«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 27. «Город мертвых»

…Монгол шел по узкому и длинному коридору. В грубо отесанных каменных стенах виднелись широкие темные ниши. В их сумеречной глубине просматривались огромные сковороды и котлы, подсвеченные багровыми сполохами костров. В котлах варились люди. Все они истошно вопили: их унылый и обреченный крик сливался в протяжный вой, уходящий вверх, в почти смыкающиеся над головой закопченные каменные своды.

«Помер, что ли?» — подумал Монгол, и поднял лицо вверх: в узком проеме стен едва виднелось далекое желтовато-серое небо. Он снова посмотрел вокруг. Страшные рогатые черти, будто сошедшие из самых нелепых средневековых бредней, наяву поджаривали живых людей. Его передернуло. Происходящее было настолько реальным и одновременно невыразимо обыденным, давнишним, что он в ужасе представил свою дальнейшую судьбу. А она решалась прямо сейчас: рядом с ним, крепка держа его за правую руку, семенил небольшой серый бес. То что этот был бес, а не просто невысокий грязный человек, Монгол почувствовал как-то сразу. Душа заныла тоской чего-то незавершенного, нелепо оборванного, будто страшные беспощадные силы выдернули его, не спросив, из привычного распорядка, и теперь решают за него его судьбу, где он — просто жертва обстоятельств, глупый, несчастный человек.

— Ты не бойся, — чертенок словно услышал его мысли. — В нашем городе каждый знает, где он похоронен.

Эти слова Монгола совершенно не утешили. Он шел, судорожно перебирая в памяти свои пацанячьи грешки, и надеялся, что мрачный сводчатый коридор никогда не кончится, или кончится ничем. Но вот его своды раздались вширь, и они вышли в огромный зал, посреди которого стоял черный трон из полированного камня. Над ним клубился темный пар, от которого веяло затхлостью и холодом. Перед троном стояли две невысокие колонны, увенчанные белыми бараньими головами. Под ушами у каждой из голов имелась дополнительная пара тупых, будто огромные зубы, выпуклых рогов. Бесенок, наконец, отпустил его руку и стал немного поодаль, почтительно склонив голову. Монгол подошел к колоннам, потрогал их каменные, грубо отесанные головы, их пустые глаза. “Как грубо сделано… Без любви”. — Пришла в голову мысль.

Он оторвал взгляд от колонн, и тут увидел, что облако рассеялось, а на троне восседает огромный рогатый бес. Цвет его кожи был ярко-красным, из-под уставших век смотрели пепельно-черные глаза.

— Имя? — Спросил демон трубным, глухим басом, и от эха его голоса задрожали стены.

— Божий раб Александр. — Бодро отчеканил бесенок, и снова поклонился.

— Почему это я раб? — Недовольно, даже обиженно пробурчал Монгол. — Я свободный человек.

Ответ сатане понравился.

— Рано ему сюда. — Протрубил он, и небрежно отмахнулся от него, как от чего-то ненужного.

Бесенок почтительно развернулся, и повел Монгола назад. Они долго шли по тому же коридору, затем свернули из центральной аллеи куда-то в сторону. Здесь в стенах были устроены большие комнаты с маленькими оконцами, напоминающие бараки. Монгол подошел к одному из окон, всмотрелся в дохнувший сырым подвалом полумрак. Пол, стены и даже потолок комнаты были сделаны из черной, склизкой от сырости земли. В дальнем углу сидел бледный человек в свисающих клочьями, дырявых лохмотьях. Чтобы немного согреться, он обнимал себя руками, то и дело клюя носом. Наконец, он заснул, но стоило его голове обессиленно свеситься на грудь, как из щели в потолке выползло страшное, похожее на огромную креветку, существо. Шурша длинными хитиновыми ногами, оно подбежало к спящему, и, протянув тонкий суставчатый хоботок, впилось ему в шею. Человек вскрикнул от боли, проснулся, отмахнул гада рукой. Существо отскочило, сухо стуча лапками, вскарабкалось по склизкой земляной стене, и снова затаилось в щели.

Человек нервно дернул шеей, обернулся к окну, и тут заметил Монгола. Он встал, с интересом сделал несколько шагов навстречу окну, остановился. Их глаза встретились. Монгол ожидал от узника отчаянных просьб, рыданий, стремлений вырваться из этого страшного места. Но человек с холодной безучастностью посмотрел на него, повернул в свой темный угол, и подоткнув потеплее лохмотья, снова закрыл глаза.

Они пошли дальше, двигаясь то вверх, то вниз, поворачивая, ныряя в арки, снова спускаясь и подымаясь. Монгол шел, задумчиво переживая холодный взгляд незнакомца.

В нем не было той незавершенности несчастья, которое присуще всем земным человеческим страданиям, с их борьбой и надеждами на окончание. Нет, здесь была непонятная Монголу, спокойная и осознанная обреченность правильно осужденного.

— Здесь нет ничего удивительного. — Бесенок снова прочел его мысли. — В стране смерти их души равны тому месту, в котором находятся.

— А это правда, что вы — ангелы… Только падшие. — Спросил Монгол.

Бес поморщился.

— Мы и есть истинные ангелы, но не падшие, а свободные. Мы предпочитаем называть это эволюцией. Свобода всегда лучше рабства.

Монгол, наконец, разглядел своего путника. Сам бес сошел бы за ребенка лет десяти, если бы не слишком серьезные лиловые глаза на темном, будто измазанноом грязью, плоском лице. Штаны и рваный свитер на нем были настолько грязные, будто их специально выстирали в сточной канаве. На правой руке бесенка отсутствовали четыре пальца.

— Где потерял?

— За неповиновение начальству, — бес согнул крючком единственный большой палец.

Впрочем, — подумал Монгол, — ничего особенного. Встетил бы я где-нибудь вечерком в Ромашке подобного гражданина, — подумал бы, что это обрубщик с литейки. Зашел на кружечку.

Стены вновь распахнулись, и они вышли на угол широкой квадратной площади, окруженной высокими глухими стенами. Им предстояло пересечь ее сбоку, под одной из стен: на другой стороне виднелся узкий каменный проем. Вся площадь была засыпана крупным, будто морским песком. Бесенок семенил по нему легко, проворно, Монгол же ступал тяжело, увязая в песке почти по щиколотку. Его внимание привлек центр площади. Он был огражден невысокой, напоминающей могильную, чугунной оградкой. За ней виднелись разбитые на квадраты небольшие участки земли. На каждом участке стоял совсем крохотный, будто с детской площадки, домик, рядом виднелась маленькая скамейка. У ближайшего домика сидел закутанный в темно-серое тряпье человек. Его сухой силуэт показался Монголу смутно знакомым.

«Отец!» — Его вдруг отчетливо, как спицей, кольнуло в сердце.

Вырвавшись из маленькой, но цепкой ручонки, он ринулся к ограде, легко перемахнул ее, подбежал к отцу. Тот сидел неподвижно, обняв колени, и смотрел перед собой. Рядом с ним стоял наполненный землей маленький гробик, из которого торчало небольшое зеленое деревце.

— Батя…

Отец очнулся, поднял на сына свое изможденное лицо, встал. Он явно хотел что-то сказать, но не мог раскрыть рта. В его глазах была и боль, и мука, и стыд, но в то же время Монгол отчетливо понял, что отец рад встрече.

Он сильно постарел, высох. Его посеревшая кожа была покрыта темно-коричневыми пятнами. Так мог выглядеть человек, лет двести просидевший в холодной сырой яме.

Монгол обнял его, прижал к своей груди, чувствуя, что тот едва тепл.

«Так вот почему он сидит вне своего дома: внутри еще холоднее!» — обожгло его. — «Им всем не хватает тепла, не хватает солнца, но они не могут умереть, потому что в каждом из них есть его частичка… Крохотная и вечная искра, заложенная при рождении.

— Тебе нельзя здесь долго стоять. — Бесенок дернул его за руку.

Монгол повернулся, и пошел, не оглядываясь, дальше.

— Так он умер тогда! — Монгол вдруг вспомнил, как убеждал Тома, что с его отцом ничего не случилось.

Наконец, стены кончились, и коридор превратился в дорогу. Они шли по ней, пока не мелькнул впереди обрывистый берег узкой реки, в которой медленно текла черная, как смоль, вода.

На мосту бесенок остановился.

— Мне дальше нельзя! — Сказал он, и исчез.

Монгол перешел через реку, и зашагал полями между зеленых холмов к далекой горе, вершина которой терялась в облаках. Неподалеку, в солнечной рощице звонко защебетали птицы, и от этого на душе стало легко и радостно. Он остановился. Птицы то ли пели, то ли разговаривали на непонятном ему языке, издавая звуки длинными расширяющимися клювами, напоминающими старые четырехугольные громкоговорители. Эти незнакомые слова и звуки странно откликались у него внутри: он понимал этот язык не умом, а самим сердцем, и оно трепетало от радости. С плеч будто сняли тяжеленный мешок, который висел на нем в Городе мертвых.

— Надо же, давление там какое. Глубоко, наверное. — Подумалось ему, и сама эта мысль заставила его безмятежно улыбнуться, будто все плохое навсегда осталось там, позади. Монгол поднял голову, зажмурился. Солнце по ту сторону моста, — белесое, подернутое дымкой, едва светило, и совсем не грело. Здесь же оно лучилось особым, переливающимся огнем, словно окошко в сказочный мир, и грело, будто живое, самую душу. Птицы остались позади, но где-то рядом, — то ли внутри, то ли в легком, благоухающем цветами прозрачном воздухе, — зазвучала нежная мелодия, напоминающая тонкий звон колокольчиков. Он шел по этой дороге тысячу лет, а музыка все играла…

…Монгол очнулся, когда солнце было уже высоко. Он лежал в конце набережной, недалеко от того места, где они пили. Все тело ломило, будто после соревнований. Лицо горело. Рядом со скамейкой неаппетитной подсохшей лужицей растекся его вчерашний ужин. Он медленно поднял тяжелую, как скафандр водолаза голову, ощупал себя. Кроме сильного похмелья и ссадины на ноге особого ущерба не было. Все его карманы были вывернуты. Денег в носке не оказалось.

— Клофелинщица хренова. — Просипел он пересохшим горлом. Зачем-то перекрестился, и неровно двинулся к морю. Затем вернулся к скамейке, взял в руки книгу. На зеленой обложке красовалась размашистая надпись: «Маугли».