«Верующему человеку проще, потому что мы понимаем что над всем — Господь» — Анна Семак

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать «парсуны» наших современников. И сегодня у нас в гостях Анна Семак. Здравствуйте, дорогая Анна.

Добрый вечер.

Я прошу всегда в первой вступительной части гостя «как бы» представиться и ответить на вопрос: кто я? Вот сегодня, здесь и сейчас, на такой вот глубинный вопрос как бы вы ответили?

Мне очень часто приходилось по роду деятельности отвечать себе на этот вопрос, когда я, так сказать, украшала витрину шапки профиля, придумывая какие-то продающие лозунги. И вот здесь я часто задавала себе вопрос: насколько то, что я пишу, соответствует истине, кто я? Было там такое, что я — мать семерых детей, и тут я вижу какое-то численное превосходство, но при этом я понимаю, что мне просто повезло чуть больше чем остальным, потому что на тот момент Бог дал мне здоровье выносить этих детей и дал материальную возможность растить их с радостью. Поэтому это не мое, это просто функция, которую я смогла исполнить. Далее я писала, что я — жена тренера, но это такая смешная попытка отхватить кусок от чужого пирога, потому что да, мой муж — легенда, но я к этому не имею никакого отношения, и это какая-то попытка расшириться за чужой счет. А дальше я писала какие-то нелепые определения: веган, то есть это вообще какое-то сектантство, какое-то такое тоже превосходство по пищевому принципу. А дальше какие-то много-много определений: писатель, ресторатор — и все то, что не имеет на самом деле никакого отношения ко мне настоящей. Я в какой-то момент поняла, что чем больше вот этих выдуманных определений о себе — в духе современных требований «быстрее, выше, сильнее», — тем больше это свидетельствует о пустоте в моей душе, что на самом-то деле все это не имеет никакого отношения ко мне, кто я. И я вспомнила, как когда-то в юности моя приятельница, будучи студенткой психфака, попросила меня нарисовать портрет несуществующего животного (потом она мне объяснила: это и был мой портрет). И я нарисовала такого маленького суриката…

Кого?

Суриката, который в пустыне в случае чего сразу падает в обморок, — с огромными орлиными крыльями. И когда я впоследствии думала о том, что же я пыталась изобразить, я поняла, что вот этот маленький сурикат, такой червячок — это я одна, а вот эти крылья — это я с Богом, то есть то, что потенциально заложено во мне. Поэтому кто я: я — маленький червячок, но, когда я с Богом, Господь дает мне любые возможности…

И огромные крылья.

Да, как и всем нам.

Удивительно, замечательный образ какой-то, потрясающе. Но знаете, я сейчас подумал… это, конечно, очень такой глубокий анализ, но я подумал, что вот вы сказали, что вот эти определения другие, они пустые. Но может быть, когда у вас есть крылья, то это все тоже наполняется смыслом, правда же?

Да, и здесь самое интересное появляется, то есть когда я с крыльями, я могу сказать про себя, что я — мать, я не ставлю это, наверное, каким-то…

В заслугу себе, да?

…определяющим достижением моей жизни, я вкладываю в это понятие нечто большее: мать такая всеобъемлющая, мать для каждого: мать для кошечек, для собачек, для тех, кому плохо, мне хотелось бы верить, что я могу быть такой матерью. Ну и дальше какие-то уже дары, которые дает мне Господь: писать, я люблю исследовать слово, мне кажется, что мы недооцениваем силу слова, и когда я задумываюсь над глубиной каких-то евангельских истин, каких-то даже простых изречений, то я просто поражаюсь непостижимой глубине. И наверное, мне хотелось бы развивать это и дальше, чтобы можно было делиться с людьми какими-то не пустыми словами, но какими-то словами, которые способны как-то менять точку зрения.

ВЕРА

Вы говорили, что детство у вас прошло в таком церковном городке, где было много священников и, соответственно, их детей. У меня здесь один такой вопрос: есть ли у вас какое-то самое яркое воспоминание об этом? Оно может быть любым, но вот такое по яркости, по силе или по частоте, к которому вы возвращаетесь.

Здесь довольно сложно выделить что-то одно, все мое детство — это «Праздники» Шмелева, и оно все соткано из каких-то обрывочных воспоминаний: вот мы с папой едем на велосипеде отвезти свежие яйца куриные, для того чтобы владыка Алексий, который в Твери был прежде Виктора, чтобы сделать ему какое-то лекарство; где-то пришли монахи, я где-то спряталась, подслушиваю разговор; запах куличей, мама красит яйца, рождественская служба, мы с сестрой стоим на солее… И как-то все это было настолько торжественно, настолько великолепно, настолько завораживающе, что вот это, наверное, и было тем стержнем, который мне помог впоследствии вернуться, какие-то воспоминания о самом радостном, наверное, периоде моей жизни — о детстве. А так, если выделять что-то особенное, наверное, это все из маленьких кусочков складывается в какое-то одно очень сильное и светлое ощущение радости и чистоты.

То есть вот эти крылья, они уже тогда, наверное… или, может быть, тогда вы их первый раз, если продолжать этот образ просто, который мне очень понравился. Вот вы уже с крыльями были тогда..?

Да.

…или нет?

Да, я в какой-то момент очень любила играть одна, я тогда задумалась о том, что, а как лучше для меня будет: вот мне стать монахиней или выйти замуж? А у нас в то время очень часто были цыганские свадьбы, и они приезжали, у них так все было с приставкой супер-пупер: у них там были кони, платья какие-то синтетические трехъярусные, платья-торты… и меня эта настолько картинка пленила, что я думала: может быть, мне лучше так, на конях? И тогда еще у меня был, уже тогда я замечала в себе это борение между миром… и миром другим, миром таким плотским, телесным — и миром духовным. Мне было наверное, лет семь, когда я сдалась…

Вы как ребенок это уже чувствовали или это вы сейчас вот, анализируя, понимаете это?

Это, наверное, какая-то, может быть, такая, насколько это возможно применить к ребенку, какая-то духовная интуиция, и я на чашу весов, на одну чашу весов я положила вот это вот темное одеяние, строгий взгляд, какая-то тайна невероятная, которая меня очень сильно привлекала, а на другой — вот это все внешнее, вот это платье-торт, кони, цыгане. И вот то внешнее, к сожалению, тогда перевесило, потому что мне казалось, что вот для тайны я еще недостаточно созрела, а для такого вот — ух! — веселья вот как раз самое время.

Не знаю, мне кажется, это очень такое зрелое, очень осмысленное решение. Скажите, пожалуйста, вот в тех интервью, которые я видел, вы вспоминаете, как мне показалось, довольно настойчиво и определенную строгость в поведении, папа, мама, которые довольно строго в поведенческом плане вас воспитывали. А как это сочетается, вот эти воспоминания вот с этим шмелевским праздником, потому что я, честно говоря, не большой поклонник и не большой знаток Шмелева, но, по-моему, чего там нет у него, это вот этой строгости, просто там об этом не говорится. А как у вас вот это сочетается, в воспоминаниях или в жизни, не знаю?

Очень быстро все меняется, я думаю, что тот период интервью, о которых вы упоминаете, это был такой период моего помутнения в связи с какими-то психологическими поисками, когда, знаете, выгодно во всем обвинить родителей и сказать, что вот это все они, а ты вот такой уникальный и, к сожалению, я впала в такое искушение в какой-то момент. Но вот сейчас мне уже за сорок, и я поняла, на самом деле, какое счастье, что меня воспитывали в такой строгости. Папа заложил во мне какие-то фундаментальные вещи, и сейчас я вспоминаю его советы, его слова и думаю, что, наверное, мне не хватит духа вот также своих детей воспитывать. Но были какие-то вещи, которые определили меня тогда. Папа, например, нам в детстве, мы были еще совсем маленькими, он говорил: «Когда читают Евангелие, стойте столбиком, головы вниз». И сейчас, когда я вижу, как мои дети могут там расслабленно куда-то повернуться или зевнуть, а я до сих пор так стою, потому что у меня как-то во мне это все живо. Вот именно папа заложил во мне страх Божий — не страх, в плане что я боюсь какого-то, кары какой-то с неба в виде молний, а вот какое-то благоговение, что ни в коем случае нельзя кощунствовать или даже около этого ходить, какие-то даже анекдоты, все очень должно быть в этом плане чисто. И в период моей жизни нецерковной я помню, что единственное, что я не позволяла, — богохульствовать рядом со мной.

Да, вы рассказывали, что если кто-то начинал, то вы как-то это пресекали всегда или уходили.

Я всегда говорила, что я сейчас духовный инвалид, то есть я вообще не в лучшей духовной форме, но, пожалуйста, мне это важно, я как-то всегда очень строга была к этому.

А как реагировали, кстати?

Ну, кто-то говорил: «хорошо», а если не складывалось, то я просто старалась как-то удалиться.

А вот вы сказали про страх Божий, это действительно такая важная тема и понимание. А вот сегодня кто для вас Бог?

Для меня Бог — Отец любящий, долготерпеливый, я это очень четко сейчас ощущаю.

А вы задаете Ему вопросы, у вас есть к Нему вопросы сегодня?

Нет.

Нет?

Никаких, только к себе. Только слава Богу за все, за все спасибо, потому что никаких вопросов не осталось. Вопросы можно духовнику задать какие-то такие неразрешимые, а тут мне все как-то, слава Богу, понятно.

А скажите, пожалуйста, вот это ведь, действительно, очень интересно и важно, может быть, «интересно» не то слово: вот этот детский период, когда вы росли в вере, потом некий бунт, наверное, можно так сказать?

Да.

…бунт, и потом вы вернулись. Вот ваша вера по возвращении, она чем принципиально отличается, если отличается, от того что было, помимо того что это было детство, но детство было все-таки, судя по тому, что вы сейчас говорите, даже пусть на уровне интуиции, но это очень глубокая интуиция, это не поверхностное что-то, это, наверное, все-таки не у каждого ребенка есть такое. Это, знаете, когда вы говорили, я вспомнил Мамонова, который говорил, что вот он помнит себя в детстве, когда он повторял: «Петя, Петя, Петя», вот он пытался…

Да, очень яркий момент.

Да, это удивительно совершенно. Вот чем отличается, что принципиально поменялось?

Я никогда не переставала верить. Господь, вот в самом детстве Он дал мне понять, что Он есть, и это чувство было настолько сильным, что у меня была проблема в другом: мне было стыдно исповедоваться, такая глупость банальная, но я успела в какой-то момент поддаться этому влиянию мира, как следует нагрешить, а поскольку я жила в Твери, все священники были знакомы с моим папой, мне просто было стыдно, я не понимала, что это ложный стыд, а это же затягивает, грех затягивает, к страстям каким-то ты уже привыкаешь. И потом в какой-то момент я начала думать так, оправдывать себя: я верующий человек, у меня есть проблемы, и я когда-нибудь к ним вернусь и разберусь во всем, я когда-нибудь сяду и прочитаю Евангелие, я когда-нибудь прочитаю святых отцов, но пока у меня нет на это времени. И когда-то этот момент настал. Он был, как говорят, подростки, эпичным, но это было начало испытаний, то есть это не было таким покаянием Марии Египетской, когда сразу, одномоментно человек поменялся, как от слова греческого «метанойя» — изменение сознания. У меня это изменение сознания произошло временно, и, видимо, я была такой горячей новообращенной, что все самое тяжелое оказалось впереди и потом были очень серьезные откаты. Это как в притче про семь злейших духов, самое опасное, наверное, в духовной жизни, когда ты думаешь, что ты уже спасен, у тебя столько друзей-монахов, все за тебя молятся, сорокоусты все оплачиваются, милостыню даешь, правило читаешь — всё. И здесь, конечно, начинаются самые большие испытания, потому что враг хитер, у него огромный опыт по соблазнению людей и он просто умеет ждать. Поэтому моя вера, она была со мной всегда, были какие-то условия, которые мешали мне раскрыть ее в себе.

НАДЕЖДА

Мы с редактором программы вчера общались на предмет сегодняшней записи и обменивались мнениями, по сценарию что-то. И редактор мне говорит: «Ну вот Анне, по всему, что я видела, точно неизвестно уныние» — как антоним надежды, а у меня совершенно противоположное сложилось впечатление. Не то чтобы я хочу попросить вас разрешить нашу дискуссию, но вот от противного если начать тему «Надежды», по мне, так уныние – это нечто противоположное, когда ты не испытываешь надежды. Вот что у вас с этим, знакомо ли вам это чувство?

Я думаю, что это все зависит от моего духовного состояния, когда оно ветшает, появляется уныние. Но здесь, мне кажется, верующему человеку проще, потому что глобально мы понимаем, что над всем — Господь и поэтому надежда нас не покидает. Какие-то такие вспышки уныния, мне кажется, — это нормальное свойство психики: что-то обрушилось, опустились руки — и ты унываешь. Но в этом плане тоже спасительно то, что есть духовники и по каждому неразрешимому вопросу, казалось бы, можно сразу же получить развернутую консультацию. Поэтому мне кажется, что уныние, в принципе это больше свойственно неверующим людям, такое горькое уныние, которое не подразумевает вечной жизни в конце.

Но мы же молимся, мы же упоминаем «окамененное нечувствие» — это разве не уныние? Это же мы говорим об этом, неверующие не молятся.

Не знаю, насколько окамененное нечувствие напрямую связано с унынием. Мне кажется, что…

Не обязательно, но может же быть. Понимаете, если позволите, вы говорите сейчас про верующих людей и не только вы, мы часто сами все про это говорим. Но вот нет же такого…все люди, в том числе верующие, они разные очень. И вот я всегда пытаюсь от какого-то своего опыта, это громко будет звучать, но вот я понимаю, что такое окамененное нечувствие, у меня оно железно связано с унынием, хотя… И тут еще такой момент, хоть вы сказали довольно определенно, что вы не любите разных анекдотов, но у меня есть один любимый анекдот, простите, мне кажется, он такой богословский, когда дама очень сильно исповедуется и кается в унынии одному архимандриту, он говорит: «Уныние — это монашеское, у вас депрессия». Вот мне кажется, то, о чем вы говорили, вот эти эпизодические истории, они связаны действительно с таким психологическим, психическим состоянием депрессии, которой мы все подвластны, а уныние — это все-таки что-то более такое фундаментальное, когда…нет?

Наверное, все-таки мне это настолько несвойственно, что я здесь сразу действительно потерялась. Правда, в целом уныние мне несвойственно. Сложно судить о тех вещах, в которых ты не как рыба в воде.

Мне одна гостья, помню, сказала, что уныние — от неблагодарности, вот мысль, которая у меня засела, потому что, когда ты унываешь, ты не можешь одновременно благодарить, это невозможно. И вот когда ты перестаешь Бога благодарить, вот тебе тогда кажется: все, все плохо. Такой интересный поворот, хотя он для меня такой более теоретический.

Может быть, у меня просто нет каких-то поводов унывать. Вот по поводу окамененного нечувствия, наверное, вот это мне в большей степени свойственно, потому что я довольно часто ощущаю это, просто потому что, наверное,  эта благодать, она не может быть вечной, иногда Господь нас оставляет, как-то отходит в сторону, чтобы мы могли сами поработать. И вот окамененное нечувствие тогда и приходит, когда молитва становится рассеянной и мирские дела какие-то закрывают главное.

А вот, кстати, интересно, смотрите, вы говорите: «когда Господь нас оставляет», обычно есть такой распространенный пример, когда говорят о переходе от неофитской такой стадии, хотя я тоже все это очень не люблю: стадии, когда мы высчитываем воцерковление какими-то сантиметрами, но в принципе это понятно. Когда-то одна моя знакомая сказала, мне очень понравился пример неофита: сравнение с ребенком, которого учат ходить, и вот ему кажется, что он уже ходит, потом его отпускают, он сразу падает, это неизбежно, обязательно упадет, один или десять раз, но упадет. И это, мне кажется, образ очень хороший, действительно, вот эта благодать неофитская или, точнее, для неофита. С другой стороны, мне кажется, не менее такая важная мысль, что Господь не может нас оставить, а оставляем мы. Вот окамененное нечувствие — это не то что Он ушел, и вот, скажем, у нас был диапазон три метра, Он ушел на четыре, и мы не можем дотянуться, Он все равно всегда…Вот в этом же парадокс завета Бога с человеком, что одна сторона этому договору всегда остается верной — и это не наша сторона, вот разве не так?

Я потом поправила себя, что Он отходит, дает нам поработать самостоятельно.

Да, в этом смысле, не то что Он нас, то есть не бросает, а как бы отпускает в каком-то смысле?

У меня был очень яркий момент неофитский, представляете, каково было моему мужу: он женился на светской девушке — и вдруг в момент моего обращения интерьер дома меняется, вместо каких-то картин появляются портреты старцев, а муж у меня изначально был сочувствующий скорее, верующий, но так, формально. И я мгновенно, как только все поняла, я сразу же решила подражать Ксении Блаженной во внешнем облике и стать исихастом сразу же…

Ну а чего мелочиться-то!

…и желательно умереть мученической смертью, потому что надолго бы меня точно не хватило. (Смеются.) И муж, конечно, надо отдать ему должное, он страстотерпец. Главное, что я сейчас вспоминаю, мне даже себя в какой-то степени жалко, хоть это и было такое благословенное время: я была беременная, когда произошло мое обращение. И я вспоминаю, не знаю, как правильно, поправьте меня с ударением: отец Нафана́ил, архимандрит Печерский, или Нафанаи́л, когда он говорил монахам, что мыться горячей водой это то же самое что есть шоколад. Я думаю: так, горячей водой мыться нельзя — понял!

Сильно…

Буду мыться прохладной. Так, книгу прочитала Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе», но там очень высокие идеалы, очень высоко поставлена планка, думаю: так, значит, надо обязательно мне вставать рано, нельзя залеживаться в постели… И вот не скажу, что я тогда в ущерб ребенку как-то жила, но сложнее всего оказалось себя ломать, из себя выбивать ветхого человека, это же практически бесполезно даже, как ни выбивай, он все равно возвращается упорно.

Скажите, пожалуйста, Анна, я хочу еще об одном эпизоде вас спросить, но, если вы не захотите об этом говорить, мы не будем. Когда вы решили взять ребенка, особенного ребенка с особенным состоянием здоровья, девочку, и вас духовник не благословил, и вы в какой-то момент, поскольку вы шли к цели, вы написали ему большое письмо, я так понял. А основной аргумент такого богословского плана вы объясняли, и он меня потряс совершенно, потому что он такой абсолютно библейский, христианский глубинно. Вы сказали там, в этом письме, что «Бог нас сотворил со свободной волей и это значит, что я могу и ошибиться, но это то, что нас такими сделал Бог». А что еще, поскольку вы сами сказали, что это было большое такое, да?

Да.

Вот чего там было все-таки больше: вы пытались как-то аргументировать или там была эмоция какая-то? Это как бы предвопрос, и второй: готовы ли вы были к отказу, ну все равно, что духовник прочитает, не благословит, и что бы вы тогда, как вы думаете, вы сделали?

Там, в том письме аргументы были следующие: что для нас это будет полезнее, чем для ребенка, что я хочу подать детям урок милосердия, что я хочу выйти из зоны комфорта, потому что мы слишком сладко живем. Готова ли я была к отказу? Ну настрой у меня был такой, что мне было бы очень тяжело. И это был мой первый духовник, который уже почил, отец Николай Беляев, старший священник Иоанновского монастыря на Карповке. Батюшка был достаточно строг, но его строгость, как выяснилось впоследствии, она была небезосновательна. Да, наверное, я бы расстроилась, потому что у меня тогда было довольно много противоречий с батюшкой, он мне, например, говорил: «Анна, путешествуй только по России». Я говорю: «Чего? Как это так, есть Сен-Тропе, есть Греция, да в конце концов сколько всяких православных есть мест прекрасных». Он говорит: «Анна, только по России, пока не поздно, прививай детям патриотизм, рассказывай им нашу историю». А у меня прямо такое было тогда, я помню, противодействие, потому что это против логики, я говорю: «Ну вот мы съездили в Крым, потратили там столько денег, а вот там бы было, в Греции, дешевле». Но потом я все поняла, в этом во всем был такой глубинный смысл. Что касается ребенка, я же потом поняла, от чего так предостерегал меня духовник. Во-первых, началось огромное количество искушений, которые, знаете, как такой, начались сначала в виде шторма, штормового предупреждения в момент, когда мы взяли ребенка, и в конце это кончилось катастрофой в плане, что мы действительно не справились с искушениями, то есть была какая-то такая наша личная семейная драма. Но слава Богу, опять же, я думаю, по молитвам нашего духовника мы как-то выстояли. И сейчас, по прошествии времени, достаточно много времени прошло, чтобы сделать выводы, я все поняла, почему он сказал «нет». Конечно, в конце концов я его дожала, он сказал: «Делайте как знаете». Знаете, многие так старцы говорили, когда их брали за бороду и говорили: «Я хочу, я хочу, мне неважно, что там, какая воля, я знаю, какая у меня воля» — и в конце получалось так, как получалось.

А может быть, он просто ждал этого письма, может быть, он в вас до этого письма не видел той решимости, которая должна была быть, а вот, прочитав это письмо, он понял, что вот теперь вы готовы, нет, не так было?

Ну, его ответ я просто очень хорошо помню, что: «Ну делай как знаешь, а я помолюсь». В нем была какая-то… скорбь, то есть он…

В ответе?

Да, он предполагал, что в долгосрочной перспективе мы встретимся с определенными трудностями. И вот сейчас Татьяне шестнадцать лет, и в принципе мне теперь все очевидно, то есть есть какие-то вещи, которые очень тяжело принимать. Все-таки есть большая разница между тем, когда ты растишь ребенка в своей утробе, причащаешься, вкладываешь всё с самого-самого начала. А здесь ты берешь уже сформировавшегося человека, который впитал в себя столько скверны и который настолько ожесточен внутренне, что он просто не готов — не готов отдавать, не готов любить, не готов встраиваться в семью, следовать правилам семейным. То есть это превращается, конечно, в такой крест, который дай Бог донести достойно до конца.

А скажите, пожалуйста, вот вы несколько раз сейчас повторили: «Вот теперь мне все понятно». Вы это говорите применительно к конкретной ситуации?

Я думаю, что, столкнувшись с ослушанием, мне теперь просто страшно делать что-то без благословения. Я стараюсь учиться быть послушной, я имею в виду духовную жизнь, то есть смогу ли я посмотреть на его слова по-другому? Наверное, потому что Промысл Божий еще не раскрыт относительно нашего этого поступка. Как бы мы жили без нее? У меня столько приятных воспоминаний, связанных с этим периодом, когда она появилась в нашей жизни, что даже какие-то сложности, они меркнут по сравнению с тем светлым периодом, который у нас был. Возможно, когда я проживу жизнь до конца и на смертном одре я скажу….

Теперь мне все понятно.

Владимир Романович, я все поняла…

Давайте перезапишем тогда. (Смеются.)

Да, я все поняла, это же вот за этим нужно было, смотрите, что с человеком стало, какой он стал прекрасный, как все поменялось. То есть я допускаю, что над всем Господь и до конца, конечно, ничего не понятно, за Ним последнее слово.

Вот вы сейчас сказали про послушание, и, опять же, я когда к нашей встрече готовился, обратил внимание, что вы часто к этой теме обращаетесь. Это действительно важнейшая или одна из важных тем в нашей такой попытке жить христианской жизнью. Но вот мне, лично у меня отзываются здесь больше всего слова священноисповедника Романа (Медведя), такой был удивительный священник в советское время, и он говорил, я близко к тексту, что называется, помню, он говорил, что задача пастыря — так воспитать душу, чтобы человек самостоятельно предстоял перед Богом и самостоятельно выбрал добро. Вот мне кажется, это чуть-чуть отличается от того, что вы говорите, или я не прав? То есть мне кажется, что нет у священника задачи, чтобы мы все время делали все по послушанию, а как раз есть задача, чтобы с помощью священника ответы для нас становились очевидными. Это вот про это или нет?

Я думаю то, что вы сейчас говорите, как раз относится к области рассуждения, и это очень интересный вопрос, потому что для меня сейчас, наверное, это первостепенно: научиться рассуждать, и как раз духовник учит именно этому. Послушание в каких-то вопросах, знаете, просто это даже удобно, когда у тебя есть ряд бытовых каких-то моментов и ты поставил галочки, так: нет-нет, да-да. Но в каких-то моментах, когда ты один и тебе нужно принять быстрое решение, дать какой-то быстрый ответ, вот это рассуждение, без него никуда. Это такой внутренний стержень, как добро и зло, наверное, это такое простое и понятное объяснение, это, наверное, еще в детстве закладывается, но здесь просто как-то нужно успокоиться и из состояния мирного духа принять какую-то такую логичную формулу. Рассуждение… я не буду по-богословски рассуждать, насколько это выше послушания, это, наверное, все-таки разные немножко истории, но вот именно учиться рассуждению, мне кажется, что это в духовной жизни невероятно важно, хотя бы даже применительно каких-то сегодняшних событий. Нельзя фиксироваться на том потоке информации, который на тебя идет извне, всегда нужно уметь вычленить главное, вот это и есть, наверное, рассуждение и некая духовная интуиция, какой-то, может, даже будет дерзко немножко звучать, но какой-то такой духовный интеллект.

Да, интересное определение, по-моему, я его не встречал раньше. Духовный интеллект — это хорошо.

ТЕРПЕНИЕ

Вы сказали, что вот вы теперь переосмысливаете эту строгость, которая была в детстве, и понимаете, что она стала важным стержнем для будущей жизни, для периода испытаний. Но при этом, я тоже повторю, что тема подросткового бунта вам очень хорошо известна на своей жизни, вы говорили, что в четырнадцать лет вы начали ночевать у подружек, в шестнадцать — в общежитие уже к друзьям бегали. И опять же, вы сейчас сказали, что с вашими детьми не так, у вас так не складывается или вы так не делаете. Вот вы считаете что все-таки правильнее так, как было у вас? То есть как вы для себя это решаете в практической плоскости со своими детками, если для вас то некий образец, или есть какая-то золотая середина, я не знаю, здесь вот?..

Ну вот, исходя из опыта моих родителей, я, еще будучи ребенком, уже тогда понимала, как я буду воспитывать своих детей. Ничто не работает так, как личный пример. Заложить какие-то мысли… у меня, например, почему-то папа все время мне говорил: «Юбку на коленки всегда одергивай, чтобы коленки не было видно». Ну кто сейчас так детей воспитывает? То есть какие-то, я помню про эти коленки, то есть, конечно, я о них забывала, но насколько много в этом чистоты, вот целомудрия, то есть для девочки, я сейчас тоже иногда девочкам, когда они сидят, говорю...

У нас гостья одна была, извините, что я вас перебиваю, которая как-то такой тезис выдвинула, что христианство — про сострадание и любовь, а не про то, закрыты у тебя колени или нет. Вы бы с ней не согласились?

Вот именно в отношении себя я могу сказать, что, пытаясь усидеть на двух стульях, быть такой свободной, где-то танцевать на катерах, носить короткие волосы и всякую разную одежду, не очень целомудренную, мне это оказалось неполезно. Я не могу служить двум господам, меня скатывает в ту сторону, в плохую.

То есть связь внешнего и внутреннего…

Безусловно.

Безусловно, а вот, смотрите, с другой стороны, вы же помните, вот 90-е годы, когда православного человека можно было определить безошибочно совершенно, и юношу, и девушку, и это иногда принимало, конечно, такие комические формы такой псевдостилизации. Все-таки здесь что, опять то, чему нас пытались научить древние греки, чувство меры должно быть или что?

Знаете, в этом плане мне хорошую школу дал наш первый духовник, отец Николай, он говорит: «Анна, всегда будь красивой в церкви, чтобы ты одевалась скромно, но при этом красиво, и чтобы люди видели, что православие это не только рубище и сальные волосы». Мне кажется, что если есть возможность славить Христа в какой-то приличной одежде, если ты не готов к юродству, то… по крайней мере ты привлечешь больше людей.

Если уж одеваться, то в церковь, а куда еще, если мы на какие-то намного менее важные вещи как-то пытаемся. Мне тоже всегда это казалось странным, когда люди приходят в церковь — ну что похуже. Какой смысл, логика непонятная совершенно. Но вопрос внешнего благочестия, он такой, непростой, хотя, наверное, какая-то мера здесь тоже должна быть…

Мера, абсолютно, везде баланс, золотая середина.

А вот очень важно для меня, то есть не только для меня, но просто опять же пытаюсь от себя идти, фраза для нашей семьи, она как-то, когда мы тогда с моей будущей женой стояли в храме, она прозвучала, и как-то мы потом с ней делились, что мы оба обратили на это внимание, это знаменитые слова апостола Павла «Друг друга тяготы носите и тем исполните закон Христов». А как вы их понимаете вообще, эти слова?

Наверное, это и есть смысл христианского брака настоящий, потому что у нас сейчас, что ни глянь, все подмена понятий. Сейчас под браком подразумевается такое уютное сожительство, как только флер пропадает, нужно менять партнера, потому что все закончилось, и это нормально. А на самом деле я часто и в блоге своем повторяла, что брак — это школа любви, смирения и терпения, это далеко не увеселительное путешествие. Не помню, у кого сейчас я читала, по-моему, у Андрея Конаноса, как раз вчера в дороге читала книгу «Когда Христос станет для тебя всем», и там интересно очень он сравнивает брак с красивым домом, что внешне все выглядит привлекательно, а, открывая дверь, ты никогда не знаешь, что там внутри. И вот изначально нужно готовить себя не к тому, что у тебя будет какой-то там красивый, успешный, богатый, а с чем вы останетесь там, в этом доме? Наверное, как раз про тяготы: это какой-то такой этап брака, который следует за романтическим периодом, вот если люди уже приняли для себя эту формулу и устояли в ней, то дальше ничего не страшно.

А если на это слова посмотреть шире, не только применительно к браку, вот, может, такой немножко формальный в чем-то вопрос: а вот вы понимаете круг свой людей, тяготы которых вы способны сегодня нести? Вот он какой, большой, маленький?

Я так, знаете, переложу на своего мужа. Мой муж, у него огромный круг, а я просто при нем. То есть, конечно, когда ты живешь церковной жизнью, у тебя появляется так много друзей, митрополитов, игумений, и у всех еще бо́льшие круги, то есть все эти круги, они множатся и, конечно, всем нужно помогать.

Для меня этот вопрос внутренне пересекается с одной мыслью о том, что у нас у каждого есть свой болевой порог, что кому-то больно, только когда задели его, кому-то, когда его и близких. И вот, собственно, христианство — это когда человеку больно от чужой боли…

Я думаю, что это такая большая школа, здесь я даже не скажу, мы, наверное, тут еще в первом классе, то есть еще расти и расти до того, чтобы ты мог принять любого человека. Потому что у меня часто бывает, что ко мне подходит кто-то и о чем-то меня просит, и я понимаю, что ну я не имею такой любви в себе, чтобы каждого искренне принять и каждому искренне помочь, я могу формально сделать много, но именно чтобы сердцем… Так вот смотришь, когда к старцам — ну там кого только нет в очереди: и болящие, и параноики, и какие-то зацикленные: «вот вы на меня не так посмотрели», «а вы больше внимания уделяли». И здесь такое, наверное, все-таки человеческое просыпается. У меня очень интересная, связанная с этим история, она больше такая, даже про гордыню, но это же тоже из области терпения где-то.

Да.

Я как-то, гуляя с собачками, так благочестиво про себя рассуждала, что бывает же какой-то центральный грех, а есть какие-то периферийные грехи. Я думаю: ну вот я же так легко умею прощать, первая могу подойти к мужу, даже если не права, сказать ему, что вот, извини меня, думаю: и так легко забываю все плохое, наверное, все-таки гордыня — это мой периферийный грех, а есть какой-то центральный. И не прошло, как говорится, и часа — воскресенье, мы с мужем едем на службу, он мне говорит: «Слушай, я тут хотел с тобой поговорить, очень неприятный разговор нас ждет, но я, пожалуй, поговорю с тобой после причастия, не буду тебе портить настроение сейчас». Я говорю: «В смысле? То есть ты хочешь мне испортить настроение после причастия?» — «Да, именно так, сейчас не хочу, не хочу себя раскручивать». Я говорю: «Ну, ты же уже меня раскрутил». На самом деле там была история пустяковая, у меня просто шесть котов, и они пробрались к нему в шкаф и там навели бедлам, все там устлали шерстью…

Как я его понимаю, он очень деликатно сказал.

Но в то время случилось то, что случилось, я была в огне. И я думаю: так, вот сейчас мы приедем в храм, и к нему подойдет батюшка, скажет: «Сергей Богданович, может, помолимся в алтаре?» А он скажет: «Как благословите». А он же свою жену обидел, он же не признáется, и он будет стоять там, молиться…

Мерзавец. (Смеется.)

…благочестиво, а он же не примирился со мной. Мы приезжаем в храм, подходит батюшка: «Сергей Богданович, помолимся в алтаре?» — «Как благословите». Меня закоротило буквально: как, вообще? И вдруг, видимо, на это состояние уже такое вот раздраженное — уже каждый шорох, он воспринимается как удар молнии, — и вдруг неожиданно возле меня вырастает какой-то юноша. Знаете, как сейчас говорят: «вы нарушаете мои личные границы», а там были просто нарушены границы физические, потому что в тридцати сантиметрах от меня его лицо… и нет, чтобы мне сделать шаг влево, шаг вправо, уйти куда-то, перейти, я думаю: нет, я буду стоять, ладно. И он, видимо, испытывал какие-то такие невротические проблемы, знаете, когда человек почесывается, вот так все, и я понимаю, что всё, вот тут вот я вся. Конечно, мне стало очевидно, что это не то что мой центральный грех, это несущая конструкция моего естества — гордыня. И в тот момент, я помню, когда ко мне подошел батюшка, я говорю: «Все, я не могу, нет сил», вот просто, казалось бы, какие-то пустяковые ситуации… И я себя начинаю оправдывать, я говорю себе: меня просто поместили в такую ситуацию, а если бы мне не создали таких условий, я бы никогда не проявила в себе этого. Пускай себе чешутся, пускай, там можно все решить, коты… Но в этом-то и суть, что нужно как раз таки радоваться, когда ты можешь в себе это выявить, когда ты вот эту скверну, вот эту гадость всю ты можешь обнаружить и вовремя ее задавить. И тогда я сказала: «Батюшка, ну он чесался». Батюшка так на меня смотрит и говорит: «Анна, он сирота». И мне так стало больно от того, что я… просто осудила человека, потому что мне было некомфортно. И когда он сказал эти слова: «Он же сирота», мне было очень больно от того, что я допустила в себе вот такие проявления. Поэтому теперь, когда я думаю о гордыне, о том, какой у нас центральный грех, я понимаю, что это только Господь может изменить, потому что сам по себе человек вот в этом состоянии, еще и подпитываясь внешне какими-то вот такими симуляторами: «ты лучший», «ты совершенство», «только вперед!» — что это все какой-то иллюзион.

ПРОЩЕНИЕ

Вы как-то в одной из социальных сетей своих написали, точнее, у вас спросили, можно ли простить обман? И вы сказали, что простить можно всё, но не всё забыть. А много ситуаций у вас жизненных, которые вам забыть сложно?

Я сегодня об этом как раз вспоминала. Сложно забыть свое состояние. Вот сегодня вспоминала, что мне, например, тяжело забыть какие-то первые ранние детские предательства.

Предательства?..

Предательства друзей.

Когда вас предавали?

Да, когда ты растворяешься в человеке и вот он для тебя — целый мир, и вдруг ты понимаешь, что все не так, что «всяк человек ложь». И вот эти первые детские опыты травматичные, потом, конечно, ты закаляешься… Но здесь опять все зависит от общего духовного состояния, здесь вот, например, удивительно работают мои отношения с приемной дочерью. Когда я еженедельно причащаюсь, особенно в первые дни после причастия, я могу простить все, не то что могу простить, а вот я чувствую, что во мне столько любви, что все остальное становится уже неважно. Но как только благодать уже так вот отступает — все, я все сразу помню, все сразу на свои места возвращается.

Вот вы сейчас произнесли эту, тоже несущую для нашей конструкции фразу: «Всяк человек ложь». А как вы это понимаете сегодня? Вот я постараюсь пояснить: я себя сейчас ловлю на том, что мне в последние несколько лет приходит осознание этого, но вот, когда мы говорим, что «человек ложь», в этом же ничего хорошего нет про человека. А я сейчас это понимаю, как то, что в этом и нет ничего страшного, потому что то что мы драматически можем говорить: ах, это предательство! — это, в общем, ну вот да, вот человек таков, и ты таков тоже, и по этому поводу волосы рвать и считать, что «ах, ах, как он мог, как она могла», — это, в общем, наверное, занятие и бессмысленное, и неправильное. Вот вы как сейчас переживаете эту фразу?

Я это понимаю так. Не знаю, кто это сказал из святых, но я слышала эту фразу от владыки Феогноста: «Себе не доверяй. Если ты себе не можешь доверять, потому что ты себя до конца не знаешь, как ты можешь рассчитывать на то, что другой человек оправдает твои ожидания?» И здесь эта фраза «Всяк человек ложь», она совсем не со знаком «минус», это просто данность. Человек при определенных обстоятельствах может повести себя совершенно не прогнозируемо, чем он руководствуется, тоже непонятно. Здесь, наверное, знаете, про что это больше — про то, что так, по-бытовому, чтобы не разочароваться, не надо очаровываться, просто нужно трезво оценивать человеческие способности.

Ну, это правильно, знаете, такая установка, ведь очарование какое-то— это же вещь какая-то, которая помимо нас, вот ты с человеком встречаешься. Это как книгу ты начинаешь читать и — ах, как здорово! Кстати сказать, в этом тоже может быть не то чтобы ошибка, но тебе может казаться, что ты все понял в этих словах Достоевского, а они вообще для него не важны, он другое имел в виду, или в человеке точно также: «ох, как будто мы с ним вместе выросли», а просто у вас там солнышко светило, он что-то такое сказал, а на самом деле ты про человека ничего и не понял. Я к тому, что при этом этому же невозможно противостоять, вот вам человек нравится, вы думаете: нет, не буду очаровываться, он такой же негодяй, как и все остальные!

Нет, здесь немножко про другое — про то, что если вдруг произойдет какая-то ситуация и ты выяснишь, что что-то пошло не так, то ты как бы к этому внутренне уже готов, но при этом ты также к нему хорошо относишься. Просто такова данность человеческой природы, что человек в определенных обстоятельствах может резко поменяться.

Вы сейчас сказали со ссылкой на владыку Феогноста нашего дорогого, что себе не нужно доверять…У вас, сейчас попробую вспомнить, в каком-то интервью было, что «когда меня спрашивают, как найти себя, я говорю, что найти можно деньги в куртке, а к себе можно вернуться». А в этом, на этом пути к себе, пути понимания того, что себе, может быть, не стоит доверять, что для вас в себе было самым неожиданным?

Ох…

Чтобы не продолжать линейку неприятных вопросов, не обязательно плохим, не обязательно самом страшным, тем более что, мне кажется, о самом главном вы только что рассказали, эту потрясающую историю, которая началась с собачек и закончилась в храме с юношей-сиротой. А вот самым неожиданным, вот вы не думали, что вы можете так себя вести?

Тут мне прямо с трудом даются слова, потому что я понимаю, что, только крепко держась, как говорится, за ризу духовника, я могу как-то еще более-менее ровненько пойти, потому что от себя я могу ожидать любые сюрпризы. От себя, от своей самости я могу ожидать любые сюрпризы, и мои какие-то жизненные искушения тому свидетельство, то есть мне даже страшно сказать, чего я от себя не ожидала. Я… ой, чего только я от себя не ожидала, ожидала не ожидала. Очень тяжело меняться, вот это, наверное… что самое сложное в вере? Тяжело меняться, тяжело бороться со своими страстями и страстишками, поэтому здесь от себя можно ожидать вообще всего чего угодно, потому что тебе в нужный момент подложат любые обстоятельства и сделают так все складно и ладно, как будто ты сам к этому пришел.

Да, это красиво еще может быть очень.

Поэтому здесь никогда не нужно расслабляться и терять бдительность, потому что мы как на войне, все время с щитом и мечом вперед идти. И настало такое время, когда нужно для себя внутренне четко определиться, кому ты служишь.

А почему вы сейчас сказали «настало такое время» — это в смысле в себе лично сейчас это говорите или это связано с какими-то внешними обстоятельствами?

Я прежде всего говорю про себя, но и мир сейчас таков, что очень тяжело устоять, даже верующим людям тяжело держаться какой-то такой средней дорожки, все-таки нужно тоже как-то ориентироваться на какие-то показатели, указатели. Главное чтобы был мир в душе, чтобы не допускать ненависти, не допускать падения, потому что там, где ненависть, там огненное море.

ЛЮБОВЬ

Вы уже сегодня вспоминали папу своего Геннадия Никифоровича, замечательного… я не знаю, музыкант — это как-то мелко, наверное, да?

Композитор.

Композитор, человек, который очень много сделал и делает для церковной музыки. И в ваших разговорах, я имею в виду в ваших интервью и в книге, с которой я познакомился, конечно, очень много папы, ну и мамы, и папы. А вот есть, опять же, может быть, такой общий вопрос, какие-то воспоминания, к которым вы чаще всего обращаетесь?

Я думаю о том, что мне, наверное, из всех заповедей сейчас наиболее легко выполнять пятую заповедь — чтить родителей, потому что, конечно, они для меня очень много значат. Папу я вчера видела, он меня вчера напутственно благословил, сказал мне важные слова, любит вашу передачу.

Спасибо большое.

Истории про папу… про папу много историй, но я помню, одна из таких, она для нецерковного человека может показаться диковатой, но я ее запомнила действительно на всю жизнь. Мы как-то шли с папой со школы, мы ходили тогда в храм Белая Троица в Твери, может быть, слышали, это самый старый храм, не помню, там четырнадцатый, пятнадцатый век, и тогда это такой интересный момент масштабирования, когда маленькому кажется, что все огромное. И я разговариваю с папой о Боге, и папа мне говорит: «Если понадобится, то мы должны и умереть за Христа». И я так смотрю на эту колокольню и говорю: «Папа, а если нам понадобится с этой колокольни за Христа спрыгнуть, что делать-то?» И папа как-то так говорит: «Ну вот, если вдруг гонения какие-то будут, обстоятельства…» И вот я помню этот вот такой пролет… и я думаю: как же это надо вот так любить Христа, чтобы за Него быть готовым умереть, то есть для меня в детстве это было какой-то непостижимой планкой, вот эта папина любовь к Христу. И он всегда был для меня настолько мощным ориентиром, он был всегда таким аскетом, он рассказывал истории, знаете, так, что просто она входит в твое сердце навсегда. Папа рассказывал историю про одного неизвестного священномученика-митрополита, папиному… я не помню, кто точно папе это рассказал, но автор этой истории такой покойный протоиерей… по-моему, его фамилия Бахарев, но неважно. Он принимал исповедь одного из начальников северных лагерей, и он рассказал, что как-то им пришла директива «расколоть» одного митрополита, сделать все что угодно, чтобы он отрекся от Церкви. Пробовали бить, истязать — все было тщетно. И тогда они придумали следующее: они наловили крыс, огородили их, чтобы они оголодали, распяли митрополита на земле и выпустили крыс, и они съели его заживо, но он не проронил ни слова. И для меня вот все эти истории, они были настолько глубоки, что мне тогда уже казалось, что все вот это, эта вся область духовного, все, что связано с Богом, со святыми, с ангелами, что это какая-то невероятная тайна, что вот мне туда надо. И как происходило мое возвращение — это такой, мне кажется, важный момент для зрителей, если кто-то находится в таком же состоянии, поддавшись вот этим всем внешним впечатлениям, закрутившись в эту воронку мирских удовольствий: знаете, я чувствовала, что во мне как будто колокол бьет в набат, что я делаю что-то не то, я иду совершенно не туда, не в этом мое предназначение. Вот этот внутренний колокол, что ты посвящен Богу, он не дает тебе жить спокойно, я чувствовала, что есть что-то еще, что все это какая-то неправда, что мир — это какой-то обманщик, что все, что он мне транслирует, вот эти все громкие слоганы: «Бери от жизни все!» «Пей жизнь большими глотками!» «Зарабатывай!» «Получай удовольствие!» — что в этом во всем есть какая-то страшная ложь, что этот фасад, он когда-нибудь обрушится, а за ним будет пустошь — в лучшем случае, а в худшем там будут какие-то черви кататься клубками. И я понимала, что не для этого я рождена, что все обман, все ложь, все какое-то не то, вот какая-то душевная теснота меня преследовала бесконечно. Я думаю: что это, почему, когда я кого-то осудила, у меня вдруг как будто все раздирается здесь, думаю: о чем это мне говорит, как сейчас психология «о чем это для тебя? И я понимала: что-то не то, надо разобраться, мне очень плохо с этим ощущением, как будто бы, в этом плане интересно, что не то что я как-то о своей исключительности говорю, что я посвящена Богу, мы все посвящены Богу. И вот насколько глубокие слова я часто задумываюсь об их смысле, когда крестят ребенка — наверняка вы тоже чей-то крестный, — и все это происходит, с одной стороны, как-то внешне, а когда ты задумываешься, что «одеяйся светом яко ризою», «елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся» — и ты понимаешь, что ты уже посвящен Богу и, что бы ты ни делал, куда бы тебя ни заносило, этот колокол, он всегда будет в тебе бить и свидетельствовать о том, что ты не туда идешь, что ты живешь какой-то чужой вот этой придуманной внешней жизнью, за которой ничего нет, что ты, как марафонец, бежишь, но в конце концов ты споткнешься о могильную плиту и ничего нельзя будет исправить. И я в какой-то момент не смогла справиться больше с этим, то есть этот колокол настолько мощно во мне звучал, что я поняла, что меня Господь для чего-то призывает, что Он меня ждет, и все вот так случилось в один момент, то есть когда я поняла, я помню, что еще молилась, чтобы Господь мне послал такого священника, который мне не выколет глаз, не сломает руку, почему-то у меня было такое ощущение, что вот я сейчас скажу, что я творила, и мне скажут: иди отсюда, тут вообще таких не ждут, таким уже нет прощения. И Господь мне устроил все так, что я поняла, о чем, по ком, как говорится, звонил колокол.

В книге вашей есть рассказ про то, что у вас был период (я к папе хочу вернуться) таких сложных отношений, и вы сегодня уже, в общем, сказали, что то, что вы тогда говорили, во многом связано с тем, как вы видели ситуацию. Но тем не менее, вы там называете просто факты, когда в течение, по-моему, десяти лет папа фактически только на ваши именины как-то с вами общался, и вот вы говорите, что сейчас это все прошло, мы общаемся, говорим, замечательно, как в детстве, но все равно, когда вы встречаетесь, вы троекратно «имитируете» целование, а вам хочется просто обнять его и так далее. Вы, когда это писали, вы писали в расчете на то, что он это прочитает? Вы писали что-то, что вы не можете ему сказать напрямую? Или это такой был?..

Я не думаю, что папа читал мою книгу…

А вы не знаете? Это был просто мой следующий вопрос.

Мне было так страшно, знаете, мне всегда, когда я что-либо пишу, я всегда пишу это через призму того, что он прочтет, и поэтому мне всегда…

Психологи вам наговорили много всего.

Вы знаете, я тут совершенно сейчас не ориентируюсь на психологов, для меня папа — это такой столп, и я…

И это правильно.

Да, и я здесь просто на себе испытала, что значит все-таки уважать старших. И папа будет безусловно смотреть эту передачу. Я думаю, что это был какой-то такой момент искушения, которое я лично в себе преодолела, и я могу сказать своему папе, что: папа — я с папой на «вы» и с мамой, — папа, я вас очень люблю, обняться могу так, как мне хотелось…

То есть это ваша была тема, не то что папа там?..

Я думаю, что просто папе было очень больно, потому что, знаете, когда воспитываете ребенка в православной вере с самого начала и вы возлагаете на него определенные надежды, а он отвергает все, что было в него вложено, и говорит: «слушайте, я сам разберусь», и папа видит какое-то совершенно необъяснимое бешенство просто, когда начинались вот эти дискотеки, все прямо противоположное тому, что он вкладывал, я думаю, ему просто было очень больно.

Но в одной малоизвестной книге, «Евангелие» называется, там про это написано, про то, как два сына, это же тоже два состояния, вот вы были «старшим сыном», потом какое-то время «младшим», да?

Я думаю, что в этом плане как раз-таки я очень благодарна, что мой папа, Священное Писание для него главная книга, и что он все-таки меня, как блудного сына, принял и никогда не вспоминал мне ничего, то есть вот это важно. Да, про папу я могу говорить много.

И это очень хорошо, он безусловно этого заслуживает. Но я хочу еще про дядю Алика у вас спросить, причем, вы знаете, у меня нет какого-то выраженного вопроса, но то, что вы написали там, вот этот «конфетный дождь», с которым он приезжал, и вся эта история, она такая… из серии тех, которые трогают сердце. Вот дядя, который жил в Германии с какого-то времени, вот он приезжал, осыпал вас конфетами со словами «конфетный дождь», потом в какой-то момент обратился к Богу совершенно искренне и глубоко, но при этом, я так понимаю, до конца жизни боролся, к сожалению…

…с зависимостью.

Да, со страстью, которая многих поражает, и, видимо, боролся до самого конца. А вот… я, собственно, почему в этой теме, хотя, повторяю, у меня даже нет сформулированного вопроса, но это же какой-то, я когда читал, это тоже урок любви, да? Вот это же все про любовь, вот это отношение, которое вы описываете?

Да, вы меня очень растрогали тем, что вы эту тему подняли, потому что она для меня какая-то особо трепетная, он был для меня как второй отец. Дело в том, что в этой истории есть такой очень важный момент, я думаю, который стоит проговорить, про то, как он ушел. Он вообще был удивительный человек, он, в Германии работая, откладывал деньги, чтобы приезжать в Россию и благотворить женским монастырям, он считал, что именно женщины сугубо нуждаются в помощи. И вот он приехал и после долгого перерыва выпил, и мама пыталась его отговорить, пыталась сказать, что «тебе нужно ехать в паломническую поездку, остановись», — вот никак. И тогда мама сказала такие важные ему слова, что: «А что, если Господь заберет тебя вот именно в таком, падшем состоянии? Ведь сказано в Евангелии: В чем застану, в том и сужу». А он ответил: «Господь милостив, я покаюсь, и Он снова простит меня». Сказал это, заснул — и не проснулся. И для меня в тот момент, для меня обрушилось небо, я помню этот момент, когда я приехала домой, мой папа сидел на кровати и вокруг него был мокрый пол, то есть это был настолько близкий человек нам всем. И вот так удивительно, что через него Господь сказал нам: Я милостив и долготерпелив, но терпение Мое не безгранично. Я надеюсь все-таки, что Господь помиловал его, потому что он заинтересованно мог говорить только о Боге и Церкви, он жил этим, то есть там на самом деле эта история имела очень интересное сериальное продолжение, потому что его супруга, она протестантка, и она его кремировала, о чем мы совсем не договаривались. И у меня потом возникла такая эпохальная история с пеплом дядиным, который я мечтаю привезти на родину, но это уже на каких-нибудь страницах новых книг будет об этом рассказано. Про то, что это урок любви, — безусловно. Кстати, он был тот человек, который носил тяготы других, он маме мог рассказывать о том, что он только что встретил «такого изумительного человека», который освободился из колонии… И вот он в каждом бродяге видел прежде всего образ Божий. И это удивительно, потому что мне лично этому еще учиться и учиться.

Я, конечно, его не знал и знаю только из того, что вы написали и того, что сейчас рассказали, но мне кажется, что вот этот его уход, его последние слова — ну, это просто, все равно, мне кажется, это слова раскаявшегося разбойника, если угодно, и я думаю, что, конечно, это…

Ну, это дает надежду.

Надежду, да.

Мы все равно вокруг одних и тех же определений.

Да. Спасибо вам большое за наш разговор. У нас еще есть финал. Замечательный педагог Василий Александрович Сухомлинский, советский педагог, у него есть такая мысль, связанная с семьей, с семейным воспитанием: «Для того, чтобы воспитать настоящих мужчин, нужно воспитывать настоящих женщин». «Согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку?

Тут, знаете, как, я очень деликатненько, не хочу, как говорится, никого обидеть.

Да, понимаю.

За себя я отвечаю, но можно, я отвечу за себя, потому что я не знаю обстоятельств других людей, может быть, женщину воспитали в тяжелых условиях, а она вот все, что ей недодали, отдала сыну своему. Но все-таки я считаю, что… я благодарна своим родителям за то, что они в меня вложили и что мне удалось передать своим сыновьям, это я говорю за себя, потому что опять-таки обстоятельства могут быть разные, и я не хочу никого ранить.

Спасибо большое за этот разговор. Это был человек с крыльями — Анна Семак. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников ровно через одну неделю.

Фотографии Владимира Ештокина