Профессор МГИМО, писатель и телеведущий Юрий Вяземский — о своей бабушке, о том, как выпускать BMW, а не «Жигули», и о том, у кого учился Достоевский.
Игра в литературу
— Когда Вы приходите к второкурсникам МГИМО читать лекции по зарубежной литературе, первым делом говорите: «Нам надо забыть о том подходе к литературе, который часто практикуют в школе...» Что Вы имеете в виду?
— Я просто вспоминаю свою учительницу литературы в последних классах, которая была очень хорошей женщиной, но очень плохим учителем. Она не знала литературу, но главное, не чувствовала и не понимала вообще, что такое литература, как она строится и кто такой писатель. Еще она нам дословно вдалбливала то, что написано в методичках: про образы бедных людей, угнетенных царизмом, про образы революционеров, явно сумасшедших людей, типа Рахметова, который спал на гвоздях, про Чацкого — дурака, который не мог договориться с любимой женщиной, про страшного человека Базарова, которому в мучениях на смертном одре являлись красные собаки... Но это не было литературой и уж тем более преподаванием литературы.
— Складывается ощущение, что к школьным учителям как классу Вы относитесь скептически...
— Все не так, конечно, и это просто частный случай. Лично у меня жизни был и совершенно другой пример учителя. В Центральной специальной музыкальной школе в Москве, где я учился в младших классах, у меня был замечательный педагог — Эдвард Георгиевич Гудаков. Он действительно чувствовал литературу и понимал ее. Если он читал стихи, то ощущал этот ритм. Если говорил о прозаиках, то ощущал всю палитру тех человеческих характеров, тех человеческих страстей, человеческих прозрений и заблуждений, которые, естественно, выражает всякая высокая литература: и Пушкин, и Гоголь, и, в общем, достаточно молодой, но создавший фактически великую русскую прозу Лермонтов. А тем более Толстой и Достоевский. И таким образом он прежде всего зажигал нас любовью к литературе. Каждый урок превращался в «игру в литературу». Он предлагал, например, читать по ролям. И говорил: «Давайте попробуем сегодня подступиться к Городничему. Юра, вот ты будешь Городничим. Ты на него, конечно, не очень похож. Но кто знает, вдруг в тебе что-то от него найдется. Давай-ка, ощути себя начальником, который управляет! А вот Хлестаковым пускай будет Сережка Арзуманов. На самом деле на Городничего похож больше он, а ты — скорее, Хлестаков, я-то твою натуру знаю... Сережа — он такой большой, решительный, в чем-то простоватый. Сереженька, не обижайся на меня, я любя». И мы начинали читать. Потом мы все-таки менялись ролями, и я становился Хлестаковым, а Сережка — Городничим. И это захватывало. Потому что литература существует, в общем, для того, чтобы ты с помощью ее персонажей познавал самого себя.
Одна двадцатая
— Часто говорят: чтобы на свете были учителя, нужны люди, которые готовы встать в позицию ученика. Уже восемнадцать лет Вы ведете передачу «Умники и умницы» и видите школьников, которые завтра станут студентами. Как Вам кажется, они готовы быть учениками? Изменилось ли что-нибудь в детях за эти годы?
— Трудно ответить на этот вопрос, потому что, как мне кажется, со времен Древнего Египта люди, в основном, делились на тех, которые хотят учиться и учатся, и на тех, которые совершенно не хотят ничему ни у кого учиться, их нужно заставлять, и только тогда они, может быть, чему-нибудь научатся. Есть еще одна группа: они смотрят, что сейчас принято в обществе — стоит ли учиться и для чего? Поощряет современное общество знание или нет? Надо ли стремиться стать кандидатом, а потом доктором наук, или нет? Сейчас вот, по-моему, совершенно не надо: ни финансово, ни статусно ты ничего особенно не получаешь. Это, конечно, вопрос о том, чтó в обществе считается ценностью. Знаете, в Древнем Китае чиновник сдавал сначала один экзамен, потом экзамен другого уровня, потом третьего, и таким образом понимал: чтобы достичь чего-то в жизни, обязательно надо учиться. Есть и менее давний пример. Почему достаточно бедный отец Мао Цзедуна почти все деньги вкладывал в образование сына? Потому что сам в свое время проиграл суд, когда во время заседания не смог защитить свою позицию цитатой из Конфуция. А знание учения Конфуция считалось одним из самых серьезных аргументов. Вот такой был стимул учиться. Есть ли подобный стимул сегодня — не знаю.
При этом я вижу, что остается одна десятая, а может, одна двадцатая доля школьников, которым наплевать на модные тренды в обществе, на то, поощряется знание или нет. Их поощрение — у них в сердце. Изучать и знать — их счастье. И даже если им запретить этим заниматься, они будут делать это тайно.
— Одна двадцатая — это много или мало?
— И много, и мало. Для великих открытий достаточно одной сотой, а может быть, и одной тысячной. Эйнштейнов, Боров, Гинзбургов и Алферовых много быть не может, да и не нужно. Но чтобы воплотить их великие идеи в жизнь, чтобы обработать технологически и сделать прикладными, одна двадцатая — это мало. Потому что чтобы строить BMW, а не «Жигули», нужно очень много образованных, талантливых инжеренов и рабочих.
— А как сделать так, чтобы людей, готовых и желающих учиться, становилось больше?
— Все начинается в семье. Потому что самая главная школа — это то окружение, в котором ты родился, в котором получил первоначальное базовое воспитание и базовую ориентацию в том, как и зачем познавать мир. Некоторые психологи считают, что характер человека формируется уже к трем годам, и дальше его трудно переделать. Почти подавляющее большинство ученых считает, что в школу приходит уже сформированный человек. Его можно «шлифовать», можно наполнять, направлять, корректировать, но базово он уже заложен: со своими интересами, со своими ориентациями, со своим самосознанием.
Во многом об этом еще Цицерон говорил. Он в свое время сделал заявление о том, что его главным учителем была мама. Она научила его правильной речи...
— Кто был Вашим главным учителем?
— Здесь я должен сказать о целом корпусе учителей. Это были люди, которые на моих глазах с самого моего детства всегда работали. Они никогда не были праздными. Я всегда видел, что работать — это естественное состояние человека. Причем не «от» и «до», не с шести до девяти, а всегда: прийти домой, взять книгу и карандаш и, читая и отдыхая, тоже работать.
Моя бабушка вместе со мной готовила уроки, вместе со мной занималась музыкой, играла на скрипке, водила меня в школу. Еще она закладывала в меня основы христианской этики, хотя никогда не говорила со мной о Боге. В те времена о Боге вообще не говорили. Но то, что она мне проповедовала, и то, чему она меня учила, мало чем отличалось от проповеди Иисуса Христа.
Большинство ее наставлений сводились к тому, что надо если уж не любить ближнего, то хотя бы уважать его и считаться с ним. Она говорила: «Вот ты хочешь пойти в гости к Наташе Чубинской. Но прежде всего подумай: а Наташа обрадуется, когда ты к ней придешь? Может быть, в это время она готовит уроки или отдыхает, или родители ее заняты чем-то другим. Ты не думай о себе, ты подумай о них». То есть из основной — пожалуй, исчерпывающей — заповеди Христа бабушка выводила, по существу, все свое воспитание.
Мама, Ольга Сергеевна, научила меня не только английскому языку, но и любви к иностранному языку, ощущению иностранного языка, пониманию того, что «сколько ты языков знаешь, столько раз ты человек». Систему миропредставлений — научное мышление, художественное мышление — заложил отец, Павел Васильевич Симонов. Пожалуй, он-то и был моим главным учителем.
— А были ли у Вас учителя вне семьи?
— Меня в каком-то смысле спасла моя учительница музыки, Татьяна Исааковна Захарьина. Она учила меня игре на скрипке в музыкальной школе при Ленинградской консерватории. Я был очень больным ребенком, болел детской пикнолепсией: периодически у меня просто пропадало сознание, но при этом сохранялась моторика. В момент приступов я мог сделать все, что угодно, — пойти куда-то, бросить скрипку. И, зная это, Татьяна Исааковна взяла меня в класс. Но это еще не все: она взяла меня в ансамбль скрипачей — великолепнейший коллектив, где маленькие детки семи-восьми лет в бархатных костюмчиках играли на разных площадках, в том числе очень крупных — в Мариинском и Большом театрах, в Кремлевском дворце съездов. Само собой, брать меня в этот коллектив было крайне рискованно. Представляете, концерт в Кремле — и вдруг с мальчиком на сцене начинает что-то происходить... Но Татьяна Исааковна настояла, чтобы я играл в ансамбле. Она меня любила, защищала и поддерживала. Эти веру и любовь я чрезвычайно ценю и считаю, что они дали мне намного больше, чем какие бы то ни было конкретные знания. И я думаю, что именно эта поддержка — уже в самом раннем возрасте — вдохнула в меня не только силы и уверенность в себе, но и тем самым в какой-то степени исцелила меня. В девять лет моя болезнь ушла. Просто взяла, сама по себе, и ушла...
Как поступил бы Христос?
— Профессия учителя, с Вашей точки зрения, чем-то принципиально отличается от других профессий?
— Отличается. Это одна из трех святых профессий: священник, врач и учитель. В свое время Гай Юлий Цезарь, сильно сокращая состав римского населения, выслал всех иностранцев, но сделал исключение для двух категорий людей: для учителей и врачей. Их он оставил. Священников в то время в Риме еще не было. Такое сочетание святых профессий, как мне кажется, неслучайно. Врач занят телом и, если врач хороший, частично душой. Священник, как мне представляется, главным образом занят именно духом человеческим и, говоря языком Гете, бессмертной его частью. Учитель находится где-то посередине между священником и врачом. Главным образом — на уровне души. И это во многом созвучно идее, которую я исповедую, о трех основных путях познания: путь научный — то есть опытное познание мира вокруг себя, путь художественный — искусство как познание себя через игру воображения, и путь религиозный — попытка осмыслить свое место в вечности. Это три разных пути с разными целями, разными результатами и разным языком, и в гармонично развитом человеке, как я считаю, они должны присутствовать все. Поэтому когда некоторые нобелевские лауреаты начинают заявлять, что они в Бога не верят, мне их становится жалко. Ведь с верой их жизнь стала бы намного более гармоничной и богатой. Ведь ни Эйнштейну, ни Бору вера почему-то не мешала. Да, она у них была какая-то своя, особенная. Но была!
— То есть три святых профессии накладываются на три пути познания?
— Я думал на эту тему, но понял, что полной корреляции здесь нет. Ведь у человека может быть учитель и в науке — это будет научный учитель, и в искусстве — это будет художественный учитель. И, естественно, всегда были, есть и будут учителя среди пастырей, духовных наставников. Две трети человечества со мной не согласятся, но для меня величайший во всем мире учитель — это Иисус Христос.
— Для человека неверующего это прозвучит как красивая абстракция...
— ...Но это не так. И если Христос становится конкретным, живым учителем в твоей реальной жизни — это огромная радость! На эту тему прекрасно высказался Достоевский. Он говорил, что когда перед ним возникает какой-нибудь очень серьезный вопрос, он всегда спрашивает себя: как бы на моем месте поступил Иисус Христос? И сразу находится ответ. «Надо ли сжигать еретиков? — спрашивал себя Достоевский, и продолжал: — А стал бы их сжигать Христос?» Мне лично сразу становится страшно после этого вопроса, потому что единственное, что в этом плане сделал Спаситель, — это высушил бесплодную смоковницу. Но если даже не брать такие глобальные примеры, то и в обычной жизни Христос может быть учителем. Что сказать тому или иному человеку? Как повести себя на работе в сложной ситуации? И так далее. Ответ, то есть вопрос, тот же: а как бы на моем месте поступил Христос?
«Несанкционированный» учитель
— Есть мнение, что у нынешней молодежи уходит осознание важности наличия в жизни Учителя. Вы согласитесь?
— Мне кажется, это не может уходить. Потому что искать Учителя — в человеческой природе. Человек, который отказывается от учителя, например, в школе, а тем более от Учителя по жизни, в каком-то смысле и себя, и окружающих обманывает. Юное существо так устроено, что кому-то обязательно должно подражать. И если человек не признает «санкционированного» учителя — из семьи, из школы, из института — то его учителем становится просто сверстник, или какой-нибудь бандит на улице, или, например, Саша Белый из фильма «Бригада», или какой-нибудь лидер неформальной молодежи. То есть просто сфера учительства переносится в неприспособленную для этого другую среду... Музыкальный фанат, влюбленный в Гарика Сукачева, учится у него всему: и жизни, и манере поведения, и вкусу. Например, по моим наблюдениям, Ксения Собчак — мощный учитель жизни для большой аудитории: по ней судят об успешности, о жизненных ценностях. И такая ситуация очень опасна.
— Как же можно уберечь человека от ошибки в выборе учителя?
— Человек всегда выбирает себе учителя сам. Поэтому я и говорю о том, что главное воспитание и обучение — это семья. Ведь одна из самых важных вещей, которые родители могут ребенку дать, — это как раз умение найти себе Учителя.
— А в чем это умение заключается?
— Как мне кажется, центральный механизм жизни нашей — это закон Сретенья. Ты делаешь шаг навстречу к Богу — и в ответ получаешь шаг в свою сторону. Для меня это всемирный закон существования человека. И по моим ощущениям, это справедливо не только для отношений человека и Бога, но и для отношений человека с человеком. В хорошей семье ребенок может видеть, как этот механизм работает, на примере своего взаимодействия с родителями. Ведь, как я говорил, первых своих учителей ребенок находит именно в семье. Родители всегда готовы сделать шаг навстречу своему ребенку — и ребенок, таким образом, учится двигаться в сторону учителя.
Точно так же закон Сретенья работает и тогда, когда речь идет об отношениях с учителем и вне семьи. С моей точки зрения, настоящий Учитель — это тот, кто делает шаг, или два, или три к тебе, когда ты сделал хотя бы один шаг к нему.
— Остается вопрос, в каком направлении шагать...
— Говоря предельно конкретно, если ты не учишься у Христа, значит, ты учишься у кого-то другого. И очень скоро можешь начать учиться у антихриста...
— А как закон Сретенья реализуется в Вашей учительской практике?
— Вот представьте: сидит перед Вами студент с умными глазами, не пустыми, раненными, смущенными, испуганными. Учитель должен посмотреть в эти глаза. И если он увидит там испуг, значит, с этим человеком надо «работать». Прежде всего, надо обратить на него особое внимание, сделать так, чтобы и другие ребята поняли, что ты на него обращаешь внимание. Что он хорош, красив и умен. Он понимает, что ты к нему относишься ласково, с любовью и что, возможно, он в перспективе может получить то или иное понимание. Он начинает радостно и благодарно навстречу тебе раскрываться. А иногда наоборот: он еще больше пугается и решает, что это обман, что его провоцируют, и начинает еще больше закрываться. Тогда надо еще раз подтвердить: «Вы мне симпатичны, Вы мне интересны, у Вас все получится, я на Вас очень рассчитываю».
И тогда в какой-то момент ему надоедает сопротивляться, и он раскрывается. Хотя бы чуть-чуть. Но и этого бывает достаточно, чтобы состоялась встреча учителя и ученика.
Фото Владимира Ештокина
