«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 39. «На Зеленке»

— Вставай! Пошли за бутылками. — Глюк будил Монгола. — А приятель твой жив?

Утреннее солнце светило прямо в глаза.

— Похоже на то, — Том сбросил с себя штору, и задрал футболку. Шишка немного растеклась, стала больше и багровее.

— Хоть и жив, но рожа у тебя красная. — Помрачнел Глюк. — Похоже, температура.

— Пацаны, я сегодня на больничном. Идите без меня. — Том закрыл глаза.

— Ладно. Мулька, пошли. — Глюк надел рюкзак, и они с Монголом скрылись за деревьями.

Том повернулся на другой бок, закрыл глаза, но заснуть не удавалось. На поляне кто-то был. Хрустел ветками, звенел кастрюлями. Открыв глаза, Том увидел Аню.

— Ну что, больной? — Небрежно бросила она резким казенным голосом, будто лекарь, уставший от постоянных вызовов. На этот раз она была в легком простом платье.

— Не очень! Чаю, сестра! — театрально застонал Том, протягивая к ней дрожащую руку.

— Ну раз наутро жив, — значит страшное позади. Температура завтра пройдет. Было бы хуже, если бы она укусила тебя весной.

Аня разожгла костер, снова долго тарахтела посудой, а он, отчаявшись заснуть, подложил руку под голову и смотрел в морскую бирюзовую даль.

— Слушай, ты извини, что разбудила. — Над ним снова стояла Аня. — Я сейчас на родник иду, постирать кое-что, и воды набрать. Ты вроде не умираешь, а на поляне больше никого нет. Поможешь?

— Пошли! — Том поднялся. — Может вещи припрятать? У нас под Гурзуфом сало украли.

— Глюк тоже говорит, что нужно стеречь. Но здесь никто не ворует.

Выйдя из Зеленки, они спустились вниз, повернули от берега, и вскоре вышли на идущую вдоль виноградников пыльную полевую дорогу.

— Тебе здесь нравится?

— А я в поселке еще толком-то и не был. — Том пожал плечами.

— Обязательно сходи. Тут вообще место творческое. Вон, видишь, — Аня показала туда, где горбатился сизыми холмами Карадаг, — человеческий профиль. Ну вон, на склоне: борода, нос такой маленький, вздернутый. Ну вон, будто в небо смотрит. Не видишь?

— Нет, не вижу. — Он вздохнул.

— В общем, там профиль графа Волошина. К нему приезжали поэты Серебряного века.

— К профилю?

— Да нет же! К самому Волошину, он тут жил. Например, у него в гостях Марина Цветаева нашла своего будущего мужа, бывшего белогвардейца Эфрона.

— Прятался что ли, здесь, контра?

— Нет, воевал с большевиками. А еще здесь Булгаков впервые читал свое “Собачье сердце” и познакомился с Александром Грином. Грин ходил сюда пешком, через горы, из Старого Крыма, во-он оттуда. — Аня махнула рукой на северо-запад. — Это далеко, скажу я. Там он и похоронен, правда, его могила сейчас почти заброшена. А сам Волошин называл Коктебель “Краем Голубых Холмов”. Правда, здорово?

— Ага! — Поддакнул Том.

— А еще здесь Волошин вместе с одной обедневшей дворянкой придумал неуловимую красавицу-поэтессу Черубину де Габриак. По ней сходил с ума весь Петербург, а сам Волошин даже стрелялся из-за нее со своим другом Николаем Гумилевым. А как стреляться поэтам Серебряного века? Конечно же в Питере на Черной Речке, и из «пушкинских» пистолетов… Представляешь, какая тут была движуха!

— Скучно было дворянам. А потом случилась революция, и всё кончилось.

— Ага. Волошина соберутся раскулачивать за его двадцать шесть комнат, но спасет его приехавший погостить Горький… А потом поэтическое воздухоплавание сменилось материальным.

— Тебе нужно экскурсии водить.

— А кому это надо, в эпоху турецких свитеров. — Печально сказала Аня. — Это для приезжих Коктебель — место священное, литературное. А для нас — поселок, где всё остановилось. Работы нет, а кто мог — уехал, кто-то сторчался. Все: море, море! Побалдеют месяц, и домой. А ты сидишь на берегу, как лодка без весел, и деться некуда. Ну да, — море. А что такое — море? Просто вода соленая… О, а вот и родник. Давай бутылки.

Том вытряхнул из сумки несколько пластмассовых баклаг.

— Вот эту сполосни. Тут спирт был.

— А ты панк или хиппи? — Спросила она.

— Панк. Я хипарей не люблю.

— Почему?

— Дух не тот. Злобы нет, что ли.

— Разве это плохо?

— Иногда плохо.

— А мне кажется, что злобы в человеке быть не должно.

— Ну, не знаю. — Протянул Том. — Как-то раз пошел я в больничку, приятеля проведать. Батону накануне голову проломили. А там, неподалеку от лазарета хипари тусят. В тот раз как раз собрались. Человек под семьдесят, не меньше. Кто курит, кто пьет, кто на гитаре играет. Все такие добрые, волоокие. А у нас город небольшой, все друг друга на концертах видят. Я подошел, поздоровался. А тут три дрыща подходят, — в кепках, в штанах спортивных. К крайнему зацепились, — ты шо, урод, такой волосатый? Тот сидит, глаза прячет. И сказать нечего, и свалить вроде не с руки: их же много, они же вроде сила. Может вот сейчас они все вместе ка-ак встанут, подойдут к этим троим, да спросят, да заступятся. И он еще даже держится, что-то кукарекает в ответ. «А шо такое? — говорит. — А в чем проблемы?» И тут самый мелкий из гопников бьет его в челюсть, и он летит навзничь, через жердочку. Знаешь, — трубы такие, чтобы пресс качать? А тот подходит к следующему, и опять бьет. Потом к третьему. А они — как груши боксерские. Сидят себе, глаза отводят, и каждый думает: может пронесет? Те, двое сзади, — тоже идут за этим мелким, ухмыляются. А у него уже кураж, он орет: «Эй, ну кто-любой, ударьте меня, шо ссыте? Вас же толпа целая! Ну, кто-нибудь? Что, мужиков нет? Я даже в отмах не стану! Пальцем не трону! Ну?!»

А они, понимаешь, они все сворачивают свои рожи, как грелки, и потихоньку, отмороженно, начинают сваливать. Как будто давно собирались уйти, но всё как-то не с руки было, а тут что-то вспомнили, и срочно разойтись решили. Вначале крайние сваливать стали, потом все. Десятки человек. И вся эта толпа побежала от трех уродов.

— А ты?

— И я. Я тоже побежал. Мне вдруг так страшно стало, как будто их страх в меня вселился. Я бежал, и думал, что если останусь, то останусь один. Что эти трое мне вломят, и всё тут. Попинают немного, а потом вежливо так по плечу похлопают, мол, не свалил чувак, уважаем. Может быть даже бухнуть предложат. Но я откажусь, и гордо пойду домой, вытирая кровь с разбитой морды. И хоть умом я понимал, что это не моя война, но такого страха я никогда не испытывал. Даже когда мы вшестером на чужой район ходили. Но там нас шестеро было против целого района. Там мы дрались, и убегать было легко и не стыдно. А тут… И я тогда понял: нет, хиппи — это не мое. Тут каждый по-своему, каждый сам себе сказочник. Рыбка в придуманном аквариуме. С виду толпа, а на самом деле — поодиночке. А за теми тремя уродами — за ними, получается, правда. Непонятная, не моя, животная, но — правда. И не просто правда сильного, — они же слабее толпы. Но какая-то правильная правда. Та, которая не переносит трусов. Трус — он же может быть вполне приятный человек. Может и петь хорошо, или на гитаре играть, и анекдоты смешные рассказывать. А потом просто предаст, при случае.

— Ты как себя чувствуешь, после укуса? — Аня сменила тему.

— Не знаю. Вроде жив. — Засмеялся он.

— А ты боишься смерти?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Этой ночью не страшно было. А вот позавчера на обрыве висел, и жить очень хотелось. Что мир без меня проживет, перебьется, а вот я без него не смогу. Смерть — она же разная бывает. Есть хорошая, есть плохая.

— Это как?

— Да как... Вот был у меня приятель, Сережа Корнилов. Постарше меня. Я больше таких не видел. Это наверное какой-то почти истребленный вид человека. Гордого, несгибаемого, прямого. Широкий такой человек он был, в прямом и переносном. И еще была в нем такая… Сила, что ли. С ним очень хорошо пелось, особенно его любимая «Как на вольный берег». Вроде как идешь с ним рядом, и каждая пядь земли под ногами навсегда становится нашей… Ну вот. А у нас в городе урлы полно. Как-то раз пошел он в магазин, за хлебом. Смотрит, — прямо на крыльце какие-то уроды пацана пинают. Он, конечно, мимо пройти не смог. Вмешался, разнял их, зашел в магазин. Пацан тот убежал, он был потом на суде свидетелем. А самого Серегу подловили на выходе, сбили с ног, и... Менты случайно рядом проезжали, подскочили быстро. Вся гопота разбежалась, а один все пинал и пинал его... Серега только имя успел назвать в «Скорой», и умер. Жена осталась, ребенок. Вот такая смерть. Хорошая.

— А плохая какая?

Том пожал плечами, задумался.

— А еще у нас на районе Славка был. Добрый, веселый, хотя и год по хулиганке отсидел. Как вышел — уехал в Киев работать, женился там, ну и выпал из виду. А потом ко мне Серый, приятель мой, приходит: “Славку привезли. Завтра похороны”. Он, оказывается, в Киеве на “винте” сидел. Бросал, потом снова садился. Ну а “винт” — это ж такая дрянь, стимулятор... Можешь марафон пробежать, и не устанешь. Или не спать сутками. Но от него крыша потихоньку течет, он мозг выжигает.

А дело зимой было. Помню, — утро, сугробы, снег валит хлопьями. Кто-то сказал, что, по правилам, перед гробом нужно бросать только еловые ветки. Мы вспомнили, что елки на кладбище растут, и с его киевскими друзьями туда поехали. И тут началось. Вначале в машину врезались. Их водитель выскочил, орет: бампер помяли. Ну, мы денег дали, разошлись без ГАИ. Кое-как до кладбища добрались, и там сразу заглохли. Уже и веток наломали, и замерзли, час прошел, а завести не получается. Водитель говорит: «не понимаю, что случилось? От Киева ни одной поломки не было». Потом договорились с водителем катафалка, и на буксире поехали. А у нас там дорога разбитая, асфальта почти нет. Катафалк старый, гремит по ней, как консервная банка, а мы за ним тащимся. Жутковато. Только в город въезжаем, и у нас вырывается бампер, вместе с крюком! Мы машину в какой-то двор закатили, и на автобусе добрались. Отпели, похоронили. А через год я узнал, что Славка повесился, но родня священнику не сказала, чтобы тот отпевать не отказался. А то ведь самоубийц не отпевают. Вот и верь после этого в случайности. И выходит так, что ответ на вопрос о смерти ничего не объясняет. Ведь Серега смерти боялся, а Славка — нет.

— А я вначале подумала: что за гопники на поляну пришли? — Сказала она. — Ну ты ладно, у тебя хайры. А Монгол... Приставать сразу полез.

— Не-а, он не гопник. По-пьянке просто. Ты же голая ходишь, а ему непривычно, — нашелся Том. — У нас такого в городе не бывает. Вот он и подумал. Мало ли?

— Не, он точно гопник. Я их по глазам узнаю. Я тут как-то встречалась с одним, приезжим. Вначале все хорошо было: внимательный, сильный. А потом… Не дружи с другими. Не ходи туда — не смотри сюда. Каждый хочет обладать кем-то, но никто ничего не хочет отдавать. Люди внутри — эгоисты, которые придумали басню про любовь. А любовь — это просто влечение, животный инстинкт. Когда он проходит, остаются грязные носки, визжащие дети, тупой муж, пиво-рыба-футбол.

— Говорят, о чем бы женщина не говорила, — она всегда говорит о семье. — Усмехнулся Том.

— Мы перегружены всяким старьем, — продолжала она. — Идиотскими традициями, отжившими правилами. Может, когда муж бегал за мамонтом, а жена сидела в пещере, брак был важен и даже необходим. С тех пор многое изменилось. Мне кажется, что человек должен любить свободно и добровольно. Любить, пока чувствует, пока искренен и не вымучивать из себя то, чего нет. Каждый человек — свободен, и поэтому может любить того, кого хочет. А прошла любовь, и разошлись тихонько.

— Ну да, свободная любовь, — съязвил он. — Ты у него сто пятьдесят первая, он у тебя — двести восьмой. В случае чего всегда заменить можно. А если дитё родится, то сын полка. Можно много алиментов получать.

— Вот и ты в прошлом. Мужчинам свойственно ревновать к другим самцам, а это же просто видовой инстинкт.

— Ты никогда не ревновала?

— Ревновала. Но с этим нужно бороться, как и с любым стадным инстинктом. Ты становишься свободным человеком только когда убьешь в себе животное.

Ее тихий вкрадчивый голос стал жестче, в нем появились стальные нотки.

— А зачем кого-то убивать? Разве ты не любишь животных? Эх, а еще феньки носишь.

— Это просто софистика. — Она сказала это с болью, как раненный прошлым человек.

— Не скажи. У животных много хорошего. Я бы сказал, в животном много человеческого. Верность тоже встречается, — у волков, например. А что после этого «убийства» останется от человека? Ты вот способна отделить, где твое правильное человеческое чувство, а где твое глупое животное?

— Нужно просто стараться быть сильнее. Сильный человек относится к себе честно, а значит может исправить ошибки.

— Сильный человек… — ухмыльнулся он. — Всегда ли он сильный, человек? Сегодня царь, завтра в грязи лежит. Ни ты, ни я не знаем, что нас ждет лет через двадцать. Вон, упадешь с утеса, ноги переломаешь, и тебе понадобится муж, опора. И где будут твои рассуждения, если он убьет в себе животное, и побежит за молодой и интересной?

— Не думала, что ты такой зануда! Может еще застраховаться от несчастного случая? Это же логика рабочего, который всю жизнь горбатится за станком, мечтая о том, чтобы в конце жизни получить пенсию. Тратит самое бесценное, что у него есть — время, мгновения своей неповторимой жизни. А ведь по пути его стократно обуют. Если он еще доживет. Ради чего? А я вряд ли до старости доживу, да и не хочу. Мне старой жить неинтересно. С тоски помру.

Том вдруг вспомнил, что похожие слова он говорил еще совсем недавно, — там, в горах, когда рассуждал о государстве как об аппарате принуждения. Аня была так созвучна его мыслям, и в то же время так далека от него.

Они не заметили, как пришли на поляну.

— Жратва прибыла. — Почти одновременно с ними вернулись запыхавшиеся Глюк и Монгол. Они стали вываливать на землю пакеты с едой. Глюк был мрачнее обычного.

— Ребята, на всякий случай, не бросайте вещи без присмотра. — Обиженно сказал он.

— Тебе-то чего терять? — засмеялась Аня.

— Мою цветущую юность.

Вскоре вернулся Куба.

— Принимайте добычу! Дары природы! — Он высыпал к столу содержимое своего мешка.

Том присвистнул. Чего здесь только не было! Две большие грозди черного винограда. Три грязноватые и слегка прозрачные редиски. Пара слегка пожелтевших огурцов. Немного помятый, но большой свежий помидор. Несколько почерневших сосулек болгарского перца с вырезанными сердцевинами. Полбуханки черствого хлеба, головка чеснока, четыре картофелины и уже очищенная кем-то фиолетовая луковица.

— А вот и венец стола! — Куба с видом фокусника развернул бумажный сверток.

В нем подрагивала белая, похожая на молочный студень, желеобразная масса с розоватыми краями.

— Что это?

— Я назвал ее биомассой. — Сказал Куба.

— Фу! — Скривилась Аня. — А почему она ацетоном воняет?

— Не обращайте внимания. — Смутился Куба. — Она вкусная. По вкусу похожа на творог.

Дальнейшие расспросы, что это и откуда, ни к чему не привели. Куба категорически отказался отвечать, бросив напоследок:

— Даже не спрашивайте. А то аппетит пропадет.

Стол в этот день ломился от яств.