«А я шел к вам про наш храм рассказать», — директор центра отолорангологии Николай Дайхес в «Парсуне»

А вот, кстати, насчет «Очерков гнойной хирургии». Ну, часто говорят, что студенты учатся. То есть, это не просто такой, знаете, православный аргумент. Эта книга — она до сих пор?.. Все-таки много лет прошло.

Вы знаете, я не могу сказать, как сегодняшние студенты. Но ведь, понимаете, есть же основополагающие истории. Много книг в хирургии. Но вот для меняесть как Библия, что ли, не знаю, сложно сейчас придумать какое-то сравнение. Вот я еще раз говорю: есть Сергея Сергеевича Юдина. Он тоже был очень воцерковленный человек, великий наш хирург, тоже с непростой судьбой. И вот так же и «Очерки гнойной хирургии». Это основополагающий труд. Потому что хирург в первую очередь формируется в значительной степени в экстренной хирургии. А экстренная хирургия — это во многом подразумевает гнойную хирургию, как бы мы ни хотели. Особенно в те времена… ну, может быть, сегодня меньше, за счет, так сказать, развития медицинской помощи и так далее. Но и когда мы учились, это тоже очень важный присутствовал момент.

Мне кто-то из ваших коллег говорил, что во многом актуальность еще сохранилась потому, что, ну, потом, действительно, многие вещи изменились, и поэтому вот то, что он описывает, оно так и сохранило свое…

Так и есть. Ну а потом — хирургическая техника. Вы понимаете, она, конечно, у нас сегодня совершенно новая. Оборудование уникальное, инструменты другого уровня. Но техника, руки. Хирургия — это, помимо того, что это творчество, это остается ремеслом. Я всегда говорю, и мы, оториноларингологи, хотя я очень не люблю слово «узкие специалисты», такого нет понятия у нас. Сегодня отоларингология — это широкая междисциплинарная специальность, я могу это сказать, если говорить о профессиональном моем направлении. Но все равно, конечно, лучшие специалисты выходят из общей хирургии. И я всегда и мечтал, и думал, что я буду общим хирургом, особенно полостным хирургом. Потом вот пришло желание быть онкологом. Но вот воспитывался я психологически на примере и своих, так сказать, коллег, о которых я сказал, именно общих хирургов. И отец у меня пришел в отоларингологию из общей хирургии. А там вот именно это в базе.

Поскольку мы в теме «Вера», я не могу вам не задать вот такой вопрос. Часто мы размышляем сегодня над связью между верой и профессией. И вот тут опять же у ваших коллег я встречал разные точки зрения. Кто-то, значит, говорит: нет, ну врач, особенно который часто видит человека в тяжелом состоянии, видит смерть ежедневно, он не может не быть верующим. Другая точка зрения, что очень даже может быть неверующим, и вполне, немало врачей атеистов. У вас к этому какое отношение?

У меня однозначное отношение, что, конечно, врач должен быть верующим человеком. Другой вопрос, как порой говорят коллеги, у нас не у всех возможность в церковь ходить, не у всех есть возможность, как у нас в институте храм. Мы открыли сначала храм, потом открыли институт. Но ведь не это в том числе главное. Состояние внутри, в душе. Ты должен незримо понимать, что каждый твой поступок, и каждое, так сказать, твое какое-то действие — оно оценивается свыше. Вот это должно быть на подсознательном уровне. Я это говорю…

Это про ответственность?

Это и про ответственность, и про добро, и про веру. Невозможно без этого. Я не могу сказать, что я, так сказать, в разные периоды своего времени каждый день посещал церковь и так далее — это не так, я не буду здесь лукавить. Но вот это внутреннее ощущение веры в высшую силу, в Божественную силу, — это всегда, это всегда. Без этого невозможно. Да это не только в медицине, а везде.

Но атеист-то тоже может быть хорошим врачом.

Ну, вы знаете, я не хочу, так сказать, у меня и среди молодых коллег, которых я воспитываю, есть такие моменты. Они, конечно, не говорят, что они атеисты. Это и неправильно. Да нет такого, нет ни одного атеиста, который за шаг до ухода в вечность… это что на фронте, как говорят в таких случаях, что в мирной жизни, он не вспоминает Бога. Потому что нет таких атеистов. Не могу я в это поверить. Хотя примеров много. даже самые люди, которые даже боролись, боролись с Церковью, боролись с этим, что в последний момент они не вспоминали. Ну, есть, конечно, такие, которым там уже приготовлено место, как говорится, сковородки уже разогреты и так далее. Это другая история. Но если человек нормальный, то я не могу поверить, что в последний момент, уходящий момент из жизни, а нам всем это рано или поздно предстоит, человек не будет думать, где он сейчас окажется. Поэтому вот так к этому надо воспринимать. Всё приходит с возрастом. Бывает, когда люди воцерковляются и за неделю до ухода, и крестятся, и так далее, и так далее. Разные. Это очень индивидуально, да.

Николай Аркадьевич, а вот, есть такое выражение расхожее, что врач, хирург — это руки Бога на Земле. Вот вы как его воспринимаете?

Надо быть скромнее. Потому что, как говорится, воспарение над всеми… Это есть такие люди. Есть, знаете: я доктор от Бога там, понимаете. Мне как-то всегда это не очень удобно и слушать, и уж тем более примерять это к себе и к своим коллегам. Отец, я как-то пришел тоже откуда-то или он мне позвонил, что ли, я сказал: «Вот, я сегодня в операционной сделал там что-то такое…» Он так на меня посмотрел, и сказал: «А что ты рассказываешь? Ну, вот, сантехник, который сегодня прикрутил кран, он что, приходит домой и, вытирая пот со лба, говорит: я сегодня такой кран прикрутил… Ты выбрал эту профессию, это служение. Ты что рассказываешь мне?» Это сказал мой отец, который как хирург, наверное, гораздо более великий человек был, чем я. И когда вот это вот попытки этих детских таких, знаете: я там сегодня…

Какая классная история.

Это сразу надо, так сказать, как у нас говорят, по ушам. Это нельзя, это нельзя. За это наказывается тоже. Скромнее надо быть. Ты выбрал, ты помогаешь людям, люди тебя должны оценивать.

НАДЕЖДА

Сегодня у нас цифровизация, искусственный интеллект и так далее. Понятно, что в медицине много об этом говорят. Я думаю, что для обывателя, на моем опыте, очень много здесь неверного понимания вообще всего, в том числе и того, как это в медицине может и будет использоваться. А все-таки, если всерьез говорить, на что здесь есть надежды у вас в плане использования того, что называется сегодня искусственным интеллектом, а что мы понимаем… может быть, риски какие-то в связи с этим есть? А где, мы понимаем, человека, хирурга, врача никогда никакая машина, компьютер не заменит?

Вы, безусловно, правы. Вы знаете, я здесь немножко ретроград и кого-то, может быть, разочарую. Все вопросы, связанные с искусственным интеллектом и так далее — это пока сегодня, на мой взгляд, очень много красиво звучит. Хирург, как он был, не надо говорить «руки Бога», то, что мы сказали с вами, но, конечно, техника хирурга, его мозг, его возможности, его, вы знаете, ощущения, когда ты видишь пациента, и ты понимаешь, и ты чувствуешь, что у него может быть, и так далее, это приходит, конечно, с опытом. Ну, и кому-то это дано свыше. Поэтому врача никто не заменит. Искусство врача. Другой вопрос, что, конечно, мы должны сегодня создавать условия хирургу, врачу, используя современные технологии. Конечно. И конечно, врачу намного легче помочь человеку, и на высокотехнологической, так сказать, медицине, которой мы сегодня занимаемся каждый день, у нас в год в институте делается до 16 тысяч операций, и в основном все высокотехнологические. И конечно, если бы у нас не было той передовой техники, которая у нас сегодня есть, то, сколько бы мы ни рассуждали о технике хирурга, об его возможностях, умственных и так далее, интеллектуальных, то, конечно, мы бы на порядок меньше могли помочь. Поэтому, конечно, я стараюсь, как руководитель нашего института, Национального центра, удовлетворять любое пожелание моих коллег-хирургов. У нас большой коллектив, но есть пять-шесть топовых специалистов, которые определяют лицо института. И я очень горжусь, что они мои коллеги, и я стараюсь делать всё, от меня зависящее, чтобы обеспечивать им комфортное существование, особенно когда они заходят в операционную. Именно поэтому мы и находимся на том уровне, на котором находимся.

А вот для меня всегда такой, что называется, вечно живой вопрос, насчет того, медицина искусство или наука, ремесло. Ну, в том смысле, что наука, понятно: если А, то Б, делай так, и результат такой. А искусство — в каком-то смысле всегда результат непредсказуемый. Вот в вашей профессии, в том, чем вы занимаетесь, что является частью ремесленной, а что — искусство, которому нельзя научить, наверное? Или, может быть, я неправ.

Ну, вы знаете, у нас, конечно, ремесло — это техника, это с опытом приходит и всё. А искусство — это во многом труд, во-первых, результат трудолюбия человека, когда он уже переходит из стадии волшебника в искусство, понимаете. Я могу привести пример нашего руководителя отохирургии, его все знают, профессор Диаб. Ну, вот человек, после того как он 10 часов проведет в операционной, он после этого идет еще (у нас мы сделали такой симуляционный класс, кадаверный так называемый класс, где есть нативные материалы), он идет и тренируется еще после этого. Вот так становятся великими специалистами. Потом ко мне приходят мои коллеги, или мы между собой обсуждаем и говорим: вот, он что сделал. У нас сейчас мы начали, новая тема с чистой нейрохирургией. Мы занимаемся нейрохирургией. Начали чистую нейрохирургию. Мне звонит вчера мой заведующий, с которым мы 40 с лишним вместе работаем, анестезиология и реанимация у нас, так сказать, и говорит: «Ты знаешь, вот они вчера начали нейрохирургию работать… (У нас пришел академик Крылов оперировать.) Ты знаешь, что они сделали? Здорово ребята начали оперировать». Вот этот мой друг, зав. нашей реанимацией, ему 75, он выглядит, правда, на 60 с небольшим, но я ему могу себя доверить, и он великий специалист. И из него слова положительного не всегда услышишь.

Просто так не скажет.

Да. И он мне звонит. Это же приятно. Мы профессионально между собой работаем. И самое главное, очень важно, чтобы не было вот этого ощущения чуть-чуть зависти между хирургами. Вот это тоже в институте у нас мы стараемся нивелировать, потому что мы одна команда. И, когда начинается думать, что, вот, он лучше сделает, а вы его, не дай Бог, там больше отметили, это вообще исключено. И поэтому, конечно, ремесло — это опыт, а искусство — это еще не только опыт, но и огромное желание, любовь к этой специальности, и огромное трудолюбие.

А диагностика — это больше ремесло или искусство? (Смеются.) Здесь вот интуиция играет роль?

Да, огромную. На мой взгляд, огромную. Потому что понятно, что как ремесло, да, у нас сегодня есть самое современное диагностическое оборудование. И спасибо нашим руководителям, и спасибо Веронике Игоревне Скворцовой, что у нас сегодня такие возможности есть. И конечно, это всё появляется. Вы знаете, я по своему узкой направленности лор-онколог, я занимаюсь онкологией, оториноларингологией в первую очередь. И собственно, я пришел-то в отоларингологию, именно выбрав ее в большей степени. Но вот это ощущение, когда ты видишь человека, и ты понимаешь, это опять же идет от старых терапевтов. Вот есть, ну любой студент скажет, такой профессор Захарьин, который смотрел на пациента и определял, когда он еще только заходит в дверь… Это вот к вопросу о том, не потеряли ли актуальность «Очерки гнойной хирургии». Они не потеряли. Потому что именно вот эти старые врачи, именно врачи, хирурги, которые прошли большую еще и терапевтическую школу. Потому что, что бы мы ни говорили, хирургия — это в большей степени все-таки ремесло, чем терапия. Терапия — это все-таки, в какой-то степени настоящий терапевт — это искусство. А я воспитывался именно на таких людях. И опять же, рассказы по этому поводу отца, который воспитывался на терапевтах, которые работали в нашей стране в 30-е годы, в послевоенные годы, ученики той школы. Это огромная история. И поэтому вот здесь, конечно, диагностика — это еще большее в этом плане искусство, потому что тут надо чувствовать это состояние. И поверьте, я не считаю себя каким-то великим в этом плане человеком, но вот особенно в плане онкологии, я не буду приводить примеры, вот это я чувствую. Это, наверное, как-то дано. Пусть за эти слова меня Господь не накажет, я абсолютно не хвастаюсь, но вот что-то есть в этом плане.

Николай Аркадьевич, а вот, вы, наверное, относитесь к тому редкому и небольшому числу профессионалов, которые иногда по-доброму говорят о фильмах на профессиональную тему. Потому что обычно ругают, говорят: нет этого ничего… Ну, вот, скажем, фильм «Степень риска» вы как-то вспоминали…

Точно так же, как замечательный фильм есть «Коллеги». Помните, да? И конечно, я, ну, воспитан на этом фильме, как «Степень риска». Потому что, когда я смотрел на Ливанова, я понимал, что он играет моего деда, Лычманова Николая Георгиевича. Абсолютно: вот, это ношение шапочки, так чуть назад. Где-то Ливанов, как великий народный артист, Борис Ливанов, подсмотрел, наверное. Вот этот халат, который они одевали, старые хирурги. Мы-то одеваем так, что у нас, так сказать, пуговицы вперед. Это они носили изначально как хирургический халат. Да, я на этом фильме, в значительной степени, когда я его смотрел… Ну, каждый человек, я не говорил, что я с детства уже заряжен был на медицину. У меня разные были, так сказать, настрои. Но когда я смотрел этот фильм, я понимал, что это великая специальность. Именно на таких фильмах надо воспитывать сегодня молодежь.

Вот я хотел сказать, то есть это важно?..

Это очень важно. Потому что, ну, я не хочу никого обижать, в том числе и сегодняшние, современные фильмы. Есть замечательный фильм, где играет Олег Ефремов врача, я, к сожалению, сейчас не вспомню. Вот вы сказали. Он сельского доктора такого играет. Вот эти фильмы. А когда, ну, порой, знаете, так, с некоторым таким кривлянием, может быть, такой немножко циничный образ врача, вот то, что вы говорили, что врач такой вот он, знаете, всезнайка, он никак с Божественным Промыслом не связан, так, такие циники: а, пойди ему там отрежь чего-нибудь, а пойди пришей. Я никогда не смотрю эти фильмы, это вызывает отторжение. Это играет в огромный, мне кажется, минус к воспитанию нашего молодого поколения. Я бы запрещал студентам мединститутов это смотреть. Потому что мы должны воспитывать, я еще раз повторяю, человека, который идет служить. Если он идет зарабатывать… Я всегда порой и своим говорю: ребята, ну, если вы хотите [нрзб] ну, у нас, конечно, это всё меньше и меньше, у нас практически уже … но на начальном периоде, если вы хотите заработать денег, ну, найдите другую специальность. Масса же специальностей, где можно себя чувствовать очень комфортно. Пожалуйста. Или вообще уйдите из государственного здравоохранения. Ну, разные тут есть варианты. Я не хочу опять же, чтобы никого не обидеть, в это дело углубляться и чтобы меня правильно поняли. Но это не та специальность, где нужно, так сказать, быть в соответствующем состоянии.

У меня такой преподавательский вопрос. Он меня, действительно, очень волнует. В нынешних студентах, молодых специалистах, по сравнению с тем, что было там 20 лет назад, что вас, в первую очередь, радует, а что вызывает тревогу?

Вы знаете, меня очень радует, это я вам сказал, что я ретроград, да, но не во всем. Меня очень радует сегодняшнее поколение наших студентов-медиков Именно в плане их мотивированности. Потому что они блестящие… ну, я говорю хорошие студенты, а их больше в процентном отношении, мне кажется, даже в каких-то поколениях предшествующих. Во-первых, это мотивированные ребята. Это ребята, которые сразу понимают, что надо знать специальность. Что это специальность, которая им позволит работать, содержать семью. Я хоть и сказал, что это не та специальность, в которой надо бизнесом заниматься…

Нет, ну, надо все равно…

…но работать достойно, быть уважаемым человеком. Мотивированность, я это вижу. У меня дочка младшая — студентка, сын младший на втором году ординатуры, не так давно учился. И я вижу их поколение. Это очень важно. Они знают языки. Они читают литературу. Они пользуются Интернетом, чего у нас не было. Они в курсе всей мировой, так сказать, медицины. Я могу долго об этом говорить. Вот в этом плане — здорово. Поэтому в плане развития и профессионального восприятия мне кажется, они выше, чем было наше поколение. Мы многое добирали. Понятно, что они все равно приходят в клинику. И понятно, что это, так сказать, как говорил великий наш тренер в хоккее… полуфабрикат, говорил Анатолий Владимирович Тарасов. Ну, конечно, так нельзя говорить, у нас, в медицине, но тем не менее. А вот в плане их духовности и в плане чтобы дать им вот этот стержень… Потому что, как мы с вами сказали, это две, так сказать, абсолютно параллельные вещи, без которых полноценного врача… это важно. Поэтому я много раз говорил, и продолжаю говорить, что нам в медицинских вузах в значительной степени нужно добавлять духовное воспитание. Понятно, что надо понимать, конфессии какие, (нрзб — Прим. ред.) и так далее. Но то, что духовное воспитание, но при этом должны быть наши батюшки, пастыри, которые приходят в том числе и в медицинские вузы, — они должны, ну, понимать, определенным образом быть готовы. Вот этого, к сожалению, у нас мало, в разных вузах, конечно, по-разному, я ничего не хочу сказать. Но я считаю, что здесь пределов для совершенства нету. Вот это мы должны духовность воспитывать, Потому что иначе они будут технари. А технари они хорошие, это видно. И у нас хорошее будущее в этом плане.

Я еще хочу в теме «Надежда» вернуться к искусству. Поскольку, на мой взгляд, искусство — про надежду, вот если от фильмов о медицине вообще к фильмам, и вообще к сферам искусства. Вам лично из разных сфер искусства — музыка, литература, живопись, кинематограф, — что больше всего дает надежду? И вот в редкие минуты, когда не нужно работать, что вы сделаете: книжку откроете, фильм включите?

Ну, я, во-первых, очень люблю читать, это с детства. И конечно, и отец приучал, да я и сам всегда интересовался. Я перечитал всю нашу библиотеку. И я очень люблю читать. Сейчас, конечно, в меньшей степени. Конечно, я больше люблю, я считаю себя историком-любителем.

То есть исторические книги, да?

Исторические. У меня хобби. Потому что без этого, без истории, без понимания истории невозможно никак понять и сегодняшние, порой очень сложные процессы, в том числе и процессы, и те испытания, через которые проходит наша Родина сегодня. Только это. А что касается искусства, ну, конечно, нельзя не любить кино, это, наверное, нормально. Но я очень люблю театр. Потому что я внук, я этим очень горжусь, моя бабушка, мать моего отца, Любовь Степановна Альянова — это первая народная артистка в Астрахани. Премия сегодня театральная имени Альяновой. Она 50 лет была на сцене. Дед рано ушел, она рано осталась одна, с маленькими детьми. Она не уехала в Москву, хотя ее очень много звали — в Малый театр. У меня есть переписка Яблочковой. Я нашему большому великому другу Юрию Мефодьевичу Соломину, недавно ушедшему, показывал это. Он мне рассказывал, наоборот, как он Яблочкову застал и так далее. И конечно, вот театр и ощущение величия театра, русского театра, невольно у меня ассоциация с бабушкой, с Любовью Степановной Альяновой, хотя я ее не застал тоже практически, как и деда по маме, они все у нас, к сожалению, рано все уходят в семье. Но, пройдя яркий путь… но это уже другое дело. И конечно, вот этот театр, русский театр, это дорогого… Другое дело, что редко хожу.

Понятно. Время.

Редко хожу, да, это есть такой грех. Но я смотрю театральные постановки по телевизору. Я очень долго комментирую своим близким, понимаю, что я им надоедаю этими долгими рассказами. Это же великие произведения. «Горе от ума». Читайте. Там всё написано. Там любое слово — это, так сказать, афоризм, это пословица. То, что Грибоедов создал, одно произведение, Александр Сергеевич. Поэтому литература и театр — это взаимосвязанные вещи.

ТЕРПЕНИЕ

У нас следующая тема «Терпение». И здесь, на мой взгляд, напрашивается просто вопрос. 14 лет строился Центр ваш. 14 лет. Это же просто какая-то школа терпения! Как это всё…

Владимир Романович, это не просто школа терпения. Наверное, каждый человек, мое глубокое убеждение, для чего-то рождается в этот мир. И я с детства, ну, не с детства, с юности, я понимал, ну, понятно, что я профессор-отоларинголог в четвертом поколении, и вся эта отоларингология — с детства я всё это видел, и всех наших и великих, и простых, и из Москвы к нам приезжали, из Санкт-Петербурга. Астрахань — это такой город хороший, хлебосольный. Но я всегда смотрел и думал: ну, как же так, вот у нас отоларингология такая специальность. Это, наверное, самая распространенная специальность, правда? Со мной иногда спорят. Но нет, наверное, ни одного человека, который хотя бы насморком не переболел за свою жизнь.

Да.

И у нас нет ни одного института. У нас есть небольшой институт, наши друзья, коллеги в Санкт-Петербурге. Но это, конечно, не тот институт, который… я ощущал себя со студенческой скамьи, если не с детства. Потому что я смотрел. Я первый раз увидел там какие-то… да, Александр Александрович Вишневский, который дружил с моим дедом. Они на фронте вместе были, и он потом его даже оперировал. Николай Николаевич Блохин. Я вот эту тему, которую вы затронули, я могу ее очень долго говорить. То есть везде, вот я всегда видел, как же вот человек… Человек построил институт. И он уйдет — и это всё будет работать. И вот пример этих людей… Святослав Николаевич Федоров. Я могу отдельно об этом сказать, и многие-многие люди, которые построили институты. И я думал, что, ну, никогда мне в жизни такого счастья не будет дано. А это счастье. И вот когда, достаточно случайно, получилось, в конце 2000-го года, определенный разговор там: вот, в Москве негде лечиться, института нет. Наш институт к тому времени, правопреемником которого мы являемся, он назывался Московский НИИ болезней уха, горла и носа, он находился…

Это который с тридцать пятого года еще существовал?

Да, он в Боткинской больнице был. Стоял вопрос или закрыть этот институт, или передать его в московское здравоохранение, ну, с федерального… Там не было института, я не буду долго об этом говорить. И совершенно достаточно спонтанно возник вопрос, о том, что… я сказал тогдашним нашим руководителям, я говорю: ну, давайте, вот как… И это вот абсолютно, если вы меня спросите, где я в своей жизни видел полностью Божий Промысел, вот стопроцентный, вот без всяких там каких-то, — это вот то, что был построен этот институт. Это абсолютный Божий Промысел, вот, начиная с того, как было принято это решение. И я понимал, что вот что-то, какая-то сила, понимаете, вела. У меня было все нормально. Я был депутатом Государственной Думы. Я мог продолжать эту деятельность. Профессор я уже был, кафедрой заведовал. И всё было бы хорошо. Но вот что-то толкало. Меня порой даже тогда некоторые: ну, скажи, какой-то есть там смысл? Я не знал, какой смысл. Я понимал, что это надо. И потом все вот эти 14 лет — это абсолютный Божий Промысел. Я не хочу никого обижать. И конечно, были люди, которые пытались психологическую поддержку оказать. Но не было, кто, знаете, когда есть государственное решение, есть какая-то программа, по которым этот институт строится, есть какие-то государственные программы: Минфин принял решение, правительство, и так далее, и так далее. Ничего этого не было. Средства выделялись за несколько дней до окончания. Это были кредиторские задолженности. Ну, во-первых, наверное, мы так поэтому его за достаточно небольшие деньги построили относительно. Когда я называю цифру, за какую мы построили институт, все удивляются. Но суть не в этом. Это абсолютный Божий Промысел.

А что… вот 14 лет…

Это терпение.

Да. Вот что больше всего требовало терпения в эти годы?

Терпения? Ну, конечно, когда по два-три года нет средств, стройка стоит, когда ты берешь на себя ответственность перед теми же строителями, которые верили и строили в долг. И я понимал, что если я их обману, ну это, так сказать, да, могло закончиться, тем чем закончиться. Это терпение. Ну, вот, что-то было свыше. Вот, клянусь вам, вот это я очень искренне говорю. Вот что-то было. Я понимал, что это вот идет. И я сам порой не верил. Были периоды отчаяния. Были разные периоды. И я понимал, что мне уже выйти некуда. Что я уже и бросить это… об этом вообще речи не было. Абсолютный Божий Промысел. Вот после этого я окончательно уверовал. То, что этот институт был построен в тех условиях… Ну, надо мной просто улыбались люди, в том числе в Министерстве здравоохранения. И потом мне говорили, коллеги: ну, ходил какой-то полусумасшедший депутат в начале 2000-х годов, когда страна только вышла из 90-х, когда только пришел наш тогда общенародный лидер, Владимир Владимирович Путин, президент. Когда здравоохранение лежало на боку, и его начали, программу здравоохранения, президент стал поднимать и всё прочее. Но ни о каких стройках… Ну, может быть, где-то, если какое-то высшее решение принималось. Но ничего этого не было. Это был единственный институт…

А сегодня, когда вот эта большая, так сказать, машина работает, что сегодня требует самого большого вашего терпения?

Ну, сегодня — не то что терпения, сегодня, конечно, в первую очередь, это подготовка коллектива и молодых кадров — для меня.

Внимание, да, наверное, больше внимания.

Да. Я очень горжусь командой ребят, которые сегодня работают в институте. Это моя главная гордость. Я горжусь тем, что мы за 10 лет, в этом году 10 лет, как мы открылись, мы с нуля… Мы, когда пришли, вот я когда его построил, со мной вместе пришло 20 врачей и одна медсестра, понимаете. И там один бухгалтер, кажется, был, и один руководитель отдела кадров, полковник такой. И вот за это время пришли новые люди, которым моя задача была создать условия. Я всегда говорю своим коллегам, заместителям своим, что, ребята, мы все обслуживающий персонал. Кто создает прибавочную стоимость? Хирург, который стоит у стола. У нас пять-шесть топовых специалистов, на которых идут люди, которые воспитывают. И конечно, для меня сегодня главная задача — это окончательно отшлифовать вот эту команду ребят. Им по 40, 40+. Они все доктора наук. Они все блестящие специалисты. И я понимаю, что я не собираюсь там, знаете как, до 75-ти, до 80-ти сидеть в качестве директора. Надо уходить вовремя. Я понимаю, что, вот, еще мне в этом году 65, значит, у меня еще есть пять лет, чтобы они…

Но вы к креслу не прирастаете.

Ну, да. Да это, вы знаете, жизнь настолько прекрасна. Ну, я думаю, они меня не выгонят, ребята. Как мне порой говорят мои коллеги: ты с ума сошел, ты о чем говоришь, да на следующий день они тебя забудут. Но я говорю им: тогда я плохой человек, что, если я воспитал такую команду, я отношусь к ним как… к кому-то как к младшим братьям, кого я старше. А я всех старше. У нас вся молодежь только в основном. И я очень их люблю. И я понимаю, что будущее огромное института. Вот это для меня сейчас, формирование вот этой команды… Она уже сформирована. Если завтра что-то это, они могут уже без меня. Вот это сегодня, как вы говорите, это не терпение. Сегодня это уже получение, так сказать, положительных эмоций. Хотя, конечно, объем работы все время возрастает, все время новые задачи. Пора уже как-то успокаиваться. А это всё время идеи, новые, и они подталкивают, и всё, и всё время идет этот драйв такой. А это самое интересное в работе, когда идет драйв, когда не сидишь. Но вот, конечно, шлифовка и довоспитание этой команды, которая дальше пойдет с институтом, вот это для меня очень важно. Потому что самое страшное, на мой взгляд, уж мы сегодня, так сказать, вы меня вывели так вопросами на такое откровение, это когда приходит новый человек в коллектив, когда директор уходит, приходит новый, и начинается рушение каких-то устоев, традиций. Всегда это бывает. Бывает, когда это, наоборот, стимул дает. Но для меня, конечно, очень важно, чтобы ребята… и они знают, что это наш дом, и они знают, и они относятся к этому нашему дому, это наш дом. Вот так же, как должны относиться к родительскому дому, как угодно. Что это наше достояние. Вот это наш дом. И мы за него… они не с меньшим энтузиазмом, чем я.

Николай Аркадьевич, вот хочу вернуться к теме служения, для вас важной, и мне кажется, что она принципиально важная. Вы в одном интервью с такой, как мне показалось, горечью сказали, в очередной раз говоря о служении, что у нас, к сожалению, не учат отношениям «врач — пациент». И я вот, как пациент, могу, к сожалению, подтвердить вашу правоту. Вы знаете, предельно откровенно скажу, меня один раз, все-таки мне вот там на шестом десятке, мне часто приходилось уже бывать у врачей. И был один случай, когда мне не хотелось уходить. Это был такой уже старый хирург. Какая-то у меня не очень большая была проблема. Но это был третий или четвертый хирург. Мне там чуть ли не ногу собирались уже отрезать. А он просто с шутками-прибаутками, значит, за 15 минут всё сделал, и, что называется, я ушел своими ногами, хотя мне говорили, что это невозможно. И вот я честно скажу, при огромном почтении, благодарности… ну, вот, у меня был один такой случай. А бывает, вот, знаете, вы же правильно сказали: ты пришел — тебе уже страшно. У тебя уже проблема. А когда тебе еще начинают…

С суровым лицом, что…

…вы сами должны заботиться о своем здоровье, что это… И в общем, вроде бы даже всё правильно. Ну, правильно, ты болеешь — найди время там, всё. А вот когда вы говорите: не учат, — а этому можно научить как-то? Или об этом просто надо говорить. Как?

Этому надо и учить, вытаскивать из человека. Вы понимаете, вот когда даже человек сложный, злой приходит в церковь. И когда он слушает, и потом говорит: «Вы знаете, я вот вышел — и я ощутил себя другим человеком». Когда батюшка, простой батюшка, он находит такие слова, что человек говорит: «Я испытал себя по-другому. Я испытал, как я у печки погрелся»,  как мне один раз сказала одна известная дама про одного очень известного священника, так скажем. Этому, конечно, во-первых, нужно поднимать в глубинах человеческих… Плохих людей ведь не бывает, как известно. Бывают обстоятельств, в которых становится человек плохой. Рождаются-то все добрые. Поэтому надо, конечно, в студенте, молодом враче поднимать вот эти качества, надо показывать это своим примером, руководителя. Потому что… так же как спрашивают: а как вот воспитывать детей? Вот меня никто никогда не воспитывал. Меня воспитывали тем, что я видел, как отец работает, как работают люди. А если лежали бы на диване, и мне бы объясняли, что такое хорошо и что такое плохое, пивком запивая, то тогда вряд ли это имеет педагогический смысл. Поэтому, конечно, молодых надо тоже воспитывать собственным примером. Отношением своим. И они это видят очень хорошо. И если бы я вел себя по-другому, то, ну, наверное бы, не говорили, что, знаете, как мне порой говорят, мне очень приятно: вот к вам приходишь в институт, – вот ощущаешь себя какое-то тепло. Оно уже не от меня идет, оно идет от моих коллег, от стен, которые есть в институте. Вот это очень важно. Поэтому, конечно, с одной стороны, безусловно, понятно, что это должно быть воспитание, я об этом уже сказал, в институте в первую очередь, духовное воспитание. Ну, и, конечно, есть, кому это дано свыше. Это люди, как я говорю, Божьи люди, которые… ну, эта вот доброта от них идет. Конечно, не надо приуменьшать и какой-то, вот, Божий Промысел от рождения у ребенка там, у человека, — это есть. А то, что это надо делать, и то, что этим надо заниматься, это да. Потому что иначе мы, как сегодня говорят, что самая высокотехнологическая область, одна из самых — это медицина. Это так. Но тогда, чтобы мы не ушли в то, что мы будем воспитывать технарей, которые блестяще сделают компьютерную томографию, расшифруют ее, блестяще соперируют, блестяще даже диагносцируют, возможно, хотя диагносцировать очень сложно, если ты человек, так сказать, используешь только технику, а не используешь разговор и откровения пациента. Это очень важно. Это очень важно. А тем более в традициях нашей российской медицины — это абсолютная доминанта. И те люди, которые воспитывали наших учителей, они были именно такими. И это видно сразу. Поэтому то, что вы сказали, что вы только с одним доктором столкнулись, ну, к сожалению…

Нет, я имел в виду, речь о том…

Нет, Владимир Романович, это я как раз с вами не спорю. Это, к сожалению, вы недалеко ушли от истины. Ну что там греха таить. Потом оправдывают. Вы знаете, какие там, вот, вы, Николай Аркадьевич, рассказываете нам это всё, а вы вот там на приеме, когда там 60 человек, или там 30 человек, в поликлинике, ну, о каком можно… Ну, это, значит, надо создавать такие условия уже руководителям, чтобы у врача была возможность пообщаться с пациентом. Или там когда поток. Ну, у нас вот в день в институте делается 80 операций. В день. Сейчас, с учетом что мы, так сказать, достроили там — и при поддержке нашего руководства, ФМБА, и сами еще, — у нас 19 операционных. Ну, мы выйдем на цифру 100. Но это все равно не конвейер. Это все равно, значит, надо уделять внимание. Мы очень внимательно, допустим, у нас вот есть сайт… не я считаю, а премию «Яндекс» мы получаем каждый год. Но я специально и сам смотрю, и заставляю соответствующий наш отдел, смотреть то, что о нас пишут в соцсетях. Каждый день.

То есть анализировать отзывы.

Абсолютно. Причем такие не предвзятые, которые там, ну, можно попросить, о тебе напишут, что ты самый золотой, великий и так далее. Именно отзывы. И все сети мы смотрим. Их достаточно много и в Москве, и в целом по стране. И мы за этим очень внимательно следим. И каждый подобный вопрос — это требует отдельного разбирательства. Даже мелкий. Даже человек может прийти и сказать: ой, вот такие условия замечательные. У нас, действительно, хорошие условия. У нас одно-двухместные палаты, у нас свой комбинат питания и так далее, и так далее, и так далее. А вот там нянечка как-то что-то посмотрела не так. Разбираемся. Я всегда говорю своим коллегам: ребята… Особенно в тот момент, мы когда в 14-м году вошли в институт, мы понимали, что мы никому особо, надо было создавать коллектив. И пациентов. Нас никто не знал тогда. И мы пошли тогда в регионы. И мы предлагали свои услуги и так далее, и так далее, и так далее. Ну, мы тогда были очень бедны и так далее. И я сказал всем своим коллегам, ребятам, я говорю: «Есть только три принципа. Улыбайтесь и кланяйтесь каждому больному, который приходит в институт. Потому что он, хотя это, к сожалению, не очень выполняется, но, имея полис ОМС, человек, по идее, может выбрать лечебное учреждение. Это по закону. В первую очередь, улыбайтесь и кланяйтесь каждому больному. Ведите себя, ну, скажу так, по телевидению, прилично — второй принцип. Если потом человек хочет вам сказать спасибо — это его проблема. Ведите себя прилично. И хорошо лечите, на третьем месте». И вот, сочетание этих трех факторов — это у нас можно на фронтоне повесить, я это всегда говорю, да сейчас уже не надо говорить, они это всё знают, ребята, и понимают. Вот сочетание этих трех факторов дает возможность, что к вам идут люди. Мы так выжили, потому что, когда в четырнадцатом году, в июне месяце, 19 июня, мы торжественно, с радостью, открыли институт, потом наступило 15 июня. И надо было содержать институт. И надо было работать. И надо было развиваться. А нам сказали: ну, ребята, вы вот построили, ну…

Да, и работайте.

…дальше занимайтесь, ваши проблемы. Поэтому эти 10 лет, вот где-то до 15 января двадцатого года, не буду говорить почему, те, кто меня слышат, поймет, это были непростые годы, конечно. И конечно, сейчас можно легко говорить, когда идут люди, когда у нас есть, так сказать, свое имя и всё прочее, и прочее, и прочее, и прочее. Но репутация — ее так же легко заработать, и так же легко ее потерять.

Потерять, да.

И не дай Бог. И мы стараемся избавляться. И практически нет в коллективе людей, вот даже сейчас, так сказать, и ковид это показал, самое главное, я могу это прокомментировать тоже. Это же ведь был час истины для всей нашей медицины и для нашего института тоже. И нет людей сегодня, которые не в команде. Нету сегодня. И поэтому вот когда наступил ковид, вот уже вроде время прошло быстро, у нас сегодня новые вызовы, новые задачи, в которых мы самым активным образом, институт, участвует. Но вот в ковид ни один человек не уволился, ни один человек не заболел, понимаете. Это было испытание. Вы знаете, в первые дни ковида, я очень хорошо помню, Вероника Игоревна проводила с нами утренний, так сказать, селектор каждый день. Ну, она великий клиницист, и поэтому она, естественно, и от нас требует понимания как клиницистов. И я очень хорошо помню ее слова, буквально на второй-третий день, когда один очень хороший человек, замечательный доктор, главный врач говорит: «Вероника Игоревна, ну вот 40 сестер уволилось сегодня, что делать?» Она ответила: «Раньше надо было думать. Это, значит, степень доверия к вам со стороны коллектива, четко». И это, конечно, мы сделали…

Жестко, но справедливо, да.

Жестко, но справедливо. Но вот это было испытание. И я очень благодарен, вот мы говорили про ребят, как говорится, которые, вот все эти заведующие, наши ребята, они закрыли собой институт, да и меня тоже. Потому что ну, я в красную зону каждый день, да, в силу как, возраста, и там… халат не всегда оденешь — я шучу. Ребята сделали, подвиг совершили, подвиг. Вот весь коллектив, заведующие, они еще тогда были на пять лет моложе, они совершили подвиг. И жили там, не уходили. Наоборот, я топовым специалистам, кого-то… я просто запретил ходить. Потому что я говорил: ребята, закончится ковид — нам надо выполнять госпрограмму высокотехнологической помощи. Так оно и произошло. Мы первыми, одними из первых были в федеральных учреждениях закрыты под ковид. И где-то в сентябре, спустя полгода где-то, да, плюс-минус, мы открылись. И мы в том году выполнили госпрограмму годовую за четыре месяца, ВМП там и так далее, и так далее. То есть я запрещал топовым. Но ребята ходили, молодые. Вот это пример истины, вот это пример коллектива. И никто не ушел, никто, понимаете. Вот это же просто так не бывает. А ведь люди ж понимали, что можно заболеть. Сколько человек, врачей, погибло наших, героически погибло. У всех семьи, у всех дети. И конечно, ну, что говорить. Вот так, по-другому не бывает.

ПРОЩЕНИЕ

У меня был недавно в программе Валерий Афанасьевич Митиш, наш известный хирург детский. И я у него спросил про вот это выражение расхожее, что у каждого хирурга есть свое кладбище. И он сказал, что оно ему очень не нравится, потому что здесь, по его словам, есть некий подтекст, что хирург виноват. Он говорит: я не могу с этим согласиться и смириться. Все-таки я, говорит, считаю, что каждый стремится вылечить, но не всегда получается. А вот у вас какое отношение к этой фразе?

Вы знаете, очень сложный вопрос вы подняли. Я, наверное, в большей степени соглашусь с вашим предыдущим собеседником, потому что, конечно, мы входим в операционную, и мои коллеги входят в операционную, и каждый хочет помочь. Другой вопрос, что коллектив должен быть, и коллеги должны быть настроены так, что, ну, и ночь, и день, и надо ночью приехать, и надо этого больного выхаживать. Это очень важный момент. И если ты… ведь на тебя же смотрят люди, родственники, родители, дети. Ты ж не в вакууме находишься. Они ж тебе жизнь доверяют человека. И страшно, когда это делается по невниманию, мы теряем человека, по безалаберности. Даже непрофессионализм здесь в какой-то степени извинителен. Хотя он не извинителен. Но равнодушие… Вот когда ты понимаешь. Слава Богу, вот, извините, в институте ну нет того. У нас… и с самого начала это были принципы и правила игры. Если кто-то давал малейший повод усомниться в том, что он равнодушен к человеку, мы расставались. Это единицы. Я даже сейчас не могу вспомнить, вот сам себе в голове сейчас задаю вопрос, ответить на какую-то фамилию — сложно вспомнить. Поэтому, конечно, главное, чтобы не было равнодушия. И тогда мы человеку сможем помочь. Другой вопрос, бывают какие-то непрофессионализмы. Но это тоже нельзя. Для этого есть старшие, для этого есть коллектив. И каждый отвечает, и должен помочь, и каждый должен подставить плечо. Не захихикать там за углом: а вы слышали, там у Ивана Ивановича больной, а он-то ему вот так сделал, хи-хи-хи. Я в таких случаях… да. Это я с виду такой добрый человек. (Смеются.)

Не всегда Айболит.

Да. Ну, морально убить могу, в этом плане. Ну, слава Богу, этого нет. Это жесточайшим образом пресекается, жесточайшим образом. Есть люди, конечно, руководители, которые испытывают тем, что, вот он один, и к нему каждый прибегает и говорит: я-то вас, знаете, как уважаю и люблю, а вот этот, он считает, что вы не это… Они знают, что ко мне с этим не надо приходить, это вызывает бешенство. Понимаете, я стараюсь, чтобы со стола что-то такое, так сказать, не схватить. Я могу ударить по столу так, что потом у самого рука болит. Но вот этого, слава Богу, нет, и от этого мы отучились. То, что в душе у каждого, — это, пожалуйста, он дома пусть проявляет. Но в коллективе должна быть любовь в первую очередь и уважение. И тогда мы сможем помочь больному. Единственный момент, когда бывают эти вещи, и у нас пару случаев в среднем в году так бывает, когда мы теряем людей. Но в 100 % случаев, пусть вот меня опять же Господь за это не накажет, в 100 % случаев это какая-то сопутствующая патология, чаще всего такая сердечно-сосудистая, сосудистая, даже я бы сказал, патология, которую, ну, невозможно было предугадать. Вот это такие вещи пару раз в году бывают. Это, конечно, трагедия, это тяжело. Но притом, что у нас проходит 16 тысяч операций в год, и при этом еще плюс те, которые не оперируются, то есть где-то мы выходим на цифру в 40 тысяч в год — ну, вот два случая таких бывают. Это трагедия. Мы их разбираем, мы анализируем, мы стараемся это профилактировать, у нас есть для этого возможности. Но из песни слов не выкинешь.

А вот вы сказали про равнодушие, как то, что не…

Равнодушие — это самое страшное.

Да. А вот, вам приходилось в жизни говорить кому-нибудь из коллег, что вот вам не надо быть врачом?

Я же, как говорится, всегда где-то работал, я не был руководителем. Я руководителем вот только этот институт. Там всё, я работал как профессор , доцент, кандидат наук. Ну, в коллективах, но я не руководил. Только этот институт, как говорится, это мой ребенок, который встал и пошел, на ножки. И я его… вот понимаю, что это мой ребенок. Но мне так не сталкивалось. Ну, конечно, есть люди, которым, наверное, надо было избрать другую специальность. Во-первых, не надо бизнесом заниматься в специальности. Не та это специальность, ну не та. Ну, столько примеров. Пожалуйста. Чем угодно можно заниматься. И во-вторых, не надо относиться равнодушно к людям. Это не объект, какое-то тело, знаете, это не гайка, не шуруп, который можно выточить так, а потом это так. Ну, так не бывает.

Ну, а с другой стороны, вот впускать в себя — тоже же сердце не выдержит, как это должно быть.

Ну, как — впускать. Ну, я еще раз говорю, ну, как. Ну, я ж не один, на эти 30–40–50 тысяч человек. Это распределяется по коллективу. Но понятно, пускаешь, когда вот тебе звонят и говорят утром: вы знаете, вот ночью случилась вот такая история. Я еще раз говорю, что это единицы. Но это тяжело. Тяжело. Особенно когда, ну, тоже мало это, когда … Я говорю такие вещи, накажет меня Господь сейчас. Когда вот ну, действительно… ну, равнодушие. Нельзя этого. Не та это специальность. Вот не та это специальность. Нельзя быть равнодушным. Да, поэтому врачи умирают раньше и сгорают, и всё прочее. Как порой говорят вот тоже. В ковид. Будет выгорание психологическое.

Да.

Я, честно говоря, сначала думал: какое выгорание? А потом, конечно, когда ребята по шесть часов в зоне в халатах, извиняюсь, так сказать, ни умыться, ни вздохнуть, вот, наверное, бывало. Ну, вот в этом специальность. Она же, поэтому и говорят, вот мужество, специальность. А ребята, которые сегодня, врачи, на фронте? Которые под пулями оперируют. И которые и раньше так. Вот, у меня дед по отцу прошел три войны, понимаете: Русско-японскую, Первую мировую и Гражданскую. Ну, наверное, молодой человек, когда он после института поехал на русско-японскую войну, он о чем-то думал, понимаете. Вот мой дядя, старший брат отца, закончил школу 22 июня 41-го года. Три месяца на фронте, два с половиной года лагерь для военнопленных. Инвалид войны. Я когда порой своим детям что-то там говорю или молодым, я понимаю ощущения этого молодого человека, это мой родной дядя, который, так сказать, если вы посмотрите «Бессмертный полк», там написано, что он погиб 5 мая 42-го года. А он без вести пропал, пришла похоронка на него. Он умер позже отца. И о чем думали эти молодые ребята в этот момент? О чем думают сейчас ребята, которые рискуют своими жизнями на фронте, понимаете. Врачи в первую очередь. Мы вот недавно опять награждали отоларингологов наших на последнем съезде, в октябре. Наших отоларингологов, коллег. Они же подвиг совершают каждый день. Поэтому наш подвиг в мирных условиях — это, ну, тоже хорошо, конечно. Но по сравнению с тем, что делают они сегодня, ребята, там, под пулями… Я ж понимаю своего деда, Лычманова, который был главный хирург армии. Который прошел фронт, был главный хирург. Знаете, первая награда… я вот откуда узнал, что он закончил Астраханскую духовную семинарию. Это же скрывалось. Как люди перестали бояться, в сорок первом году. Я всегда привожу этот пример. Мне мой брат, Николай тоже, принес, где-то в архивах нашел его первый наградной лист, деда, Лычманова. Октябрь сорок первого года или ноябрь сорок первого. Там написано: «Врач Лычманов оказался в августе сорок первого года в окружении, в госпитале. Тысяча раненых, единственный врач, единственный хирург. Оказывал помощь». Потом, по-видимому, этот госпиталь вывели из окружения и так далее. «Достоин ордена…» Первый был орден деда, не помню, Красной Звезды, кажется, или что-то. А на обороте его рукой написано: «Образование. Я, Лычманов, родился … Астрахань… всё. Образование: Астраханская духовная семинария, Первый Ленинградский медицинский институт». Ну, вот о чем думал этот товарищ. Ему, на тот момент, было, получается, 40, вернее, прошу прощения, 42–43 года. О чем думал? Он моложе меня, так сказать, на 20 там, на сколько лет. О чем думал в этот момент этот молодой человек? А это недалекий пример, они вот, понимаете.

ЛЮБОВЬ

Наша финальная тема — «Любовь».

Вера, Надежда, Любовь. Вы меня не спросили про главное — про наш храм. А шел вам, так сказать, про это сказать.

А где говорить про храм, как не в теме «Любовь»?

Я не могу сказать, потому что это тоже предмет, еще раз говорю, моей гордости. В июне мы открыли четырнадцатаго года институт, а в мае, накануне, мы открыли этот храм. Мне кажется, — опять же, может быть, нельзя так, это не хвастовство: среди новых храмов в федеральных медицинских учреждениях это один из лучших. Конечно, мы очень благодарны Святейшему Патриарху, что нам разрешили быть приписным храмом Патриаршего Подворья на Миусах. Мы очень благодарны, конечно, нашему духовному отцу, владыке митрополиту Александру, которого вы хорошо знаете, Казахстанскому.

Да, и вы с ним дружите, я знаю.

Это не просто дружба, это наш духовный отец, моей семьи, моих детей. И слава Богу, что в жизни есть такой человек для нас. Хотя он мне всегда запрещает много говорить по этому поводу. И вчера предупредил, когда я ему сказал, что я к вам иду, он сказал, что, Николай Аркадьевич, не вздумайте… Да, ведите себя в этом плане скромнее. Я стараюсь. Но, действительно, это храм. И знаете, утром, когда приходишь, и всё в свечах, и люди особенно когда детишек ведут родители, сопровождают детей на операцию, ставят свечки, становится хорошо. У нас каждый день службы, отец Лев у нас ведет. Ну, конечно, мы приписные к Миусам. У нас много святых мощей. Для нас это очень важно, очень важно.

Вы несколько раз вот сейчас за нашу беседу, произнесли слово «друг». Вот, дружба в вашей жизни что, какое место, какую роль занимает?

Вы знаете дружба — это, наверное, самое главное понятие. Конечно, с возрастом больше начинаешь уделять времени детям, внукам, семье, просто не всегда бывает время встретиться с друзьями. Но я всегда помню, что, когда я оказался в Москве… Это вот хорошо рассказывать про происхождение. Но Москва, как снял фильм наш тоже земляк, Владимир Меньшов, да, Москва слезам не верит. Всё это было сразу. Это вот там в воспоминаниях. Я 40 лет в Москве, с восемьдесят третьего года. Я, правда, говорю, что я временно, как астраханец, прикомандирован, я не москвич, пусть меня простят за это. Но я понимаю, что кроме… в том числе и по поводу института, кроме, вот, то, что я искренне сказал про Божественный Промысел, это действительно так. Но я многим обязан в жизни именно друзьям. У меня не было никогда покровителей. У меня не было никогда начальников, знаете, которые возьмут хорошего человека… вот как сейчас я порой делаю, и ведут по жизни, что тебе надо, вот там это… У меня этого, к сожалению, этим не надо гордиться, и жалеть не надо, и гордиться не надо. У меня так, ну, у каждого жизнь складывается. У меня не было такого в жизни человека, или людей, которые были моими руководителями, которые бы меня куда-то продвигали, как это обычно делается. Или там покровители, или влиятельные родственники. Вот этого ничего у меня в жизни не было. Всё, что я вот чего-то достигал, я, конечно, обязан доброму отношению друзей. Друзья были и остаются. Может быть, они меня вот сейчас будут смотреть и ругать, говорить: вот, он… Мы не так часто встречаемся. Порой здоровье не позволяет так часто встречаться. Я шучу. (Смеются. )Но вот это ощущение благодарности — у меня оно есть. Потому что, еще раз говорю, ну, Господь так судил, что вот не было именно… А друзья есть. Я вот про друзей, в том числе и друзей в церковном мире, я могу говорить. Это люди, к которым я искренне отношусь, которые мне просто приятны, и хорошо мне, понимаете. Раньше было, когда здоровье позволяло, еще лучше.

Еще лучше, да. (Смеются. )

Я шучу.

Ну, не будем, так сказать, предвосхищать милосердие Божие. Может, еще откроются новые возможности.

В здоровье, да. Я шучу.

Николай Аркадьевич, а муж и жена должны быть друзьями?

Должны быть единомышленниками. И друзьями. И жена должна помогать мужу, восприятие. Не всё мне дал Господь в этой жизни, не всё дал. Были испытания у меня в этом плане. Но сегодня, если вот так, коротко ответить на ваш вопрос, я счастлив. Мне сегодня хорошо, и комфортно психологически. Наверное, во многом, я был виноват. Ну, вот, Господь, видя мои это… Ведь мы же все, любой наш шаг — это ж всё там видно и всё оценивается. И хороший, и плохой шаг. И Он наказывает, и Он наказывает, и справедливо наказывает. И нельзя говорить, что, вот я такой везунчик, у меня там всё. Наказывал много раз меня Господь. И справедливо наказывал. Господь несправедливо не наказывает. Но потом, когда Он видит, что ты такой дуралей и так далее, Он тебя прощает, жалеет.

Любит и жалеет, да.

Жалеет. И дает тебе возможность.

А вот вы несколько раз упомянули детей и внуков. Любовь дедушки от любви отца чем отличается?

Это, вы знаете, это абсолютно новые ощущения для меня, которые… Я, к сожалению, наверное, мало… ну, как и все, наверное, мало занимался детьми. Они выросли хорошими, замечательными людьми, которые самые близкие, и всё. Но конечно, любовь к следующему поколению — это абсолютно новые для меня ощущения.

Новый мир.

Абсолютно новые ощущения. Я никогда не думал, что я вот так вот… то есть, вот, просто, вот растекание по этому столу. Когда мне это говорили, я думал: как… Нет, вот… Ладно. Замолчал.

Хорошо. У нас финал. Но, вот, после вашей последней фразы, я даже не знаю… сейчас, наверное, поймете, почему. Вот у меня цитата из выдающегося философа и ученого Паскаля, у которого есть такая мысль: «Молчание в любви ценится дороже речей».

Да, я понял этот вопрос…

Вот «согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку?

Ну, вы знаете, поскольку все-таки мы больше с вами говорили о служебных делах, о духовных делах сегодня… Сложно сказать. Я вообще человек очень… Это мне вредит часто. Я человек открытый, и язык мой — он не всегда мой друг, понимаете. Он чаще мой враг. Это есть у меня такая тема. Ну, это, наверное, свойственно всем южанам. И вот я такой. Это очень часто мне вредит. И я вот часто потом себя корю, ругаю ночью… Ты ж главный судья для себя. Все оценки ты ставишь себе ночью, когда ты остаешься один на один с собой и думаешь: вот ты какую глупость сказал, а ты там не так сделал. Вот эта самокритика, где-то схожая с самоедством, это вот, к сожалению… Ну, это такая есть у нас черта, да. Но все-таки, мне кажется, что и в любви, и в отношениях, и в дружбе надо выражать свои эмоции. Конечно, в работе, наверное… ну, это не Паскаль, это наши великие учителя церковные, великие наши святители говорили. Я каждый день читаю Библию, я начинаю утро с того, что я слушаю, значит, проповедь короткую, на ноутбуке я слушаю, потом я встаю. Потом я читаю Библию, у меня свой иконостас — ну, я не буду уже личные какие-то вопросы говорить — и дальше иду на работу. Словесно надо свои чувства выражать. В этом ничего плохого нет. Именно чувства. Не потому что женщины, говорят, любят ушами. Если вы сказали про любовь. Да все мы любим ушами. Ну, грешные мы все равно. Грешные. Любим мы, когда о нас говорят хорошо. Я всегда, правда, стараюсь, когда там что-то тосты говорят какие-то красивые, я говорю: ну не надо, не надо. Это всегда неудобно как-то. Но говорить надо. Добрые слова людям надо говорить. Людям это нравится.

Аминь.

Особенно, в том числе в нашей специальности. Спасибо вам большое.

Спасибо, Николай Аркадьевич, спасибо вам огромное. Это был Николай Аркадьевич Дайхес. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.