

Это то, что иногда за счет государства, иногда независимо от него, но…

Это очень далеко от традиционных ценностей, да.

Очень. Это всё снимается, бесконечно выливается на эту молодежь. Более того, она живет когнитивновообще в другом пространстве, она сидит на западных стриминговых сервисах, она играет в другие игры совершенно. Я могу сказать с большим сожалением, опять же не про всех, но если массово брать, она значительно меньше читает художественную литературу, значительно меньше. В целом читает она, наверное, больше, чем я, вы и все предыдущие поколения, потому что, если посчитать количество знаков, которые они смотрят, бессмысленные, в различных телеграм-каналах, и публикациях, постах, они в день, мне кажется, это исчисляется несколькими книгами в день, то количество знаков, которые они читают. Но это бессмысленно. И это никак не развивает ни их душу, ни мышление — ничего. И вот в совокупности всё это приводит к тому, что это поколение — оно потеряно. Оно несчастное из-за этого. Им очень сложно друг с другом общаться. Они намного проще переписываются в различного рода мессенджерах, чем просто по-человечески друг с другом разговаривают. У них очень большие проблемы с доверием друг другу. Это вот сразу же ощущается.

А это почему?

Мне кажется, потому что они как будто бы не проживают детство. Я не знаю, как это так вышло, что вот так происходит, но я сопоставляю то детство, которое было у меня, то детство, которое у вас, — оно примерно одинаково: это футбол, драка какая-нибудь, я не знаю, попытка овладеть вниманием какой-нибудь особы за счет того, что у тебя юмор или на гитаре умеешь играть. Ну, что-то, попытка. Вот, у нас это не сильно отличается. У сегодняшнего ребенка, молодого человека практически этого всего нет. Я к своим родителям, родители живут там, где я вырос, вот в том же дворе. В этом дворе, когда мы были детьми, весь день стоял гул, особенно в выходной день, потому что мы все время бесконечно либо играли в футбол, либо что-то сидели во дворе обсуждали, говорили. Я думаю, чисто статистически детей во дворе не могло стать настолько меньше, что там некому играть в футбол. Но я ни разу за весь этот период времени, что я к ним приезжаю, не видел на этой площадке детей. Не видел их хотя бы рядом с площадкой, чтобы они разговаривали друг с другом. Единственное, что я вижу, что кто-то один может сидеть и в телефоне бесконечно что-то смотреть. И если у тебя нет проживания этих взаимоотношений со сверстниками: кто тебе в нос дал, кто-то что-то обещал и не сделал, кто-то подвел, — ну, это нормальный процесс взросления, когда у тебя формируется реакция на… у тебя социализация проходит какая-то. Мне кажется, если этого всего нет и ты существуешь в такой метавселенной, онлайн, где, знаете, люди давно страдают тем, что постмодернисты называли шизофренией масс. Когда у тебя два-три разных аккаунта, в одном это мужчина, в другом это бесполое существо какое-то, женщина, и каждый живет своей жизнью. Это как эти ребята существуют. И когда они сталкиваются с реальной жизнью, когда вот ты сидишь, у тебя рядом сверстник, кто-то на военные сборы уезжает, еще что-то, им приходится очень тяжело. Им очень сложно общаться. Я это вижу. Я в этом году уже, в плане какого-то эксперимента, попросил свою очередь хорошую подругу, она проводила занятия по технике речи — то, чего мы давно не делали. Потому что я чувствую все время, что, если я дам этим ребятам тест, они точно выберут правильный вариант ответа. Когда я прошу тот же вопрос раскрыть полноценно в качестве прямой речи, начинается… не то что у них с дикцией проблемы, это не дикция, это психология. Им страшно говорить. Как будто у них в школе не было театра школьного или не было выступлений каких-то, или они в принципе в классе не выступали никто. За редким исключением, там есть всегда человек 10–15, которые сразу же в факультетском театре начинают участвовать, мероприятия вести. Для остальных детей это очень большой стресс. И я недавно читал еще статистику, что 80 процентов нынешних школьников обладают таким уровнем тревоги, который в 60–70-е являлся основанием, для того чтобы человека в лечебницу психическую заточили. Хотя мир-то не сказать чтобы стал для них намного опасней. Наоборот, мне кажется, сегодня, чтобы кто-то там во дворе подрался или там еще что-то, это в нынешних реалиях очень маловероятно. Мир стал безопасней. Но дети бесконечно копаются в себе, пытаются найти ответы на очень сложные вопросы, о которых им, мне кажется, в этом возрасте и задумываться-то не следует.

Генри Тигранович, а вот я, знаете, в сторону образования, это важнейшие очень вещи вы сейчас сказали. Если чуть-чуть сосредоточиться на образовательной составляющей, еще один вызов, который тоже связан с тем., что вы сейчас говорили, это, собственно продолжение, это вот то, что не очень правильно назвали искусственным интеллектом. Вот применительно к образовательному процессу и тем возможностям, которые, безусловно, открываются, и тем опасностям, которые уже поджидают нас или уже реализуются — вот вы здесь больше с надеждой на это смотрите или с тревогой какой-то? В том числе и в контексте того, что вы сейчас сказали.

Я на это смотрю ровно так же, как смотрел бы на Интернет в момент его зарождения.

Инструментально, да?

Чисто инструментально он дает феноменальные возможности. Это данность. Я просто приведу пример. Если бы не Интернет, мне бы пришлось проводить в библиотеках Ватикана столько времени, что я бы, скорее всего, перестал бы работать. А за счет него — у меня был доступ, и я любые документы получал там сиюминутно. Смотрите, тот же Интернет сегодня — нашим гражданам «Госуслуги». Насколько это удобно, что за секунду, нажал кнопку — всё понятно. Но вместе с тем в том же Интернете есть так много травмирующих и опасных вещей не только для молодых, даже для взрослых людей, то, что их просто выбивает из колеи, не дает жить спокойно. Тут вопрос регулирования. И вопрос того, что нельзя это пространство провозглашать зоной абсолютной свободы. Так не бывает. Нельзя в повседневной жизни вводить какие-то правила, нормативы, регулирование. А там, где люди проводят уже больше времени… Я же студентов прошу на первой неделе: «Откройте мне настройки батарейки телефона, я хочу посмотреть, сколько времени вы проводите в различных приложениях». Они открывают, самые популярные — это две-три соцсети. Я говорю: «Договариваемся, на месяц удаляем их. Мне интересно, что вы мне расскажете по истечении месяца». Они как просто наркоманы, первую неделю открывают телефон — а приложения нет там. Спустя месяц я спрашиваю, говорю: «А что вы делали за этот месяц?»Они говорят: первую неделю сходили с ума, потом начали читать, и я вот в день сейчас два часа читаю.

Хороший прием.

Да. И мне, говорит, интересно, мне нравится. И здесь примерно то же самое — с искусственным интеллектом. Он открывает феноменальные возможности, это факт. Я его использовал для самых различных целей, для того чтобы понять, есть ли там предел у этих возможностей. Очевидно, что при таких темпах развития предела такого практически нет. Но сказать, что это нам необходимо пустить на самотек и в абсолютно неконтролируемом варианте реализовывать… Я сам очень, очень скептически отношусь к идее необходимости постоянного прогресса. Я это считаю искусственной концепцией.

Согласен с вами.

И когда оправдывается развитие тем, что это же развитие, а никто не сказал, что развитие обязательно хорошо.

Ну, греки-то обходились без этого. Создали греческое чудо.

Абсолютно. То есть по этой логике можно сказать: у нас очень давно 10 пальцев на руках, почему не 12. Или давайте 8 сделаем, будет лучше. Потому что 10 уже давно. И вопросы, в том числе, этики и всего прочего. Есть такие парадоксальные в этом, конечно, аспекты, когда я читал, что сейчас искусственный интеллект очень часто используется людьми как замена психолога: это бесплатно и, во-вторых, у него большая база знаний, иногда больше, чем у средней руки психолога, который должен человеку помочь, а у этого как бы максимальный уровень знаний. Но мне кажется, это страшная вещь, когда человек делится не со своим духовником, не с семьей, не с кем-то, и даже хотя бы не с человеком-психологом, а с машиной, которая абсолютно неодушевлена. И он передает свое душевное спокойствие под ответственность машины. Это уже та грань, когда, мне кажется, это опасно достаточно. И более того, мы видим такой, если провести параллель с Интернетом… в период, когда мы учились, важнейший навык был запоминание. Ну, там госуправление во многом состоит из юриспруденции. Нам надо было просто наизусть запоминать кодексы. Почему? Потому что нам очень обоснованно в период кнопочных телефонов преподаватель говорил: а вы что, будете все время с собой таскать все кодексы, чтобы посмотреть в случае чего? А не предполагалось, что через 7–8 лет с телефона можно будет за секунду найти любую статью любого кодекса. И это начало меняться. Мне кажется, сегодня чуть-чуть в меньшей степени делается упор на запоминание и больше делается ставка на верификацию найденной информации, еще что-то. Но это приводит все равно к понижению уровня подготовки. Потому что сегодня для любого молодого человека, если в Google или в Яндексе, или где-то так сказано: вот я дал поисковый запрос, первый же результат — ну, значит, так оно и есть, без необходимости перепроверить, посмотреть источники и прочее, прочее. А с искусственным интеллектом — это такое пространство для манипуляций, такое пространство для введения в заблуждение человека, если это не будет регулируемо. Мы же должны понять, что тот, кто сегодня формирует эти основные библиотеки, базы знаний для искусственного интеллекта, вполне вероятно, в фармацевтике и в физике сильной разницы между американцами и русскими не будет. Но в сфере гуманитарного знания искусственный интеллект в первую очередь будет подпитываться той информацией, теми публикациями. Он сам ничего не придумывает. Он ищет в бесконечном количестве информации. И она, естественно, на английском языке, опубликовано ее в разы больше, чем на русском. И вполне, я думаю, его возможно вручную настроить таким образом, чтобы он выдавал именно в том виде, в котором необходимо. И мы в еще большей степени будем терять доминирование на когнитивном пространстве своем. А это важнейшая вещь, если мы хотим быть независимыми и самостоятельными.

А вот можно здесь, может быть, отчасти такой… ну такую маленькую провокацию именно по поводу образования? Я в последнее время с таким тезисом выступаю и с коллегами, когда мы общаемся, и даже где-то публично, что письменная работа как форма проверки знаний в том виде, в котором она существовала и, в общем-то, еще формально существует, она умерла.

Да.

И чем мы быстрее это признаем, не будем пытаться запретить использование нейросети для написания работы…

Это бессмысленно.

Бессмысленно, да. И вот мне кажется, что нужно какие-то очень быстро совершать шаги, которые, может быть, не приведут к полной потере навыка, хотелось бы его сохранить. Хотя понятно, что появление калькуляторов все равно ударило по возможности устного счета,и ничего ты тут не сделаешь.Ну, условно говоря, мне кажется, простой прием:вернуть полноценную защиту любой письменной работы. Ну, в конце концов, какая мне, как преподавателю, разница, от первой строчки до последней эта работа написана лично моим студентом или он использовал нейросеть. Но если он ее защищает, если он прекрасно ориентируется в написанном тексте, —замечательно, ну почему я должен, так сказать, требовать… Вот я сам до конца в этом не уверен, но хотелось бы с вами поговорить. Вот что вы думаете по этому поводу?

100 процентов согласен, что, если техника, технологии вокруг нас развиваются и создают возможности, которые делают бессмысленными те формы контроля, которые у нас есть, нет смысла упорствовать именно в форме контроля, потому что смысл обучения и образования — он не в том, чтобы организовать контроль. Смысл в том, чтобы у человека в итоге остались знания в голове. А форма контроля просто должна быть эффективной. И да, скажем, приведу пример с нашей кафедрой английского языка. Мы с ними давно начали это обсуждать. Я им говорил тоже, и заведующая нам рассказывала. Мы учились в университете, одна из главных форм домашнего задания — это тебе дали текст, ты его дома перевел, принес и зачитал во время занятия. Ну, в нынешних условиях, когда достаточно телефон навести на этот текст, и он тебе выдает… Причем, я говорю, очень сносный перевод. Это перевод если не на «пятерку», ну где-то на низкую «четверку» он переведет точно, с хорошим вокабуляром и с прочими вещами. Есть смысл упорствовать и говорить, что мы тебя подвергнем анафеме, или, я не знаю, будем тебя бить, если ты будешь этим дома заниматься? Нет, ну все равночеловек так устроен, что они пойдут более легким путем, провалят потом экзамен, но тем не менее. Перешли к другому формату, что переводить ты будешь с листа во время занятия. Если ты не готов, дома не проделал работу, ты уже во время занятия провалишься. И это касается всего. То же самое на нашем факультете касается курсовых. Это было вызвано не только необходимостью работы с текстом, но я даже формулировал этот вопрос более широко. Я говорил: вот у нас 250 человек на курсе учится. Есть ли смысл делать главным критерием оценки их годовой работы их умение писать текст? Это важный навык. Но скорее всего, всю свою жизнь с текстом будет работать меньше одного процента этих ребят — те, кто останутся в аспирантуру, потом еще что-то. Потому что мы их учим писать научный текст. И с трудом, это не было сопротивление, это скорее были очень оправданные сомнения и прочее, но мы перешли к тому, что вместо текста должен быть проект. То есть они должны сделать что-то значимое для своего муниципалитета или, если получится, чуть позже — для региона. И во-первых, им стало интересней намного. Во-вторых, появились новые взаимоотношения…

А проект сам индивидуальный или коллективный вы допускаете?

Мы настаиваем на коллективном характере, потому что это тоже развивает у них умение работать в коллективе, в команде. И единственное, что это должно быть что-то социально значимое. То есть не проект реформы российской Конституции — там что-то провозглашаем анархию на следующей неделе. Это всё прекрасно, но это нельзя быстро реализовать. А они вполне конкретные государственные услуги внедряют, новые, оцифровывают какие-то услуги. И им стало интересней. Жульничать тут не получится, потому что этого не существует, а завтра должно существовать. А оценку этому выставляет реальный сектор, который, если это бессмыслица какая-то, он это не будет реализовывать. А защита — они просто приносят и показывают, как это начало работать. Вот месяц назад этого не было, а теперь работает. И там такие интересные проекты есть, которые уже стали очень популярными. Некоторые ребята это сделали вообще своим призванием и после окончания университета только над этим и работали. Поэтому я с вами согласен, что подход просто менять нужно.

ТЕРПЕНИЕ

Вы себя считаете человеком терпеливым?

Нет. Это точно не про меня. Это моя самая большая жизненная проблема, то, что я очень нетерпелив, я всегда постоянно спешу, очень нервничаю, если мне надо подождать. Мне очень сложно… ну, я прилично себя веду, но вот в очереди мне очень сложно стоять. В пробке мне всегда не по себе. И так и во всей жизни. То есть я очень стараюсь ускорить процесс. Я поэтому очень рано поступил в университет, рано начал преподавать, рано защитил докторскую. Потому что вот отпустить ситуацию, расслабиться и сказать: знаешь, я защитил сейчас кандидатскую, ну лет пять я могу ничего не делать, а потому уже буду смотреть на докторскую… Я буквально через три дня после защиты кандидатской начал задумываться о по крайней мере концепции своей докторской работы. Потому что мне очень сложновзять паузу такую.

Ну, втакого рода нетерпении, в общем, нет никаких особых проблем и сложностей. Это же они приводят к хорошему результату. А вот где-то это создает для вас, я не знаю, в общении с людьми там, когда вот вы быстро уже поняли, а люди не поняли так быстро…

Я по себе, в этом сложно сознаться, конечно, но я по себе понял, что мне, допустим, очень легко преподавать во время лекций. Вот сидит аудитория, там 200 человек, я там вещаю, им интересно, они там слушают. Я рассказал — ушел. Если мне заниматься с одним человеком, вот сидит один человек, и мне ему надо объяснять что-то, и он не понимает — мне очень сложно это дается.

Вот как я вас понимаю.

Вы понимаете, да? Это очень тяжело мне дается. А есть люди, наоборот, которые, вот один на один объясняют прекрасно, а перед аудиторией им очень сложно держать внимание, концентрировать его на себе. А это в моем случае тоже связано с терпением, потому что я уже хочу к следующей теме перейти, там понятно, но не совсем. Ну как, я же объяснил уже, что тут непонятно? И то же самое, у меня очень, очень терпеливый коллектив, я их очень люблю всех, ценю. Но им приходится сложно очень, потому что я всегда ставлю сроки, которые коллегам кажутся нереализуемыми, требую очень быстрых результатов— всегда. Потому что я убежден, что, когда что-то планировать на пять, семь, восемь, девять лет, ну, стратегическая цель — это хорошо, но, если ты что-то запускаешь, не требуя результата уже через неделю, месяц и три месяца, это всегда в наших реалиях будет, что ну тогда через год и подумаем, чем отчитываться. Вот это постоянно нетерпение и требовательность к коллективу — она, конечно… Ну, люди у меня очень дружные, и мы с момента, как я возглавил факультет, мы административным составом работаем, мы все друг к другу привыкли очень, они меня хорошо понимают и с понимают к этому всему относятся, не обижается никто.

А что вот именно в административной работе требует от вас самого большого терпения? Вот то, что вы сейчас описали? Это быстрота выполняемых задач?

Знаете, когда я был заместителем декана, мне казалось, я думал: ну, декану вообще не на что жаловаться в жизни, потому что я же заместитель, всю работу я делаю. Все тексты я готовлю, служебные записки я готовлю, приказы. Если что-то не так пошло, всегда нагоняй мне. Что там декану вообще жаловаться. А когда, вот первая неделя, и к тебе все заходят с проблемами, которые требует решения от тебя…

И вы должны решение принять.

Как их решить,– пока непонятно, ресурсов для этого нет. Но вот твой заместитель на тебя смотрит и говорит: ну, говори, что делать. И я с тех пор для себя сделал вывод, что для любого управленца, для любого администратора проблема никогда не заключается в ресурсах, в деньгах, в инфраструктуре — это всё вещи, которые очень быстро можно решить. Самая большая проблема всегда в людях. И ты, в принципе, если управляешь, ты никогда не управляешь столом, я не знаю, дверью или доской, ты всегда управляешь людьми. И самое главное — это выстроить правильные взаимоотношения с людьми, как со своим коллективом, так и со студентами, с администрацией университета, с горизонтальными коллегами, кто занимается похожей работой. И если проблемы и возникают — проблемы тоже возникают между людьми. Не бывает так, что вот, нетерпение у тебя вызывает то, что, я не знаю, компьютер не справляется с вычислением какой-то задачи или на бумаге сами по себе появились не те символы, которые должны были. Всегда проблема в чем? – Что ты вроде что-то хорошее хочешь сделать, а кто-то из коллег этого не понимает и начинает тормозить процесс. А ты объясняешь, говоришь: студентам будет лучше, профессорам будет лучше. Или ты для тех же профессоров что-то хорошее пытаешься сделать, а они говорят: что вы, сколько можно уже это всё, оставьте нас в покое, дайте нам жить спокойно. Это всё связано с человеческими взаимоотношениями. Но мне кажется, что, несмотря на мой очень, очень нетерпеливый характер — это вообще у нас, видимо, что-то семейное, потому что у меня и брат младший такой, и семья моя такая в целом, — но, несмотря на вот этот очень нетерпеливый характер, я в целом с людьми, с которыми работаю, у меня нет проблем с такой коммуникацией, взаимоотношениями, потому что я никогда ни к одному человеку, с кем я работаю, не отношусь как к подчиненному. Это мое… это не то что правило какое-то…

А что это значит?

Я не вижу себя в вертикальной иерархии, что я над, а не под. И для меня это очень чуждо. Многие коллеги скажут, что это, наверное, неправильно так или еще что-то. Но я воспринимаю людей, которые со мной работают, как соратников, друзей. Такая дружина, которая вместе пытается добиться какой-то цели. Моя задача в этом коллективе — первый удар взять на себя, так же как и все последующие, и сделать так, чтобы мы путь прошли, что вот ответственность за прохождение пути будет на мне. Но воспринимать людей как прислугу, обслугу, подчиненных, которые там, ты неуважительно с ними разговариваешь, как себя проявляешь, это для меня не то что недопустимо, что я считаю, что это правильная тактика, я просто не смогу так работать, потому что я бóльшую часть времени провожу на работе. Я родителей, брата своего вижу, наверное, раз в 10 меньше, чем коллег на работе. И если тебе утром ехать и вечером уезжать с места, где находятся твои подчиненные какие-то или какие-то коллеги, то любой человек, мне кажется, с ума сойдет и не захочет на эту работу являться. А когда ты приезжаешь к людям — к единомышленникам, к людям, с которыми вместе ты добиваешься… Я даже не могу сказать, ни одного человека не могу назвать, сказать: этот человек работает на меня, допустим, или у меня. Это невозможно. Это всегда будет со мной, или я с этим человеком работаю. Почему? Потому что каждый на своем уровне выполняет задачу, которая она не вертикальная. Оттого, что лаборант пишет нагрузку, это не то что не делает его работу менее важной, чем моя. Иногда это важнее, чем то, что конкретно я в этот день сделал. Просто, кроме него, никто эту нагрузку не напишет. Кроме заместителя декана, никто учебный план не составит. Кроме профессора, никто эту лекцию не отчитает. Кроме доцента, семинар не проведет. А кроме этого второго преподавателя, никто билеты не раздаст и дополнительные вопросы не задаст. Каждого из них убери, и… вот уберите остальных членов коллектива — кому я там нужен? Что, я буду сам себе сидеть и документы писать, подписывать? Понятно, что нет. Каждый в этом коллективе очень важный. Если ты всех рассматриваешь в рамках этой симфонии такой,это как симфонический оркестр. Вот если ты рассматриваешь коллектив как такой оркестр симфонический и понимаешь, что твоя задача, как дирижера, вовремя подключить нужный инструмент, ты не можешь вместо этого инструмента отыграть, и ты не можешь этот инструмент убрать. И тогда симфония будет неполной. Но сделать так, чтобы всё работало слаженно… А я, по правде говоря, считаю, что вообще самая главная моя задача — это создать правильный микроклимат в коллективе. Чтобы люди знали, что они работают честно, прозрачно, что у них дружеская атмосфера и что им там комфортно. И что их работа ценится по достоинству, оплачивается достойным образом. И что ни один студент никогда не оскорбит и не поставит в какое-то затруднительное положение профессора. И в обратную сторону: что ни один профессор никогда ни одного студента там… ну, не будет касаться вопросов личного достоинства и прочего. Вот если правильны микроклимат создан, то как-то оно все само по себе работает.

А вам доводилось увольнять коллег?

У меня нет права уволить человека. Но попрощаться, попросить нам разойтись, пойти своими путями — неоднократно такое было.

Тяжело вам это дается всегда?

Нет. Потому что, если до этого дошло, что вот такой разговор… Тяжелее, знаете, что дается? Когда проблема есть, но ты до конца внутри не уверен, что это основание для того, чтобы расстаться, и ты должен взять на себя ответственность: этот человек останется сейчас, но поменяет свою точку зрения или свой подход к какому-то вопросу, либо же все-таки лучше попрощаться. Вот это тяжело, когда тебя терзает внутри. Если дошло до того, что ты точно знаешь, что необходимо расходиться, это значит, что основания настолько веские, что… Ну, это же не мой факультет личный, и не его, и не чей-то. Это государственное учреждение, в котором мы временно исполняем определенные функции. И мы должны соответствовать тем требованиям и критериям, которые к нам выдвигаются свыше. Это в первую очередьМинистерство иностранных дел, государственная власть. Мы очевидно, с какой целью работаем.

А вот в исследовательской деятельности, в научной работе есть что-то, что требует терпения, где вам тоже может показаться, что, может, его не хватает,или что?

Вот здесь почему-то, я не знаю почему, я вот в таком спокойном состоянии во время написания работы был. После написания, как обычно, торопишься…

Ну то, что вы говорили уже, когда вы там…

А вот когда пишешь, да, у тебя такое состояние, что ты от всего окружающего мира отключился. Ты читаешь тексты, которые написаны были в XVI, в XVII веке, то есть вряд ли за это время они как-то поменялись или что-то новое там будет найдено, но погружаешься в это до такой степени, что иногда теряешь контроль над временем и просто вдруг смотришь, что время три часа ночи. А ты всёдочитываешь этот текст и находишь в нем какие-то интересные для себя вещи. А вот нетерпение включалось обычно после, когда ты уже всё написал, и хочется быстрее представить на суд общественности это всё. Вот так бывает, да.

А вот если вернуться к мысли о скорости, что, ну я так понимаю, вам комфортно, ведь у нас время таких каких-то повышенных скоростей…

Да.

…которые, хотя и говорят иногда: всё уже в истории человечества было, ну все-таки не всё, таких скоростей, наверное, никогда не было. Я все время вспоминаю, что, по-моему, это у Гуревича в «Категориях средневековой культуры» есть мысль…

Это прекрасная книга, кстати.

Да, просто выдающаяся. Он пишет, что символом нашего времени могла бы быть секундная, по-моему, стрелка, которая…А вот вам в таких темпах,в которых мы живем, когда мы, действительно… знаете, я вот, у меня тоже, по моему на сегодняшний день основному месту работы, я всегда коллегам говорю: у нас есть три режима — часов, минут и секунд. Других — дней там, недель  — этого ничего нет. Часов, минут и секунд. И секунда — это…

Всё знакомо, да.

Вот вам комфортно… Я не очень это слово люблю. Но вот вы справляетесь с этим темпом? Или даже для вас, человека, который быстро всё привык делать, тут есть какой-то перебор?

У меня это исключительно за счет спорта. Я думаю, нет проблемы с тем, чтобы справляться с этими нагрузками. Но проблема скорее…

Ну, физически, вы имеете в виду…

Да, физически. То есть никогда не бывает такого, что я там устал, не успел, еще что-то. Но скорее есть, возникает вопрос: а вообще необходимо ли это? То есть ну, мы же все-таки созданы Всевышним не для того, чтобы только функционал исполнять какой-то и отчетность сдавать, да?

К 13:00 успеть что-то сделать.

Да. Это все-таки не высшее наше предназначение, мне кажется. Но реальность такова, что, если ты вырос в Москве, мне кажется, и образование здесь получил, и карьеру начинал в Москве, у тебя особо нет выбора. Вот представить, чтобы человек в Москве мог спокойно, размеренно, сочетая это всё и с нормальной личной жизнью, и с тем, чтобы какие-то хобби, увлечения, и при этом пытался чего-то добиться — в московских условиях это очень сложно реализуемо. Я это впервые понял, когда я отсюда уехал на продолжительный период, когда я работал в Италии. Потому что я там жил не в Милане и не в мегаполисе, а как раз в университетском городе, где время…

(Смеется.) Остановилось.

Просто, по сравнению с Москвой, это время остановилось. То есть там город средневековый. Ты все время в этих средневековых декорациях. Людей поражает то, что … Я помню, вот, очень яркое такое воспоминание, как первый день моих лекций был. Я вышел с лекций, встретил декана факультета, на котором я работал, который затем стал ректором этого университета. И он мне говорит: «Поехали, поедим». А время 12:30 или час. А я в московском режиме, говорю: «Так, у нас есть 40 минут, мы можем, я видел, тут есть где-то закусочная или ресторан, или пиццерия, можем пойти туда». Он говорит: «Да нет, здесь-то зачем». А ресторан, причем, прекрасный, очень вкусно. «Нет, — говорит, — зачем? Поедем, тут в горах очень вкусная рикотта», я не знаю, еще что. Я говорю: «Какие горы? У нас же через час академический сенат». Он говорит: «Всё, без нас не начнут». Мы сели в автомобиль. Полчаса едем в эти горы. Приезжаем. Когда я увидел, что там за одним столом сидит ректор университета с проректорами, там — юридический факультет, чуть дальше — лингвистический, я понял, что академический сенат начнется часа на полтора позже точно.

Или здесь даже.

Да. Я категорически не люблю никакой алкоголь. И я понял, что на русских людей очень сильно наговаривают. Потому что, когда я увидел, как этот алкоголь употребляется итальянцами в ежедневном режиме, я был шокирован. Потому что это каждый день, за обедом, за ужином. И я понимал, что у этих… Вот там был парень, который учился в аспирантуре. Мне тогда было… я там преподавал, мне было 24–25, а этому парню было 30, и он всё учился в аспирантуре. И я его как-то спросил…

Искал библиотеку, наверное.(Смеется.)

«Валерио, — я говорю, — объясни мне, пожалуйста, мне просто интересно, почему ты в 30 лет все еще, ты же умный парень, почему ты не защитился?» А он говорит: «Мне за то, чтобы я не работал, читал книжки, сейчас платят три тысячи евро. Ты хочешь, чтобы я защитился, и мне платили две за то, чтобы я работал?» Мне через какое-то время, именно из-за этого в том числе, было чуть-чуть некомфортно. Мне очень нравилась атмосфера, люди прекрасные, хорошие отношения со всеми остались. Но когда ты вырос в Москве, и ты как бы все время чувствуешь, что этот город от тебя постоянно требует бесконечной самоотдачи, движения постоянно какого-то и всегда требует недовольства собой. То есть как только ты так говоришь: какой же я молодец, все-таки я, конечно, я большой молодец, — в этот момент тебе конец. В Москве выжить так, я думаю, невозможно. Поэтому я понял, что это всё прекрасный опыт, и он останется со мной навсегда. Но после Москвы переехать в тихую гавань такую, в особенности в таком возрасте, мне кажется, это очень сложно.

А у вас есть потребность, бывает ли у вас, вот прямо именно такое большое, сильное желание остаться одному, вот, побыть в одиночестве? Вообще насколько для вас это важно?

Бывает иногда. Особенно бывают такие дни в неделю у меня, когда я утром просыпаюсь, у меня эсэмэсот помощницы, где описан мой день сегодняшний, который, я еще вчера не догадывался, как он будет выглядеть. И там, вот, бывают такие дни, когда встречи с разницей в 25 минут, их штук 11–12 подряд может идти. И потом еще вечером в трех местах различных в городе тоже какие-то переговоры, встречи и выступления. И иногда, конечно, к вечеру ты так много говоришь и так много с людьми коммуницируешь. Я, по крайней мере, не знаю, как у других коллег, когда я выступаю, в особенности перед аудиторией, я очень сильно отдаю энергию.

Конечно.

Я прямо чувствую, что… Особенно после лекций, когда студенты, я стараюсь их заинтересовать, я иногда после лекций прихожу в кабинет, и я чувствую себя выжатым просто как лимон, мне очень тяжело говорить. А если так весь день проходит, то к концу дня особо ни с кем, конечно, общаться, говорить, видеться не хочется. Но у меня есть как бы не то что традиция, это обязательное условие, я утром, когда просыпаюсь и еду на работу, всегда звоню маме, и вечером, когда еду домой, звоню, узнаю, что всё хорошо. Это вот единственная коммуникация, которая ни при каких обстоятельствах нарушена не будет. Я так делаю всегда, в общем-то.

А вот модная сегодня тема выгорания, вы как к ней относитесь?

Я думаю, что она, безусловно, есть. То есть от нее сложно открещиваться.

Но что это такое, вам непонятно, да?(Смеется.)

Нет, иногда бывает ощущение, что слишком много. Вот что надо чуть-чуть взять небольшую паузу. Но в моем случае просто это компенсируется спортом. Для меня спорт — это очень важная составная часть жизни. И я 100 процентов уверен, что, если бы не было этого переключения, когда ты заходишь в боксерский зал, и всем там абсолютно без разницы, ты доктор наук, я не знаю, декан факультета, итальянист, ну вообще кто ты. Там вообще без разницы. Там задача за эти два часа выжить каким-то образом, и пройти через невероятную нагрузку. Вот, это очень хорошо снимает вот это ощущение слишком сильной погруженности в процесс. Это очень сильно перезагружает. Еще мне очень нравится такое… ну, раскрою секрет такой перед зрителями. Когда иногда наступает такой момент, когда тебе кажется, что забот стало слишком много, что эти проблемы — они уже непонятно, что с ним делать, мне очень нравится Московский планетарий, там вот бывают такие звездные шоу так называемые, когда на большом куполе показывают там какие-то истории про спутники Земли, еще что-то. И, когда ты на это всё смотришь, ты понимаешь, что ты настолько маленькая составная часть этого мироздания, что твои проблемы не могут быть такими уж прямо большими, потому что ты сам не такой уж большой. И когда ты возвращаешься к реалиям, да, сильно не переживаешь.

ПРОЩЕНИЕ

Как для вас сегодня вообще, какое место, разрешение, звучание эта тема в вашей жизни играет? Что она значит? Я, может быть, чуть-чуть поясню. Ну, для кого-то это, знаете, такое вот что-то из литературы там. Кто-то говорит, что вот, я не знаю, главное… Такой есть клишированный ответ: я не прощаю предательство. А начинаешь спрашивать: а вас предавали? — В общем, нет, но… откуда… А когда уже говоришь: «А вы-то сами…»Это вообще человек: «А я здесь причем?» Нувот, если в общем спросить, вот я говорю: прощение. Вот вы о чем думаете сразу?

Ну, о том, что это что-то, к чему необходимо стремиться и уметь это делать при любой жизненной ситуации. Просто потому что иначе какой из меня христианин, если это не будет для меня характерно. Но, если быть предельно честным, это не что-то, что, я могу сказать, я безальтернативно всегда делаю в ситуации, когда это необходимо. Ну, то есть я понимаю, что, вне зависимости от того, что произошло, я должен обладать достаточной любовью к ближнему и быть достаточно добродетельным, для того чтобы простить. Не любить грех, а не человека, который его совершил.

Да.

Но естественно, как живой человек, это не всегда получается. Бывает, когда есть очень, очень сильное желание отомстить или в ответ сделать что-то, или надавить посильней, если что-то не так. Но я, к счастью, человек очень, очень самокритичный и понимаю, где мои слабые стороны, над ними работаю. И постепенно, могу сказать, что причина, по которой я очень хотел бы научиться именно христианскому подходу в этом плане, она в том, что тебе так проще самому. То есть каждый раз, когда ты хочешь отомстить, в ответ сделать что-то плохое, то зло не уменьшается, оно только прибавляется, причем оно прибавляется внутри тебя. И ни одному человеку легче не становится от того, что он сделал какую-то подлость или гадость. Даже если эта гадость в ответ — это гадость. И сделал ее ты. И мучить совесть будет тебя. И ты будешь очень доходчиво объяснять, что это же вот этот негодяй виноват, он же первый сделал, поэтому я сам стал негодяем. И ты же от этого меньше негодяем не становишься тем не менее. И поэтому тот, кто хочет душевного спокойствия, он к прощению должен прийти, как к просто обязательной части его взаимоотношений с людьми. Это не обязательно такие страшные вещи, как предательство. Это же бывает, что там, я не знаю, человек чуть резко тебе что-то сказал, и ты в ответ сразу же хочешь ему что-то резко сказать. Или ну что-то он как-то вот не очень добропорядочно себя повел, и это вроде как открывает для тебя врата такие, которые, тебе кажется, позволяют тебе сделать что-то не очень хорошее в его отношении. Вот если от этого уйти, жить человеку становится намного гармоничней и спокойней.

А как вы думаете, вы способны на такое чувство, как ненависть по отношению к другому человеку?

К человеку, именно к человеку, я думаю, что нет. К поступкам — да. К каким-то действиям — безусловно. Но если я ненавижу человека, это значит, что я способен на то, чтобы прямо вот ну вредить ему, сделать ему что-то плохое. Вот сделать просто человеку, который является чьим-то ребенком, чьим-то папой или чьим-то братом или сестрой, вот взять и именно человеку этому сделать плохо — ну, я как-то к этому так отношусь… Вот мы говорили про молодежь, я говорил, что они как пластилин, и это значит, кто-то недоработал. И, мне кажется, любой человек, когда рождается, он все-таки рождается невинным, и ничего плохого в нем в этот момент и злобного нет. А потом жизнь, жизненные обстоятельства, люди, как правило, делают так, что люди становятся хуже или начинают стремиться козлу, вместо того чтобы хотя бы пытаться стремиться к добру. И поэтому ненавидеть человека — это, во-первых, мне кажется, значит вгонять собственную душу во тьму какую-то. Потому что ненависть — это настолько деструктивное чувство. Когда ты кого-то ненавидишь, ты перестаешь созидать, ты перестаешь становиться лучше, перестаешь творить добро. Ты уже только думаешь, как сотворить зло какое-то, если ты ненавидишь человека. Ну, не бывает, что я тебя так ненавижу — вот тебе конфетка. Так же никто не делает. И всегда уже всё, ты себя настраиваешь на деструктивный такой, отрицательный подход к человеку. Другое дело —воспринимать отрицательно, негативно шаги, поступки, мотивы человека.

Понятно, да.

Тогда да, это безусловно. Но не могу сказать, что у меня всю жизнь это осознание было. Я в детстве мог вплоть до персонажа фильма какого-то ненавидеть до такой степени, что просто сидеть и переживать насчет моего любимого персонажа какого-то. Но уже в осознанном возрасте ты за собой замечаешь, что всё это проецирование какого-то негатива, злобы, еще что-то — это все время бьет по тебе. Поэтому необходимо отпускать, прощать и относиться по-доброму ко всему.

А вот когда мы с вами говорили о случаях, когда вам приходилось говорить коллегам, что лучше разойтись, они относятся к категории «прощение»? Или этоо как бы другая плоскость отношений? Можно сказать, что вы что-то… или они совершили что-то непростительное? Ну, понятно, не вы лично, вы же не из… а то, что вы считали непростительным из поведения преподавателя, вот оно… Короче говоря, как-то связать с этой темой можете?

Ну, знаете, лично чтобы, из-за личной плоскости как-то расходились — такого никогда не было. А вот то, что касалось каких-то функциональных обязанностей, что человек должен что-то делать — он не делает, или он не должен чего-то делать, а он прямо принципиально делает, то в этот момент, я считаю, что самое правильное — это не таить, не идти окольными путями какими-то. Есть такой подход, когда я тебе об этом говорить не буду, но сейчас создам такие условия, что ты сам возьмешь, не выдержишь и уйдешь. Я думаю, что вот это точно вызывает очень конфликтную ситуацию. И были коллеги, которые наверняка и обижались, и как-то считали, что в данной ситуации они правы, а не я, или у них какая-то точка зрения на что-то была. Но, по крайней мере, ни с одним из них я в какие-то увиливания и в какие-то… хвостом не вилял, мы честно садились, и я говорил: «Проблема заключается в этом, мы так продолжать работать не можем. Либо это меняется, либо мы не работаем вместе. Поэтому давайте решать». И как-то в эту личную плоскость это никогда не переходило.

А как вы думаете, если коллег из вашего коллектива, с которым вы сейчас работаете и о котором вы говорили замечательные добрые слова, спросить, строгий ли вы руководитель, какой будет ответ?

Да, я думаю, скажут: да. Ну, потому что если не быть строгим, то какой антипод строгого — веселенький такой? Легковесный какой-то. Что можно здесь подобрать? Строгий не в том смысле, что я весь день сижу вот с таким лицом, и, значит, да, что за шутки там в моем присутствии. (Смеются.) Если бы, знаете, мой коллектив был бы музыкальной группой, то стиль музыки, наверное, был бы такой рок-н-ролл. То есть у нас всегда очень такая энергичная, очень коллективная и при этом настроенная на большие какие-то такие сдвиги работа совместная. И поэтому увидеть, чтобы я с коллегами разговаривалкак раз с этой поднятой бровью, что так, я вам … а ну, доложите мне… Это, наоборот, всегда очень по-человечески. Но строгость в том смысле, что, если я что-то потребовал, это мы не обсуждаем, будет это сделано или нет. Мы можем обсудить, как это сделать. Можем обсудить до того, как требование выставлено, мы можем обсудить, выставлять его или нет. Но если требование есть, мы любой ценой должны добиться результата. Почему. Потому что я им объясняю, говорю: завтра меня руководство спросит, я же не буду говорить: ой, знаете, у меня заместитель там или начальник учебной части, или начальник курса — это они виноваты. Нет, спрашивать будут с меня. Ровно так же я спрашиваю с коллег. Это раз. Во-вторых, я им объясняю, говорю: у нас работа с точки зрения опасности нашей ошибки — она хуже, чем у людей, которые готовят медиков. Ну, то есть если в медицинском университете выпустят какого-нибудь неквалифицированного идиота, то он оставит за собой несколько невылеченных или, не дай Бог, умерших людей, ну и где-то на этой стадии это выяснится, и его практика на этом закончится. Если дать государственного деятеля, который неправильно воспитан, без моральных принципов, не стрессоустойчив, а он до чего-то дойдет, то степень бедствий и катастроф, которые это может за собой повлечь, такова, что ни одному медицинскому университету мало не покажется. Поэтому мои коллеги знают, что они там, я всегда пытаюсь это донести, что ты, может быть, делаешь нагрузку преподавателя, а ты учебный план, а ты пишешь письма, чтобы мы на стажировку людей устроили. Но на самом деле ты не этим занимаешься — ты занимаешься подготовкой будущих лидеров для России. Просто твоя функция в этой подготовке такая. А конечная цель — это не письмо, не план и не нагрузка. Конечная цель — это дать нашей стране человека, который способен осуществить такие изменения, которые ей в исторической перспективе окажутся необходимы, а он будет обладать и навыками, и характером, и ценностями, которые для этого необходимы в первую очередь.

А если вы понимаете, что вы неправы, ну, в рабочей какой-то ситуации, вам тяжело это признать?

Нет, это… я к этому отношусь абсолютно спокойно. Попросить прощения, если я неправ, — это, наоборот, такое облегчение, когда ты просишь, искренне просишь у человека прощения и говоришь: извини, я неправильно, значит, сделал вывод, или я неправильно поступил в данном ключе. Я думаю, что люди, которые не умеют просить прощения, это невероятно слабые характером, не уверенные в себе и зачастую очень подлые люди. Потому что вот если мне человек донес в правильной форме… Вот во время спора меня в чем-то убедить очень сложно. То есть если это дошло до спора … Мы же во время спора уже не слушаем друг друга, мы уже просто пытаемся выиграть, да?

Да.

Но если у нас идет дискуссия, и я был уверен в одном, и человек доходчиво, понятно мне объясняет, что я ошибался, тебе в этот момент становится обычно стыдно. То есть ты понимаешь, что ты допустил ошибку. И как только ты говоришь: прошу прощения, я был неправ. Всё, в этот момент это ощущение сразу же исчезает. Прямо сразу же. По крайней мере, у меня. Поэтому никогда с этим проблем каких-то и еще чего-то не возникает.

А вот, я помню и часто к этой мысли возвращаюсь, мой однокурсник как-то мне сказал, мы рассуждали о ком-то из наших друзей, по-моему, постарше, который там чего-то уже добился. И он сказал: «Ты знаешь, к сожалению, он пришел в такую точку, когда ему никто не может сказать, что он неправ. И это, —говорит, —очень опасно. Потому что очень важно, особенно для человека, который какое-то там занимает положение, чтобы всегда были люди, которые могли прийти, и сказать ему: ты знаешь, ты неправ».

100 процентов.

Вот как вы думаете, сколько таких людей… не с точки зрения того, что вот, мы сейчас мило говорим, а вот которые действительно, может быть, в такой сложной ситуации, когда это будет неприятно, когда вы много сил положили, а он может прийти, и сказать, и будет услышан, в общем? Исключая начальство.

Да. Есть несколько категорий таких людей, которые, вне зависимости от того, как складывается судьба и прочее, они всегда не то что могут, они это делают, и я это очень ценю. Есть люди, которые, допустим, мне преподавали английский, когда мне было 15, 16, 17, 18 лет. Я у них учился как студент. Да, я потом работал и от самой низшей должности на факультете, которая есть, через замдеканство до деканства. Но их общение со мной — они все равно, я их очень люблю, это для меня члены моей семьи, я их вот так воспринимаю. Они всегда со мной говорят только по имени. И я настаиваю, что, если будете по отчеству,это, значит, я свихнулся, что это явно не то. И мы всегда говорим ровно так, я для них всех студент, которого они очень любят. И взаимоотношения у нас до сих пор такие же. Они вполне могут зайти,просто потому что они были на этом факультете, когда он только был создан, а я туда пришел учиться в 2005 году. Понятно, что никогда в жизни в моей голове они не будут просто частью какого-то механизма. Это люди, которых я очень люблю, ценю и уважаю. Это вот одна категория людей. Вторая категория — это мои друзья, которые никак не связаны с моей работой. Они, безусловно, были моими друзьями, когда я учился в школе, в университете, потом работал, и не только в университете, а потом и в университете. И для них, во-первых, я знаю, что для них неважно, где я работаю, кем я являюсь. И когда они со мной говорят, они говорят со своим 14-летним, или 12-летним, или 10-летним другом, в зависимости от того, с какого возраста мы там с ними дружим. И больше всего я ценю, у меня есть несколько друзей, которые до сих пор точно не знают, как называется моя должность. То есть они время от времени так: где, слушай, как это ты, чей-то заместитель, да, там? Я говорю: да, да. И почему — потому что я знаю, что для них это вообще неважно в этом контексте. И третье — это семья, да. Там родители, брат. В особенности брат, потому что у меня с братом очень близкие отношения. Я ему очень доверяю, он мне очень доверяет. Он может когда угодно сказать, что я в чем-то неправ, по одной простой причине — потому что я знаю, что, что бы я ни сделал, он меня никогда в жизни не осудит. Вот он может мне сказать, что я неправ, но это никогда не приведет к тому, что он отвернется или подвергнет какой-то критике. Это всегда закончится фразой: «Но я все равно с тобой, я тебя очень люблю». Потому что вот у нас с ним очень близкие, очень близкие отношения. 

ЛЮБОВЬ

Вы уже рассказали о маме. О том, что вам очень важно позвонить — утром, вечером. А что для вас вообще значит материнская любовь?

Ну, это, наверное, такая самая безусловная любовь, которая существует на свете, когда ее не нужно никаким образом заслуживать, доказывать или еще что-то, тебя просто любят, потому что это твоя мама, она в любом случае всегда с тобой, никогда не откажется, не обманет, не предаст. И это человек, которыйровно с момента, как ты у нее в животе появился, вот с этой секунды и до самого конца этот человек связан с тобой такой нитью, которую оборвать невозможно. Дальше уже есть, наверное, специфика каждого отдельно взятого человека. Бывают матери такие более кроткие, бывают матери требовательные, бывают матери, которые активно участвуют в воспитании ребенка, а есть те, которые уступают здесь роль своему супругу — у каждого по-своему. Но мама — это тот человек в жизни любого, мне кажется, и мужчины, и женщины, которого просто невозможно кем-то заменить. Не существует такого человека, который может заменить маму. Это исключено. И я думаю, что у меня с моей мамой связь очень сильная. И не только с мамой, но и с ее семьей, с моими предками со стороны мамы. У меня, естественно, и с отцовской стороной сильная связь очень, и генетическая, и какая угодно. Но вот то, чем я занимаюсь, это очень близко, скорее, к материнской моей стороне, профессионально. Вот, скажем, спорт, характер, еще что-то — это больше с отцовской линией имеет что-то общее. А вот наука, любовь к философии, писательство, и прочие вещи — это, скорее, с маминой стороны.

А вот с момента, когда это стало частью обязательной вашей жизни, вот этот звонок утром и вечером, были случаи, когда вы пропускали?

Нет, никогда.

Вообще ни разу?

Вообще ни разу. Более того, бывают ситуации, когда не то что я про… обычно же проблема в чем там: мама жалуется, что сын редко звонит, я не знаю, что. А бывают ситуации, когда я звоню, а у меня мама иногда не очень ладит с телефоном своим. И я звоню, она не отвечает, я звоню второй раз, она не отвечает. Я пишу эсэмэс: «Набери». Я звоню папе, говорю: что там с мамой, я звоню, она не отвечает. А она говорит: «Ой, я не видела, извини, пропустила, он на вибрации был, я не услышала», еще что-то. Но такого, чтобы я позвонил, мама не ответила, я сказал «ну ладно» и поехал просто поработал, своими делами занялся, — такого не бывает. А такого, чтобы я проснулся и с момента, как начал, вот проснулся, и до момента, пока начал работать, мне не пришло в голову набрать… То есть я же звоню не просто сказать, что со мной все хорошо, я про себя редко спрашиваю. Обычно звоню узнать, что у нее, у отца все нормально, никаких проблем, ничего не нужно. И то же самое вечером. Поэтому представить, что я со спокойной душой пойду спать или утром спокойно пойду работать, не зная, что у моей семьи все нормально, это я не знаю, какими нервами надо обладать для этого. И каким терпением, которого у меня точно нет.

У Достоевского, точнее у Алеши Карамазова, есть вот эта знаменитая речь, когда он в конце уже романа обращается к мальчикам, помните, и говорит там, что очень важно какое-то вот светлое детское воспоминание, которое много в ребенке формирует, и вот чтобы оно было, его запомнить, возвращаться. Вот у вас есть какие-то детские именно воспоминания, воспоминания детства, к которым вы возвращаетесь и которые вот…

Греют душу.

Да.

Да, у меня очень много воспоминаний связано с моим дедушкой со стороны мамы. К сожалению, со стороны отца моего дедушки не стало практически сразу после того, как я родился, и его мама тоже ушла достаточно рано, я был маленьким ребенком. А вот с маминой стороны, вот мое детство — оно очень сильно связано с дедушкой и с бабушкой с маминой стороны. Дедушка мой был писателем, журналистомдостаточно популярным. И мне он привил просто ненормальную любовь к чтению, какое-то ощущение необходимости постоянного саморазвития. Он был человек таких энциклопедических знаний. Его, к сожалению, не стало, когда мне было 12. Но за эти 12 лет его жизни со мной он на мне оставил такой след большой, который до сих пор за мной тянется. И в душе я всегда в каких-то жизненных ситуациях в первую очередь себя спрашиваю: он бы одобрил этот мой поступок или нет? А он бы сейчас гордился мной или, скорее, сказал бы, что я чем-то не тем занят, что важно? И вот таких воспоминаний, с ним связанных…

Он с вами беседовал много или…

Исключительно как со взрослым человеком. В детстве лучший способ меня вогнать в жуткую депрессию, в душевные переживания был со мной общаться как с ребенком, очевидно. Ну, мне мама это рассказывает, я так этого не помню. А он со мной с самого детства общался как с очень взрослым человеком, обсуждал политические новости самые последние. У меня в детстве любимая передача была выпуск новостей. Родители, для того чтобы я сильно не мешал, записывали новости на кассету и включали их, чтобы я сидел и смотрел вот эти новости по телевизору. Мультики, еще что-то не сильно как-то привлекали. И дед, это понимая, как-то вот очень быстро начал меня приобщать к этому всему. Я очень дорожил и ценил то, что вот он ко мне относится как к взрослому человеку. И поэтому была очень сильная такая связь. И бесед было бесконечное множество. Он уделял мне столько времени, что, в принципе, как только он приходил домой с работы, с этого момента и до момента, пока он не пойдет спать, он только говорил со мной, и я вот каждому слову внимал. Помню практически каждый наш разговор до сих пор наизусть. Он мне всегда в сложные жизненные моменты, сложные не с точки зрения того, что непонятно, что будет, а вот… ну, когда испытание какое-то. Вот день защиты докторской там, что-то такое. Я всегда чувствую его присутствие.

То есть вы к нему как-то обращаетесь мысленно, или просто оно как…

Я не могу сказать, что внутри с ним как-то о чем-то говорил. Но вот в этот момент, пока я стоял, я 100процентов знал, что вот я стою за кафедрой, а где-то, то ли со спины, то ли рядом со мной он точно находится, и поэтому мне вообще сейчас без разницы, кто там что будет спрашивать, говорить, потому что я это присутствие всегда очень сильно в своей жизни ощущаю. И много очень воспоминаний с детства, связанных с какими-то радостными, очень радостными моментами. Со спортом много всего такого связанного, с друзьями, со школой. Я очень такой коммуникабельный и общительный ребенок был в школе. У меня очень много было друзей всегда. И я всегда мог коллектив организовать быстро. И, к счастью, я со всеми поддерживаю прекрасные отношения. Вот столько времени уже прошло.

А друзья у вас — это школа и институт или и позже… Есть же, да, такая точка зрения, что все-таки уже потом как-то настоящие друзья не появляются. Вот у вас как?

Ну вот у меня есть с каждого периода. У меня есть мой самый первый друг, с которым мы вообще познакомились в песочнице. Это вот первый человек, с которым я вообще в жизни начал общаться. И я до сих пор с ним вижусь, мы созваниваемся, часто достаточно говорим, видимся. Есть мои друзья со школы, с которыми мы тоже на связи, и я стараюсь хотя бы раз в месяц найти время, для того чтобы, и чтобы им было удобно, чтобы мы могли встретиться, просто пообщаться. Никаких у нас дел, проектов, ничего. С университета их очень много. И я должен сказать, что университет мне дал столько ключей от различных дверей в жизни, что, наверное, 85 процентов проблем, которые у меня в жизни возникали, я решал за счет того, что я учился в МГИМО и у меня очень хорошая записная книжка с друзьями, которые… никогда не знаешь, кто тебе поможет, и ты никогда не знаешь, кому ты понадобишься. Но у нас есть эта прекрасная корпоративная культура, что мы все друг другу помогаем, толкаем друг друга по жизни, это очень важно. И есть ребята, с которыми мы как-то подружились, не то что после университета, а значительно после. Ну, у меня есть сейчас люди, которые очень важны в моей жизни. И мы с ними начали дружить уже после того, как мне 30 было. И это уже совсем другая дружба. Потому что человек, который тебя знает с пяти лет, — это одно общение. Человек, который с тобой начал общаться, когда тебе 30, он тебя видит совершенно другим, принимает совершенно другим. Ну, и ты тоже уже от человека ожидаешь другого немного и другие качества ценишь в этом возрасте. Я дружбе придаю огромное значение. Я считаю, что это самая важная работа в жизни человека — дружить. Если ты умеешь дружить с людьми, всё остальное обязательно как-то складывается. А вот человек, который самый талантливый на свете и гениально развит в какой-то профессиональной сфере, но отвратительный друг и негодяй, вот он, я уверен, что никогда в жизни больших высот не добьется, потому что такого человека никто рядом видеть не хочет.

А как вы думаете, вы себя хорошо знаете?

Я думаю, что нет. Потому что каждый год я что-то новое о себе понимаю, узнаю. Меня это удивляет каждый раз.

А удивляет в хорошем смысле или по-разному?

Нет, иногда бывает, что какая-то мысль возникает, и я прямо сам говорю: что у тебя вообще в голове творится такое, что ты вот такое вообще допустил сейчас в голове? Ну вот что-то такое вот, прямо злоба какая-то может появиться внутри. И я сам себя одергиваю, говорю: ну ты совсем, что ли, ну куда? И это обычно очень быстро отпускает. Иногда что-то хорошее, когда оказывается, что я способен на что-то хорошее, что сам, может быть, вчера еще не предполагал там. Или какая-то новая черта характера открывается. Мы же, мне кажется, очень сильно набираемся, в том числе от других людей, с кем мы взаимодействуем, много времени вместе проводим. И мне очень, очень повезло, я очень благодарен Господу, что меня всю жизнь окружают очень хорошие люди. Если друзья — это очень хорошие друзья. Если это коллектив, в котором я рос, — это очень хороший коллектив, от которого можно многому научиться. Руководитель — прекрасный руководитель. Вот всю жизнь мне как-то очень в этом планеповезло. И таких мерзких, подлых людей, от которых можно было бы набраться чего-то плохого, в моей жизни, можно сказать, и не было. А вот хороших людей очень много.

Я перейду в финал. В финале я хочу вам предложить цитату, которая мне самому недавно попалась. И вот она меня не отпускает, и я поэтому ее и вам хочу предложить. Это наш известный писатель Варлам Шаламов. Но у него есть, помимо художественных произведений, у него есть такая статья «О правде в искусстве». И там есть такая мысль: «Писатель —это прежде всегочитатель, преодолевший чужое зрение и научившийся видеть сам». Вот«согласиться нельзявозразить» — где вы поставите знак препинания?

Я, с одной стороны, безусловно, с тем, что это необходимо писателю, согласен. Но этого мало. Я уверен, что писатель — это еще человек, который обладает определенным слогом, талантом и способен выражать это свое видение таким образом, чтобы другим людям это было близко, интересно и доступно. Поэтому согласиться, нельзя возразить, это точно. Но все же считаю, что этого недостаточно.

Поразмышлять еще.

Да.

Спасибо вам огромное.

Вам спасибо, Владимир Романович.

Спасибо. Это был Генри Сардарян. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.