«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 22. «Назарыч»

Поутру все пошли купаться на ближайший городской пляж, а затем, когда город уже гудел как улей, зашли в недорогую столовую у подъемника.

— Тот самый подъемник. Здесь «Асса» снималась. — Многозначительно сказал Жека, расправляясь с тушеной капустой. — Помнишь: «Под небом голубым».

— Под небом голубых. — С ненавистью произнес Монгол, глотая макароны.

— Тебе БГ не нравится? — Спросил Жека.

— Ага. Со вчера. У меня с ним теперь личные счеты.

— Он-то тут причем?

— Ладно, проехали.

— А-а. — Наконец догадался Жека. — Сань, если судьба, то встретишь, никуда она не денется. В общем, приятного общепита! Мы сегодня в Гурзуф возвращаемся. Толик билеты купил на троллейбус. Мы там на самом берегу стоим. А на обрыве, над нами, место обалденное. Отличная поляна, родник недалеко. Там, правда, какие-то люди странные стоят, но если вы с ними договоритесь, — места хватит. И Партенит ваш совсем рядом. Может там чего узнаете. Поехали?

— А сам Гурзуф как?

— Отличное место. Главная тема в Гурзуфе — это бар “Тарелка”. Там кипит неформальная жизнь. Собираются совершенно особенные люди. Остальное — на любителя.

— Поехали.

Вскоре они уже сидели на толстых и скрипучих сиденьях старенького, похожего на обмылок, троллейбуса.

— Слушай, Жека. А вот Толик ваш, — он же вроде вообще не вашего поля ягода. — Вполголоса спросил Том.

— Это сосед мой. — Сказал Жека. — Если честно, то это он нас всех сюда приволок. Его отец в Крым автобус из Киева перегонял, ну а мы все на халяву и влезли. Он — добрый, хотя и с мещанскими закидонами. Знаешь, есть такие. Вроде как городские, а изо всех дыр село лезет. Просто ему с хайратыми по-приколу тусоваться, он этим себе самооценку поднимает, и готов за это платить. А мы готовы пить за его счет, и говорить ему, какой он крутой. Такой вот патологический симбиоз. Брательник его на стоянке барахло сторожить остался, а Толик с нами в Ялту поехал. Хотел Гребня послушать. Только на концерт опоздали. А тут и менты…

Наконец, троллейбус остановился. Они облегченно выбрались наружу, и по крутой гурзуфской тропинке пошли к сине-зеленому морю. Оно манило своей безбрежной искрящейся далью. В предвкушении отдыха все были в приподнятом настроении. Том шел позади Монгола, в самом хвосте длинной цепочки людей разной степени волосатости. Неожиданно тропу перегородило козлиное стадо. Впереди важно ступал большой белый козел, за которым шел невысокий, высушенный дочерна щедрым южным солнцем старик.

— Кто такие, почему не знаю? — По-хозяйски грозно и одновременно смешно спросил он.

— Назарыч! Да ты что, не узнал? — Жека, сбросив рюкзак, хлопнул его по плечу.

— Приехал? — дружелюбно улыбаясь, Назарыч явно пытался вспомнить, кто перед ним.

Все стали здороваться с пастухом.

— Саша.

— Назарыч.

— Толик.

— Назарыч.

— Борис.

— Борис? О! У меня козел Борис!

— Назарыч, приходи на родник сегодня, стихи читать.

— Обязательно буду! — Назарыч приложил два пальца к виску, и повел своих коз наверх, а компания отправилась дальше.

— Я познакомился с ним в прошлом году. — Говорил Жека. — Этот дед пишет отличные стихи. Простые и добрые. Великое счастье и хорошая примета — повстречать Назарыча. Но еще больше повезет тому, кто слышал его дивные глаголы. Назарыч — он как пугливая птица удачи. Его бесполезно звать. Он приходит сам, тогда когда чувствует, что нужно прийти именно сюда.

Они спустились вниз, прошли насквозь виноградник, и остановились на обрыве, возвышающемся метрах в двадцати над берегом. Слева, за небольшим леском, на фоне Аю-Дага виднелись гурзуфские скалы-близнецы, а справа, за виноградниками белым парусом маячил санаторий соседнего поселка Ай-Даниль.

Большая, укрытая рощицей поляна у родника, про которую говорил Жека, была действительно занята. И не только она. И в самой рощице, и на берегу моря, — все было забито самым разным народом. Лишь с краю лесочка пустовал небольшой загаженный пятачок.

— Если почистите, — будет отличное место... Тут какие-то восточные люди живут. — Жека показал на двух молчаливых женщин, несших к роднику грязную посуду. — А вон их гуру.

На обрыве, скрестив руки, стоял крепкий бритоголовый мужик с хорошо выраженным мышечным рельефом. Он стоял неподвижно, как скала, и молча смотрел вдаль.

— Памятник. — Пробормотал Монгол.

— Они здесь живут как монахи Шао-Линя. По деревьям, правда, не бегают, но над землей летают. Правда нызэнько-нызэнько, — засмеялся Жека. — Ну ладно, бувайте. Во-он мы там стоим, — он кивнул вниз, где у кромки моря топорщился зеленый тент и виднелась кривая, сплетенная из тростника, халабуда.

Том пошел на родник. Увидев идущих навстречу женщин, он громко спросил:

— Добрый день, товарищи женщины. А можно рядом с вами стать?

— Тщщщщ! — Зашипела одна из них, сделав страшное лицо и поднеся палец к губам. — Тихо! У нас не принято говорить. Слова портят ауру места!

— Хорошо! — Прошептал Том. — Мы будем молчать.

— Вообще мы никого к себе не пускаем, но так и быть. Вы можете здесь поселиться, если только будете молчать. В самом крайнем случае говорить тихим шепотом.

— Мы согласны! Мы готовы умереть здесь, и не издать ни звука.

Одна из женщин посмотрела на Тома как-то по-матерински, — с сочувствием и недоверием одновременно, но ничего не сказала.

Они очистили небольшую полянку от мусора, заодно раздобыв пару замусоленных кружек и миску. Затем притащили соломы и камышей, и вскоре уже сидели на обрыве, свесив ноги вниз и любуясь окрестностями. Как же здесь было хорошо! Звенящий и жужжащий край, где если солнце и опускает в воду свои золотые ресницы, — то совсем на чуть-чуть, а зима не наступает никогда. Крым — место, где, как в детстве, всё больше, выше и зеленей! Край вечного праздника!

Пока они готовили еду, Том мимоходом наблюдал за их необычными соседями. Молчунов набралось десятка два. В основном это были женщины за сорок. Среди них мелькали два-три подростка и двое маленьких детей. К вечеру, когда солнце скрылось за горами, они собрались на самой большой поляне, и выстроились рядами по четыре. Впереди молча стояли юноши и дети.

Лысый гуру вышел вперед, повернулся к ученикам, расставил пошире ноги, потоптался. Он был в просторном белом кимоно.

Медленно, с силой вдыхая воздух, он поднял руки, затем опустил их, присел на одно колено, выпрямился, прижал руки к груди... Все повторяли за ним. Дети старались больше всех, отчего раз за разом падали на мягкую, покрытую сухим сеном, землю.

Тома отвлек Монгол.

— Пошли в этот Тифлис, за хлебом.

— В Гурзуф, что ли?

— Я не помню, как его там, по матери. Есть хочется.

— Так денег нет.

— Было у меня немного денег, на нычке. — Вздохнул Монгол. — Эти уже совсем последние.

Они спустились на неухоженный дикий берег, и через полчаса вышли на окраину города.

Гурзуф оказался каким-то совсем домашним. Кривые улочки, отполированные до металлического блеска каменные лестницы, уютные тупички среди цветастых домов, притаившиеся по углам огромные камни дикой, выпирающей из земли породы. Белые лесенки, ведущие в крохотные, будто вывернутые наизнанку дворики-квартиры со старыми продавленными креслами, фикусами в кадках, моложавыми старухами в белых шляпах и непременными черными котами. Длинные, напоминающие старые деревянные поезда, мансарды вторых этажей. Увитые виноградом каменные дома, цветы в горшках, цветы на стенах, карабкающиеся лианами по столбам и заборам, цветы на окнах и улицах. И крыши, крыши, крыши, — ржавые и новые, укрытые старой черепицей и крашеной жестью, с крохотными чердаками и кривыми оградками, с позабытым деревянным хламом и блестящими баками для воды. Крыши, бегущие вверх, скачущие ступенями вниз, перетекающие, сползающие, сливающиеся в одну сплошную пеструю лестницу, укрывающую собой целый город… Казалось, сама жизнь обосновалась тут — цепко, надолго, крепко оплетя его своими живоносными корнями.

— Это не город. — Том не мог сдержать своего восхищения. — Это камень, на котором гнездятся люди.

Побродив по улочкам, они купили хлеба и отправились вниз, к морю.

— Пошли сюда. — Сказал Монгол.

— Мы тут не были.

— Да какая разница? Направление то же. А там как-то вывернем.

— Пошли. — Том пожал плечами.

Дорога свернула вправо, затем вновь пошла вверх. Монгол уверенно шагал вперед. Они вроде бы шли к лагерю, но забирали все выше, петляя среди домов и гаражей, пока не вышли на дорогу, поросшую по обочинам старыми елями и пыльными кипарисами. Дома кончились.

— Что за дороги? Ни одной развилки. Теперь идти в самый назад. — Буркнул Монгол, сел на асфальт, и, сняв кеды, принялся связывать порванный шнурок. Том сел рядом, у вмурованной под асфальт сточной трубы. Один ее край торчал из обочины, немного свисая над склоном.

— Хорошая нычка! Я бы сюда что-нибудь запрятал. Никто не найдет.

— Никто бы сюда ничего не спрятал, по одной причине. Это сточная труба, из нее все вымоет. — Рассудительно ответил Монгол.

Том устало поднялся, заглянул в трубу. Засунул в нее руку...

— Опа! — и с выражением фокусника он вытащил оттуда пухлый пакет.

— Уфф. — Выдохнул Монгол, вытаращив глаза. — Открывай скорее!

В пакете оказались аккуратно свернутые штаны болотного цвета и черная мастерка с затягивающимся желтыми шнурками капюшоном.

— Блин! Вот это подарок! — Воскликнул Том, победно размахивая обновкой. — Смотри, как раз на меня. А я уже жалел, что из джинс шорты сделал. Ночи-то, оказывается, даже в Ялте бывают прохладные.

— Карманы проверь.

Том порылся в карманах.

— Пусто.

Он запихал вещи в сумку.

— Никто бы не нашел твою нычку, ага. — Усмехнулся Монгол.

— Нет худа без добра. И тряпки нашли, и за хлебом сходили. — Сказал Том.

— Ну раз назад идти, может на базар зайдем. Вдруг чего обломится, как в Ялте.

Они повернули назад, и вскоре окунулись в базарную толчею. Бойкие татары зазывали к помидорам, молчаливые мужики в майках и белых кепках продавали вяленую рыбу, бабушки торговали душистыми лепешками и малосольными огурцами. Пахло персиками, кислой капустой и жизнью. Им досталась оставленная кем-то подбитая дыня, которую они тут же съели.

Уже недалеко от набережной, умываясь в небольшом каменном колодце, они снова встретили Назарыча. Тот был уже без коз.

— В аптеку иду. — Назарыч хитро улыбнулся.

— Приходите к нам в гости. — Сказал Том. — Стихи почитаете. Мы у родника стоим.

— Сегодня обязательно буду.

Назарыч не обманул. Он пришел к ужину.

— У нас есть чай и спирт. Если смешать, то отличный коньяк получается, — прошептал Том. — Есть будете?

— Нет. Закуска градус крадет. А чего вы шепотом говорите?— шепнул Назарыч, улыбнувшись щербатым ртом.

— У нас тут соседи трошки того. Странные. Просили не шуметь.

— А мне все равно. — Назарыч притих, пожал плечами. Вечерний ветер вспенил седой венчик его волос, и тот вдруг полыхнул вокруг головы солнечным нимбом.

Чокнувшись, они сели у костра.

— Вот наступил как-то день сантехника. — Прошептал Назарыч. — И рабочие попросили меня написать по этому поводу стих. Ну, я набросал так, на бумажке. А потом вдруг слышу по радио: с днем сантехника поздравляют, и читают мой стих. Стащили у меня, и на радио отослали. Вот так. По радио! Такой вот стих:

С крана капает вода

Кто его починит?

Звать сантехника сюда:

Он его починит.

Он, держа в руках отвертку

Поменяет водовод.

Он прокладку ставит ловко, —

Кран за новенький сойдет.

— Мне нравится! — Внезапно восхитился Монгол. — А как ты писать стал?

— Да как… — Усмехнулся Назарыч. — Дело в том, что меня давно не должно быть в живых. Лет двадцать назад я полез на дерево за сливами. Ветка сломалась, я оборвался и распорол себе живот о сук. Порвал кишечник. Шансов выжить почти не было, но я выкарабкался. Врач сказал, что теперь я должен навсегда завязать с алкоголем, и пить только козье молоко. С тех пор я бросил пить, и завел коз. И вот тогда что-то во мне перевернулось. Я стал писать стихи. Первые стихи, конечно, были невеселые.

Я бросил пить.

Ко мне друзья не ходят.

Сижу один.

Мне грустно, одиноко.

Пью козье молоко.

Страдаю и грущу.

О, где же те былые времена,

Когда я был здоров

И пил я, что хотелось.

И самогон, и водку, и вино.

Теперь на прошлое смотрю в окно.

— А через несколько лет такая тоска меня взяла! — Продолжал Назарыч. — Ради чего я живу? Разве это жизнь? В чем ее смысл? Я не выдержал, и стал снова выпивать, стараясь в меру совмещать приятное с полезным. Это время я считаю началом расцвета своей поэзии.

Я снова начал пить!

Ко мне друзья вернулись!

Приятно, весело в компании сидеть.

Шутить и петь.

И говорить смешно

О всем на свете.

Назарыч читал и читал свои стихи. Том поначалу расстроился. Он ожидал чего-то большего, но перед ним сидел обыкновенный старик-графоман. Поэт из тех, которые так часто навязываются со своим творчеством, часами мучая терпеливых и тактичных слушателей. Но то ли алкоголь действовал как-то особенно творчески, то ли от стихов Назарыча исходила какая-то живительная доброта… В очередной раз поразившись детской простоте и незамысловатости некоторых назарычевых строк, Том вдруг почувствовал, что дело вовсе не в тщеславии поэта, да и стихи не об этом. Назарыч был не из тех, о ком он подумал. Он просто пел о том, что видел, рифмовал бытие. Но видеть его так, как умел Назарыч, по-доброму просто, мог далеко не каждый.

— Назарыч, у вас не талант. У вас — дар! — Взмахнул пальцем слегка окосевший Том, тоже переходя на “ты”. — Твои стихи — это такой невообразимый оптимизм, это такая радость, что не каждому дано. Такие стихи не пишутся рассудком. Конечно, тебя никогда нигде не издадут, да и не нужно это, потому что твои стихи неотделимы от тебя. Они просто умрут на бумаге. Кто сможет почувствовать эту радость, эту любовь, если не услышит их вживую, от автора? Эти живые слова, неотшлифованную простоту. Как там, про санаторий?

И пусть огнями манит крематорий,

А в переулке прячется злодей, —

Прекрасный Ай-Данильский санаторий

Излечивает недуги людей!

— Тут же напомнил Назарыч, хмельно улыбаясь.

— Четыре строчки, а все сказано!

После второй кружки Назарыч резко захмелел. Уговоры читать стихи шепотом на него больше не действовали.

— Назарыч, потише! — Умоляюще прошептал Том.

— Я же сказал, что мне все равно. — Громко проговорил Назарыч. — И вообще, я у себя дома, а...

— Назарычччч!!!

— А хотите, я вам сейчас «Бородино» прочитаю, — внезапно закричал он, будто сбрасывая с себя последние остатки субординации. Не ожидая ответа, вскочил на ноги, пошатываясь, подошел к обрыву, повернулся лицом к морю, расставил пошире ноги и, подняв подбородок, взволнованно начал.

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?

С каждой строчкой его звонкий голос становился все громче. Чем шире разворачивалась битва, тем больше она захватывала Назарыча. Он расправил плечи, выпятил грудь. Затем, нависая над самой пропастью, выбросил вперед правую руку и начал реветь так, что слышно было, наверное, в Турции.

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

Назарыч орал в горизонт, остатки его волос развевались на ветру, и Том понял, что они уже потеряли его, что он — там, за границами времени, рядом с Кутузовым, то ли тяжелой кирасой рубит французского кавалериста, то ли среди пушкарей, ругаясь, выкатывает орудие из засады и дает прикурить, стреляя по флангу вражеских гренадеров.

Медитативная аура поляны была безнадежно испорчена. Они как-то одновременно и обреченно поняли, что их скорее всего выгонят, но совершенно не жалели об этом, ибо то, что исходило от Назарыча, было тем редким, и тем настоящим, чего так мало бывает в жизни. Они стояли рядом, обнявшись, смотрели в море, слушали этого удивительного деда, в душе радуясь такому незапланированному «патриотическому бунту».

Под горой из палаток выползали жители берега и удивленно глядели вверх, на утес, в сумерках пытаясь рассмотреть оратора, рев которого уже перебивал шум моря.

Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!..

— Грозил кулаком Назарыч, в такт топая ногой. Его голос несся над бирюзовой морской равниной, и было уже ясно, что враг не пройдет, и что само море, Крым и Назарыч — равновеликие стихии. Хотя временами Назарыч был чуточку больше.

Когда он закончил читать, даже море затаилось. Назарыч тронул всех. Ему долго рукоплескал берег, хлопали, смеясь, будто сбросив нелепые словесные оковы, Том с Монголом.

— Еще! Еще! — Доносились снизу чьи-то восторженные крики.

— Нет, хватит! — Откланявшись, Назарыч попрощался и поковылял домой напрямки, через виноградники.

— Назарыч, приходи еще! — Крикнул Монгол.

— Не придет. — Вдруг отчетливо понял Том.

— Почему?

— Такое не повторяется.

Уже наступила ночь. Они лежали на камышовой подстилке. Том прислушался. Молчуны не подавали признаков жизни.

«А ведь Назарыч — настоящий панк» — подумал Том, и закрыл глаза. Он вдруг живо вспомнил, как папка впервые показал ему незабудку.

— А почему незабудка? — Он, тогда совсем еще маленький, с немым восторгом рассматривал небольшую полянку невероятно ярких, будто горящих голубым пламенем, цветов.

— А потому что как увидишь — никогда не забудешь. — Сказал папка, подмигивая маме. И Мама улыбнулась. Том действительно запомнил это на всю жизнь. И место, где это произошло, и время, и погоду. И настроение.

Еще он вспомнил, как отец притащил со своего НИИ окуляр, и потом долго считал что-то на бумаге. А затем принес длинную алюминиевую трубу. Они вставили в нее линзу, которую купили в магазине «Оптика», а затем установили его на стойку от старого фотоувеличителя, и ему открылся новый мир. Он часами рассматривал в окно круглую как блюдце луну. Она едва помещалась в окуляр.

— Луна всегда повернута к нам одним боком. — Говорил папка.

И они поворачивали телескоп куда-то в другую сторону.

— Сатурн в сотни раз больше земли. — Продолжал отец. — Но если его поместить в большой аквариум, он бы плавал как пемза.

— Ничего себе! — говорил маленький Егорка, широко открывая глаза. — А наше солнце — оно большое?

— Как сказать. Есть звезды в тысячи раз больше. Например, красный гигант Бетельгейзе. Его должно быть видно с балкона.

И они шли на балкон.

— А есть звезды диаметром всего в десять-пятнадцать километров, но гораздо тяжелее нашего Солнца. — Рассказывал папка. — Сядешь на такую, и тебя сразу раздавит в лепешку. Или на ногах не устоишь, ведь есть звезды, которые крутятся вокруг своей оси со скоростью сотни километров в секунду.

— Ничего себе! Бе-тель-гей-зе! — По слогам повторял Егор. — Я обязательно стану космонавтом!

— Для этого нужно много учиться и заниматься спортом.

— Я готов!

— Ну и молодец!