«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 38. «Сколопендра»

Они сидели у костра и смотрели на море. Монгол, не жалея красок, рассказывал Ане о том, как они целый месяц жили в горах без воды, а потом пошли на кабана и увидели высокое двуногое Существо, которое называется Брокенский призрак. История получилась страшной и таинственной. Аня оказалась впечатлительной, и очень трусила, вздрагивая от каждого шороха. Уже совсем стемнело, как вдруг откуда-то сверху ударил луч мощного прожектора. Он заметался по небу, то и дело останавливаясь то на линии горизонта, то на черной тени Карадага. Вскоре появился второй луч. Он бил откуда-то с запада. Лучи то гонялись друг за другом по небу, то писали что-то среди звезд, то останавливались на каком-нибудь суденышке.

— Иш, играют. Над нами военная часть! Это наши погранцы оттуда бьют. А вон тот, второй — это из-под Ялты светит…

Аня вздрогнула, услышав шорох шагов, повернулась.

— О, а вот и наши воины пришли.

Том ожидал увидеть пограничников, но на поляне показались два волосатых парня с небольшой собачкой.

— Это Глюк и Куба. Пиплы, у нас пополнение.

— Монгол.

— Том.

Новоприбывшие сдержанно поздоровались, сели у костра.

— За знакомство? — Том достал остатки спирта.

Но Глюк и Куба отказались.

— А чего так? Болеете? — Сочувственно спросил Монгол.

— Мы — воины. А воины не пьют алкоголь, и не тратят энергию на женщин. — Сказал Глюк, угрюмый лобастый тип с темными косичками жидких волос на круглой голове.

— С женщинами — это вы правильно. А с кем воюете? — Спросил Монгол.

— С несовершенством. Если вкратце, то воин — это человек, который собран, текуч, мобилизован и безупречен. В принципе, каждый человек может достичь безупречности. Но не каждый человек готов пожертвовать житейскими радостями, чтобы стать воином.

— А что будет, когда вы достигнете безупречности? — Спросил Том.

— Тогда мы увидим мир таким, какой он есть.

— А мир вокруг — с ним что-то не так? — Насторожился Монгол.

— Мы видим лишь иллюзию. Чтобы увидеть мир таким, какой он есть, необходимо много энергии, — Сказал Куба, худой пацан со светлыми кудрями.

— Я тебе скажу, спирт — чистая энергия. А когда выпьешь, так вообще никаких иллюзий нет. — Захохотал Монгол.

— Мулька, иди сюда. — Глюк позвал собачонку цвета красного кирпича, потрепал ее по заросшей волосами морде.

— Это болонка? — Спросил Том.

— А разве это имеет значение? Животные породу не выбирают. — Ответил Глюк.

— А это он или она?

— А какая разница? Или ты хочешь сказать, что если бы ты узнал ее пол, то изменил бы к ней свое отношение?

— Ясно. — Том пожал плечами, и больше ни о чем не спрашивал.

— Я так и не понял, — это Коктебель или Планерское? — Монгол решил разрядить обстановку.

— Раньше поселок назывался Планерское. — Ответила Аня. — Здесь, на горе, была планерная база. Вообще это родина советского воздухоплавания, тут хорошие восходящие потоки. Здесь тренировались Ильюшин, Чкалов, Королев. Еще говорили, что некоторым удавалось отсюда подняться с небольшим количеством топлива, которого хватало до Турции. И после этого базу прикрыли.

— Их никто бы не выпустил. А если бы и пропустили, то сбили бы еще над нейтральными водами. — Весомо вставил Глюк, и тут же, без перехода, продолжил:

— Ладно, давайте обсудим, как жить будем. У нас все общее, но халявщиков нет. Все готовят, моют, стирают. От каждого по способности, — каждому по потребности. Вы будете с нами, или по-своему?

— Давайте вместе. — Монгол с интересом поглядывал на Аню.

— У вас деньги есть?

— Есть! — гордо сказал Том, и полез в карман. — Дойчмарка!

— Ясно. — Глюк повертел монетку в руках. — Завтра утром пойдем за бутылками. Только вставать с рассветом, а то бомжи всё соберут.

Вечер закончился как-то постепенно. Прожектора потухли, когда они уже допили остатки спирта. Аня спала в спальнике, на самом краю поляны. Монгол спьяну хотел помочь ей отойти ко сну, но не нашел понимания, и вернулся к Тому.

— Интересно человек устроен. Как спать — так одевается, как жить — раздевается. — Пробурчал он.

Том не ответил, прислушиваясь и тихо тренькающей вдалеке гитаре.

— Слышь, Том. Как она тебе?

— Не в моем вкусе.

— Ну и дурак. Девка голая ходит, а ему пофигу.

— А тебе что ни девка, то интересная. Веронику свою уже забыл?

— Спи давай.

Том уже засыпал, как вдруг что-то назойливо защекотало его в области живота.

«Муравей», — подумал он, и, ударив кулаком по животу, перевернулся на другой бок.

В ответ он почувствовал три-четыре довольно болезненных укола. Но ему так хотелось спать, что выяснять, кто его укусил, не было никакого желания. «Наверное это муравей укусил меня перед смертью», — подумал он. Этот полусонный вывод показался таким убедительным, что он совсем успокоился. Подоткнув под себя штору, он почти провалился в долгожданный сон, если бы не треклятый муравей. Он уже щекотал его теперь где-то в районе лопатки.

«Какой странный муравей. Почему он не умер от такого удара?..» — подумал Том…

Сон прошел мигом. Не делая резких движений, он осторожно убрал штору. Медленно встал, стараясь не прижимать одежду к телу, аккуратно вытащил футболку из штанов, тряхнул ей. Откуда-то из-за спины упало на землю что-то длинное, черное. Извиваясь, оно быстро поползло под мирно посапывающего Монгола.

— Фонарик! Дайте фонарик! — Закричал Том.

На поляне тут же поднялась суматоха. Все заголосили, зашумели. Вскочил, как подстреленный, Монгол.

— Где змея?! Какая змея?! — Заорал он, высоко подпрыгивая над землей, будто скакал по углям.

— Что там случилось? — Из своего мешка кричала Аня.

— Не подходи! Укусит! — На всякий случай отвечал ей Куба.

Наконец, Глюк приволок фонарик. Его слабый луч судорожно заметался по траве, выхватывая носки, кеды, ложки, ноги, бледные перекошенные лица.

— Туда, туда утекло! — Кричал Том, тыкая в охапку сена, на которой за секунду до того стояли босые ноги Монгола. Монгол отпрыгнул, как кузнечик, из опасного места, и все, наконец, увидели в ворохе сухой травы длинную и толстую сороконожку.

Том схватил подвернувшийся под руку кед, и несколько раз ударил по ней, но она продолжала бежать, ловко извиваясь среди разбросанных по земле вещей.

— Твердая, сволочь!

— Ребром бей гада, ребром!

Ему сунули в руки палку, и, наконец, сороконожку удалось переломить пополам. Скрутившись бубликом, она затихла.

Подцепив палкой, ее аккуратно положили в банку, и долго, как завороженные, разглядывали через стекло. Это было членистоногое страшилище сантиметров пятнадцать длиной, серого цвета, с многочисленными желтыми, еще подрагивавшими лапками и двумя жутковатыми бивнями красноватого цвета на хвосте.

— Не знаю, кто это, — медленно проговорил Глюк. — Ане покажи, она спец по местным жителям.

Том вдруг понял, что у него нестерпимо жжет в районе живота. Он задрал футболку.

— Глюк, посвети.

На животе, прямо над пупком, вздулась большая багровая шишка. В ее центре было несколько красноватых точек. Том с немым вопросом оглядывал зрителей.

— Что там такое? — к ним подошла Аня.

Глюк молча предъявил ей банку.

— Это сколопендра. Взрослая особь. Ядовитая. Бывает, что смертельно, но это не часто случается. У тебя астма есть?

— Вроде нет.

— А аллергия?

— Не знаю.

— Ясно. — Аня вздохнула. — Ну что тебе сказать? Если до утра не помрешь, — значит жив останешься.

— Самое время спирту накатить, за здравие. — Флегматично заметил Глюк. — Спокойной ночи.

— Ты не переживай. — Сказал Куба. — Бытие гораздо сложнее, чем кажется. Смерть — это всего лишь сон. Если у тебя достаточно энергии, ты вспомнишь себя. Если нет — твоя индивидуальность сотрется. В любом случае — спокойной ночи.

Все как-то неподдельно чувственно попрощались с Томом, и снова разбрелись по местам.

— Не вздумай помирать. Нам еще домой ехать. — Монгол попытался утешить друга. Затем лег, буркнув напоследок:

— А чего орали: змея, змея!

И тут же захрапел.

Том растянулся на своей подстилке, глядя сквозь листву на звезды и прислушиваясь к каждому шороху. Сердце нервно колотилось. Болела, как от температуры, голова.

«Какая глупая смерть в раю. — Думал он, осторожно прикасаясь похолодевшими руками к горящему огнем животу. — Где мрачные и почтительные гробовщики? Где родня, ловящая последние слова дрожащих губ? Вокруг море и лето. Закончился длинный жаркий день. Вокруг все спят, и никакого внимания к умирающему».

Эта мысль позабавила его. В самом деле, о чем полагается думать в последнюю ночь? Раздавать указания родным и близким? Нет ни родных, ни указаний. Писать завещание? Условия не позволяют, да и завещать нечего, кроме, разве что, гитары, пары десятков виниловых пластинок и нескольких самиздатовских журналов. Напиться в хлам? Спирта ему совсем не хотелось. Глупо пить перед смертью. Это как прийти на собственные похороны в костюме клоуна. К тому же спирт кончился.

А что потом? Потом — тело. Он живо представил себе их вокзал, подходящий поезд. Встречающую мать с черной траурной повязкой на голове, с зажатым ладонью ртом. В руке — букет цветов, — непременно бумажных: как еще встречать возвращающегося издалека покойника? Рядом — суетливый и скорбный Монгол: он приехал раньше. Мать смотрит на него с едва скрываемым осуждением: не уберег друга. Монгол чувствует это, и пытается отвлечь ее словами, рассказывая последние минуты его жизни. Они должны быть красивыми, потому что последние, и их не испортит никакой пафос, потому что он ничтожен по сравнению с необъятной трагичностью момента.

Конечно, кинематографично было бы сесть на обрыве, разжечь костер, и, укутавшись в одеяло, остывающей рукой написать несколько корявых строк, — что-то о неоцененности таланта, о бессмысленности житейской суеты, о бренности жизни. Монгол обнаружит его рядом с кучкой пепла; в оцепеневшем кулаке кусок бумажки — жалкий итог его короткого бытия. Эти слова потом будут долго повторять его безутешные родственники, оценивая глубину мыслей покойного и потрясенно кивая головами.

Но какой тут берег, какой костер? Том лежал на боку, и даже шевелиться не хотел. Он вдруг почувствовал, что смерть, она — свое, родное, искони его. Она будто связана с ним крепкими родственными узами, она —его часть. Смерть — это настолько личное дело, что ради нее не стоит что-то там делать во вне. Смерть — непонятная, непостижимая, близкая, далекая, и — родная. Она бывает плохая и хорошая, красивая и не очень. Ей подходят любые одежды. Там, на Аю-Даге, она была стремительная, поспешная, она не давала времени прислушаться в себе, сосредоточиться на том, что осталось. Здесь же она, будто расслабившись, позволяла подумать напоследок. Но все-таки она — итог жизни, без жизни она — ничто. А чем была его жизнь? Что он сделал в промежутке между «еще не было» и «уже нет»? Он так привык к себе, привык жить, полюбил всё это, — всё, что видел вокруг со всеми его проблемами и ништяками. Ему совершенно не хотелось так рано примерять на себя ее узкое деревянное пальто. Ради чего? Впереди — неизвестность. Но ведь и позади — ничего. Что он сделал? Суетился, дергался, доказывал что-то кому-то, а в итоге — кучка пепла? Плевок, пустота. Вот камни — мудры. Они напрочь лишены суеты, и потому молчат. Мудрому говорить не о чем: все вокруг так было, есть и так будет. Или, может, они молчат, просто потому что не боятся смерти? А я? Я кто? Если я завтра не проснусь, — зачем я жил?

Он повернулся на спину, закрыл глаза. От живота по всему его телу тяжелыми волнами разливался зудящий жар, в ушах звенел тонкий свист. В голове мелькали обрывки воспоминаний, несвязные картинки прошлого. Вот они с Колькой (им лет по семь) лезут в болото за камышами. Грязно-желтая жижа доходит ему до колена, поднимается выше. Страшно. Он осторожно раздвигает осоку, и вдруг среди зарослей осоки видит спрятанные кем-то удочки. А вот они с Игорьком лезут через забор за вишнями. Осторожно пробираются через чужой заросший сад, и вдруг, прямо под старой раскидистой яблоней, видят могильный крест. Под крестом – полустертое лицо женщины в растресканном эмалированном овале. Простое крестьянское лицо: платок, широкие скулы, твердая линия губ, светлые глаза, напряженно-вглядывающиеся в прицел фотоаппарата. Кто эта женщина? Почему она здесь, а не на кладбище? Вдруг сзади, в доме, открывается дверь, но они не видят, кто выходит, но уже пулей летят к забору, переполненные страшной тайной, которая с лихвой перекрывает утрату несорванных вишен...

А вот он уже совсем взрослый, и у них «сходка» на «Десятке». Местные молча выстроились во всю ширину улицы, флангами опершись на дома и вскинув в боевой стойке руки. Пятерские стоят, рассыпавшись кучками в ближайшем парке. Со стороны можно подумать, что на скамейках и под деревьями мирно отдыхает полтора десятка небольших дружных компаний, — курят, болтают о том, — о сем. Нелепо выглядят лишь плотная, как монолит толпа поперек улицы, многочисленные милицейские «канарейки» в подворотнях, и застывшие зеваки у гастронома. И над всем этим висит звенящая, ни с чем не сравнимая тишина ожидания.

Но вот слышится свист, затем — странный шум. Вначале тихий и невнятный, будто зашелестели деревья в парке, он становится все громче, превращается в гул, затем — в рев, который будто сам по себе, будто летит над теми, кто выскочил из укрытий. Маленькие компании, словно капельки ртути, стекаются в одну ревущую толпу, и бросаются навстречу ряду. Противник бычится, вскидывает руки повыше, прикрывая лица, чуть выставляет колена, нетерпеливо нащупывает задней ногой упор. Первые атакующие, — самые крепкие и отчаянные, выпрыгивают высоко, будто с батута, лупя стоящих легкими кроссовками и тяжелыми заводскими ботинками в живот, в грудь, в лица. Тут же падают на спины, откатываются, а за ними летят уже новые, — с деревянными колами и железной арматурой, — и бьют, ревут, орут, не слыша себя. Несколько мгновений стоит хруст, вой, грохот, странный деревянный звон. Где-то сбоку под мат и ор лопается, звенит, осыпаясь стекло. Неподалеку кричит, уперев руки в необъятные бока, продавщица ближайшего гастронома: одна она никого не боится. Еще мгновение, и налетевшие откатываются, исчезают в полумраке парка, разбиваясь на мелкие группки, по трое, по пятеро. Еще секунда, и они снова стоят, как ни в чем не бывало. Прикуривают, улыбаются, дрожащими руками незаметно вытирая кровь. Среди нападавших потерь нет. Местные напротив всё так же стоят, молча держа оборону. Будто только что не было ничего. Но нет, — двое лежат, почти под ногами обороняющихся. Несколько мгновений их еще не видят в горячке, а придя в себя, спешно затаскивают куда-то в тыл, за шеренгу.

И вот — вторая атака. Том летит где-то в середине толпы, отчаянно злясь на себя за то, что не может разъяриться как следует. Как те, первые, как те, что рядом. Он старается вспомнить, как эти уроды избили Кольку, Веника, Компаса, но тут не до воспоминаний, и злость выходит какая-то натужная, ненастоящая. В теле — только нервный мандраж и полное отупение, будто он смотрит кино, — не про себя, а про кого-то другого, похожего, который даже не в массовке, а просто зевака, по ошибке оказавшийся в этом странном месте… «Тебя на войне — в первом бою... — Орет он себе, на ходу растирая лицо, — сейчас прилетит в башку! И так тебе и надо, придурок, чтобы думал, чтобы был злым там, где нужно»…

А впереди, — всё ближе, — незнакомые пацаны. Угрюмые, бледно-синюшные в свете редких уличных фонарей, с провалами вместо глаз и перекошенными от ненависти лицами, — точно такие же, как и они сами. Они всё ближе, подобрались, стоят непоколебимой стеной: попробуй пробить! И вот уже кто-то из пятерских, — кажется Монгол, — высоко прыгает, бьет с ноги, прорывает строй, и в дыру по инерции влетают один за другим их пацаны, топча и круша шеренгу. Свалка, человеческий клубок, смесь из ног, кулаков, железных труб, черенков от лопат, размазанных лиц, перекошенных в своей жестокой злобе. Время скачет чередой кадров, резких вспышек. Края шеренги еще толкаются без дела. Двое-трое десятских, попавших под главный удар, пытаются отступить, — немного, не собираясь бежать, только чтобы оглядеться, прийти в себя, восстановить строй. Но исподволь становятся сигналом к отступлению для других, самых неустойчивых. Двое-трое-пятеро уже бросились вдогон, бросая колы и прутья, и уже никто не в силах остановиться. Тех, кто замешкался, или не хотел отступать, — сбивают с ног, бьют, топчут ногами, и бросают, бегут дальше. Бегут, не глядя по сторонам, перепрыгивая через своих, спотыкаясь, падая.

Перед Томом мелькает белый как мел, незнакомый, до смерти перепуганный пацан. Он бьет его наотмашь, мажет, не попадая на ходу, и тут же нарывается на противоход. Но удар слабый, он приходится вскользь, в скулу его бесчувственного, деревянного лица, и Том, наконец, просыпается, обретает долгожданную запоздалую злость. Она дает силы, дает ясную трезвость, взвешенность, непонятный, холодный, потусторонний покой. Как он рад, как же он рад этому вразумляющему удару, он ждал его, он знал, что в этом дурном состоянии обязательно пропустит его, — лишь бы не вырубило. Время замедляется, будто приходит в себя, и теперь уже он его хозяин. Он летит дальше, перепрыгивая кого-то, кто лежит ничком под ногами, из-под головы кровь, рядом обрезок трубы. Справа, у стены дома вполоборота кто-то прикуривает окровавленными руками, подчеркнуто игнорируя бегущих мимо. Он как бы не при делах, — мимо проходил, и случайно попал под раздачу. Но это его не спасает. Кто-то бьет его ногой в грудь, и он впечатывается лицом в стену дома, падает, судорожно сжимая коробок спичек. На стене — четкий кровавый отпечаток его лица: лоб, глаза, нос, рот, — лучше не нарисуешь. Слева кто-то здоровый, крепкий, отбивается ловко от троих, прикрывая голову, жмется к обочине, но вот уже его обездвижили, натянув на голову куртку, и бьют по ребрам, толкают, валят с ног. Кто-то забрался в телефонную будку и, украдкой оглядываясь, держит дверь, делая вид, что звонит. Кто-то в углу, под ступеньками высокого крыльца, поджал ноги, спрятал лицо, затаился. В минуту не стало целого монолита, мощной боевой силы, а остались лишь обломки. Атомы, отдельные перепуганные пацаны, жалкие, трусливые, бросающие своих. «Бить?» — Том видит кого-то рядом, вполоборота: лицо в крови, не узнать. Сомневается, пытается понять по глазам, — победитель? Бежит или догоняет? Неприятно липнет ботинок, оставляя за собой мокрый темный след. Его опережают, — Лимон бьет справа, ногой в лицо, валит с ног, пинает. «Лимон дольше бегает, он не ошибется. Хотя конечно, выпендривается, передо мной выпендривается, — мол, смотри, были бы врагами, и тебе бы дал! Да тут каждый выеживается перед другим».

А толпа бежит дальше, догонять первых, чтобы те, кто сзади, кто послабее, — вошли во вкус, насладились. И те, кто сзади, — останавливаются, и прыгают на тех, кто лежит. Воя, куражась, матерясь, не обращая внимания на крики, — на тебе, — по ребрам, по голове! На! Получи, сука! Волчара! Получи за всех, за наших! Получи еще!

— Харош, пацаны! Мы же не волки! Харэ, харэ, валим!

Победой никогда не удавалось насладиться вдоволь. Именно в ту минуту, когда одна из сторон окончательно побеждала другую, менты бросали свои окурки, садились в «канарейки» и обламывали кайф.

Заслышав пронзительный вой сирен, победители со всех ног бежали с поля боя вслед за побежденными, быстро рассасываясь по незнакомым дворам. Следом появлялись в подворотнях крепкие спортивные мужики в неприметных пиджаках и кепках. Легко перемахивая через заборы, они рассыпались по окрестностям и переулкам, и, как матерые охотники, загоняли добычу. Пацаны знали это, прятались в подъездах и гаражах, а при удаче хватали под руку незнакомых девчонок, заговаривали зубы сердобольным старушкам, чтобы под их прикрытием выйти из опасной зоны и добраться к себе на район. Вот здесь-то и помогали карты, которые советовал брать с собой Монгол, когда Том первый раз пришел на сборы. Секунда, и в тихом дворе компания мирных ребят режется в «подкидного».

— Гражданин начальник, мы ни с кем не деремся, просто мимо шли, поиграть сели.

Тем временем менты, уже оцепив район, хватали всех подозрительных, — побежденных и победителей, избитых и не очень. Тащили в «канарейки», набивали в «стаканы».

В тот раз Тому не повезло: он не смог объяснить, «что он делает в этом дворе, если не знает, в какой квартире живет его друг». Его обыскали, и ничего не найдя, запихнули восьмым в двухместный «стакан», для острастки стукнув дубинкой по почкам. Дубинки, этот атрибут нового времени, на Украине ввели совсем недавно. Менты пользовались ими еще неохотно, боясь ударить в силу, еще видя в пойманном человека. И поэтому носили их больше для виду, по-старинке запихивая пацанов в УАЗики привычными затрещинами и пинками.

В переполненном железном «стакане» воняло мочой. Время от времени через решетку дверного окна проникал мертвенно-желтый свет фонарей. Пробегая по угрюмым лицам попутчиков, он застывал на небольшом окошечке из оргстекла, за которым виднелись крепкие затылки ментов.

— Выгружай! — УАЗик остановился около здания ОВД. Их рассадили на узкой скамейке у решетки дежурки. Дежурный вызывал пойманных по одному, угрожал, орал, иногда бил, выбивая из каждого его кличку. Как назло, среди пойманных были сплошь наивные молодые люди, случайные прохожие. Ни о каких сборах они не слышали, кличек не имели, друг друга не знали, а тот факт, что жили они почему-то рядом, был чистой случайностью. Это наивное лицемерие продолжалось два-три часа, и уже глубокой ночью из участка высыпались не наказанные законом негодяи, а ни в чем не виноватая и страшно обиженная на произвол властей талантливая молодежь, — несомненно будущие художники и скрипачи…

Монгол вдруг заругался во сне, забормотал тонко, жалобно. Том открыл глаза, пусто посмотрел в темноту.

— Дрыхнет, как всегда, и не парится. — Буркнул он, и его сознание вдруг осветилось неожиданной догадкой. Тогда, на даче, когда Том узнал от Оли про носилки с телом, и не находил себе места, не зная, как быть, — ему тоже вспоминались сборы. И снова его сознание будто соскальзывало в то же стрёмное прошлое, ища в тех драках какой-то ответ, какое-то решение. Но дело было явно не в них, — дело было в Монголе! Тому так не хватало его самонадеянности, его простой и незамысловатой наглости, которая будто проламывает любые проблемы, делает их смешными. «Камни молчат, потому что не думают. Нужно быть таким, как камень». — Подумал он, и, наконец, уснул.