«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 23. «Тревога»

Наутро Том обнаружил себя завернутым в простыню, и понял, что все в порядке. На поляне было как-то по-особенному тихо. Он привстал, удивленно посмотрел вокруг, и присвистнул.

— Монгол, слышь? — Толкнул он друга.

— Чего тебе? — закутанный с головой Монгол не желал разворачиваться.

— Молчуны свалили.

— Та ты шо? — Тот сорвал с себя штору.

— Бежали вслед за французами. Теперь вся поляна — наша!

Еще не веря своим глазам, они медленно обошли поляну, где еще вчера были свалены горы вещей. Везде было пусто. Наконец, подошли к самому красивому месту, где стояла палатка гуру. Небольшой и ровный участок земли выдавался балконом над ровным краем обрыва. В центре полянки было небольшое кострище, вокруг него лежали мягкие охапки золотистого сена. На самом краю обрыва, будто перила, росли небольшие кустики и несколько кривых деревьев. За ними распахивался вид на побережье, в конце которого пил черноморскую воду медведь-богатырь Аю-Даг.

— Слушай, такое место, а никого нет. — По-привычке прошептал Том.

— А чего ты шепчешь? — Сказал Монгол и заорал:

— Эгеге-гегей!

И они пошли на родник, умываться.

У родника, спиной к морю, стоял художник. Он смотрел на невзрачный земляной утес на склоне, нависавший над ближайшим виноградником, и, подперев рукой подбородок, задумчиво курил. На вид ему было лет сорок. Его черные как смоль, уже седеющие волосы были зачесаны назад, узкое загорелое лицо украшала небольшая неаполитанская бородка.

Том заглянул ему через плечо, и увидел на мольберте невнятную розово-голубую мазню.

— Привет. Можно сигарету попросить? — Сказал Том.

— Можно. Попроси. — Меланхолично ответил художник.

— Хорошо! — Том засмеялся.

Художник будто только увидел их, и, вместо сигареты протянув руку, отрекомендовался.

— Меня Веня зовут. Хотя мне это имя не нравится, но разве будешь спорить с мамой?

— А что это? — Том показал на мольберт.

— А вот она. — Художник показал пальцем на большой кусок земли, висящий над укрытым виноградником склоном. — Я не пишу Аю-Даг. Его видят все. Это скучно. Я пишу то, чего никто не видит. Вероятно совсем скоро этот бесценный шедевр будет стоить, как квартира. Это я вам как еврей, говорю. Не хотите приобрести, с хорошей скидкой?

— Аю-Даг — попса?

— Попса. — Согласился Веня. — Но дело не только в этом. Вот, например, на этой скале я бывал. Я видел ее, пил на ней вино, я чувствовал ее дыхание. Я спал с ней, понимаешь? А что такое Аю-Даг? Недостижимая открытка. Красота, которую не пощупать. Теперь на него не подняться, он закрыт для посещения. С той стороны горы — военный санаторий с охраной. С этой — главный пионерлагерь Союза, — “Артек”, где теперь отдыхают толстые дети помещиков и капиталистов. Тоже ходу нет. С юга море, с севера обрыв. Вот Гуля Королева могла бы его нарисовать. Вы “Четвертую высоту” читали?

Не дожидаясь ответа, художник отложил кисть, и замер в театральной позе.

— Тридцатые годы. Ночь! Гуля, — отважная девочка-пионер, отличница и спортсменка, одна идет на гору. Вокруг — тьма. Крики птиц, завывания животных, шипение змей. Кругом таинственная южная природа, — все непонятно, к тому же тревожна международная обстановка. Но она, преодолевая себя, идет и идет все выше, по Пионерской тропе, на вершину. Ночной лес страшен. В нем полно волков, клещей, недобитых белогвардейцев и прочих демонов. Ее факел предательски гаснет, но сердце ее пылает во тьме! Читая клятву пионерки, она смело идет по звездам и интуиции. Еще чуть-чуть, и вот она, долгожданная вершина! Но тут — снова беда: наверху ее хватает Держи-дерево! Страшное, непостижимое в своем растительном коварстве. Храбрая Гуля борется с ним изо всех сил, но силы неравны. Колючие ветки оплетают пионерку, связывают ноги, жмут молодое розовое тело, пионерский галстук бессильно повис… Но что это? Над горизонтом, из черной морской пучины с первыми звуками далекого горна бодро выныривает красное пролетарское солнце! Его первый луч снимает заклятие, и Держи-дерево превращается в заурядную колючку. Гуля спасена!

— Да ты поэт!

— Еще как! — Веня снова повернулся в сторону горы:

— Медведем его называют. — Снисходительно произнес он. — Был он медведем, да сплыл. А теперь — крыса. Сами смотрите. Крыса же?

— Ну, не знаю. — Том пожал плечами. — Похож, конечно, немного. А может это выбросившийся на берег кит?

Веня насупился, снова взял кисть.

— Ты в какой школе учился? — Сердито спросил он. — Китов в Черном море не бывает.

— Ладно, харош трепаться. — Сказал Монгол. — У нас тут короче поляна освободилась, большая. Тут какие-то каратисты стояли, но мы их выгнали. Места много, а народу нет. Вместе веселее, и если кто за едой в Гурзуф — другой за вещами посмотрит. И родник совсем рядом. Хочешь, — у нас поселяйся, пока не заняли.

— Приду. — Коротко ответил Веня, и, наконец угостил их сигаретами. — С тех пор как нашу посудину выбросило на этот треклятый остров, старый матрос рад любой живой душе.

Художник вновь взял кисть и углубился в творческий процесс, а они вернулись на поляну. Разожгли костер, поели гречки с салом, и, засунув сумки поглубже в густую щетину колючего самшита, пошли в Гурзуф.

Этот удивительный город, будто старинная открытка, поворачивался к ним все новыми и новыми улочками и уголками.

— Смотри. — На одной из улиц Монгол увидел магазин. — Здесь картины какие-то продают. Пошли, заглянем.

Дверь зазвенела висюльками. В полумраке магазина было прохладно, звучала приятная музыка. Все стены помещения снизу и до высокого потолка были увешаны разнокалиберными картинами. Напротив, за прилавком, стояла полная, ярко накрашенная женщина.

— А у вас Ван Гог есть? — Громко спросил Монгол.

— Такого не держим. У нас только местные, наши таланты. — Бесцветно ответила продавец.

Взгляд Тома безучастно скользил по видам Аю-Дага, утесов, парусов, штормов, гурзуфских переулков, и вдруг наткнулся на одну из картин, совершенно выбивающуюся из всех. На ней грубыми сильными мазками был запечатлен худой высокий мужчина в плаще и нелепой шляпе с огромными полями. Он шел по унылому зеленому полю, волоча за собой рассохшийся дощатый ящик на деревянных колесах. В ящике сидела девочка с бантами и огромным открытым ртом. В руках у нее был ярко-сиреневый шар, который выбивался из пастельных, приглушенных тонов картины. Лицо ребенка сияло счастьем, нелепым посреди унылой реальности. Все полотно было противоречивым, сумасшедшим, будто кадр из страшного мультфильма, будто ночной кошмар.

Глядя на нее, Том вдруг почувствовал, что дома что-то произошло. Что-то плохое, чья-то смерть. Это осязание беды не имело ничего общего ни с рациональными выводами мозга, ни с органами чувств. Это было сильное и ясное знание откуда-то изнутри сердца. Ничего подобного он никогда не испытывал.

— Что это за художник? — как можно спокойнее спросил Том, будто пытаясь найти отгадку.

— Местный художник, наш. — Повторила продавец, немного подчеркнув слово “наш”. — “Холодное лето” называется.

“А может это чистое совпадение?”, — подумал Том, неотрывно всматриваясь в это странное полотно. — Может картина не является причиной этого знания; может он оказался здесь случайно, в тот момент, когда произошло это. Но что-то в картине гипнотически притягивало его, будто она была не просто так, будто являлась спусковым крючком всех его переживаний.

В смешанных чувствах он топтался у прилавка, не зная, что делать.

— А сколько стоит эта картина? — Спросил он.

— Дорого, ребята, очень дорого.

— У вас тут все дорого. А сколько?

— Даже не спрашивайте. — Сказала продавец, смерив его взглядом.

Они вышли из магазина, щурясь от солнечного света.

— Мне нужно домой позвонить. — Том чувствовал, что неясная тревога овладевает всем его существом.

— Я бы и сам звякнул, но, откуда? — Безучастно сказал Монгол.

— Ты не понял. У меня что-то дома случилось. Прямо сейчас. — Отчетливо проговаривая слова, Том смотрел куда-то в сторону. — Я думал, такое только в кино бывает, когда показывают, что на фронте кого-то убили, а мать чувствует. Только что. Что-то произошло…

Он говорил что-то непутево, несвязно, словно боялся остановиться, замолчать. Слова сыпались из него как горох из мешка.

Монгол внимательно посмотрел на него, без тени иронии сразу приняв все, что сказал Том.

— Ты в голову-то раньше времени не бери. Мало ли, может клемануло просто. У меня такое было. Случай один. Я тогда тоже думал, что отец помер.

— И что? — С надеждой спросил Том.

— А ничего. Всякое бывает. — Успокаивал он. — Ты не думай, оно само пройдет.

— Да я стараюсь. — Говорил Том.

Назад идти не хотелось. Они долго гуляли по городу, пока небо над морем не окрасилось в нежно-сиреневый цвет. Монгол что-то рассказывал, пытаясь отвлечь Тома от дурных мыслей. Том кивал, пытался слушать, но никак не мог прийти в себя. Его лицо будто стало чужим, потеряло чувствительность.

В самом конце набережной Монгол вдруг показал пальцем на большой желтый диск с иллюминаторами, и радостно заорал.

— Смотри! Тарелка! Как же мы ее раньше не заметили?

Они подошли к ресторану, о котором им рассказывал Жека. Здесь было действительно уютно. Под кривыми кедрами, склонившимися прямо над круглыми столами, галдела подвыпившая публика. Столов было немного, но они были большие: за каждым могла уместиться большая компания. Все здесь было удобно и как-то по-человечески просто.

Они прошли к углу бара, поближе к морю. Там, укрытые от остальных столиков толстым стволом сосны, сидели из четыре человека и девушка. Один из парней показался Тому знакомым.

— К вам можно? — Спросил Том.

— К нам нужно! Эй, волосатый! Садись к нам! — гостеприимно и нетрезво донеслось до них.

— Нет, к нам! — Пошутил его сосед, пытаясь по-дружески приобнять Тома.

Они сели, поздоровались.

— Меня Степан зовут. — Сказал один из сидящих за столом, смуглый молодой человек за тридцать.

— Федор. — Щелкнул квадратной челюстью здоровый, как бык, приятель Степана и аккуратно сжал своей кувалдой руку Тома.

«Киллер» — почему-то подумал Том, глянув в холодные и черные, как у рептилии, глаза Федора.

— Людмила. — Представилась единственная дама, симпатичная девушка с черными длинными волосами.

— Это Иван Петрович! — Степан похлопал по плечу уже изрядно захмелевшего лысоватого мужичка лет пятидесяти с глазами навыкат. Одетый в хороший пиджак, и благоухающий одеколоном, он сидел немного особняком, подчеркивая, что сам по себе.

— Петрович, а расскажи нам еще чего-нибудь.

— Позже. — Иван Петрович застенчиво улыбнулся, и прислонил палец к губам.

— А это Фат. — Продолжал Степан. — Фат! Ты сам откуда?

— Я гражданин мира! — Ответил Фат, длинноволосый блондин с бледным скандинавским лицом. Монгол вспомнил его.

— Слышь, а это не ты в Ялте на концерте БГ от Беркута сбежал?

— Я!

— А нас замели.

— Ты девочку видел? Которая под стенкой стояла? — Спросил Фат.

— Видел.

— У меня там друг был, он тоже успел свалить. У него как раз в фотоаппарате пленка кончилась, так он на себе волосы рвал. Такой кадр пропал!

— Мир тесен! — Степан с интересом слушал их разговор. — Федор, а купи нам водочки и бутылку Колы. Водка с Колой — хорошая штука. Не пробовали?

— Нет, — ответил Монгол. — А Кола-то зачем?

Степан засмеялся.

— Фат! А сыграй-ка нам что-нибудь.

Тот обернулся, достал из-за спины гитару, и, перекрикивая общий шум и гам, запел:

Громкие фразы! Довольные лица!

В городе этом проживают тупицы.

Зловоньем и смрадом наполнен их мир,

И странно, что я до сих пор еще жив.

На берегу сточной канавы

Построен мой дом из веток и хлама.

В завтрашнем дне толпы спокойны

Там, где идут локальные войны…

Когда он допел, все сдвинули тяжелые стеклянные бокалы.

— Вы сами-то откуда? — Спросил Монгол.

— Из Москвы. Слыхал?

— Слышал, да. Россия, кажется. — Хмыкнул Монгол.

— Точняк! — Степан полез в рубашку за сигаретами, оттуда вывалилась на стол стодолларовая бумажка.

— Степан, не сори деньгами. — Озабоченно сказала Люда.

— А что с ними еще делать?! — Крякнул Степан, выворачивая содержимое карманов. На стол выпали была целая пачка долларов, ключи от машины, тяжело звякнула бензиновая зажигалка.

— И не такое видали! — Мягко проговорил Иван Петрович. — Спрячь, не быкуй. Люда дело говорит.

— Я не быкую, я страдаю. А хочешь, — Степан взял в кулак ворох купюр, и, прищурив глаза, обратился к Тому, — тебе дам?

— Мне не нужно.

— Не хочешь — как хочешь. — Степан убрал руку.

Том вдруг вспомнил хмурый апрельский день, раскисшую грязь на задворках городского рынка. Он стоит у длинного вещевого склада. Мимо бегут грузчики, вытирая на ходу пот, толкают перед собой пустые и полные тачки. Работа тяжелая, с шести утра. Зато платят каждый день.

— Тебе чего надо?

Он оглядывается.

На пороге склада — начальник. Румяный, совсем молодой, — всего лет на пять его старше, но уже оплывший не по возрасту, с круглым животиком, выпирающим из-под чистой белой рубашки. Черный галстук в горошек, гордо ломаются наглаженные стрелки черных брюк. Под ними, прямо посреди раскисшей весенней жижи аккуратно сияют блестящие ботинки-лодочки. Чванливый взгляд свысока, оттопыренная губа, длинная сигарета с фильтром.

— Глухой штоле?.. Эй! Давай, давай, профессор! — Вполоборота кричит он понурому старичку-грузчику в больших треснутых очках.

— Ничего. На фонарях бы вас вешать… — Том отворачивается и идет прямо через лужи к выходу.

— Том, ты что? — Монгол тряс его за плечо.

— А? Не, нормально. — Том улыбнулся, глянул исподлобья на новых знакомых. — Задумался просто. Дайте гитару.

Много еще алмазов и нефти

В землях народных лежит.

Товарищ! Доколе сосать будет недра

Кровавый богач-паразит?

Или гнева народного пламя

Не горит больше в наших сердцах?

И вспомнит ли русское знамя

Уже подзабытый Рейхстаг?

Разве мы с тобой не мечтали,

Когда завоюем весь мир,

Чтобы бедные на ноги встали,

Чтоб голодным устроить пир?

Чтобы где-то в далекой Тулузе

Во славу наших побед

Хвалили отечественные французы

Наш добрый чешский абсент!

Помолчим, товарищ. Не жалко.

Реку времени не повернуть.

Твоя газовая зажигалка

Осветит наш верный путь.

— Браво! — грустно сказала Люда, хлопнув в ладоши.

— Хорошая песня. — Степан вытащил стодолларовую бумажку и сунул Тому.

— Зачем мне это? — Испуганно отстранился тот.

— Э, я не понял? — Вдруг сказал Федор. — Эт-типа про нас песня? Это, типа, наезд, или я не понял?

— Эх, Федор, деревянная твоя душа! — Степан даже просветлел лицом. — Вот! Вот! Видишь, какие пацаны! Я же говорил тебе, что есть такие. Мне не жалко, а им не надо. У них в голове и карманах гуляет ветер свободы, а мне дорого то, что не продается. Значит будем с этим бороться вместе. На счет денег — это правильно.

Он отшвырнул деньги и снова разлил водку.

— Степан! — Укоризненно протянула Люда. Она осторожно оглянулась по сторонам, поспешно сгребая со стола содержимое степановых карманов в свою сумку.

В кафе включили веселую музыку. Люди потянулись на небольшую танцплощадку.

— Посмотрю на море. — Том вылез из-за стола, подошел к голубому парапету, закурил. Внизу, в тупичке на набережной прятались влюбленные парочки. Слева чернел в сумерках силуэт Медведь-горы. Небо померкло: планету укрыла своими крыльями синяя бабочка ночи.

Он молча смотрел на море и, несмотря на алкоголь, все никак не мог отделаться от тяжелого камня на сердце, мысленно возвращаясь к пережитому. Их приключение будто выцвело враз, потеряло важность. Всё вокруг стало пустым, неинтересным, бессмысленным.

«Плевать на всё, домой поеду». — Подумал он, выбросил окурок и вернулся за стол.

Рядом, но так неизмеримо далеко, стоял гул веселья, звенела посуда, мелькали в танце потные, раскрасневшиеся, веселые лица. Иван Петрович уже клевал носом. Федор пил водку, резко запрокидывая назад свою тяжелую чугунную голову. Люда молча курила, Степан обнимал Люду и пытался петь.

— Ой-да не вечер, да не ве-е-чер! Мне-е малым-мало… Водки мне мало! Водки хочу!

Тут же появился официант.

— Держи! — Федор протянул ему стодолларовую купюру. — Два пузыря принеси. Сдачу себе оставь.

— Федор, хватит! — беспомощно страдала Люда.

— Ну нет у меня другой бумаги, — сердито буркнул тот.

— Не жадничай! Жадность — сестра нищеты, — смеялся Степан. — И ведь не поймет! Все беды от баб! Правда, Иван Петрович?

Иван Петрович поднял голову, посмотрел на Степана нетвердым взором и отрицательно помахал пальцем.

— Неее-ет. Не от баб. — Ясно сказал он. — Дайте воды.

Ему подвинули стакан Колы.

— Растолкуй, Петрович! Ты умеешь! — Мотнув головой, сказал Степан, и поднял руку, чтобы все замолчали. Чувствовалось, что речи Ивана Петровича ему нравятся.

Иван Петрович отхлебнул из стакана, откашлялся, собрался с мыслями.

— Да просто мы все уроды. — Наконец произнес он. — У нас не было нормальных семей, где отцы любили бы матерей. Революция разрушила семейный уклад, выстроенный еще по Домострою, но не сумела создать свой. Вначале большевики хотели уничтожить семью как пережиток прошлого. Потом бессчетное количество крепких мужчин выполола война. А социалистические отношения окончательно лишили мужика инициативы хозяина. Оттого в семьях наших поселились ссоры, измены, разводы и вечный бардак. Мужчина заучил лишь то, что женщина должна его бояться. Но разве в этом суть семейного счастья? Разве можно построить счастье на страхе? Женщины интуитивно ищут силу, но в наших мужиках ее не воспитали. Наши дамы в большинстве своем существа от природы слабые, они не могут по-мужски логично объяснить, описать эту беду. Они могут только реагировать. Кто-то истерит. Кто-то уходит. Кто-то, наплевав на свою женственность, превращается в мужика. Конечно, это не решение, это бегство. Но самое страшное заключается в том, что решения у этой проблемы нет, поскольку роль сильного мужчина должен был впитать с детства. А как себя переделать, если он уже вырос, уже отлит в болванку? Он же теперь слаб, истеричен, он бросить курить не может! Да еще знать бы, куда идти, что чувствовать, что переживать? От природы задумано так, что мужик — это не тот, кто грохает кулаком по столу, а жена перепугано соглашается. Это тот, кто контролирует всё. Это щит семьи, это скала, это уверенность. Это тот, кто всегда в курсе, кто решает, как поступить. Мужик — это не роль, не игра, не поза. Это не понты пацанские, как сейчас говорят. Это состояние души. Это не бицепсы. Это внутренняя сила, а дает ее правильная мужская любовь. Это особая любовь. Не та, когда “ты должна, потому что я прав”… Это любовь, которая: “я дам”, “я спасу”, “я помогу”, “ты сегодня оденься, а то холодно”. Я люблю, — это значит я прикрою, я научу, я помогу, я убаюкаю. Я посуду помою, если угодно, чтобы тебе было легче. Я отдам, потому что имею. Имею, потому что у меня есть сила отдать. Такая трудовая любовь не кончается, а только увеличивается. Тогда жена сама хочет быть слабой, жертвенной, доброй. Она более интуитивна, и поэтому она проще чувствует то, как правильно жить. Тогда в ее непростой голове наступает покой.

— Браво! — Снова захлопала Люда. — Отлично сказано.

— Золотые слова! Возьми! — Степан вновь достал откуда-то стодолларовую купюру.

— Ты что, купить меня хочешь? — Недовольно поморщился Иван Петрович.

— Петрович, ты что? Я не покупаю. Я оцениваю. — Рассмеялся Степан.

— А, ну тогда ладно. — Иван Петрович взял купюру, потер пальцами рифленый профиль американского президента. — Мы оформим ее как взнос в фонд мирового благоденствия. Я по миру поездил. В Европе — не только молодежь, там даже старики за ручку держатся. Глазу приятно. У них хоть форма сохранилась, а у нас и этого нет. А вот, на Кавказе — там все эти родо-племенные отношения расписаны с пеленок. По ним этот каток не прокатился. Мужики — это мужики. Бабы — бабы. Каждый знает свою роль, и дорожит этим вечным порядком, воспринимая любое новшество как ересь, как опасное стремление к хаосу, к разрушению. Они сохранили это. Мы их уважаем не за высокую культуру, не за науку, не за живопись. Мы их уважаем за неизвращенную природу отношений. А у нас… Превратили семью в… В… В вертеп! Одни растут без отцов, простите, ссыкунами. Боятся всего на свете, и только улица вместо отца. А улица бывает разной. Она может воспитать, а может и убить, искалечить, посадить, превратить в морального урода. В других семьях мужики бухают, бьют жен да порют своих детей. И те вырастают тупыми, озлобленными урками. А потом ловят тех, кто послабее, и бьют, вымещая все обиды, самоутверждаясь. А этой идиотской войны не было бы, если бы не...

— Хорошо залил, Петрович, — Сказал Федор. — Я не знаю, как там было. Может раньше и бананы на березах росли. Но вот скажи, если всё уже поломано, то вот нам что делать? Разве не нужно учить наших поломанных баб? У них же тоже всё набекрень. Бабу нужно учить, иначе она не будет тебя уважать. Она же баба.

— Согласен. — Неожиданно проговорил Иван Петрович. — Но только ту бабу, которая сидит в тебе. Вот ее-то и нужно бить, причем лупить беспощадно.

— О! — Восхищенно сказал Степан.

— Ты на что намекаешь? — Федор снова сжал кулаки.

Иван Петрович смерил его взглядом, выдержал паузу.

— Ты, Федор, не кипятись. Старших уважать нужно.

— Да я так… — Федор тут же смягчился.

— Но я понимаю, о чем ты. — Продолжал Иван Петрович. — Есть такие бабы, которым мозги можно вправить только кулаком. Что это за бабы?

— Что за бабы? — Вопрошал Степан.

— Те, у которых опять-таки не было нормального отца. Такая баба интуитивно ищет мужественность, но не понимает, что это такое, и какая она должна быть. У нее нет ее образца, поскольку в детстве не было примера уверенной отцовской защиты, крепкого плеча. Она видела только грубость и хамство. И она находит грубость, убеждая себя в том, что это и есть мужественность. “Бьет — значит любит”: вы слышали что-либо дебильнее? Конечно, пофигизм хуже боли, но разве это норма?

— Лана, харош грузить, Петрович. Выпей. — Сказал Федор.

Иван Петрович выпил, и сказал:

— Дама и господа, я закругляюсь. Людочка, простите нас, мужиков. Хотя и не мы, мужчины, в этом виноваты. Возможно, когда-то мы научим этому своих детей, как-то восстановим нашу мужскую роль. Мы будем стараться, и просим вас терпеть и любить. Не лично вас, но в вашем лице… Всех женщин. И от имени… Всех мужчин…

— Спасибо! — Люда опустила глаза.

— А пойдемте гулять! — Вдруг закричал Степан. Ему уже давно не сиделось на месте.

Пошатываясь, они всей компанией вышли из кафе. На их пути оказалась большая лужа.

— О, сейчас фокус покажу! — Степан указал пальцем в ее центр. — Смотрите! Здесь два мира. Это небо. Это то, куда мы уйдем.

Все глянули вниз, в лужу, где качались черные, на фоне фонаря, силуэты.

— А море — это откуда мы вышли! — Заорал Степан, и прыгнул в самый центр лужи, обдав всех волной теплых, пахнущих асфальтом брызг.

Всем стало весело. Хохоча и вытираясь, компания двинулась по полутемной аллее.

— Петровича забыли! — Монгол обернулся, и пошел назад.

Ивана Петровича как-то вдруг резко развезло. Шатаясь, он добрел до ближайшего фонаря, облокотился, чтобы отряхнуть штанину, чуть не упал. Монгол успел подхватить его под локоть, усадил на скамейку.

— Догоняйте! — Остальные медленно двинулись дальше.

— Петрович, пойдешь? — Монгол без интереса глянул вслед удаляющейся компании. Ему не хотелось бежать следом. К тому же новый знакомый своей недавней речью будто расставил в его душе все по своим местам.

— Зачем они нам? — Иван Петрович пьяно улыбнулся, и, приобняв Монгола как старого приятеля, небрежно махнул рукой. — Пропащие они люди, последние дни доживают. Жалко мне их. Молодые ребята, но глупые!

— Почему последние дни?

— Это же видно. Шальные деньги кружат голову. А что такое деньги? Это костыли неумения. Люди — они же как гусеницы. Одни всю жизнь жрут капусту, а другие превращаются в бабочек. Ты куришь? — Иван Петрович потянулся за сигаретами.

— Закурю. — Монгол сел рядом. — А ты учитель?

— Нет… — Иван Петрович неопределенно махнул рукой и близоруко уставился на собеседника своими бесцветными глазами. — Я, скажем так, в сфере подбора кадров. Все люди живут в масках, потому что привыкли так жить. Да и не могут они по-другому. Я разбираю их спектакли, изучаю роли. Роли могут быть прекрасными и неуклюжими, но я смотрю не на это. Важна не сама роль, а то, насколько глубоко человек сросся со своей маской. Такое случается иногда, и горе тому, с кем это случилось. Ведь сам актер никогда не пишет свою роль. Зачастую он даже не знает, кто его режиссер, кто управляет им, кто создал его маску... Брат наш Зигмунд копал в том же направлении, но, как мне кажется, немного не в ту сторону. Дело не столько в детских травмирующих переживаниях, сколько вообще в детском опыте, в окружении. Я тебе больше скажу. Я уверен, что человек становится революционером, авантюристом или социопатом не тогда, когда его доконала власть, а только потому, что в его детстве между матерью и отцом не было нормальных отношений. Иначе бы он отрефлексировал любую психологическую травму еще в детстве, в семье.

— А Ленин? Он же вождь, революционер.

— А что — Ленин? У Володи Ульянова отец месяцами дома не появлялся. Всё ездил с инспекциями народных училищ, занимался крестьянским просвещением. Благородно? Да! Но это было для него важнее воспитания своих детей! Есть такая порода людей: вечные командировочные, ратующие за большое дело. Любители помогать дальнему, забывая ближних.

— У меня тоже в семье… Папка бросил. — Неожиданно для себя сказал Монгол. — Алименты не платил. Теперь в бегах.

Иван Петрович неуклюже расплылся по скамейке, сорвал с ближайшего лаврового куста жесткий ярко-зеленый листок, задумчиво пожевал его.

— Это видно. Забудь.

— Я и так его почти не помню.

— Не, не это. Забудь то, что я говорил. Про все эти традиции, про Домострой… Это истории для профанов. Жизнь — она как слоеный пирог. Была бы у тебя нормальная семья, — ты б дома сидел, пироги жевал, да маму с папой слушал. И ничего интересного в своей жизни не увидел. Так радуйся! Тобой руководят не семья, не традиции, — само Провидение дарит тебе опыт! Судьба — твой собственный наставник, она учит тебя по-настоящему — быть. Она раздает щедро, но только тем, кто не боится брать. Запомни: историю делают не маменькины сынки, а люди отвергнутые, часто выброшенные на обочину... Мы вообще плохо знаем свою историю. На самом деле история — это субстанция, у которой два состояния: твердое и газообразное. В твердом виде она содержится в учебниках. Но если люди плохо учат ее, то она приходит в газообразном виде. И висит над ними едким ипритовым облаком, пока не рассеется... Вот тот же Ленин… Папку не видел, а какой глыбой оказался. Над собой работал…

— Работал-работал, и на мавзолей заработал! — хихикнул Монгол.

— На мавзолей!!! — Иван Петрович будто услышал откровение. Его выпуклые глаза помутнели. Он вдруг нагнулся, попытавшись снять ботинок, но не справился с ним, и только выронил сигарету.

— Эх! — Откинувшись на спинку скамейки, он закатил глаза. — Ну почему я не родился в Древнем Египте! У них была удивительная чуткость к порядку. Их общественный камертон верно оценивал бесконечно важную роль сакрального. Вся их жизнь была исполнена глубочайшего символизма и одновременно — смысла, потому что в идеале смысл и символ тождественны. Они понимали самую суть бытия! Они были воинами духа, несущими свою вечную службу на страже порядка в этом безумном океане хаоса.

— Ну ты завернул, Петрович! — Восхитился Монгол. Он любил такие речи.

— Да-да! Египтяне умели молчать. Они знали, что есть два искушения — переменами и стабильностью. Перемены всегда связаны с аскезой, с физикой. С трудностями перелома эпох. Но куда тяжелее переносить неизменность. Это пытка самой вечностью. День за днем одинаково ползет солнце, чертит век за веком одни и те же тени, и ничего нового вокруг. Но они были мудры! Они хранили этот порядок, не поддаваясь искушению перемен, они уподобились вечному солнцу. Перемены всегда шумят, как торговки на базаре, они не оставляют после себя ничего, кроме суеты, раздражения и простатита. Египтяне умели молчать, как ночное небо. Они знали, что только молчанием можно победить века. Тишина и неизменность закона останавливает время, превращает в ничто его песочный ручей. А ведь только остановив время, можно приоткрыть завесу тайны Сущего, можно понять всё. Мне кажется, что именно от египтян я унаследовал свое умение читать по лицам. С каких-то пор они стали для меня открытой книгой. Глаза, — в них все сказано.

— Прикольный ты чувак, Петрович! — Улыбнулся Монгол.

Вместо ответа новый знакомый вытащил из кармана пиджака маленькую плоскую бутылочку и протянул ее Монголу. — Прошу!

Монгол выпил. Жидкость была очень крепкой, с сильным мятным ароматом.

— Это что за штука?

— Это чудесный скрепляющий раствор. Дай мне. — Петрович крупно хлебнул, почти не поморщился.

— Алкоголь — это великая вещь. Вот, например, свобода, равенство и братство. Казалось бы, — недостижимый идеал, мечта человечества. А выпьешь, — и вот они, рядом сидят. И свобода. И равенство. И братство, конечно. Правда, не все это понимают. Иногда я думаю: зачем огород городить? Масонство, опять же. Ты слышал о масонах?

— Что-то слышал. Мать говорила, что они миром правят…

— Миром правит любовь. А масоны — они так, прислуживают.

— Ты и масонов видел?

— Каждый день вижу. С утра, в зеркале. — Хищно засмеялся Иван Петрович, — хотя я там и не всегда отражаюсь.

— А... — Монгол поперхнулся. — Ты... И вправду, что ли?

— Т-ццц! Не нужно кричать на весь мир. — Иван Петрович потупил глаза и картинно приложил палец к губам.

— Ух ты! Никогда не видел живого масона! — Монгол даже отклонился подальше, чтобы рассмотреть Ивана Петровича целиком. — А какой градус?

— Не важно. Вот каникулы кончатся, и напишу зодческую, на повышение.

— Правильно! Градус — он такой. Чем выше, — тем крепче! — Засмеялся Монгол. — А меня принять можешь?

— Тебя? — Иван Петрович усмехнулся. — А зачем тебе это?

— Как зачем? Кто же не хочет управлять миром?

— Чтобы управлять миром, нужно уметь управлять хотя бы женой. Ну, или небольшим банком. У тебя есть жена, или банк?

— Пока нет. — Вздохнул Монгол.

— Ну ничего, все еще впереди. — Собеседник высосал остатки абсента, вновь попытался снять ботинок.

— Я знаю, что мой эликсир смирения не принесет мне ни блага, ни покоя, — слегка надтреснуто произнес он. — Дело в том, что познание добра и зла в трезвом состоянии часто оказывается для меня занятием непосильным. Оно уносит меня в бездну бесчеловечности. И чтобы во мне не возник бессмысленный и беспощадный бунт, я подавляю его таким нехитрым способом. Я знаю, что этот бунт не даст мне ни познания, ни отдохновения. Он не решит проблем, а лишь сбросит излишек моего напряжения на окружающих. Как говорится, либерте, эгалите, алиготе. Иногда мне кажется, что все человечество — это погреб. Создатель выпивает нас одного за другим, а наши тела-бутылки отправляет в утиль, на переплавку.

Он, наконец, снял ботинок, обнажив дырявый носок, вытряхнул камушек. Обуваясь, завалился на бок, чуть не упав со скамейки.

— Дай огня, Прометей.

Монгол чиркнул спичкой.

Сделав несколько затяжек, Петрович закрыл глаза и отключился. Монгол покрутился вокруг скамейки, посмотрел по сторонам. Искать Тома в ночном Гурзуфе было глупо. Все равно обратный путь к роднику лежал через «Тарелку», а, значит, рано или поздно Том пройдет мимо. С другой стороны, сторожить пьяное тело ему совсем не хотелось.

— Слышь! — Монгол потряс собеседника за плечо. — Я потопал.

Иван Петрович с трудом разлепил глаза, с потусторонним удивлением посмотрел на Монгола, ослабил на шее галстучный узел.

— А, Генрих?! Ты помнишь, что это за галстук?

— Генрих не стреляет. Мне больше нравится Вальтер. — Усмехнулся Монгол, вспомнив самодельный ванькин пистолет.

— Не-ет, Генрих, ты помнишь, что это за галстук. Это удавка. Это виселица, на которой давно болтается моя жизнь!

— Я не Генрих. Похоже ты перебрал, Петрович.

Монголу сразу стало скучно. Интересные разговоры явно кончились.

Он постоял еще минуту, раздумывая, что делать, и тут в дальнем конце аллеи появился одинокий силуэт.

Фигура странно перемещалась зигзагами от фонаря к фонарю.

Грызя листок лавра, он напряженно всматривался вдаль, пока, наконец, не догадался, в чем дело. Заглядывая в урны, к их скамейке медленно приближался бомж.

— О! Диоген! — Засмеялся Монгол, не спуская глаз с бродяги.

— Диоген?! Что за ложа? Это в Лондоне? — Тут же отозвался Иван Петрович, не открывая глаз.

— Да, брат, крепко ты на курорте лишним градусом здоровье подорвал. Слышь, Петрович. У тебя трешки нет до получки?

— Увы мне. Я рад и теми крохами удовольствия, которые выпадают на моем жизненном пути. — Ответил масон.

— Я так и думал. — Хмыкнул Монгол.

Я питаю свой внутренний труп, но не питаю иллюзий, — продолжал Иван Петрович. — Но время читает мою книгу жизни слишком быстро. Я боюсь не успеть. У меня такое чувство, что они (он вздернул руку вверх) водят нас за нос. Они морочат нам голову! В реальности у нас нет никакого влияния. Нет, мы не избалованы. Мы хотим всего чуть-чуть: истины и сладкой жизни. Чтобы впустили, так сказать, в лоно. Брюссель, Гамбург. Поездки, стажировка. Чистая постель, завтрак в номер. Но, по-совести говоря, мы для них — слуги в прихожей. Мы никто!.. Нам давно пора устроить великую братскую революцию. Перебирайся к нам, в Питер, Генрих. Взносы, конечно высокие, но посильно. Нам нужно снести этот шалман ко всем чертям. Я слишком стар и слаб, чтобы провернуть такое в одиночку. Мастеру нужен подмастерье. Ты! Ты станешь нашим Робеспьером!

Монгол почти не слушал эту малопонятную и несвязную исповедь, которая к тому же становилась все тише. Он решил дождаться, пока бомж пройдет мимо, и тогда уже точно уйти.

— Молчишь? Ты не отвертишься, Генрих! — Иван Петрович полез во внутренний карман пиджака и извлек оттуда авторучку. — Я напишу тебе адрес. Бумага… Где же бумага?

Порывшись в карманах, он обнаружил подаренную Степаном купюру.

— Петрович, ты что? — Отшатнулся Монгол. — Это же баксы!

— Наш фирменный бланк. — Иван Петрович начертал на стодолларовой банкноте несколько непонятных каракуль.

— Держи. Это пропуск. Будь готов, брат.

— Да без проблем. Всегда готов! — Монгол, еще не веря самому себе, аккуратно спрятал купюру в карман.

— И смотри, без шуток. Ты же знаешь, я умею читать по лицам.

— А что сейчас у меня написано? — Ухмыльнулся Монгол. Его лицо сияло.

— Сядь рядом! — Иван Петрович осоловело вгляделся куда-то сквозь Монгола, и вдруг неожиданно поцеловал его в губы.

— Придурок! — Монгол оттолкнул его, вскочил, отплевываясь, и зашагал по аллее прочь.

— Лицом к лицу лица не увидать. — Бросил вслед Иван Петрович, откинулся на спинку скамейки, и снова закрыл глаза.

***

Том шел рядом со Степаном. Аллея кончилась, и компания вышла на набережную.

— Привет. У тебя отличные песни. — Том протянул руку.

— Татарин. Но можно просто Валик. Я за Гурзуфом живу, на отстойниках.

— Это где?

— Железную лестницу видел? Там немного пованивает, зато близко к городу. Вода есть, море рядом, а тебя с берега вообще не видно.

— А мы дальше стоим, на роднике. Приходи к нам, поиграешь! — гостеприимно предложил Том. — У нас поляна большая, полупустая. Дерьмом, конечно, не воняет, зато виды неописуемые.

— Приду! — тут же согласился Валик.

— Степан, а где сотовый? — Вдруг спросила Люда. Весь вечер она была самая трезвая из всех.

— Не знаю, милая. Где же он? — Степан лапал себя по карманам.

— Пошли искать.

Когда они вернулись к Тарелке, Монгол махнул им рукой.

— Петрович в отключке.

— Опять! — Федор взвалил на плечо Ивана Петровича, и ушел.

Степан покрутился вокруг, и тут увидел бомжа. Тот, низко нагнувшись, опасливо шевелил палкой в луже какой-то темный предмет.

— Что, дед, телефона не видел? — Степан нагнулся, взял сотовый, отряхнул его от воды, и вернулся к компании.

— Слышь, а позвонить можно? — Спросил Монгол. — Очень надо.

— Тот молча сунул ему аппарат.

— Не мне, Тому. — Монгол протянул трубку другу.

Том осторожно взял двумя пальцами небольшой, играющий красным перламутром брусочек со светящимся зеленым окошком дисплея, черными резиновыми кнопками и толстой короткой антенной.

— Гудка нет. Может он — того? Разбился?

— Просто набирай.

Том набрал свой домашний, волнуясь, замирая сердцем, прислонил к уху.

— Алло? — Трубку взяла мама. Она была слышна неожиданно хорошо.

— Мам, привет. — Как можно спокойнее сказал он. — У вас все в порядке?

— Да, все хорошо. Только у папки дома стекло разбили.

Том чуть не выронил сотовый. Будто многотонный груз спал с его плеч.

— А ты где? — Мать не успела дать ему расслабиться. — А то тут милиция приходила, спрашивала.

— Я на море. У меня тоже все хорошо. А что говорили?

— Сказали, что по какому-то делу, опросить хотели как возможного свидетеля. Я пыталась выяснить, но они сказали, что нужно твое присутствие. Наверное боялись, что могу тебя о чем-то предупредить. Ты когда появишься?

— Не скоро. Я тут может работу найду. Ты им не говори, где я. Скажи, что на заработки уехал.

— Я так и сказала.

— Ладно, пока.

— Пока.

Том отдал трубку Монголу.

— А можно еще? — Спросил Монгол.

— Звони, не парься. — Сказал Степан.

Монгол набрал номер Серого.

Трубку опять взяла сережина бабушка.

— Сейчас позову. Сережа!

— Привет! Да, я взял адрес. Сейчас продиктую. Поселок Партенит. Улица Строительная, дом 10. Квартира 13.

— Сам-то как?

— Я нормально. А Лелика менты забрали.

— Откуда знаешь? — Похолодел Монгол.

— Сам видел. Я к нему как раз за адресом пришел.

— И что, свинтили?

— Ну как свинтили. — Замялся Серый. — Я к нему пришел, адрес забрать. А тут какой-то мент приехал. Они переговорили, потом сели в машину и уехали. Как друзья, радикально.

— Ясно. Так я и знал.

— Я сам офигел радикально. — Сказал Серый.

— Что еще нового?

— Вроде ничего. Говорят, что Тремпелю за Ваньку десятка светит.

— Ладно, бувай! — Монгол выключил телефон, невидяще посмотрел на Тома.

— Монгол, телефон верни.

— Благодарю, Степан! Выручил! — Тот пришел в себя.

— Водки хотите?

— Нет, мы домой.

— Ну, если захотите водки, — приходите на Тарелку.

Они попрощались, и медленно побрели назад, на родник.

— Ну, что молчишь? — Спросил Том. — Что там Серый? Адрес есть?

— Адрес-то есть. Прикинь, Лелика менты забрали! — Монгол на всякий случай оглянулся назад, но на ночной аллее уже никого не было.

— Серьезно? — Переспросил Том.

— Ага! — Неожиданно бодро сказал Монгол, и вдруг остановился. — Только он с ментами как свой был. Я же говорил тебе! Я вижу его насквозь. Это стукачок местный. Недаром он у себя эти собрания проводил. Сдал он нас, сто пудов. А ты с ним как со своим… Хорошо, что ты пакет постирал. Это нас от Индейца Бог уберег. Видишь, он даже через тебя, неверующего, действует.

— Шо за бред? А зачем ему нас в Крым отправлять? Он бы сказал: сидите дома, а потом нас тихонько ментам бы и слил.

— Откуда я знаю? Может попридержать хотел, зачем-то. Может обстановку выяснить. А вдруг у него какой-то кореш из ментов в отпуске был? Выйдет, ему дело передадут, а он нас и хлопнет. Ты думаешь, — там дураки сидят? Я даже звонить себе не стал. Мало ли.

— А ко мне уже менты приходили. — Вздохнул Том. — Похоже, что кранты. Выходит, что и Индеец этот — подстава?

— Выходит, что так.

Том прислушался к себе, вспоминая ту привычную обреченность загнанного зверя, с которой он выезжал из дома. Но на душе у него, несмотря на за этот тревожный день, было по-настоящему хорошо и спокойно.

— Ладно, переживем! — Наконец сказал он. — Главное, что все дома живы. А что же это со мной такое было? Я же чувствовал, что кто-то умер.

— Я же говорил! Клемануло тебя просто. Это наверное после сотрясения. Бывает. Одно ясно: домой нам нельзя.

— Нет, с Индейцем все как-то сложно. Его же местные знают как барабанщика. Если бы он на ментов работал, — наверное тоже бы знали.

— Скажешь тоже.

— Все равно что-то тут не вяжется. Короче, нужно найти его, и все выяснить.

— Ага! А он нас под белы ручки…

— А зачем Лелику весь этот цирк с Крымом? Что, у него ближе ментов нет? Мы же могли не доехать, могли остаться у твоего дяди, могли еще что-то…

— Да. С дядей непонятно. — Согласился Монгол. — И опять-таки он хороший барабанщик. А хорошие барабанщики на ментов работать не могут.

Над морем уже висела повисла сизая утренняя дымка, когда они добрались до своей поляны. Нарождался новый день.

«Уже утро. Хорошо-то как!» — Том старался не думать о том, что услышал. Вытянувшись на душистом сене, он укрылся шторой и заснул по-детски безмятежным сном.

— А может и не сдаст. — Спросонья подтвердил Монгол.