«Наука — это способ поймать откровение». Парсуна Максима Пратусевича

Очень интересно. Я вспоминаю, есть, конечно, известная вам книжка Эбботта «Флатландия»…

Да.

…где он говорит, как квадрат попадает, так сказать, в векторное пространство, в размерности три, как бы мы сказали, и что у него начинается там. Я всегда ее использую как раз как метафору того, что такое религия. Это как некая возможность посмотреть на себя, на свою жизнь принципиально иначе. Так, как вот в этом опыте, нет. Хотя я думаю, что когда, скажем, математики, простите, если я сейчас, может быть, что-то некорректно скажу, но вот эти все упражнения как раз таки с векторными пространствами в разных размерностях, которые с моим, например, убогим пространственным воображением мне вообще очень тяжело представить, но я думаю, что это в каком-то смысле тоже прорыв к какому-то, чему-то иному.

Ну да. Но видите, математика — у нее один из способов, которым она познаёт, он как раз и состоит в том, что мы глядим на всё это сверху, и обнаруживается, что всё это на самом деле одинаково. И тогда выявляется какой-то класс, какое-то новое понятие. И свойства этого понятия в преломлении вот к этим частным дают какие-то новые результаты. То есть это в принципе дедукция, индукция, такие способы познания. Но в математике это так очень кристаллизовано. И в силу этого вот этот подъем, эти аналогии, да, как Банах говорил, что вершина гениальности — это аналогии между аналогиями. То есть это, конечно, тоже такая особенность.

А вот многие мои коллеги, рассматривая разные способы познания, отмечают, скажем так, биографические факты жизни многих ученых, для которых религиозный поиск и научный где-то смыкались, где-то поддерживали друг друга и так далее. И нередко верующие ученые говорят, что их занятие наукой укрепляет, что это не параллельные как-то уровни жизни, а как-то одно свидетельствует о другом. Вот вы можете сказать, что занятия наукой — они тоже где-то скорее вам говорят о том, что, как вы сказали, что человек не только биологическое существо, что и весь этот мир — это не только некая такая там… Я не хочу подталкивать к какому-то выводу…

Ну, я понимаю.

Да. Или просто это не…

Я пока дотуда… ну, понимаете, я же все-таки школьный учитель. То есть, хотя и кандидат наук…

Самое высокое звание.

Вот хотя я кандидат наук, но, естественно, я наукой на фронтире не занимаюсь. И поэтому я не доходил до тех вот…

Там, где это смыкается, да?

Да, да, там, где это смыкается, мне дотуда не дойти.

Но вы не исключаете этого.

Я не исключаю. Ну, видите, ведь до этого же… ну, был период отрицания, правильно? Там и Лаплас, да?

Да, «я не нуждался в этой гипотезе», да.

«Я не нуждаюсь в этой гипотезе», да. И сейчас, видимо, подошли к тем границам, где нужда в этой гипотезе опять у кого-то возникает. А у кого-то нет. Но здесь важно просто без фанатизма.

А вера в человека что для вас значит?

Вы знаете, я вот выбрал профессию, точнее, мне нравится профессия тем, что изначально я могу доверять человеку. То есть вот ко мне приходит ребенок, ко мне приходит родитель, и я изначально… я его уважаю, я ему доверяю, я к нему расположен. Я склонен считать то, что он мне говорит, истинным. Ну, потому что в этой сфере так можно. То есть он потом может, значит, меня разочаровать. Если говорить, так сказать, про большую часть областей нашей деятельность, там, наоборот, ты изначально находишься в позиции, что это какой-то вот враг, ты, ощетинился, и так аккуратно. И потом: не, ну, вроде ничего, вроде вменяемый, можно постепенно доверять. И этим меня…

Привлекает.

Привлекает, что взаимоотношения очень хорошие. И на самом деле должно быть приятно работать, и работать в коллективе, и приятно общаться с людьми, при всем при том, что и я раздражаю, и они раздражают, и всё. Но в общем и в целом вменяемые, разумные, ну, как-то вот, поэтому это очень хорошо. И соответственно, конечно, хотелось бы, чтобы как можно больше областей нашей жизни — они были бы на таких отношениях, чтобы когда мы могли бы изначально подходить друг к другу…

С верой.

…да, с верой в то, что перед тобой хороший человек.

А есть какой-то предел для вас веры в человека?

Ну, предел. Ну что, ну, человек может там сделать что-то такое чудовищное, что я скажу, что всё. Конечно, есть.

Ну, я даже имел в виду, что, условно говоря, мы понимаем, что верить можно, вот до этого. А дальше…

Ну, есть, есть, конечно.

А он… вот эта вера, с течением времени она у вас растет, сокращается?

А это вот от человека зависит. Ну, то есть человек может вот…

Ну, это в конкретном случае, а…

…жаргонно говоря, косячить, и, значит, она уменьшается. А если говорить в общем…

В общем.

…этот подход, то не меняется.

Не меняется.

Я считаю, что, несмотря ни на что, все-таки нужно изначально считать, что к тебе пришли с добром, и ты пришел с добром.

А вера в себя что такое?

Вера в себя? У меня она далеко не всегда есть, сформулируем так. То есть я достаточно уверенно чувствую себя на профессиональном поприще, и там, наверное, вера в себя есть. Но есть масса вещей, которые … Ну вот, в частности, на упоминавшейся конференции я очень, так сказать, в себе сомневался, мандражировал и…

И совершенно напрасно.

…боялся не соответствовать, значит, уровню дискуссии. Ну, то есть, как всегда, человек на своем поле — он верит в себя. Понимаете, сейчас очень много, в том числе и обществом индуцируется много страхов. Возможно, в связи с показом многих идеальных образцов, но появляется много страхов там. Ой, я буду плохой родитель, я не сделал для своего ребенка всё, что могу. Ой, я буду плохой муж. Ой, я недостаточно достиг, так сказать, вот… и так далее и тому подобное. И вот, ну, и это такая, она из общественной атмосферы индуцируется какая-то, так я бы сказал, истерия достигаторства: давай, давай, давай, мы будем, значит, ползти, значит, вперед, и, значит, тебе еще 30, а ты не… Ну вот, понимаете. А это вызывает, естественно, обратная сторона медали, что вот, я не достиг, значит, я плохой, и я начинаю быть неуверенным в себе. И мы это очень хорошо чувствуем в наших детях. То есть,я иногда просто себя бью по рукам. Ну, условно, у нас в школе порядка 120 участников заключительного этапа Всероссийской олимпиады. Это очень много.

Очень много, да.

Для школы, где 900 человек … И как бы дальше иногда: ну, он неудачник, он не прошел на заключительный…

Не прошел.

Я в этот момент хватаю себя, значит, за все и говорю: «Как так?» Ну, то есть на предыдущем этапе их на всю Россию пять тысяч в этой параллели. То есть и он из миллиона на предыдущем этапе в эти пять тысяч попал. И соответственно, как же ты можешь, значит, говорить, что он неудачник, плохой и так далее. Ну, это неправильно. Ну вот, соответственно, поэтому надо как-то пытаться это сглаживать. Ну, конечно, неуверенность в себе есть у многих.

А вы хорошо себя знаете?

Себя познать невозможно. Та самая теорема Гёделя, она об этом.Поэтому всегда есть что-то, чего я о себе не знаю. Понимаете, мы же не всегда знаем, что хорошо, что плохо. Для меня хорошо — это то, что соответствует там поставленной задаче.

Ну хорошо, а если я переформулирую вопрос. Вы часто себя удивляете?

Нет. Нет.

То есть вы примерно понимаете, почему вы так поступили или не поступили.

Да. То есть я могу дать рациональное объяснение. Иногда задним умом я понимаю, что оно, конечно, вотрациональное объяснение есть, но есть еще там куча всего, что не учли. То есть, естественно, что человек в 80 % случаев действует под воздействием эмоций. И я тоже. Я очень эмоциональный, я легко завожусь. Я стараюсь себя сдерживать, но бывает, что я так импульсивно очень. Я очень часто считаю до десяти , прежде чем что-то сказать. Это правильно, это помогает.

НАДЕЖДА

Во многих ваших выступлениях, в некоторых, с которыми я познакомился, вы определяли и определяете основную проблему образования сегодня — поправьте меня, если я что-то, может, неверно излагаю, — как утрату смысла, смысла и значения. И как вы замечательно сказали в «Сириусе», «исчезает понимание того, что мы служим чему-то высокому». Ну, коль скоро я задаю этот вопрос в теме «Надежда», то, собственно, вопрос именно о ней. Вот на что здесь ваша надежда? Или, как сейчас, мне нравится выражение, либо не теряем пессимизма, и, в общем, надежда…

Ну, знаете, здесь есть высказывание, что добро не из чего построить, как из зла, кроме как из зла. Поэтому вот и здесь надежда, что все равно, значит, что-то вырастет. Ну, потому что много чего бывало, и никогда не бывало, чтобы ничего не было. И второе, что… ну, если смысла нету, так сказать, в общественном масштабе, то мы его можем для себя придумать сами, чем мы в школе и занимаемся. То есть мы-то в школе четко понимаем, что и зачем мы делаем, и в этом черпаем внутренние силы. Другой вопрос, что оказывается, что зачастую это приводит к окукливанию, то есть мы находимся внутри и, значит, реагируем на попытки внешнего мира. Вот смотрим: это вот разрушит смысл того, что мы делаем? Если мы считаем, что да, то мы стремимся отгородиться от этого. И здесь все равно не стоит село без праведника, то есть все равно, и конкретно в системе образования, довольно все-таки много праведников, которые, несмотря на это, все-таки сами наполняют смыслом свою деятельность. Это очень важно, потому что… Я пришел когда директором, через два года мы отмечали 50 лет школе. И мне очень не хотелось, в общем, было много проблем, безумное количество, мне очень не хотелось делать какое-то большое событие.

Мероприятие.

Да, ну большое событие. Ну, я очень не люблю это. Но мне мой брат сказал, мудрый, он сказал, что, ты знаешь, вот туда придут люди, и они почувствуют себя сопричастными чему-то великому. И так и произошло. Мы проводили этот юбилей в БКЗ «Октябрьский». И значит, мы посчитали, что за время существования школы у нас было 13 тысяч выпускников, а БКЗ «Октябрьский» — 5 тысяч. То есть мы так нормально заполнили, да? И это да, действительно. То есть люди пришли, и вдруг поняли, что они сопричастны чему-то великому. И в этом смысле мне кажется, что это один из смыслов идеи империи, то есть когда ты можешь быть кем угодно, но ты ощущаешь себя, значит, частичкой чего-то очень большого, великого. И ты ради этого готов что-то терпеть.

А вот про смыслы и про вашего самоопределение в начале нашего разговора. Вот вам важно, включаете ли вы в те смыслы, которыми занимается школа, вот этот смысл, что мы люди?

Конечно.

Как вы сказали «я человек». То есть вам важно, чтобы ученики в каком-то смысле тоже…

Так это и есть на самом деле основное, понимаете. Потому что, к сожалению, ну, вот сейчас, если вы придете, ну, вы будете разговаривать с директором школы. И он, в общем, будет с вами рассказывать о цифрах: у нас такой средний балл, у нас столько олимпиадников, у нас столько отличников, у нас мало этих самых, тех, кто стоит на учете, у нас то, у нас сё. Ну, а где душа? Это ведь очень серьезная проблема. Меня в свое время тронула такая вот история. Она была лет десять назад, наверное. Значит, в газетах прозвучало даже, что… значит, было село, и там был ребенок, сирота, или полусирота, я уже сейчас не помню. И значит, он ужасно хотел поступить в Суворовское училище. Он поехал в Суворовское училище, его, значит, не взяли, там какая-то медкомиссия. И вот его классный руководитель, которому он был никто и звать никак, она написала министру обороны, значит, добилась как-то вот. Его взяли в это Суворовское училище. Вот она молодец. Но это не измеряется никакими цифрами. За это ведь не дашь стимулирующую надбавку, понимаете?

Да. (Смеется.)

Но это ведь и есть самое главное. То есть когда ты вдруг в школе, ну, вот, с каким-то человеком вот на таком уровне, что он тебя как-то вот определил. Вы знаете, и для меня очень большая награда, когда, значит, приходят мои выпускники и говорят: «Вы знаете, Максим Яковлевич, вот вы тогда вот сказали то-то, и я вдруг всё понял, помните?» Я: «Да, конечно». Сам думаю: «Господи, что я там сказал вообще?» Ну вот иногда так вот совпадает, что ты действительно можешь существенно повлиять на судьбу. Но еще раз повторяю: это душа школы, но это то, за что невозможно дать стимулирующую надбавку, понимаете. И как только мы начинаем всё вот это сводить к каким-то показателям — всё, душа школы исчезает. И это очень… ну это очень большая опасность. То есть вот это главное, но это очень затратно с точки зрения своего ресурса душевного. Вот у нас в школе есть понятие «учитель», а есть «урокодатель». То есть ты пришел, дал урок, развернулся и ушел. Но значит, хотелось бы, по идее, чтобы все-таки человек — он себя чувствовал более сопричастным, что для него они не чужие. И вот когда по-настоящему хороший учитель — он может быть такой немножко холодный, отстраненный, но дети для него не чужие. И дети на самом деле это очень хорошо считывают, что о них думают или нет.

А вот чтобы быть не урокодателем, а учителем, что здесь определяющим в воспитании, в подготовке? Ну, условно говоря, при правильной организации педагогического образования можно надеяться, что у нас будут выходить учителя, а не урокодатели?

Можно. Ну, просто, как вы правильно сказали, при правильной организации образования. То есть для этого это нужно внятно артикулировать. То есть я вот учился — я учился в Герценовском институте на математическом факультете. И я могу сказать, что многие наши преподаватели просто это в явном виде артикулировали. То есть и говорили, что, значит, ребята, вы придете в школу, ваша обязанность не просто рассказать про синус и косинус, но это дети, вы для них взрослые, вы для них, может быть, будете значимые взрослые, они будут на вас смотреть, вы должны соответствовать и т. д. и т. п. Ну, это первое. А второе: чтобы дать, нужно иметь, что дать. То есть это означает, что учитель, он должен за душой иметь что-то, что он будет отдавать. И более того, он это «что-то» должен пополнять. Поэтому Сухомлинский писал, что важнейший ресурс — свободное время учителя, которое он должен тратить на то, чтобы, значит… и в театр сходить, и книжку почитать, и на выставку посмотреть. Вот он должен это делать. Тогда он может отдать это детям.

А вот к вопросу о целях и их масштабе. Каменский говорил, что главная задача воспитания — это подготовка человека к вечной жизни. Как вам такой масштаб задачи?

Ну, по тем временам он был правильный. Но все-таки мне кажется, что и к этой жизни тоже надо готовить.

Но он, наверное, тоже не исключал в этом смысле.

Поэтому… ну, к этой жизни, жизни в обществе, и… ну, стержень должен быть какой-то у человека, понимаете. Должны быть какие-то столпы, на которых он стоит. Семья, Родина, мораль. Поэтому это важно, конечно.

А вот у меня есть такой любимый, но в том смысле, что важный, вопрос. Когда у меня в гостях оказываются педагоги, преподаватели, я его обязательно задаю. И разные ответы приходят. Вот если посмотреть на детей сегодняшних и тех, к кому вы входили в аудиторию 30 лет назад, что вас в сравнении больше всего радует сегодня, а что, может быть, вызывает какую-то тревогу?

Во-первых, они не так сильно различаются, как это может показаться. Но что меня огорчает — чисто физиологические различия. Ну, существенно стала хуже память.

Но это из-за гаджетов.

Да. Существенно стало хуже восприятие информации. Существенно хуже стали думать, теряются в каких-то таких ситуациях, которые мы просто бы не заметили. Ну, может, это потому что жизнь хорошая. То есть, понимаете, условно, 30 лет назад, понятно, что каждый ребенок, не знаю, ходил за хлебом, отоваривал талоны и делал еще массу всего. И уж во всяком случае ехал через весь город в школу. То есть сейчас половину детей класса до восьмого возят через весь город в школу. И я далеко не уверен в том, что если их выпустить, значит, в свободное плавание, то они доберутся без приключений. Это есть такое дело. То есть чисто житейски стали гораздо менее приспособлены к жизни и гораздо менее приспособляемы. То есть ну, хорошо, ты один раз это сделал, и дальше — нет, то есть нужно гораздо больше попыток, чтобы приспособиться. Что хорошо? Ну, они стали меньше бояться. Ну, для меня в школьные годы заговорить к директору… Ну, сейчас они разговаривают, заходят. «Максим Яковлевич, можно?» Там всё… То есть это хорошо. Конечно, вот эта вот клиповость — она присутствует. Но может быть, потому что я работаю в такой школе, у нас это менее сказывается. То есть все-таки хороший разговор — он происходит. Так что, в принципе, ну во, я говорю, что нормальные дети-то… дети хорошие.

А вот… ну, дети понятно, что хорошие. Но вот, скажем, если… когда мы пытаемся это вот осмыслить, эту ситуацию в том числе и, может быть, через вот это извечное «отцы — дети», понятно, что начинаешь какое-то беспокойство выражать, обязательно кто-то скажет: ой, перестаньте, это вот с древнеегипетских времен. И это правда. И как-то вот выживали, хотя всегда поколению отцов казалось: ну, всё, на нас всё закончится. Но с другой стороны, даже то, что вы сказали, и то, что другие люди говорят, оно тоже очевидно: хуже память, еще какие-то вещи. Я не знаю, поменялись фоновые знания, и какие-то вещи, которые казались обязательными для знания этого культурного пространства, сегодня их просто нет. И говорить, что это не так, тоже бессмысленно.

Конечно, конечно.

То есть у меня это вызывает очень большую тревогу — некое такое невежество. И я даже в этом смысле думаю, что мы можем только какие-то процессы замедлить, но не можем их развернуть.

Ну, развернуть можем. Просто опять же про это думать надо. И вот я в лекции говорил, что у нас, значит, что делает народ народом — общее поле ассоциаций.

Да, безусловно.

Одинаковый отзыв на одинаковые слова возникает. И следовательно, на него надо работать. То есть как бы то ни было, все определенные вещи, связанные прежде всего со своей страной, со своей историей, со своей литературой, все должны знать. И то, что я бьюсь, как учитель математики, ну, там вот что определенные вещи, в том числе в математике, все тоже должны знать. Хотят не хотят — в этом суть обязательного общего образования, что ты хочешь не хочешь, но ты вот эти определенные вещи ты должен знать, потому что иначе страна развалится, грубо говоря. И про это надо думать. Но… и это не делается щелчком пальцев — давайте…

И быстро не делается.

Да, да, это не делается быстро, про это надо думать. И вот мое любимое высказывание у Ушинского есть, что никакие преобразования в деле народного просвещения не происходят иначе, чем через голову учителя. То есть вначале в голове учителя это возникает, а потом уже он транслирует это ученикам. Безотносительно к тому, что мы… что мы будем делать, что мы будем писать в нормативных документах и так далее. Учитель закрывает дверь в класс — он остается с классом наедине, и он транслирует то, что есть в нем. И поэтому на самом деле задача состоит в том, чтобы в нем было то, что надо.

А вот мне кажется, что вот эта пара, учитель — ученик, на которой всегда держалась, мне кажется, и будет держаться любая образовательная система, она ведь до такой степени дорога с двусторонним движением, что для того, чтобы учитель состоялся как учитель, должны быть люди, которые готовы стать учениками. Именно учениками, не потребителями этого урокодателя, а учениками. Вот насколько…

Здесь нельзя навязываться. То есть вот моя учительская позиция, что я не навязываюсь со своими… У меня есть какие-то должностные обязанности. Я, как учитель, должен что-то рассказать и про что-то спросить — ну, упрощая. Но я должен быть готов помочь, но не должен навязываться с этим. Очень легко свалиться, значит, в какое-то мессианство и сектантство в конечном счете, когда ты будешь прямо этот самый, значит, и они за тобой пошли. И ты будешь себя навязывать, значит. И это плохая история. Как ни странно. То есть ты должен быть готов помочь, но не должен навязываться.

А вот, кстати, если такую провести нередко встречающуюся параллель между, допустим, учителем и священником. У нас часто говорят, что пастырь, который приводит человека к себе, — это плохой пастырь, потому что его задача — привести к Богу. Вот для учителя… вот вы похожую очень вещь сказали, а он тогда к кому, к чему должен здесь привести ученика? К самому себе?

В общем, да, к самому себе, к лучшей версии самого себя. То есть в конечном счете мы же что делаем? Мы доводим и говорим: до свидания, дорогие, в добрый путь. Нет, возвращайтесь, но в добрый путь. У нас в школе выпускники сделали к юбилею памятник — памятную доску старым учителям, на которой написано «Тем, кто нам крылья вручил». То есть вот мы вручаем крылья.

Да, это очень трогательно. А вот еще одна тема, которую никак нельзя обойти, — это активно внедряющийся в нашу жизнь искусственный интеллект, машинное обучение, как угодно. У вас здесь больше надежд или опасений?

Ну, понимаете, он сильно облегчает жизнь. И всё, что сильно облегчает жизнь, оно в конечном счете в эту жизнь входит. Поэтому он войдет, и вошел, и будет. Но важно это… чтобы происходило под контролем. То есть ведь суть состоит в том, что, по большому счету, никто не понимает, как это работает. То есть он сейчас «черный ящик». Мы там, значит, сделали какие-то эти самые те, другие, третьи нейросети, значит, мы их как-то обучаем. Ну, и это фактически статистическая какая-то история. После чего, значит, вот эта штука вдруг начинает как-то работать. Почему это происходит там, что там… Ну вот. То есть, значит, как она будет, это на самом деле не очень еще предсказуемо. То есть науки-то за этим не очень много еще пока. И в силу этого, значит, это такая пока сущность, которую нужно использовать очень осторожно и контролировать ее использование. То есть, в частности, вот эти большие языковые модели, которые сейчас очень модные, но там в них как раз более-менее понятно, как это работает. Но и понятно, что они, в общем, очень галлюцинируют. Мало того, что просто врут, но еще и могут, так сказать, ненавязчиво подкидывать, значит, какую-то ту самую… Значит, да, надо учиться, как с этим работать, как с этим жить, как это использовать. И как опять же вот «Над пропастью во ржи»: я там, значит, сижу и не даю свалиться в эту пропасть. Как детям показать, и рассказать, что этим надо пользоваться аккуратно.

ТЕРПЕНИЕ

Вы рассказывали эпизод из преподавательской практики учительской, когда вы попросили детей не пользоваться мобильными телефонами, это, по-моему, пятиклассники были. И вот один ребенок, в общем, не послушался после, я так понимаю, многократных призывов, и вы телефончик в окошечко…

Выкинул в окошко, да.

…в окошко выкинули.

Да.

Вот это, как сказал бы Макаренко, вы не удержались на педагогическом канате? Или это был холодный расчет, то есть безэмоционально вы это сделали. Или как вообще…

Нет, конечно, эмоционально. Ну, если помните, «Педагогическая поэма» с чего начинается, что он там с топором…

Как раз не удержался, да, на педагогическом канате.

Вот. Но это благотворно, как мы помним. То есть в этом смысле здесь тоже было благотворно.

Причем вы были готовы, я так понимаю, компенсировать, ждали родителей, которые не пришли.

Безусловно, да, да. Я сказал, что, пожалуйста, пригласи родителей, я им с удовольствием компенсирую, но только расскажу, при каких обстоятельствах, значит, это произошло. Ты должен быть готов к последствиям. Я готов, ну, что, что теперь делать. И учитель — он человек.

Да.

Он все-таки человек. И в этом смысле он и общается как человек. Он не робот. И поэтому какие-то вещи он, конечно, делает по расчету, но какие-то не по расчету, а эмоционально. И ничего тут страшного нет. Я иногда бываю несдержан в выражениях, ну, я потом могу и извиниться перед ребенком, сказать, что, знаешь, я вот вчера… но уж ты там такую чушь написал, что я не выдержал, но я был неправ, конечно, так нельзя.

А обидеться имеет право учитель на ученика?

Имеет.

Потому что он человек.

Именно потому что он человек. Еще раз, это человеческое общение, обидеться имеет. Вопрос в том, в чем это выражается. То есть нельзя в игнор. Нельзя. Ты общаться должен, твоя должностная обязанность. Ну вот у меня в свое время один из учителей уволился, потому что он в силу каких-то причин игнорировал детей. Я вызвал и сказал, что, вы знаете, значит, это психологическое насилие. Если вы хотите, я, значит, закажу соответствующую экспертизу. То есть ты можешь общаться с ними менее тепло, но общаться ты обязан тем не менее. Равно как и ученик. Я говорю всегда: на обиженных воду возят. То есть ты можешь обижаться, говорить, что учитель тебя обидел, всё, но общаться должен, вот и всё. То есть общение прерываться не должно. Но оно может быть существенно менее теплым. Он не червонец, чтобы всем нравиться, ни учитель, ни ученик.

А вот, я помню, когда мы учились в школе… сейчас я как-то не слышу этого в лексике от своих детей, никогда не слышал, было очень популярно такое: а, вот он любимчик у нее. Любимчик — вот это слово «любимчик» было очень распространено. Вот есть такая проблема дифференцированного отношения? Как вы лично для себя ее решаете, как учитель?

Понятно, что к разным детям я отношусь по-разному.

По-разному.

Но мой профессионализм заключается в том, чтобы они этого не поняли.

То есть они не могут этого понимать.

Ну, я надеюсь.

В смысле не должны понимать.

Да, не должны понимать, что, значит, вот. То есть что там 30 человек, какие-то более симпатичны, какие-то менее. Но это никак не должно отражаться, в том числе и прежде всего не должно отражаться в оценках.

Ну, это да, это понятно.

Ну, и вообще есть поговорка: люблю как душу, трясу как грушу. Поэтому им должно больше доставаться в этом смысле.

А дружеский формат учителя с учениками, он что предполагает и чего не допускает?

Ну, это, знаете, после прекращения служебных отношений.

В смысле после окончания школы?

Вот выпустились — можем дружить.

То есть так будет мешать.

Так — это будет мешать. Все-таки, учитель — он над. Ну над. А дружить над — это, ну, странно.

Странно.

Странно.

Да, то есть дружба — это принципиально формат, так сказать, другой.

Да. Он горизонтальный.

А вот мы как-то с одним моим коллегой не то чтобы спорили, так, немножко диалог у нас был такой. Он говорил, что… ну, мы говорили про вуз, но я думаю, что принцип очень близкий здесь. Он говорил: моя задача объяснить (он преподаватель философии), потому что я касаюсь сложных материй, моя задача, чтобы они понимали. А я говорил, что все-таки заинтересовать важнее. Ну, во-первых, потому что я признаю́, что я сам не всё понимаю, что ж объяснить. А второе: пусть он не понял, пусть он где-то на меня разозлился, но он пойдет, и вот, должен выйти… Я недавно после лекции иду и слышу… обгоняю ребят, которые только что у меня сидели, а уже минут пять прошло, наверное. Почему я понял со спины, они говорят: «И вот этот пример про обезьяну, ну, совершенно некорректный», — говорит один другому. Я был так счастлив, я понял, что уже семь минут прошло — они еще говорят про мою лекцию. Ну, понятно, что я им вряд ли что-то там объяснил, но… Вот если эту вилку поставить как выбор: важнее объяснить или заинтересовать? Или от дисциплины зависит?

Значит, здесь я бы так сказал. Что в идеале — и то, и то. Что в реале — как пойдет. Учитель — профессия массовая, нас миллион с лишним. Конечно, очень хотелось бы, чтобы мы все были Макаренки, ну, изредка Сухомлинские, но так не получается.

Да. (Смеется.)

Поэтому должностные обязанности — объяснить. То есть хотелось бы заинтересовать. Ну, и здесь опять же это же неравнодушие, то есть очень бы хотелось, чтобы учитель был неравнодушным человеком. Хотя бы не то чтобы заинтересовать, но, если ты видишь, что ему это интересно, ты его, значит, куда-то направь. И возможно, что это будет хорошо. У меня один коллега, который доктор наук, всё, вот он говорит: вот, у меня учитель в школе, он молодец, меня направил, сказал: «вот, иди-ка ты вот туда», и вот, там… И вот, значит, это было самое лучшее, что я сделал. То есть он это заметил, он направил. Не то чтобы он увлек, но хотя бы направил. Поэтому заинтересовать — ну, как пойдет. Я в этом смысле, немножко у меня искривлена шкала, потому что все-таки в школе работаю, в физматшколе, и преподаю ту самую математику и исхожу из того, что изначально они приходят с каким-то интересом, и моя задача, чтобы он не угас. Такое тоже бывает. Но вот в массовой — ну, вот, хотя бы заметить. А пробудить — это уже экстра-класс, и нельзя на это рассчитывать.

А вот, если вернуться к разговору, который мы уже начали, одна из проблем, и вы об этом много говорите, о том, что отсутствует выраженное понимание того, что что-либо достигается трудом, что труд — это важнейшая составляющая. Я бы сказал так, что в ценностном поле наших детей труд как ценность отсутствует. Потому что если культурный герой сегодня — это блогер условный, то там всё говорит о том, что не надо трудиться. Вот здесь какая зависимость и причинно-следственная связь? Чтобы это развернуть, поменять, мы должны именно в школе об этом много говорить, или это…

Мы должны не говорить, мы должны делать.

Делать. Но или это все-таки то, что относится к фоновым знаниям, не знаю, к общему контексту, или всё вместе. Вот где должны быть…

Просто одна из вещей, что в школе должен быть такой примат труда. Должно быть понимание, что без труда не вытащишь рыбку из пруда, не вытащишь. И значит, что вот ты получил «два» — это не потому, что учитель плохой, а потому, что ты мало поработал. И это должна быть какая-то такая позиция, которая должна быть общей. Вот не то что мы там вот этот обслуживающий труд и так далее — это же тоже важно, кстати. И у нас всегда в школе, пожалуйста, дежурные убирают класс, моют и так далее. И когда кто-то мне сказал, в классе, где я преподавал, сказал, что, это самое, что вот он не будет, я сказал: у тебя нету сменной обуви — ты будешь стоять у двери, потому что за тобой никто убирать не обязан. Несмотря на то, что это, значит, злодейство и насилие, но тем не менее я так делал. Поэтому дежурные убирают, таскают. И вообще у меня есть поговорка, что вся работа в школе должна проводиться силами воспитуемого юношества. Пожалуйста, что-то куда-то утащить, оттащить, знаете, сложить, разобрать и так далее. Я всегда, без проблем, значит, дежурный класс там. Всё это вот всегда было и будет. Поэтому… и, соответственно, мы стараемся, чтобы и в урочной деятельности тоже… Ты должен трудиться. «Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь». И вот что ты должен трудиться, и без этого ничего не будет. И наоборот, что, если ты трудишься, ты увидишь результат. Возможно, не сразу, но ты его увидишь. И такие истории тоже есть. И здесь опять же, возвращаясь к терпению, учитель должен иметь терпение поддерживать вот эту вот всю историю. Замечать, что человек трудится, человек пыхтит, человек усерден, и поддерживать это.

ПРОЩЕНИЕ

А вы помните… мне очень нравится это место, где Дон Кихот, у Сервантеса, объясняет Санчо Пансе, чем отличается оскорбление от обиды. Он говорит, что оскорбить может тот, кто хочет…

Да.

…способен нанести оскорбление и усердствует. А обидеть можно невзначай.

Да.

Вот прощать обиды, наверное, действительно, не так сложно.

Да это… да.

А вот насколько легко простить оскорбление?

Ну, понимаете, здесь вопрос терминологии. Что значит простить? Ну, там стреляться я не пойду. Скорее всего, минимизирую общение, значит, с этим человеком или институцией. При случае, значит, буду вспоминать, что они поступают не очень хорошо. Вот что такое прощение? Я говорю, что я не буду ему вредить.

Это уже, то есть это отсекающий серьезный…

Ну вот, да. Вот месть — это не мой случай. Слишком энергозатратно, я ленивый. Когда ну вот, возвращаясь к педагогической, очень часто: вы пристрастны к моему ребенку, вы ему мстите. Я говорю: у вас мания величия. Ему, чтобы дорасти до того, чтобы я там… это вот он еще не дорос просто. Поэтому… ну и в этом смысле месть не то, что надо. Но какой-то неприятный осадок останется, и минимизация общения с человеком или структурой тоже останется. У меня была история, когда реально я сходил в государственную структуру и там повели себя оскорбительно. И я сказал, что всё, я туда не буду ходить. Мне даже коллега позвонил и сказал, что, слушайте, Максим Яковлевич, ну, зачем вы туда пошли? Для этого есть специально обученные люди. Вот вы перезвоните, они сходят и всё сделают. И вот я с тех пор вот… они ходят и всё делают. Ну, потому что я не хочу больше.

А если к теме обратиться, что непростительно учителю. Вот вы уже привели пример, когда педагог перестал общаться. А вот насколько часто вам приходилось, и приходилось ли, может быть, более жестко говорить коллегам, что вот вам не надо быть учителем? Или вы такую формулировку для…

Три раза.

А можете рассказать, с чем это было связано, с каким поведением?

Ну, один раз это было… ну просто с детьми плохо обращались, вплоть до физического воздействия. И конечно, я уволил сразу, как узнал. Второй раз — тоже я одним днем уволил, в середине года. Ну, третий я вам рассказал.

А тяжело вам такие вещи говорить?

Очень. Очень. То есть это очень тяжело, особенно когда что-то происходит. И ты потом, значит… я был неправ, а всё ли я сделал, чтобы его…

Вам тяжело, потому что вы за этого человека переживаете?

Да. Не был ли я виноват в том, что с ним потом вот это произошло. И это не зависит от законоустановлений. То есть по закону я всё сделал правильно.

Да, понятно. По совести уже.

Но вот совесть — она как-то вот все равно шевелится.

Мне очень нравятся воспоминания Тимофеева-Ресовского. Он много говорит про гимназию, в которой он учился, эти школы. И про одного своего учителя пишет: «Павел Викторович обладал замечательным свойством, нужным, собственно, всякому преподавателю. Я был человек, так сказать, трудно поддающийся дисциплинированию и всяким приказам и наказам. Но я не мог огорчить Павла Викторовича Терентьева». Вот это является таким квалификационным признаком, чтобы…

Ну, это, понимаете, еще раз: это было бы идеально, но мы не можем этого требовать. То есть, понимаете, сейчас вот стон стоит, справедливый совершенно, что у учителя нету дисциплинарных мер воздействия  и так далее. Но если бы он мог делать так, что все… то эти меры были бы не нужны.Не нужны, да.

И даже Макаренко, мы помним, что вот трое — не удалось. Он их отправил дальше, они всё, закоренелые были. Поэтому всегда бывает, что это не удается. Поэтому стремиться к этому надо. Но… соблазны велики. И конечно, дети огорчают. Ну, особенно в небольших вещах. Но… и если вот что-то крупное, от этого много зависит, то дети тоже огорчают. У нас есть кружки. Ну вот, казалось бы, математический кружок, дети приходят, отвечают задачки. И очень многие и гуглят или, значит, с репетитором решают. Мы уже язык стерли, что это не надо, потому что это не развивает вас. Вот этот вирус достигаторства, что я должен… понимаете. И даже преподаватели кружка, хотя они там у нас блестящие люди, которые… все равно детей это не удерживает.

Тот самый культурный контекст такой получается?

Да.

Без которого не выходит.

Да, поэтому, к сожалению… Ну, это опять же в какой-то степени, если говорить высоким стилем, у Достоевского, если Бога нет, то всё позволено, это вот оно. То есть когда тебе: достигни — и неважно, что там было по дороге, то, соответственно, какое там огорчение, о чем вы вообще.

Но получается же вот, мы об этом уже говорили, когда вы сказали, что останавливаете порой себя, если я правильно понял, что вот он не прошел не достиг. Но мы же не можем просто от этого отказаться. Мы должны тогда предложить какую-то другую шкалу. Это, как кто-то сказал, как борьба с коррупцией: нельзя просто взять и, так сказать, задавить коррупцию, поскольку с помощью коррупционных схем какие-то вопросы решают. Надо предложить альтернативу, как это будет работать, когда мы уничтожим коррупцию. Как мы будем стимулировать ребенка, если он не будет достигаторством вот этим…

Здесь же вопрос ценности. Ну, то есть, грубо говоря, человек, который достиг чего-то нечестно, должен быть поругаем.

Да.

А он не поругаем, понимаете.

Не поругаем.

И причем это должно быть весомо поругаем. Руки там подавать не должны, условно.

Да, как раз сняли с языка. У нас же выражение такое ушло из языка — нерукопожатность.

Ну, оно, к сожалению, в последнее время немножко испортилось как раз…

Его, мне кажется, вообще нет просто.

Нет, ну есть. Ну, точнее, есть рукопожатность.

Скорее да.

Это как раз вот испорченная история, потому что люди назначают «рукопожатный — нерукопожатный» не в соответствии с какой-то моралью, а в соответствии со взглядами. Это разные вещи совершенно. Неприличные поступки — они должны иметь общественное осуждение. Ну, в принципе, я стараюсь это делать. У нас вот так в сообществе математиков, преподавателей математики все-таки пока принято, что если человек жульничает, то мы его не любим и стараемся изгнать.

ЛЮБОВЬ

Вы говорили, что у вас был выбор, быть ли историком или химиком, но благодаря учителю математики, Владимиру Васильевичу Бакрылову…

Да.

…вы вышли с твердым таким намерением преподавать математику. А что он такого сделал? Или он просто преподавал и этим вас поразил в самое сердце.

Ну, он преподавал, но был личностью, понимаете, масштабной. Про него можно много рассказывать. Он был фронтовик. И сама история, как он пришел в нашу школу. У него отец преподавал в нашей школе, тоже математику, и умер в блокадную зиму. И Владимира Васильевича отозвали с «Невского пятачка», с фронта, чтобы он завершил, выпустил класс 10-й, в блокаду. Ну, кстати, это показывает, насколько важное значение придавалось вот этой миссии. То есть зимой 41–42 года учителя, значит, отозвали с плацдарма, и…

То есть он воевал?

Он воевал, да. Он воевал. Он ушел с 4-го курса Герценовского института, матфака. Он воевал. И вот когда его отец умер, то, значит, его, по направлению школы, вынули с «Невского пятачка» и поставили доводить класс до выпуска, подготовить его к экзаменам. И поэтому у нас фотографии есть 42 года, где, в кавычках, «старому учителю от его выпускников». Потом он вернулся на фронт, провоевал всю войну, закончил в Курляндии, и вернулся потом в нашу школу, и преподавал до самой смерти, понимаете. Ну, это была такая масштабная личность. Была такая традиция, значит, приходили, представляли невест. Ему. Выпускники. То есть мы это видели, что вдруг приходит выпускник, значит, либо со свадьбы — вот, это моя…

За благословением приходили.

Вот, это вот моя жена, или вот, это моя невеста. И мой одноклассник, собственно, значит, вот… я просто при этом присутствовал, тоже пришел, тоже свою. Он женился на немке. И она еще плохо говорила по-русски. И он, значит, с ней по-немецки, и стал, это, Die Glocke, значит, это самое, Гейне стал читать. Вот, понимаете. И вот так вот у него было. То есть он, с одной стороны, он был очень педантичный. А с другой стороны, были какие-то совершенно неожиданные вещи. Я помню, что мы писали контрольную, когда шел финальный матч Олимпиады, футбольный. 88 год, финал по футболу. У него был в классе телевизор. Мы писали контрольную, а он смотрел футбол, отвернув телевизор к нам задом. Но когда были острые моменты, он его разворачивал. Вот я говорю, что можно много про него рассказывать. Конечно, вот такой человек забавный.

А какое-то, что называется, внеучебное, внеурочное общение было?

При этом нет, вот он к девяти приходил в школу и в 15:15 он из школы уходил.

То есть всё влияние, обаяние, под которое вы подпали, это было то, что он делал на уроке.

Да. Вот это удивительно. И конечно, ни о какой дружбе. Мы там смотрели, Господи… Ну, вот это вот такая эманация личности. И я, конечно, свернул в эту сторону. То есть я поступил в университет, и в Герценовский институт. Но пошел в Герценовский институт, чтобы именно быть учителем математики.

И вы стали преподавать, будучи студентом.

Да.

Именно у себя в школе.

Да.

Это была практика или это какая-то особая была история?

Нет, практика — это вообще было… началось… То есть первый курс, была ознакомительная практика, значит. Ну, я пришел к нам в школу. И Владимир Васильевич мне сказал: «А чего ты тут? Ты у меня два года отсидел, ты всё знаешь. Давай, иди преподавай». Я на первом курсе пришел преподавать 11-му классу, то есть которые были на год меня младше. И всё, я неделю преподавал. Преподавал, уроки, значит…

Страшно было?

Страшно, ужас. Я еще раз говорю: 11-й класс. То есть мы еще вот-вот с ними там общались на «ты».

То есть они вас помнили.

Конечно. И тут я, значит… И на первый… вот, просто первый курс. И всё, и дальше все практики, которые один-два урока, — нет, всё, две недели, вперед, давай. И соответственно, на третьем курсе я уже пришел преподавать уже на работу в школу. Но до этого я еще год преподавал в кружке, год с лишним. То есть во Дворце пионеров я преподавал в кружке.

А вот в этой нашей любимой профессии вы что больше всего любите? Вы где-то говорили, что видеть, как меняются ученики…

Да. Видеть, как меняются. То есть это вот терпение, а потом, значит, воздаяние. То есть чем младше дети, тем быстрее они меняются. То есть со студентами в этом смысле можно не дождаться, поэтому мне в институте нравилось преподавать гораздо меньше, чем в школе. В пятиклассниках это видно буквально через неделю… А вот бывает, скажем, когда дети приходят на два последних года, 10-й класс, ты работаешь, работаешь, вдруг: Господи, да что ж такое-то! А очень не хочется скатываться в натаскивание: вот, у вас экзамен, и вот, мы будем сейчас к нему готовиться. Это просто. Но это выхолащивает 70 % того, что мы делаем. То есть это бессмысленная деятельность. Мы готовимся к экзамену, я говорю: ну, дети, вот есть экзамен, вам его нужно сдавать, моя задача сделать хорошо, вы не волнуйтесь, мы подготовимся, всё будет хорошо, но вы должны понимать, что это неизбежная помеха в нашей с вами, значит, плодотворной работе и познании. И вот ты учишь, учишь. Господи. И вдруг середина 11-го класса, ты видишь, что — хоба! — и вот что-то щелкнуло, и они начали думать. И ты понимаешь, что это вот ты сделал, это вот всё, классно, это произошло.

Ну, то есть вы любите эти вот плоды получать.

Ну, я люблю, когда… ну, естественно, что каждый человек — он доволен своей работой.

Я просто, скажем, когда пытаюсь сам на этот вопрос ответить, я понимаю… может быть, я не вполне тут корректно…

Ну вот вы же привели пример, что они через семь минут после конца лекции всё еще про нее…

Да.

И это плод вашей работы. И от этого вам хорошо.

Да. Но у меня, знаете, есть базовое, что я прекрасно понимаю в своем случае, у меня есть непреодолимое желание, как только я что-то узнал…

Поделиться.

…поделиться. И мне кажется, что это вообще, как сейчас говорят, база для…

Ну, в общем, да. Мне нравится делиться чем-то.

Потому что, если узнал и узнал, совершенно не обязательно здесь…

Я… Это очень смешно. Я, значит, читаю сейчас такой четырехтомник: «Полка» — 100 с чем-то там канонических текстов русской литературы, и вот про них что-то пишут. И вот я прочитал, значит, про «Анну Каренину». И вот вдруг думаю: Господи, какой я дурак, что я этого сам не понял. Первая фраза, что все счастливые семьи счастливы одинаково, а несчастные по-своему. Что вот есть совокупность условий. И если вот вся эта совокупность условий для счастья семьи выполнена, то вот они все счастливы. Ну, и, в общем, поскольку этих условий довольно много, то они, в общем, примерно одинаковые. А несчастливые семьи — они по-разному, потому что у каждого из них отсутствует что-то свое. Ну, и это, в принципе, математика.

Да.

И я был так счастлив. Я побежал, рассказал жене, рассказал своим… в школе рассказал учителям литературы, я говорю: вот, представляете, это же вообще а-а. И вот это вот узнал.То есть когд а какая-то вот красивая мысль, мне очень нравится, конечно, хочется поделиться.

А вот вы уже не первый раз говорите о литературе и о важности вообще для учителя иметь время на это. А вот вы лично к чему чаще всего в сфере искусства обращаетесь, возвращаетесь…

Я люблю литературу, я люблю музыку, я люблю живопись. Ну, точнее немножко шире: живопись, скульптуру, архитектуру…

А вы можете… меня просто всегда восхищали люди, которые могут возле какого-то полотна такого долго стоять, потому что я, как бы я себя ни готовил, даже самое гениальное — ну, пять-семь минут для меня некий предел.

Ну, бывает, бывает. Ну, таких полотен немного, но бывает. Ну, по счастью, я живу в городе, где есть Эрмитаж. И может быть, даже не столько стоять долго возле него, сколько много раз к нему возвращаться.

А есть у вас любимая, да?

Да, у меня любимая картина — это Рубенса, «Портрет камеристки инфанты Изабеллы». Это потрясающе. Ну, причем он раньше висел так, что портрет этой самой Изабеллы был как раз напротив. И это волшебная картина. Она каждый раз другая. То есть ты приходишь — и она каждый раз с другим настроением и по-другому смотрит. Ну, я очень люблю. Я всегда в Эрмитаже, значит, всегда к ней подхожу.

А литература, вы чаще перечитываете или следите за новым?

Я стараюсь… Нет, ну, понимаете, следить за новинками — это очень тяжело. Там так же, как в театре, боишься вляпаться. То есть вот ничто не предвещает ничего, ты приходишь — и оказываешься вообще чёрт-те в чем. Это же касается кино. Поэтому я очень осторожно. То есть вначале, значит, кто-то сходил послушал, я собрал: нет, вроде нормально, ну тогда можно прийти. Потому что, к сожалению, свобода самовыражения — она сама для себя. То есть это очень…

Да.

И с литературой тоже. То есть, понимаете, все-таки…

Ну, если возвращаетесь, то к кому чаще всего? К каким авторам?

Вы знаете, тут очень странно. Это банально. То есть я в школьные времена Пушкина вообще не любил, не выносил. Лет в 25 я, значит, разбирал книжки в библиотеке своей. Взял «Евгения Онегина», он открылся, и я, значит, прочитал…

И пропали, да?

И я да, не смог оторваться. Думаю: ничего себе. То есть вот. И так бывает. То есть вот сейчас я понимаю, что, значит, вот, я почитал эту «Полку», так, всё, надо перечитывать «Войну и мир», надо перечитывать «Анну Каренину», надо перечитывать «Бесов». Потому что ты читаешь, там какие-то отсылки идут, ты понимаешь, что уже, значит, подзабыл. А интересно. То есть вот. И это, в принципе, проблема такая тяжелая школьной литературы, потому что те люди, которые ее писали, они писали ее не для школяров.

Да-да.

Они писали для этой, лучшей мыслящей части, значит, своих сограждан, полутора тысяч, в случае Пушкина, которые могли это понять, осознать и так далее. И значит, как это… Но, с другой стороны, это в школе нужно.

Так именно она и стала, литература, тем, о чем вы говорили, вот тот язык, на котором мы все понимаем.

Да. С другой стороны, это в школе нужно именно потому, что тот язык, и потому, что это сокровище. Я помню, что я был на курсах повышения квалификации. И у нас была прекрасная преподаватель психологии. И она нам сказала, что я очень довольна, что в школах плохо преподают литературу, потому что я не останусь без клиентов. Ко мне приходит, значит, мужик 40 лет, с лысиной и автомобилем, и плачет, и спрашивает, как поступить в ситуации, которую давным-давно описали Лев Николаевич, Федор Михайлович и Антон Павлович. (Смеются.) То есть и в принципе, это способ прожить, но для этого нужно дорасти. То есть вот способ, что ты когда… можешь прожить эту ситуацию, не проживая ее в реале, но до этого надо дорасти самому себе, духовно. Но если люди не прочтут в школе, то они почти наверняка не прочтут и никогда. И вот это большая проблема преподавания литературы. Ну, с моей точки зрения. Я, конечно, в этом не специалист, но вот это большая и серьезная проблема. Соответственно, поэтому у меня бывает, что я раз — и перечитываю что-то, под воздействием. У меня в детстве было любимое произведение — это Алексея Толстого «Петр Первый». Я его не знаю сколько раз перечитывал. Начиная с семи лет.

А сейчас давно не перечитывали?

Сейчас давно не перечитывал. Но вы знаете, так вот я ощущаю, что я помню очень близко к тексту там почти всё. Но сейчас нету желания перечитать, нету.

Ну, как-то каждому овощу все-таки свое время.

Да-да-да. И каждому возрасту свое, и всё. Ну, и жизненному опыту свое. Тут вот хочется уже перечитать вот это. Ну и надо сказать, сформулирую так: не все современные тексты я воспринимаю.

Я очень вас хорошо понимаю.

Ну, и никак не комплексую по этому поводу. То есть в каком-то смысле — вот мы с вами говорили про уверенность в себе — в каком-то смысле я уверен в себе. И что бы ни говорили окружающие, я не считаю «Черный квадрат» художественным высказыванием. Я его считаю общественным высказыванием, но не художественным. И соответственно, если мне показывают каляку-маляку и требуют, чтобы я восхищался, то я не буду. Ну, это… ну нет. Ну, Дюшаном — ну не буду. То есть вот. Ну, всё.

Про семью хочу вас спросить. Вы приходите домой, вы выключаете учителя и директора?

Да.

А это легко сделать?

Ну, я надеюсь, получается. Ну, понимаете, это же, на самом деле учитель, директор — это человек, который постоянно принимает решения. Это очень тяжело. К тебе приходят — и все ждут от тебя, что вот ты примешь решение, сделаешь им хорошо, и, значит, вот. И поэтому, когда ты приходишь…

Когда есть возможность…

…когда есть возможность не принимать решения, вплоть до того, что, значит: «Что будешь?» — «Вот всё что хочешь… Я всё поем». Когда мы купили квартиру, делали ремонт, я сказал: дорогая, даже не спрашивай меня, какой цвет штор, делай всё, что тебе заблагорассудится, мне все равно.

А что, в школе без вас цвет штор не выберут?

Ну, в школе это меня, кстати, вымораживает безумно. Потому что я далек от мысли считать, что у меня есть какой-то дизайнерский вкус и всё. Ну, а это же принято, к директору приходят: в какой цвет красить стены? Господи, помилуй… Это ужасно. Ну, у меня, правда, есть образец. То есть у нас есть актовый зал, он очень красивый, значит, архитектор Леонтий Бенуа — вот всё. … в цвета актового зала. (Смеются.)

Понятно. Это хороший ход. А вот принято считать, что семья — это школа любви. Но и, в общем, школа тоже, наверное, место, где мы можем научиться любить.

Ну так, поучиться.

Вот я как раз хотел спросить, в чем здесь, так сказать, грани отличия. Как эти сущности вообще…

Ну, понимаете, в семье, наверное, все-таки любовь безусловна, какая бы она ни была. И вот это вот возвращение блудного сына вот этого — это про это, про безусловную любовь. В школе это не совсем так. И школа, ну, не…

Не примет блудного сына?

…не обязана любить безусловно и может не принять блудного сына. Ну, и более того, она в каком-то смысле — сейчас скажу плохое, но школа, во всяком случае наша, она выше и важнее, чем конкретный ребенок, обучающийся в ней. И если ради сохранения… ну, то есть если я понимаю, что вот этот конкретный ребенок угрожает существованию школы, то…

У вас выбора нет.

Выбора нет. Это абсолютно не общепринятая точка зрения. Как раз общепринятая точка зрения наоборот. Но тем не менее я придерживаюсь ее. Что, если ты разрушаешь устои…

А в семье не так.

В семье не так. Ну, в том числе потому, что на самом деле он продукт семьи. Как бы то ни было, да, Сухомлинский, ребенок — зеркало семьи. Он ее продукт. Это зеркало может быть негативом, отражением со сменой цветов, но он все равно зеркало. И ты его породил — и ты с этим живешь.

Ну, и тогда, Максим Яковлевич, наверное, последний вопрос в этой теме, как раз от Сухомлинского, которого вы уже несколько раз вспомнили. Есть у него такая запись, что «весь мой педагогический опыт убеждает меня в том, что человек таков, каково его представление о счастье».

Да.

Вот я хочу вас спросить о вашем представлении о счастье.

Ой, слушайте, оно очень простое. Значит, это с удовольствием идти на работу, с удовольствием идти домой и иметь толику времени для занятий тем, что тебе интересно.

По-моему, прекрасное представление. Но у нас еще финал. Финал вот такой. К вам приходит выпускник ваш, в общем, хороший выпускник, с прекрасными результатами. И позволю себе пофантазировать, что вы какие-то ожидания с ним связывали, как сказать, выпуская, как вы сказали, эти самые крылья, которые вы ему дали, хотели верить, что они его далеко понесут. А он говорит, что, вы знаете, я так подумал, в общем, не буду я в институт поступать, в общем, не очень я понимаю, зачем всё это нужно. Я благодарен всем и прочее, и прочее. Но вообще я вдруг тут заинтересовался блогерством. Оно, может быть, будет каким-то таким вот небанальным, я не буду снимать, как я там, что я ем на завтрак, как я ковыряюсь в носу, может быть, это даже будет связано с чем-то… Но я хочу быть блогером. И он к вам приходит не столько за советом, давайте скажем так, за каким-то благословением и поддержкой — не как условием выбора, а просто как приходили к вашему учителю знакомить с невестой, с женой. Вот ваша реакция: «поддержать нельзя отговаривать» — где вы поставите знак препинания?

Ну, после «поддержать».

Поддержать.

Да. Потому что отговаривать бессмысленно. То есть у меня такие ситуации бывали. То есть люди приходили, говорили, что вот всё, надоела эта ваша математика, пойду туда. Я говорю: ради Бога. Потому что то, чем ты занимаешься, тебе должно быть интересно. Но проанализируй себя. Ты бежишь от трудностей, но тогда ты никуда не прибежишь, потому что трудности есть везде. Или ты готов много работать, но просто для другого, на другом поприще. И тогда ради Бога. Потому что есть ряд профессий, я считаю, что артисты, художники, писатели, что ты должен этим заниматься, потому что ты не можешь этим не заниматься. То есть это вот тебя просто свербит и, значит, не дает тебе покоя. Есть профессии и род занятий, где ты можешь да, а можешь нет.

Спасибо огромное, Максим Яковлевич. Это был Максим Пратусевич. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.