Андрей Леонов: «Папа рядом со мной был как маяк...»

Они не хотели просто, видимо, чтобы вы всё это переживали.

Ну да, наверное. Папа уехал, его отпустили только на три дня. На четвертый день уже я их встречал. И они мне даже не сказали, что случилось.

А, вы не знали.

Они мне сказали, когда приехали, сказали это на вокзале, что бабушки не стало. Но это было немножко переживание, все равно это такое немножко детское, понимаете. Ну как бы вот еще такого осмысления-то не было, ничего такого в жизни, особенных таких потрясений. Ну да. Поплакал так, попереживал. У меня так не бывает сразу: эмоционально есть реакция, но потом постепенно приходит вот это понимание утраты. Оно не сразу происходит. Со стороны кажется, я, может быть, равнодушный, может быть, какой-то… Но может быть, в этом и защищенное, ну, как бы я защищаюсь таким образом, я не знаю. Но приходит ощущение трагедии чуть позже. Потом дедушки не стало. Это как-то вот… постепенно-постепенно. Но с папой — это совсем другая история произошла.

Ну, конечно.

И потом это не сразу как бы. Это длилось ведь постепенно-постепенно. А потом еще пять лет мы…

Там 19 дней, да, по-моему, вот это всё, или 20?

В коме был, да-да-да. А потом как бы Бог подарил отцу пять лет жизни. Может быть, чтобы нас подготовить, я уж не знаю, как вот, к тому, что это случится.

Вот вы сказали: ощущение утраты. Но это какая-то ведь такая неизбежная часть нашей жизни, которая вот с возрастом… Я помню, что, когда был здесь в гостях Леонид Аркадьевич Якубович, и он мне сказал, говорит: «Ты знаешь, я не могу терять уже». Я, говорит, перестал на похороны ходить. И для меня, знаете, это было прямо такое это. Потому что мне мама говорила всегда, что на день рождения можно не пойти, а на похороны надо идти всегда. И вот, мне когда Леонид Аркадьевич сказал, у меня прямо аж так… вот, мне кажется, это близко к тому, что вы говорите, тяжесть утраты, может быть, какая-то защита такая.

Да. Может быть, так, да.

Потому что, ну а как, приходится же.

У меня два года вот мама умерла. Ну, я смог перенести как-то вот эту тяжесть такую утраты первые дни. А становится все тяжелее и тяжелее. Вот проходят месяцы, уже второй год, я не могу о ней говорить. На кладбище редко хожу. Если к папе почему-то я ходил почти каждую неделю, часто достаточно, не каждый день, но часто, очень часто, в течение долгого времени, я к маме…

Интересно, совершенно по-другому, да?

Да. И я не знаю даже, вот не могу разобраться. Но и говорить не могу про нее, рассказывать что-то, вспоминать. Мне сразу как-то слезы начинаются… Не знаю, такое вот. Но это произошло постепенно.

Тоже не сразу, да?

Не сразу, да.

Ну, может быть, действительно, какое-то осознание, мы не можем до конца представить.

Ну, опять же папа, к сожалению, рано очень умер, ему было полных 67 лет. Мама все-таки умерла в 85 лет. И мы с ней были…

Ну да.

Мы еще работали вместе. Были неразрывно просто связаны.

А вот скажите, пожалуйста, вот вы сказали уже, и вы про это рассказывали в каких-то беседах, интервью, что вот вы молились, когда с папой вот это случилось тогда…

Ну, как умел.

Ну, понятно, да-да-да, время такое было. Я просто хочу спросить: а вот еще бывали в жизни такие моменты, когда вот эта, ну, что ли, сила молитвы, да… Потому что я представляю, что тогда вот похожее что-то.

Да, конечно. Когда припекало… Вот когда мама очень тяжело долгое время болела. И были случаи… ну, вот у меня друг близкий, он мне советовал, например, ну как бы есть такие в жизни люди, которые тебя как бы немножко направляют, подправляют что-то. Это очень важно, что рядом такие вот у меня друзья, товарищи, которые всегда могут, ну как вот не обидно, это не то что вот меня нравоучения, ну, как бы могут подтолкнуть к чему-то, подправить.

Ну, поддержать, помочь.

Поддержать, рядом, да, плечо подставить. И вот он меня направил. В общем, я, когда совсем было плохо, я пошел в церковь. Молился. За маму, например, как раз когда там операция была. Было много всякого, связано именно с мамой. Одна операция, вторая. И мне, я помню, как помогало. Вот я к Матроне ходил, как мне сказали, три раза, всё. Но я не говорю, что это надо вот…

Ну, да, понятно.

Я это как вот чувствовал. Но в тот момент я чувствовал, что именно это надо сделать. И мне даже приснился, была операция, мне приснилось что-то такое: вот река, и меня что-то держало за ногу, и я как-то ногой вот так скинул это, не знаю — трава, водоросли, что-то такое. И после этого я выплыл, как бы мне намного легче стало. И всё нормально, всё, прошла операция без последствий. Вот чудо, после… Опять же, ну да, для меня чудо. Кто-то скажет: ну, это, знаешь, мистика, там еще что-то. Для меня это важно было. Иногда кажется, что молитвы, наверное, может быть… в первую очередь, может быть, мне помогли. Но я думаю, и верю в то, что…

И мамочке тоже.

…и маму немножко, да, как-то это защитило. Когда я думаю иногда, вот, мысли материализуются, это абсолютно точно. По поводу детей, по поводу родителей. В моей жизни это достаточно — ну не часто, но бывало.

А вот я хотел еще вас спросить. Ведь Евгений Павлович тоже, он после той ситуации что-то вот в этом направлении как-то стал переосмысливать чуть-чуть, да? И он с большим уважением ведь относился, насколько я понимаю, к теме веры. Притом что, понятно, советское время, мы там все были…

Да, конечно, важно, когда ты привыкаешь, какие-то традиционные… У него не было вот такого как бы, ну, как сказать вот, привычки, да, вот ходить…

Ну, это поколение у него было такое.

Да. Ну он и был верующим человеком. Он всю жизнь, понимаете… вот любовь, для него было всегда проявление в чем-то, в деле в каком-то. Вот он не говорил просто: «Я люблю тебя, сынок». Но я всегда знал, что он меня любит. Это было как бы исподволь. Это не впрямую, но он какие-то вот знаки внимания, конкретное что-то было какое-то действие. По отношению к другим людям — ходил, выбивал квартиры, договаривался там про… Ну, всё. Вот в этом он для меня православный человек.

Что называется, вера без дел мертва.

Да, мертва. Вот я это и хотел сказать. Без дел, да, абсолютно мертва. Поэтому от него, может быть, я нечасто слышал слова такие вот: сынок, я люблю тебя. Нет. Но, вот всегда я чувствовал, что он очень плотно контролирует меня, как бы, знаете, как отец: здесь заступился, здесь прикрыл…

А вы себя ловите на том, что вы по отношению к детям так же себя ведете? Ну, там что: о, это как папа. Или у вас все-таки по-другому.

У меня иногда проскальзывают такие мысли. Но я не обольщаюсь, потому что папа такая величина была в моей жизни. Я стараюсь, но не всегда так получается, к сожалению. А потом старший сын у меня живет, так получилось, в другой стране. И я уже четыре года не видел ни его, ни внука. Поэтому мне сложно быть дедушкой, понимаете.

Ну, он все-таки уже взрослый.

А мне бы хотелось. Мне бы хотелось. Но не всегда обстоятельства позволяют, к сожалению, так. Мне очень много чего хотелось бы сделать семье, например. Но такая вот ситуация.

НАДЕЖДА

Вы написали в «Письмах к сыну», где ваш идет… в начале первое ваше, значит, как бы письмо такое. И вы пишете, что вот ваше театральное чудо произошло, когда вы в Театре Маяковского увидели спектакль «Человек из Ламанчи». Там потом было «В списках не значился» и «Тиль». И вот вы про это много говорили.

Да.

А сначала все-таки «Человек из Ламанчи».

Ну, в меньшей мере. Потому что все-таки это потрясение — это было в «Ленкоме» у меня: «Тиль Уленшпигель», «В списках не значился». Потому что я уже стал взрослее.

Понятно.

«Человек из Ламанчи» — для меня привлекало скорее не игра актеров, а вся там, вот, связанное всё — костюмы, сабли, шпаги. Но это тоже было эмоциональное у меня подключение, конечно. Но я папу не увидел в этом спектакле. И я не успел, да. Он уже не играл эту роль, уже ушел из театра.

А он играл там…

Санчо.

…Санчо, да. Я сейчас объясню, с чем связан вопрос. Вы просто попали на такого огромного, как сейчас модно говорить, фаната «Дон Кихота». И я все время перечитываю эту книгу, несмотря на ее, так сказать, объемы. И мне интересно, вот ваши отношения с «Дон Кихотом» как складываются вообще? Ну, помимо вот этого детского воспоминания, когда костюмы, шпаги и прочее, он какое-то место занимает в вашей жизни?

Ну, мне больше по душе близок «Тиль Уленшпигель».

Из вот этих, если вспоминать из того времени, да?

Да.

Но это фактически то, что вас привело в профессию, да, я так понимаю, отчасти?

Да. Это такое на меня произвели эти спектакли впечатление, что первое: мне хотелось просто с этими актерами быть на сцене, на одной. Не играть ничего даже, а просто вот находиться где-то рядом, потому что это так было привлекательно, это такое было подключение. Для меня это было счастье, первые спектакли, даже я там без слов, в массовке, просто вот находиться на сцене. Я даже помню запах кулис, когда я в театр приходил. Так всё ново было, всё такое вот, такая вот атмосфера была. Ну, мне так казалось.

А сколько вам лет было, когда вы это увидели?

17, может быть, 16.

А вот смотрите, вот интересно. То есть получается, что для вас профессия как бы появилась в этот момент. Можно так сказать?

Да. Я несерьезно относился к этому. Мне не хотелось даже ничего близко.

Нет, а вот просто интересно. Ну, знаете, как, вот все-таки папа актер, великий актер. И вы с ним с рождения. Но тем не менее как бы театр появляется вот в тот момент. А вот…

Я увидел других. Я не увидел папу.

Да-да, я понимаю.

Потому что… не знаю, почему подключение. Вот такие спектакли были. Но папа здесь скорее тормоз был…

Интересно очень.

…Как вам сказать. Ну, меня раздражало, во-первых, пристальное внимание ко мне было такое. И я папу не воспринимал как актера, он был для меня папа.

То есть не просто как великого актера, а просто как актера. Ну, как — папа и папа.

Папа и папа. Я так не очень как-то и разбирался, понимал.

Ну, а он же был, наверное, там и учил роли, что-то рассказывал все время.

Да, и сейчас я уже после…

А это как-то мимо всё проходило, да? Или как?

Да, это…

Ну, знаете, говорят: дети играют в профессии родителей.

Я не играл.

Не играли.

Ну, как — не играл. Я часто болел, много читал какие-то книжки.

В школу ходить не любили, мы знаем.

Нет, совсем, совсем просто. И поэтому как-то вот… Я помню, был такой момент, что я напяливал что-то на себя и разыгрывал перед зеркалом какой-то, что-то такое, как мне казалось, вот что-то такое представлял. Но так это все было, шутки.

Без публики?

Да, без публики, конечно.

Но это опять же было связано с тем, что папа… Или как-то просто, ну, как, дети в разные же игры играют.

Просто оттого что я фильмы какие-то смотрел.

Смотрели фильмы.

…патриотические, да, вот такое. Фильм военные, меня, вот, потрясало. Мне там что-то хотелось, ага, сразу такую вот пилотку, такое вот деревянное ружье чтобы у меня было. И меня театр особенно не привлекал. Вообще, вот то, что я видел — ходили и со школой на какие-то спектакли, смотрели, ну как-то вот. И только, увидев спектакли вот такие вот, как сейчас сказать, настоящие, такие эмоциональные, такие вот… Они мне прямо вот как в сердце попали, до сих пор я вспоминаю, что это такое вот событие было и осталось на всю жизнь.

То есть это далеко не первое ваше посещение, естественно, было театра.

Конечно, да.

Я почему спрашиваю. Потому что я вот помню, Никулин писал в своей книге, что вот он, когда первый раз попал в цирк, то у него как бы с первого взгляда. А у вас все-таки это…

Цирк меня больше привлекал тоже. Мы ходили. И Никулин, Шуйдин. Это всё я помню, это всё… папа часто — была возможность, он там с кем-то дружил — за кулисы. Знакомился. Я даже там с одним клоуном познакомился. С иллюзионистом. Ну, в общем, это было событие в моей жизни, это такое.

Но в эту сторону вы не смотрели, в плане там цирка. Вот так сердце не…

Когда чуть повзрослее стал, мне хотелось стать режиссером документального кино. Потому что это ты находишься в центре событий, потом будут показывать новости кино, там новости страны, как это вот перед сеансами было в кинотеатрах. Документальные какие-то такие фильмики были, фильмы, да вот. И я думаю: вот как здорово, буду в эпицентре событий, я буду первый всё видеть. Ну, потом как-то это ушло. А пришло то, что я увидел, попал в театр.

Очень интересно. А вот для вас сейчас внутренне, вот театр и кино, как они разделяются, вот…

Никак не разделяются. Дополняют друг друга. Я здесь скажу просто, что работа, слава Богу, что есть работа. Неважно — кино, театр. Но востребованность  для актера — это очень важно.

Ну, понятно, да.

Основа основ. Конечно, как, если приглашают в кино…

Ну, видите, для вас это как бы естественно. А мы же, так сказать, люди по эту сторону. Вот я, честно вам скажу, я до недавнего времени не задумывался, мне казалось: ну, актер — актер, вот в театре, вот в кино. И вдруг в какой-то момент я осознал, что в театре-то публика и без дублей, да?

Да.

А в кино публики нет. Это же совсем разные истории.

Ну, театр очень помогает. Это вот школа такая. Ну, если ты занят в репертуаре, все равно ты учишься, каждый день что-то отрабатываешь, какие-то по-новому видишь, играешь сцену эту, проживаешь ее. А в кино это как бы результат уже накопленного багажа. Ты приходишь, дубль, не получилось — еще дубль.

А вы вот, если вам кажется, что не получилось, вы можете попросить, ну, даже режиссер говорит, что все нормально, а вы можете сказать: нет, вот давай еще раз?

У Георгия Николаевича Данелия, когда я озвучивал, то, что он меня попросил, то, что папа, «Кин-дза-дза», вот эту роль, я его замучил просто. Мне с ним было так комфортно… Это настолько редко вообще бывает. Но вот мне так повезло вот с ним столкнуться вот так в работе. Одно дело, когда там какие-то гости, там такие товарищеские отношения. Ну, там папа к нему в гости приходил, он заходил к нам. И вот так в работе… Вот, например, да, на озвучании он говорит: «Нет, вот здесь надо по действию, ты пугаешь, а здесь, наоборот, надо вот, немножко как бы успокаивая». Я этот делал. Я говорю: «Георгий Николаевич, можно, давайте еще». Он говорит: «Ты уже сто раз делал. Ну, уже давай остановимся». Я говорю: «А мне вот хочется вам еще показать». Вот, мне хочется гордиться, что вот, я нашел правильный, как вот мне… И это вот, действительно, я помню, уникально просто, у меня было такое, на всю жизнь это память теперь у меня. Ну да, я иногда прошу, конечно: давайте теперь, как это называется, актерский дубль, давайте еще раз попробуем. В театре, на репетициях мы пробуем часто, и, бывает, и ссоримся с режиссером там. Я говорю: а мне бы хотелось вот… настаиваю на этом. Он говорит: «Ну, ты уже нет, ну, это, слушай, это неправильно». И вот начинается… Но это творческая такая вот наша работа, так вот строится… Путь к успеху сложный очень. Ну, это живой такой, это живой процесс, это правильно очень.

Понятно, да, я понимаю.

Что не раз — застолбить что-то, а наоборот: и такой вариант, и еще. Нужен коридор, тут влево, вправо. И ты потом правильную дорогу. Но надо сначала поискать, и потом только уже, может быть, у тебя правильно направление, ты выберешь.

Я еще хочу такой вам задать личный вопрос, не про профессию, если позволите. Вот на сегодняшний день, круг людей, на которых вы надеетесь, он большой?

Большой ли круг? Нет, небольшой. Не скажу, что он сокращается. Нет, как-то у меня стабильно это, в общем.

Но это как бы близкие и друзья, да, наверное, какой-то такой?

Близкие. Скажу так.

А вот круг, в смысле круг людей, которые надеются на вас. В первом случае, вот они…

Я не могу так говорить. Это только их можно спросить.

Ну, мне просто интересно: а вот по вашим ощущениям, эти круги совпадают, или, может быть…

Ну, не могу точно вам сказать. Все равно это взгляд оттуда должно быть. Это как актер. Понимаете, хорошо ли я сыграл — я сам это не чувствую. Есть у меня какие-то ощущения, да. Но все равно всё видно из зала, какой ты. Поэтому иногда, когда актеры между собой что-то выясняют или друг друга направляют — это всё преступление, вот. А вот важно, как в зале, как мы повлияли, какая реакция. Всё видно оттуда. На сцене мы должны заниматься, не как кто играет смотреть, а играть, творить. А вот в зале, уж извините, конечно, там наши судьи сидят.

Ну, то есть получается, так и в жизни. Вот я понимаю, почему вы так говорите, что кто на вас надеется, у них спросить.

Конечно, да.

А вот все-таки сама тема надежды на человека. Ведь когда вы говорите «близкие», это ведь не очень большой круг получается. Вот почему так? Потому что мы понимаем, что не очаровывайся — и не будешь разочаровываться? Или почему? Вот почему такой вывод вы делаете?

В смысле?

Ну вот, смотрите, я говорю: какой круг? Вы говорите, что это близкие люди.

Да.

То есть он относительно небольшой, да? А круг общения у вас, ну, я думаю, сильно больше, чем…

Ну, близких людей не должно быть так уж много.

Да.

Потом столько много событий в жизни. Разные события. А друг, близкий человек проявляется и в беде, и в радости.

А вот где, кстати, сложнее проявиться — в беде или в радости?

Ну, по-разному очень всё это.

Ну, просто, знаете, я встретил где-то мысль, что кто-то говорит: ну, в беде вроде как разделить горе даже проще. Ну потому что с кем-то радость разделить — это разделить то, что у него есть, а у тебя, может быть, нет этого. (Смеется.)

Ну, зависть, ревность, да, понятно. Я поэтому и говорю, что, ну, постепенно в жизни как бы всё утрамбовывается и цементируется. И вот с друзьями, да, уже остается основной костяк. Званых много, избранных мало, да.

И здесь так же, да?

Да.

Понятно.

Наверное, это хорошо. Так и должно, наверное, быть.

ТЕРПЕНИЕ

В продолжение того, о чем мы стали говорить, когда вы говорили про с залом, да, вот актеры на сцене, в зале вот эти судьи. И я где-то читал у вас, вы говорили, рассуждали про вот этот резонанс с залом, когда ты чувствуешь, да. Вот вы выходите на сцену — и не чувствуете этого резонанса. Я, может, сейчас фантазирую, я не знаю. Но если так бывает, вот что делать? Вот, спектакль только начался, а вот контакта нет. Вот бывает так? Вы как-то это понимаете? Вот эти судьи, вы понимаете, что они сейчас чувствуют, когда вы играете? Или, условно говоря, до аплодисментов ничего не понятно.

Это сложно очень, кстати. И я долгое время играл как бы, ну, и небольшие роли. Бывали иногда какие-то у меня восхождения. Один раз я пришел на спектакль, мои там коллеги играли, я пришел на этот спектакль и сзади встал. Спектакль был в этот раз неудачный  — по разным причинам. Всё как бы падало, валилось, всё как-то вот… И я посмотрел: вот зрители, насколько благодарный зритель бывает, что вот для них все равно это сказка, все равно они смотрят… там текст что-то забыли, это… И вот все равно, я смотрю, рядом, да, вот сидят люди, люди, смотрят, зрители. И как они, насколько… вот, всё как бы прощая. Как бы все равно они погрузились в эту атмосферу. Они не замечают каких-то шероховатостей. Вот насколько вера сильная у них. Они смотрят этот спектакль, прямо вот так вот, не отрываясь.

Благодарные.

Я думаю: Боже, как стыдно там… ну, потом сами актеры сказали, что это был не очень хороший, наверное, спектакль. Я просто говорю, что вот, понимаете, вот все равно контакт: ты выходишь на сцену — он уже есть. Предполагается, что да, вот хуже, лучше.

Мне интересно, смотрите, еще один вопрос дилетанта. Вот вы сказали: текст забыли. А вот зритель же не всегда, наверное, понимает. Ну наверняка вы понимаете, что делать в ситуации, когда вы забыли…

Ну, опять, я папу все время цитирую, он говорил: «Самое лучшее время, самый лучший кусочек, когда актер забывает на сцене текст. Начинают глаза бегать, сразу щеки розовеют, сразу нерв появляется». Вот если рутина, каждый день ты играешь спектакль: бу-бу-бу… Ну да, как бы да, привычно.

А что делать? Вот вы стоите, забыли текст. Что делать?

Уповаю на своих партнеров. Некоторые кто-то может подсмеяться там, потом будет надсмехаться. Ну а кто-то…

А у вас бывало, когда…

Бывало, недавно совсем. Вот, партнерша до сих пор подсмеивается. А есть те, кто на сцене включаются, с тобой вместе. Как бы мы живем одной жизнью. Конечно, это не проблема. Сразу могут подсказать. Ну, подсказать не как в школе там… а, ну, в игре. Всё можно, любую там…

Но зрители, вот когда, вы говорите, у вас недавно случилось, зрители не поняли, что…

Нет, конечно, нет. Ну, стихотворные там сложно это выпутаться. Но я, когда играл спектакль в «Тартюфе», я, естественно, Клеанта я играю, я забывал к середине монолога полностью текст. И я партнеру говорил: «Я всё, теперь ты». Хоть занавес закрывай. Поэтому я боюсь таких, да.

То есть вы от себя говорили, да?

Я всё, теперь ты. Ну, я ему это тихо говорил, да: я всё, теперь ты. Вот, что теперь, всё.

Ну, то есть, вы ему давали сигнал, что текст…

Дальше я ничего, всё, я ухожу. ну, по-разному бывает. Но важно, когда вот с партнером ты на одном языке как бы, вы дополняете, помогает друг другу. Но я приветствую и мне очень нравится, когда вот рядом со мной близкий человек на сцене, который понимает всё. И тогда вообще не страшно, понимаете?

Да.

Ни премьеры, ни… Потому что ты знаешь, что есть надежный партнер, который вытащит, поможет тебе.

Ну, и вы, соответственно.

Ну, это значит, что мы правильно существуем. А если человек стоит рядом, наблюдает, и пауза затягивается, и потом зал расходится, и надо закрывать… занавес.

А скажите, пожалуйста, вот, с одной стороны, кажется, что профессия актера — она вся про терпение. Ну, приходится же терпеть там…

Но, есть надежда.

Да, да. Ну, я имею в виду вообще, что не только терпение, что там позовут, востребованность, а вообще терпение. Дубли, репетиции, текст — это всё требует терпения. А при этом актеры, как правило — ну, может, я стереотипно рассуждаю, — все-таки эмоциональные. Потому что надо все время расчесывать вот эти эмоции, всё. А как вообще это всё сочетается? И вот, скажем, терпение в профессии — оно переносится на терпение в жизни? Или актер может быть в профессии супертерпеливым, а в жизни там вообще нетерпеливым. Как это всё?

Ну, жизнь так вот… такие случаи вот бывают... подсовывает такое иногда, что остается иногда только терпеть. Вот, понимаете, это и в семье. Терпеть приходится, и необходимо терпеть. Например…

Но помогает навык терпения из профессии в жизни или не помогает? Или это разные…

Всё взаимосвязано. Понимаете, терпеть вот, например, а по-другому нельзя, приходится, и надо терпеть, например, в отношении с детьми. По-другому нельзя. Они все равно нуждаются в нашей помощи. Как бы мой сын там, что там, например, ему 36 лет, пока я жив — он еще ребенок, пока мама жива. Еще, как вот говорится, я обязан за ним следить, терпеть всё, что там…

Даже если больно.

Да. И я стараюсь это делать. Не всегда получается вот такое вот терпение, иногда происходят взрывы какие-то. Это и в профессии тоже очень всё взаимосвязано, понимаете. Потому что вообще наша профессия — это марафон долгий, и на этом пути очень много чего происходит. Конечно, есть, да, надежда. У меня это часто такое вот, я надеялся, надеюсь, буду надеяться, что и Бог сохранит, защитит, направит, и друзья мои. Непросто очень. Но я очень долго, конечно, как сказать, ну да, терпел, в надежде, что рано или поздно всё произойдет. И я, честно сказать, не то что отчаялся, но я уже не рассчитывал, что после 60-ти я смогу сыграть главную роль в «Поминальной молитве», сыграть — такая роль прекрасная  — в «Беге».

А вы в «Поминальной молитве» играете ту же роль, что Евгений Павлович играл?

Да. Я был против этого вообще, и против спектакля, как-то…

И вы играете ее ведь совершенно по-своему, да, вы…

Опять же, это надо уже спрашивать зрителя.

Я имею в виду, внутренне вы не ориентировались на папу.

Я сказал, что я не буду ни видео смотреть, ни… Я хотел бы, и мне в этом помог Александр Александрович Лазарев, Саша, он говорит: «Да, попробуй по-своему». А что там получилось, опять же я не знаю. Но я хотел именно… что значит: по-своему выстраивать. Как бы вот разбирать, разбор текста — я кладу на свою какую-то историю, на себя, на какие-то свои эмоции. Важно, разбор — это для меня 99 % работы над ролью. Это домашняя работа. Ты сидишь, и вот… И папа так тоже, вот, мне оставил такое наследство: разбирать текст, умение работать над ролью, над конкретной.

Андрей Евгеньевич, это настолько интересно… ну, понятно, что там своя кухня, свои секреты… А как вот это происходит? Вот вы сидите с текстом, да, и вы в этот момент…

Как говорят — стихи из мусора там… Всё мусор какой в голове, что-то там увидел в детстве. Вот одну фразу очень сложно, ее как вот… Тоже папа мне это всё говорил. Как вот «я люблю тебя» сказать мне, чтобы это было… А вот, можно сказать «я люблю» — кинул что-то… Вот ты фантазируешь, да, на определенную вот, на эту тему, на этой фразе, ищешь какие-то вот… откуда-то услышал, интонацию какую-то такую, по телевизору видел. Как президент наш целовался там, например, раньше. Какие-то вещи ты вставляешь и… Но потом это важно присвоить себе. Одно дело — в голове рождается, и ты там пишешь у себя вот что-то такое…

А вы пишете, в смысле, вот какие-то, чтобы…

Для себя — да. Палочки, всякие галочки, слова. То, что мне помогает… это мой как бы рабочий, вот мой…

А может потом не получиться. Вот вы зафиксировали, кажется: о, нашел! — а выходит…

Самое главное еще опять же с режиссером, это очень важно, найти общий язык. Потому что я могу предлагать, могу там внимательно слушать, что режиссер просит. Но для меня очень важно с режиссером найти взаимопонимание. Как только мы находим — сразу всё начинает двигаться, всё начинает как-то выстраиваться. Я предлагаю, он предлагает. И мы дополняем друг друга. Это действительно очень важно. Потому что мало ли что я могу там нафантазировать, и это может быть, действительно, там… Опять же это из зала всё видно. Он скажет: «Нет, ну, это слишком, это наигрыш тут такой, это неестественно». А может быть: «вот это, да, стоит попробовать». Ну, так нечасто бывает.

Ну вот, как вы сегодня уже замечательно сказали, это как удачно жениться — найти своего режиссера. (Смеется.)

Ну да. А терпение, я скажу, что, конечно, каждый день это происходит. Что-то надо, переступить себя, остановиться, перетерпеть. Ну да, так вот и в профессии, и дома, это так. Ну хорошо, что меня семья радует, жена, дети. Как бы тут нет такого…

Не приходится терпеть.

Не приходится, да, терпеть. Тут всё это в радость, да. Но есть вещи, конечно…

А вот скажите, пожалуйста, еще … особенно, как мне кажется, в кино. Вот в театре, ну, понятно: спектакль, вы понимаете замысел, я имею в виду —  актер понимает замысел. А в кино — может быть, опять же у меня такое дилетантское суждение, — но актер же, он же не видит в голове вот этой всей картины.

Да.

Он пришел, снялся там, даже большая роль, маленькая — неважно. Но он же не во всей, так сказать, он всей картины не видит.

Да.

А вот вам важно в кино понимать этот замысел? Это как-то вот, ну, что-то для этого приходится специально делать? Особенно если, допустим, это не главная, например, какая-то роль. Или, в общем, вы понимаете: вы пришли, кусок свой отыграли, и это самое…

Я… так часто и бывает: прихожу, отыгрываю свой кусок и ухожу. Когда был, например, большой проект — это другой вопрос. Да, вот, например, «Папины дочки». Во-первых, я читал полностью сценарий…

Весь сценарий.

…да, знакомился как-то. Выстраивал роль, сверхзадачи и так далее. А когда… тут бессмысленно, когда сериал, и ты на один день, на два, на три приходишь, и это совсем…

Не поможет, да, это особо ничего не дает?

Да. Поэтому, ну, как-то да.

То есть можно, в принципе, всё это сделать хорошо без какого-то полного такого погружения.

Ну да, в принципе, да. Ну, актер должен отвечать за себя, за свою работу.

Ну, да.

Потому что да, есть режиссер. Если я буду вмешиваться не в свое дело, тоже, с другой стороны, а это, а это… Это имеет смысл, когда да — у тебя главная роль, и на тебе всё как бы строится.

ПРОЩЕНИЕ

Так сказать, спрошу в лоб, что называется. Вам тяжело просить прощения?

Сейчас нет уже. Сейчас я вот… что мне уже, собственно. Потом я не так уж много и…

Не так много есть за что?

…обижаю, и да, за что, вот так вот прямо. Но иногда приходится.

Но вы у ребенка можете попросить прощения дома?

У ребенка не проблема как раз.

У ребенка не проблема.

Вот у старшего… У детей маленьких-то это…

У жены можете попросить прощения?

Да. Она иногда так ставит меня перед…

Необходимостью, да-да. (Смеется.)

…необходимостью извиниться. Я это делаю. Делаю, да.

Без желания?

Не сразу.

Не сразу?

Нет. Надо с этим пережить ночь, да, подумать. Потом да… ну да.

Я просто знаете еще почему спрашиваю, поскольку у меня темы постоянно эти, и я с такой позицией встретился, что… что дело не в том, что ты словами что-то скажешь, а если ты что-то уж, как сейчас модно говорить, накосячил, то надо исправлять какими-то делами. И тут не так важно попросить прощения, как вот…

Ну, я прошу иногда, вот, знаете, виртуально, как вот за прошлое. Иногда вспоминаются те моменты, которые… я вот, например, обидел кого-то, но уже нет возможности встретиться…

Вот когда не успел, да, попросить?

Да.

А тяжело от этого?

Конечно, что-то такое, гнёт-то есть, конечно, внутренний. Ну, я прошу… Бог услышит. Прошу прощения у тех, кого я обидел, конечно. Иногда что-то такое всплывает. Ну, только уже, конечно, не поправишь. И единственное, что искренне, вот в сердце, да, я внутри себя говорю: «Простите меня».

А вам простить — это тяжело или вы легко… Потому что у меня такое впечатление стороннее, что вас можно задеть, что вы человек ранимый, но, при этом вы легко можете простить. Или это обманчивое впечатление?

У меня был такой случай на дороге. Я ехал на машине, и навстречу водитель свернул, то есть ему не разрешено было, а он подумал, что это я виноват. В общем, без подробностей. Но был такой страшный накал, что вот я понимаю, что сейчас будет смертоубийство. Потому что он сделал такое — брызнул там в меня, неважно. Я думал, что сейчас закончится всё плохо очень. И настолько эмоциональным было у меня такое вот возбуждение… Милиция приехала… И вдруг в какой-то момент он говорит: «Слушай, прости меня, пожалуйста». Я забыл сразу всё, что был гнев именно такой неуправляемый. Я говорю: «Да? Ну, ладно, всё». И на этом всё закончилось, сразу закончилось. Вот я когда услышал слова «ну всё, ну прости меня, извини» — всё, моментально. Вот в жизни тоже бывает, немножко вот да, мы эмоциональные люди. Бывает такое, что иногда вот эмоции так захлестывают, думаешь: ну, это всё — или из профессии надо уходить, или там сейчас поубиваю всех. А потом это как-то — раз… А бывает, когда человек вот говорит что-то такое, примиряющее, может быть. Может быть, он и не хотел такого, понимаете, ну как бы стечение обстоятельств, так повернулось всё. И как-то раз всё — и… Это эмоциональное. Когда, например, касается меня лично — это одно. Я могу это забыть быстро, могу не так быстро забыть. Но как-то это уходит постепенно, да. А потом да, когда там… конечно, в церковь когда приходишь, ты, конечно, начинаешь думать по-другому уже, после службы там… себя тормозишь внутренне. Может быть, отпускаешь эту ситуацию. Ну, есть какие-то внешние такие обстоятельства, которые тебя внутренне они меняют. Но когда касается моих детей или моих родителей — это совсем другая история. И здесь я уже… мне это сложно. Например, обида, которая была нанесена моим родителям, я ее ношу до сих пор. Она… иногда забываю про нее. Иногда я советуюсь, например, с кем-то, да, например, там близкий мне старший мой товарищ. Я говорю: а вот если я расскажу эту историю журналистам — как? Он говорит: «Не надо. Не надо, не связывайся. Отпусти. Уже всё это ушло, родителей уже нет в живых твоих». Я говорю: ну да. Но где-то свербит, и… конечно, я себя останавливаю. И какие-то вещи я не рассказываю и не буду рассказывать.

Я как раз хотел про это спросить, потому что вы абсолютно правы. Мне кажется, одно дело, когда это тебя только касается, да, а другое дело — близких. И тут вот, если в литературный, так сказать, пример уйти, вот этот знаменитый разговор Ивана Карамазова с Алешей про ребенка, которого помещик приказал псами затравить. Когда он говорит: «Как это мать может его простить? Она не смеет ему прощать». Не смеет прощать в таких случаях?

Ну, на мой характер — нет.

Это невозможно простить?

Ну, не знаю, потом проходит время, обстоятельства какие-то. Ну, это сложный вопрос.

Ну, ситуация — она предельная, конечно. Когда ребеночка там собаки разорвали… конечно, это…

Да. Да, это предельная такая ситуация.

И как это вот разрешить? Очень тяжело, конечно. Ну…

Это сложный вопрос. Это… не дай Бог, чтобы такое испытать, конечно.

Да.

Но у меня есть сабля, чтоб вы знали.

Сабля?

Шашка. Когда-то подарили, да, папе шашку, «Донская повесть». Поэтому…

Все в порядке. (Смеется.)

Результат предсказан, да.

ЛЮБОВЬ

В знаменитой книге, которую вы называет наследством от папы, «Письма к сыну»… Маленькое уточнение. Вы несколько раз говорили, но просто чтобы разобраться. Это не буквально письма, которые он в течение жизни писал, а это какие-то его мысли, оформленные в книгу «Письма к сыну», правильно?

Да. Письма были, они не сохранились. В армию он мне писал.

В армию писал.

Да. Ну, потому что у нас не было с ним разлуки. Только когда я ушел на полтора года вот в армию, тогда только. И то он часто приезжал, вопреки моим запретам.

Да-да-да, эту я знаю историю. Что вы сказали: «Только не приезжай», — и он тут же приехал.

Я всю жизнь как бы был с ними, с родителями. Бок о бок. Даже вот когда мы переехали в эту однокомнатную квартиру. И все равно это было недалеко. Ну, мы виделись в театре. Потом я привозил, отвозил папу — то на рынок, то в театр возил его как водитель уже. На отдых умудрялись вместе тоже, оказывались где-то вот…

То есть уже были такие письма как бы написанные специально, для вот этой книги, во многом.

То, что он не успел сказать мне, наверное, при жизни, внутренний вот был такой посыл, наверное, у него, сказать сыну, защитить на будущем меня, оградить от чего-то.

Ну, я понимаю, что вам много раз это говорили, но я не могу не сказать, что это, конечно, удивительная книга. И ваше там открывающее вот это письмо. Но вот, смотрите, мы же про любовь, да?

Да.

Там есть такой потрясающий тонкий момент о любви, где Евгений Павлович рассуждает про Сарру, героиню, которую Чурикова играет в спектакле «Иванов». И вот, смотрите, он пишет: «В любви большинство людей, влюбленных, обретают дивную способность видеть и чувствовать другого человека, любимого. Ее (то есть Сарру) в любви захватывает ее собственное чувство. Она точно зачарована собственной душой, она слышит самое себя, погружается в свое страдание, то есть в любви она открывает самое себя, а не другого». Интереснейшее наблюдение, да, что мы, когда любим, обычно говорят, что вот, мы другого узнаём, а он говорит: она себя узнаёт. У меня к вам вопрос: а вы в любви, вот если из этого исходить, вы узнали себя через свою любовь — к папе, к жене, к детям, или другого, или и то, и то?

Наверное, и то, и то. Я, конечно, и себя узнавал в каких-то новых проявлениях. Это естественно, да. Наверное, так. А вообще я знаю, что — и папа часто говорил: счастлив тот, кто любит.

Меня просто потрясло это наблюдение, оно настолько…

Точное.

…тонко вообще, что оно… Хотя опять же, наверное, все равно в любви есть и то, и то, да? Редко когда что-то одно.

Ну, наверное, да. Да, да. Конечно. Ну, сложный такой вопрос, да.

Сложный, очень сложный, да. Но я не мог мимо пройти. Я это когда прочитал, прямо так, знаете, это всё подчеркнул, выписал.

Счастлив тот, кто любит. Опять же, вот это пример отца, который всё делал — в ущерб своему здоровью, вот всё делал для других. Это вот настолько ярко, как бы настолько это читаемо, его поведение. До каких-то мелочей. Ну вот. Поэтому насколько счастлив ли он был? Хотя он говорил иногда, что я одинокий, тут так вот…

Говорил так?

Да. Но он говорил это при свидетелях. Поэтому, когда говоришь это… Может быть, ему хотелось больше внимания, и это, да, правильно. Опять же, я эгоист был, рос. Может быть, папе, действительно, не хватало нашего внимания с мамой. Но все равно, вот по его настрою, он был оптимист. Человек, который дает, конечно, внутри он обогащен, он наполнен другой энергией. Для него вот было обязательно, да, вот в субботу-воскресенье, или в воскресенье, в субботу, ездить на базар, обязательно покупать самому в дом продукты. Он рассчитывал на большую семью, понимаете. Он покупал огромное количество этих продуктов.

Мандарины там, да.

У него в голове заложено, что семья должна быть, обязательно и гости… Ну, так происходило, что не то что мы изолированы, но не так было и много, я не помню, чтобы гости были, чтобы там валом ходили соседи, коллеги. Ну как-то мы все равно жили немножко так, ну, может быть, замкнуто, как-то так — семьей. Но всегда это вот покупалось, огромное количество. Как он вел себя. Все равно у него, вот он жизнерадостный человек был. Вот когда человек, действительно, старается, как-то у него совсем по-другому глаза горят. Как-то вот он по-другому себя ощущает, наверное, не знаю.

А я, знаете, что очень хотел вас спросить про папу. У меня же был Сергей Степанченко. И я, когда ко встрече с ним готовился, прочитал его интервью, он с большим пиететом очень говорил о Евгении Павловиче. И он говорит, что я не могу себе представить, что, как вот сейчас балагуры всякие есть, там юмористы, что какая-то там компания, и вот в центре Евгений Павлович Леонов, он травит такие анекдоты там, что-то там шутит и так далее. И меня это потрясло. Ну, потому что тебе кажется, что вроде как ну, если вот актер, тем более он способен играть — вот это сложнейшая вещь — какие-то юмористические роли, то он и в жизни такой. И он вдруг меня заставил задуматься. Но это его представление. А я у вас хотел спросить, вы-то точно знаете: действительно, нельзя себе представить такую вот картину, что ну где-то вот, как Степанченко описал, что он там что-то там балагурит, вот так вот, как-то вот так, знаете, легко? Или могло быть по-всякому?

Нет, таким балагуром я его…

Невозможно, да?

Он был как-то вот сосредоточен.

Сосредоточен. Вот я как раз да, хотел.

Так он не расходовал энергию, так вот налево-направо. Потом не забывайте, что, действительно, много работы было и в театре, в кино. Поэтому я его часто очень видел с книгой, с пьесой, сценарием. И он в каких-то своих все время размышлениях находился. У нас были редкие моменты, когда вместе на машине мы едем там на отдых. В Прибалтику ездили, на Украину ездили. Это долгий путь такой…

Да, конечно.

…и не за один день. В общем, где-то ночевали. Я помню эти наши и разговоры, вот…

Но это семьей все равно.

Конечно, да-да-да. А вот то, что даже в компаниях… ему нравились компании, посидеть там, по рюмочке выпить, всё такое, разговор. Но вот такого вот прямо…

Ну, то есть это у Степанченко точное наблюдение, да, такое?

Абсолютно, да. Спасибо Сереже, да, что такое вот вспомнил. Ну, и к нему относились как-то, да, вот по-серьезному. Не то что: эй, там… У меня так не получается, к сожалению. Я другого поколения уже, и как-то уже привык, какие-то привычки другие. И папы уже давно нет, как рядом со мной был такой маяк. Но папу я, конечно, вспоминаю вот таким вот задумчивым. Веселый ли он? Ну, он жизнерадостный был, но это внутренняя была такая…

Конечно, я понимаю.

Такой вот был настрой, да. Но он так не тратился, конечно, вот…

На ерунду.

…как я, как мы, вот такое неудержное веселье, такое вот… Как-то он был… Это не замкнутость такая. Ну вот, в своем мире…

Ну, вы вот очень хорошо сказали: сосредоточенный. Очень хорошее такое слово.

Он в своем, вот в своем мире находился.

А скажите, а вот если вот это его наблюдение по поводу героини Чуриковой к нему применить, как вы думаете, вот он в своей любви — к маме, к вам, он больше себя открывал, или других?

Ну, это мне сложно сказать это.

Ну, со стороны.

Это, действительно, сложно.

Вы же много раз говорили, что он маму безумно любил. Просто он…

Да-да. И меня любил очень.

Ну, это в каждой строчке этих даже «Писем» чувствуется.

Да.

Даже на фотографиях вот, которые выходили, так сказать, в общий доступ, там видно…

Ну, вот, отец как бы такой вдумчивый был человек, изучал этот мир и себя. Он любил и в себе покопаться. Очень часто он после спектакля, даже и в книге это есть, он пешком шел от театра и думал: а как, вот, как сыграл, а вот, как это… А вот как в отношениях и так далее. То есть он всё пропускал через сердце. Любое событие — вот он очень остро это всё как бы для него воспринималось всё. Обиды, дружба. Всё, что нас окружает, вот он это всё очень прокручивал в голове. Отношения с нами, с семьей. Поэтому я думаю, что это вот, я думаю… и по-разному, конечно. И в себе копался, и других копал. А всё это выражалось в его ролях, в кино, в театре. Даже он говорил, что у меня были такие дни, санитарные дни, когда день посвящал, например, вот, он самокопанию.

У вас бывают такие дни?

Нет. Бывают моментами.

То есть у папы были дни, у вас моменты, санитарные моменты.

Да, а у меня моменты уже теперь. Секунды.

Ну, у нас скорости другие.

Да.

Секунды тоже очень много. Мне кажется, у большинства людей ни секунды нет размышлений. Финал у нас с вами. Ну, тут тоже не могу обойтись без «Писем к сыну». Есть такая удивительная и такая очень мощная строчка, предложение в одном из писем. Там сказано, что «есть только одна цена в искусстве — это беспощадность к себе». Вот «согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку? Вы согласны или нет?

Согласен.

То есть согласиться.

Да.

Нельзя возразить.

Именно так. Да. Согласиться.

Спасибо огромное. Это был Андрей Леонов. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.