«У юных современников постоянная проблема с выделением хоть каких-то смысловых узлов из массы текста», — публицист Виктор Мараховский

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать парсуны наших современников. И сегодня у нас в гостях Виктор Мараховский. Виктор Григорьевич, здравствуйте.

Здравствуйте.

Спасибо, что вы к нам пришли. Я на всякий случай вам напомню, у нас пять тем: вера, надежда, терпение, прощение, любовь, это связано с окончанием молитвы Оптинских старцев «…научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить». И перед тем как мы к первой теме перейдем, я хотел бы вас попросить, мы говорили сейчас с вами перед записью, что у меня есть такой первый вопрос, это часть замысла концептуального программы, как вы отвечаете сегодня, здесь и сейчас на вопрос: кто я?

Все время перед началом нашей записи я думал над…

Мучительно думали.

…да, мучительно думал над этим вопросом. И все-таки я, наверное, все-таки скажу, что я публицист, хотя бы потому, что сейчас этой профессии почти нет, ну или она во всяком случае стала довольно реликтовой. А если учесть, что я еще и самоходный публицист, что называется, то это не будет, так сказать, самотипизацией.

Так… А почему «самоходный»?

На данный момент, насколько мне известно, я единственный в нашей стране зарабатываю публицистикой самостоятельно, то есть непосредственно на подписной платформе от своих читателей, без посредников виде государства, спонсоров…

… издателей всяких.

… компаний, издателей и так далее.

Понятно. Скажите, пожалуйста, а вот почему вы все-таки выбрали в качестве идентичности профессиональную составляющую, она для вас самое главное, это из серии: для мужчины главное — профессия?

Едва ли я покривлю душой, если скажу, что в моем случае — да. Дело в том, что если о профессии думать — а публицистика, на мой взгляд, это как раз рассуждение более или менее публичное, публичное рассуждение в первую очередь, — то абсолютно логично идентифицировать себя с тем, чем ты занимаешься большую часть своего времени. Если рассуждение — это ваша профессия, то вы будете только честны, если это также и ваше увлечение, то вы будете только честны, обозначив себя как представителя этой профессии. Меня, честно говоря, вообще пугают люди, которые ухитряются быть мыслителями, журналистами, публицистами, проповедниками чего бы то ни было, замечу, — с десяти до пяти, а потом они ударяются оземь или там перескакивают через гнилой пень и обращаются в каких-то условных просто людей. Мне кажется, это не совсем даже справедливо, даже хороший сантехник — всегда сантехник, если можно так выразиться.

ВЕРА

Если позволите, я, в общем, хочу начать с такого очень общего вопроса, честно скажу, в том числе и потому, что не так много в ваших текстах я, по крайней мере, на эту тему нашел: а что для вас вера?

Я сознательно стараюсь не говорить о вере слишком много по той причине, что нет слова, во всяком случае не так много слов, в современности понимаемых хуже сейчас. Нет, пожалуй, слова, которое бы не было обвешано в современности таким количеством откровенно идиотских трактовок, причем трактовок, я бы сказал, некритичных. Сейчас девочку любого пола и многих возрастов вытащи из-за просмотра аниме яой и спроси: «ты знаешь, что такое вера?» — она немедленно скажет. И она скажет, разумеется, чушь, но она скажет с гигантской уверенностью, поэтому…

Может, наоборот, надо говорить на эту тему?

…поэтому рассуждая, это нужно либо говорить о вере долго и целево, либо вещи, которые вы хотите донести, приходится доносить без слов-маркеров, если можно так выразиться.

А без слов-маркеров вы можете мне ответить на вопрос: что для вас вера?

Если можно кратко, то вера — это чувство большего… чувство большего, чем ты. Чувство понимания, замечу — здравого понимания, что существуют сущности превыше тебя, превыше твоего понимания, однако тем не менее с тобою связанные и имеющие с тобою отношения. У человека верующего это Бог, у человека, полагающего себя неверующим, там могут быть другие сущности,

А скажите, пожалуйста, а вот в вашей жизни, лично для вас, вот это чувство, которое вы так хорошо сейчас описали, оно когда появилось, вы помните это?

Отчетливо — ну лет в 12, может быть.

Лет в 12, а почему в 12?

Не помню, я шел по пустырю… Есть вещи, которые при описании звучат достаточно бледно. Есть очень личностные специфические вещи, скажем, когда я был крошкой и жил в своем родном городе…

В Риге?

Да. То там на трамвае мы всегда отправлялись в детстве, когда я был еще дошколенком, мы отправлялись в детстве на трамвае только в зоопарк или в луна-парк, а на электричке — только на море, на пляж. И прошло уже очень-очень много лет, и спустя сорок лет я тем не менее по-прежнему обожаю все, что на рельсах, потому что для меня сесть в трамвай или в электричку, на МЦК, есть некоторое присоединение к чувству ожидания того самого…

Из детства такого…

…моря, слонов, медведей или аттракционов. Есть люди, которые боятся пустырей, я опять-таки с детства обожаю пустыри именно потому, что…

А что случилось, когда вы шли по пустырю?

Понятия не имею. Во всяком случае, я точно не готов это как-то перевести на человеческий язык, хотя я вроде бы им владею. Ну и потом, знаете, если я правильно помню источники, то иногда человек просто идет себе куда-нибудь, скажем, в Дамаск…

…Да, и вдруг слышит голос.

…когда внезапно ему приходят в голову некоторые идеи, достаточно настойчиво. Я уверен, что у каждого из нас это очень индивидуально, в какие формы это облечется — это уже другой вопрос.

А вот у Честертона есть такая мысль где-то, он говорит, что взгляд, разница во взглядах на парламент почему-то важна, а разница во взглядах на веру, на самое главное, кажется безразличной. Это я к тому, что мы о чем-то говорим, о чем-то нет. Вот вы с ним согласны или нет?

Я так понял, что это критическое высказывание.

Ну, он говорил о том, что, когда говорят, что «вера — это личное, о вере не надо говорить», он говорит: почему не надо?..

О вере, безусловно, надо говорить, вера — это личное, но это очень специальное личное…

Она же не только личная…

Если мы говорим о том, что конкретный механизм соединения нас с… да с Богом. Так вот, поскольку механизм глубоко индивидуален, само соединение, но это не значит, что невозможно говорить о природе того, во что мы верим, это не значит, что бессмысленно спорить о сущности того, во что мы верим или к чему мы стремимся, что мы ощущаем в качестве своего зовущего сверхличностного, скажем так.

А скажите, пожалуйста, вот вы переехали в свое время из Прибалтики в Россию...

Да.

И это было связано, я так понимаю, с отказом от тех возможностей счастливой жизни в Евросоюзе, которые у вас были. Я слышал ваше объяснение, оно, как мне показалось, звучало так рационально, и даже, в общем, где-то вы говорили, что вы ничего не потеряли в каком-то таком материальном, земном плане. А можно ли… сейчас, я вопрос еще не задал…

Я просто уже переживаю.

А можно ли сказать, что это был все-таки в первую очередь для вас выбор именно мировоззренческий такой?

Не можно, а должно.

То есть, собственно, это было исключительно мировоззренчески?

Да. Я хотел уехать в Россию кажется, лет с 12–14. Дело в том, что как раз мне было 12–13 лет, когда Советский Союз развалился

Да, это закат Советского Союза был, да.

И я не могу не заметить, что тот, пусть и весьма бархатный, апартеид, что установился у нас, у бывшей советской республики, он мне не понравился, но мне кажется, что это вполне логично: никому не понравится, если внезапно его по врожденным критериям возьмут и начнут слегка дискриминировать. В нашем латвийском конкретно случае около половины населения в итоге оказались вот так вот дискриминированы. Дальше, ну, я не знаю, я не уверен, что уважаемым зрителям это понравится, но я хотел бы отметить, что не очень большая часть этих людей, моих уважаемых земляков, то есть латвийских русских, не очень большая часть людей по этому поводу сказало: «Окей, да, хорошо, собираемся, уезжаем, переезжаем в Россию». Довольно многие до сих пор кочуют по российскому телевидению в том числе и говорят: «Ну, знаете, вот мы соотечественники за рубежом, нам, соотечественникам за рубежом, очень плохо. Мы хотели бы, чтобы вы — Россия — приложили все усилия к тому, чтобы наше государство, (я просто напоминаю: входящее в блок НАТО, считающее Россию своим стратегическим противником), так вот, вы, Россия, должны приложить все усилия, чтобы мы, честные налогоплательщики стран НАТО, считающих вас своим противником, пользовались, были бы полноценными гражданами своих стран, считающих вас своим противником, чтобы мы тоже могли считать вас своим противником как следует и даже участвовать в управлении нашими странами, считающими вас своим противником, потому что ты ведь Россия — щедрая душа, ты должна, ты обязана. Мне показалось в какой-то момент, что эта позиция даже хуже, чем тот… та, скажем так, довольно откровенная этнодемократия, назовем ее так, которая установилась в постсоветских республиках. Там люди, по крайне мере, были честны, если можно так выразиться: дорогие друзья, мы приватизировали конкретную историческую эпоху сейчас, в ней вы будете дискриминированы, а мы будем получать бонусы за то, что боремся с вашим наследием и с влиянием вашей исторической родины, обтекайте.

То есть вы считаете, это неискренняя позиция такая лицемерная, когда люди остаются?..

Я считаю, что эти люди действительно считают, что долг России — это обеспечить им равноправие, а также шенгенский паспорт, а также и все остальное… ну вот как-то так.

Понятно, и вы в свое время от этого сознательно отказались и просто переехали.

Ну, скажем так, знаете, если говорить по правде…

Лучше по правде, да.

…то, когда я отказывался от латвийского гражданства, получив российское, я после этого ходил и получал еще дополнительные документы, чтобы отказаться от латвийского гражданства: это тоже целая процедура, за это надо заплатить. Так вот, когда я ходил по российским в Москве инстанциям и говорил, что это мне нужно для того, чтобы убедить малую родину, что я больше не ее гражданин, что я отказался от ее гражданства, знаете, российские должностные лица московские неизменно спрашивали: «Зачем вам это? Ну как же, ну зачем, ведь это же Шенген, вы же можете ездить в Европу…»

То есть они искренне удивлялись, почему вы отказываетесь от Шенгенсского…

Мне кажется, что от этого, мы… Мне кажется, россияне немножечко не понимают лицемерия соотечественников за рубежом именно в силу того, что априорное низкопоклонство перед пресловутой Европой, оно, к сожалению, прошито у нас в массовой культуре и, честно говоря, прямо даже в традиции. К сожалению, в России с XIX столетия, как минимум, эмиграция была формой успеха.

НАДЕЖДА

Я хочу начать с темы, которую вы предугадали, хотя мы с вами не обсуждали сценарий, это тема с кейсом «Вкусвилла». Но вопрос у меня вот какой: можно ли, на ваш взгляд, — вы писали на эту тему очень интересно, не без такой, я назову это жесткой иронией, — но можно ли этот кейс, этот случай рассматривать, как случай про надежду в том смысле, что я могу сказать, что даже для меня отчасти было неожиданным, что, давайте так, такую интерпретацию предложим, что под давлением критических отзывов на публикацию статьи об однополой семье, покупающей продукты во «Вкусвилле», менеджмент «Вкусвилла» решил эту статью снять и перед своими читателями и покупателями извиниться. Вот в этом есть какая-то надежда, что, давайте грубо скажу, консервативное большинство имеет значение, да? Желательно ответ больше, чем просто да или нет.

Хорошо, тогда сначала с дефиниций. Если бы это был сюжет об однополой семье, то было бы уже поздно. Это был сюжет об однополом сожительстве, которое требует называть себя семьей

Важное уточнение, согласились.

Я хочу отметить самое главное, на мой взгляд, самое важное. Мы ни в коем случае не можем и даже не должны заставлять уважаемых девиантов, биологических — неважно, уважаемых голубых, уважаемых лесбиянок, уважаемых полиаморов типа владельцев четвероногих друзей жить своим затейливыми формами сожительства в любых своих комбинациях и заставлять косплеить норму, ни в коем случае. Но если речь идет о требовании называть их формы жизни семьей, то таким образом убивается, отнимается и замещается понятие семьи…

Которая у нас, кстати, по Конституции: брак есть…

…само понятие семьи. Слушайте, ЛГБТ — политическое движение, ЛГБТ, очень гораздо на изобретение новых слов и понятий, что ему мешало придумать еще одно понятие для того, чтобы обозначить эти свои затейливые формы союзов?

Вы совершенно справедливое сделали уточнение, и я вам за это благодарен, как человек, имеющий отношение к академической среде, давайте разберемся с терминами, но все-таки я повторю свой вопрос: это кейс про надежду или нет?

Да, это кейс, безусловно, про надежду, как обычно.

Но я имею в виду, что это…

Я боюсь, что по реальности никогда не идут финальные титры…

Хороший слоган.

И это значит, что в этой серии — да. Будут ли другие? Безусловно. Важно, чтобы не только консервативное большинство существовало. Мне кажется, в этом, в том, что случилось, насколько мне известно, там сработало и консервативное меньшинство в том числе, назовем это так, то есть люди, которые отреагировали: «Не поняли?» — из числа тех, кого даже самая «бирюзовая» компания типа «Вкусвилла» должна иметь в виду. Дело в том, что сама по себе мысль о культуре отмены здорового человека, культуре бойкота здорового человека, «cancel culture» здорового человека, надо уметь достаточно жестко отменять, бойкотировать тех, смысл существования кого в том, чтобы рано или поздно отменить и бойкотировать нас.

В одном телеграм-канале, пространство которого вы хорошо знаете, я прочитал такую довольно жесткую оценку этой ситуации, вот какую: там была оценка такая, что это классический случай так называемой моральной паники или моральной такой истерики, говорят авторы, под чем они понимают, как они выразились, определенное когнитивное искажение, когда некая группа, не обладающая никаким реальным влиянием (ЛГБТ имеется в виду), воспринимается как фатальная опасность. То есть, условно говоря, реакция консервативного большинства оценена в этом Телеграм-канале как моральная паника, вот можно в учебнике прописывать такой случай, ничем эта группа, никакой опасности обществу не представляет, оценка такая и так далее. Вот вы как к такой оценке относитесь?

Вполне здраво.

Здраво?

Да, нет, я здраво отношусь, я считаю, что это циничная ложь, вранье и манипуляция.

А как вы можете это обосновать?

Очень просто: мы имеем дело с политическим движением, политическое движение не бывает безвредным, всякое политическое движение преследует политические цели, всякое политическое движение рано или поздно — если только это не движение, что называется, совсем охранительское, — оно ставит своей задачей переделку общества. Я не могу не отметить, что в тысяча девятьсот, кажется, шестьдесят девятом, что ли, году стоунволлские бунты, они были именно такими: «голубые» тихо хотели, чтобы полиция перестала кошмарить их в их собственных барах специализированных. Далее произошла политизация этого движения, и я подчеркиваю, что политическое движение ЛГБТ, оно не имеет никакого отношения — ни прямого, ни косвенного — к собственно, сексуальным меньшинствам, оно само по себе. Невозможно заниматься защитой условных «голубых» от страданий путем реформирования общества, потому что источником страданий в жизни являются не неправильные общественные устройства, а жизнь сама является источником страданий людей. Вся штука в том, что если уж говорить совсем конкретно о меньшинствах, они даже в самых толерантных странах, они продолжают страдать, даже в самых толерантных странах у них продолжается… продолжает быть повышенное количество суицидов, повышенное количество неурядиц, разного рода зависимостей и так далее, и так далее, и оно почти не изменяется с годами.

Интересно.

Это связано с тем, что причина их страданий не в том, как их трактует реальное окружение, а в самом их отличии. Любой отличающийся от окружения человек всегда испытывает некоторое давление одиночества, это неотвратимо, это неизбежно.

Скажите, пожалуйста, повторяю, не хотелось бы здесь сильно оставаться, много вопросов, но все-таки: ведь была еще и потом, после решения компании «Вкусвилл», была потом реакция как раз ЛГБТ-сообщества, и в «Инстаграме» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), я сам читал эти сотни, просто вот потратил время, их было много, они были моментом очень агрессивны, и было понятно, что там были молодые люди, которые к этому движению не относятся, но у них уже перепрошито что-то, и они считают, что вот те, кто против — это не гуманно, не человеколюбиво и так далее. Как вы думаете, поскольку мы в теме «Надежды», напоминаю, вот насколько это укорененная уже позиция или это характеристика молодости, которая со временем у большинства из них может поменяться?

Я думаю, что это характеристика молодости, которая со временем обречена поменяться у большинства из этих девочек-яойщиц, которые на самом деле составили 90 процентов этих гневных комментаторов — из тех, которые комментировали собственно из России. Огромное количество, конечно же, эмигрантского отребья, безусловно, комментировало все это дело, то есть про них вообще бессмысленно говорить по одной простой причине: они неинтересны, они за пределами нашего интереса и внимания. Но если мы говорим о соотечественниках, точнее о соотечественницах младшего, среднего и суперстаршего школьного возраста обоего пола, то те из них, кто выйдут во взрослый мир и перепрошьются заново новыми социальными скиллами, они это забудут точно так же, как… Господи, мы сейчас много ли видим вокруг себя эмо и го́тов? А ведь современным эмо и готам уже за 35, пожалуй.

Интернет как иллюзия знания, вы в одном диалоге очень точно заметил, что даже поиск не работает, потому что поиск тебе выдает не содержательно-релевантные ссылки, а какой-то вот такой псевдомаркетинговый набор на какие-то, даже не «Википедию», а какие-то не очень авторитетные статьи. А как вы думаете, а вот надежда на то, что все-таки те не то чтобы преимущества, а те содержательные плюсы, которые, безусловно, есть в доступе к огромному количеству информации, вот есть надежда, что это все-таки будет нами освоено? Потому что ведь, скажем, опасения возникали у людей при любой информационной революции: при появлении печатных книг, при появлении компьютеров и прочее. Вот мы здесь справимся с этим, вот с этой иллюзией знания, которую дает Интернет, и человек, посмотрев две лекции об античности, считает, что он все про это уже знает, или все-таки большинство людей уже в этом будет жить всегда и выдавать всякие псевдо, так сказать, — псевдоаналитику, псевдознания, прочитав какую-то ерунду.

Ну, во-первых, мы не знаем, что будет спустя десять лет…

Мы не знаем, что будет завтра…

Понятия не имеем, да. Нет, ладно, завтра Интернет скорее всего будет еще

Да.

Через десять лет — пожалуй, лет через тридцать, ой… Мы знаем, любой фантастический космический корабль из советской фантастики летит в космос на перфокартах. Это говорит о том, что любое грядущее — это современность на анаболиках, на максималках, раскаченная какая-то, дополнительно заапдейченная. Принципиально новое остается принципиально будущим, черным лебедем непредсказуемым, которое вплывет, и тогда мы скажем: «ну да, конечно, этого следовало ожидать», но скажем мы это уже постфактум. Что касается нынешней, я придумал специальное слово «игносфера»…

Игносфера?

Да, игносфера, это то пространство, в котором существует недоказуемое, непроверяемое принципиально или вовсе ложное знание, в котором бултыхается наш уважаемый современник, отличающийся резко от современника столетней давности, который для того, чтобы получить какой-нибудь культуры или какого-нибудь знания, он должен пойти купить книжку, отловить мальчика-газетчика, сначала одеться и выйти…

Сходить в библиотеку.

В библиотеку, на худой конец, в трактир, так сказать, послушать соловья.

Да, а сейчас он сидит и…

А сейчас нет, сейчас он должен проявить уже некоторую ловкость для того, чтобы увернуться от охотящихся за ним отовсюду в превосходящем количестве хищников информаций. При этом важно понимать, что современность, она дала свободу не знания, а любого знания, не информации, а любой информации, и слово «любой» становится все более и более ключевым. Если мы говорим о современной…

А почему это важно?

Это важно, потому что это как раз тот случай, когда некоторое количество переходит в качество, и самомножественность каких-то сущностей, она сама по себе становится сущностью, если угодно. А человек, атакуемый десятью тысячами новостей, вырабатывает к ним одинаково равнодушное отношение, если угодно, или выбирает, что совсем уж плохо, то, что ему по вкусу и в жилу. У многих наших современников, особенно юных, постоянная проблема с выделением хоть каких-то смысловых узлов из массы текста, например, написанного. Я сталкиваюсь… до недавнего времени я работал редактором в федеральном СМИ, и я вас уверяю, мы имеем дело сейчас довольно часто с молодыми людьми, которые в принципе не способны выделить в тексте никакое главное...

Главную мысль, как нас учили в школе еще, да: какая главная мысль?

Какие-нибудь ключевые мысли: «оно ж не выделено», — говорят они.

А вот, перебью…

И вот в этом, в этом, мне кажется, есть и некоторый залог будущих наших несчастий, и некоторый залог будущих наших надежд и утешений…

А почему надежд? Несчастий - понятно.

А потому что всегда все равно останется некоторое количество людей, которые будут заморачиваться именно этим: именно системностью взглядов на мир, поиском того самого осмеянного всеми глубинного смысла, поиском дополнений, которые будут мучиться от недостаточности собственного знания, выстраивать собственные иерархии знания, если угодно, выстраиваьб собственные связи, и в силу того, что они окажутся в безусловном выигрыше — популяционном, цивилизационном, личном в конце концов непременно и обязательно, — они станут в итоге следующими,скажем так, ролевыми моделями.

Я сам постоянно на эту тему размышляю, вижу вот эти вот отличия, критически отношусь к способностям молодого поколения, поскольку я преподаю и каждый год вижу где-то двести студентов-первокурсников новых, и совершенно с этим согласен, что есть такие поколенческие проблемы. Эта поколенческая критика, она ровесница человечества, мы это понимаем. Вот как здесь отделить наше с вами, давайте говорить правду, возрастное брюзжание, которое было всегда, от реальных опасностей. Ну да, ну вот они не выделяют, но тем не менее жизнь продолжается, уже молодые, уже 20-летние занимают какие-то там должности, чем-то руководят и, в общем, ничего не рухнуло. Где грань между реальной проблемой и просто вот другим поколением, которое всегда старшим будет в чем-то не нравиться?

Хороший вопрос. Насколько можно предположить, скажем так, если поколение продуктивно, то абсолютно все равно, как оно эту свою продуктивность добывает.

А продуктивно по каким критериям?

По любым.

Это, в общем, скорее уход от ответа, чем ответ.

Хорошо, давайте так…

Всё — значит ничего.

На данный момент в ведущих странах и в ведущих, я бы сказал, профессиях этих стран существует достаточно жесткий дефицит, как ни странно, креативных специальностей. Это началось еще лет десять тому назад, то есть, грубо говоря, сейчас конкурс на парикмахера или на фитнес-тренера в любой нормальной — передовой ли, у нас ли, в западной ли — стране, он значительно выше, чем конкурс на должность какого-нибудь инженера-строителя, скажем.

И из этого что следует?

Желающих заморачиваться, приобретать те профессии, те специальности, в которых должно не только постичь алгоритм и какие-то алгоритмические знания, но и где требуется постижение, что называется, сути и неудовлетворенность непониманием сути, так вот, в таких местах зачастую спрос значительно превышает предложение, отчего и происходит, собственно, импорт из стран так называемого третьего мира. И постепенно в подавляющем большинстве стран именно такими избыточными специалистами, способными тем не менее к когнитивным профессиям, назовем их так, то есть не те, которые косплеят ходячие ЭВМ, а те, которые действительно способны созидать, — сейчас на этом месте большой значимый провал. И тут я уже говорю, извините, абсолютно прямо: когда я начинал работать, а это было, извините, в 90-е …

…годы прошлого века.

…это было очень неприятное время, но когда я начинал работать, то из 17-ти или там 18-ти человек, которые прошли через молодежный отдел в конкретной небольшой республиканской газете, а в профессии в итоге остались и чего-то там даже достигли человек пять, пожалуй. Это довольно много, может быть, их было чуть за двадцать. За последние лет десять выработка значительно упала, потому что подавляющее большинство людей, даже закончивших журфаки — и в особенности закончившие их, они даже хуже, они приходят и воображают, будто они что-то умею оттого, что им рассказали про какие-то там перевернутые пирамиды и про журналистские принципы, они думают, что они постигли алгоритм, цепочку и так далее. То, что эта профессия не алгоритмизируется в принципе, так вот, неалгоритмизированные профессии сейчас, они испытывают жесточайший дефицит кадров. Я в самом начале назвал себя публицистом, это сейчас редчайшая профессия по одной простой причине: она не алгоритмизируется. И поэтому… да нет, на самом деле, написать колонку может школьница любого пола и возраста, но не рассуждать. Поэтому мне кажется, что в этом, скажем так, именно в уничтожении неалгоритмизируемого, в уничтожении, скажем так, синтетических способностей человеческого ума, тут мы не ошибаемся, тут мы не брюзжим, это на самом деле так.

Понятно, очень хороший ответ, спасибо большое, ну, мне, по крайней мере, нравится, и он близок.

ТЕРПЕНИЕ

Я смотрел вашу беседу с уважаемым Дмитрием Юрьевичем — Пучков, да?

Гоблин.

И вы там с ним дружно и долго потешались над диванными или, как вы назвали, «моментальными экспертами». И я, в общем, с удовольствием это слушал, соглашался и прочее. А вот вы себя считаете профессионалом и себя вправе рассуждать в каких областях?

Знаете, я хотел бы начать с признания: у меня есть мечта.

Вы как Мартин Лютер Кинг практически.

Да, я мечтаю о том, что когда закончится пандемия, то мне будет — желательно во всех крупных городах, конечно, нашей Родины, но можно и в столице только, — мне будет поставлен памятник с подписью: «Он один не был иммунологом, когда были все».

Хотел уже обвинить вас в нескромности, но остановился.

На самом деле, я считаю, действительно, если уж у меня, как у публициста, рассуждателя профессионального, есть какая-нибудь суперсила, то она состоит в умении мучительно удерживаться от того, чтобы рассуждать о том, в чем я не смыслю. Это, конечно, сильно ограничивает мой радиус действий, поэтому об огромном количестве вещей я просто не пишу.

А как вы для себя определяете критерий: вот здесь пишу, здесь не пишу?

Путем внутреннего диалога, я цепляюсь к собственному желанию что-нибудь сказануть и задаюсь, переодеваюсь в собственного злейшего врага и задаю себе вопрос: а это ты откуда взял? А почему ты так думаешь? А ты уверен, что нет, ты уверен, что это явление уникально, а не обычно или, наоборот, оно обычно, а не уникально? И так далее, поэтому да, этим приходится заниматься примерно 80 процентов бодрствования, разумеется, и даже если, я бы сказал, особенно если кажется, что, я точно уверен, что это все знают, в этом случае особенно необходимо постоянно перепроверять то, что ты знаешь, поэтому у любого нормального рассуждателя профессионального публичного, имеющего некоторый ответ перед своими уважаемыми читателями, перед ним непременно стоит вот эта вот грозная задача: всегда каждое свое слово, каждые свои рассуждения читать глазами своего злейшего врага.

Хороший даже практический совет.

Ну или как минимум яростного противника, зоила, иначе рано или поздно вы перестанете рассуждать и начнете вещать.

Понятно, очень хороший критерий. А скажите, вот когда ты невольно вот так вот, опять же, возвращаясь к этому интервью, к беседе с Гоблином, которая у вас была…

Это года шестнадцатого-восемнадцатого?

…и очень приятно вместе с умными людьми понимать, как много вокруг дураков и так далее. А нет здесь нравственной проблемы превращения в мизантропа такого?

Есть.

А вы переживаете по этому поводу?

Да. Дело в том, что наша жизнь, она в принципе состоит из постоянных самоуличений, мы с вами взрослые люди, мы к этому, наверное, привыкли, но пока мы были юны, это, конечно, нас шокировало: Господи, я опять облажался, я опять лицемер, я опять сам себя поймал на противоречии. Тут есть один нюанс. Классика жанра, на чем стоит любая мысль общественная: она стоит, как правило, на двух слонах. Первый слон — это «мы верим в наш народ, наше большинство, оно здоровое большинство, оно не подведет, оно не поведется на лживую удочку». Второе: 95 процентов людей — идиоты.

Да, замечательно, да.

Все это очень ситуативно. У нас у всех есть огромные шансы стать этими самыми идиотами, и примерно как раз в 95 процентов случаев с помощью скромности и самоуличения мы можем курсировать в тех процентах, где мы не идиоты и, конечно, если нам достанет самоконтроля и трудолюбия, то расширить эти пять процентов, не знаю, до головокружительной цифры — до семи…

До шести.

До семи даже.

Ну, вы более оптимистичны, чем я. Скажите, пожалуйста, в статье, одной статье 2014 года вы рассуждаете о феномене масскультурных двойников реально существующих стран. Очень точно и очень интересное наблюдение, вы говорите, что это свойственно разным странам, но применительно вот к нам вы говорите, что в Советском Союзе такими масскультурными двойниками были в первую очередь США и Франция, где казалось все прекрасно, все хорошо, там Париж, культура, так сказать…

Заметьте, Париж как-то уже сошел просто…

Но тем не менее очень интересное размышление. Вы совершенно справедливо замечаете, что, когда появилась возможность путешествовать, вот это первые две страны, которые подверглись массовому нашествию наших соотечественников. И дальше включилась обратная история, когда, как вы говорите, именно вот эти виртуальные США и Франция в первую очередь рухнули в массовом сознании. А дальше вы пишете, что «несутся и несутся с тех пор испуганные открытия, что там, если брать США, многие живут в нищете, народ в основном толст и нелюбопытен, а хорошая колбаса дорого стоит». А из Франции — что «Париж на самом деле грязный и вокруг сплошные негры». Вам не кажется, что это переоткрытие, я понимаю полемический запал ваш семилетней давности, но вам не кажется, что это тоже, в общем, некий перебор, что Париж не только грязный город, там по-прежнему есть…

Я говорю об испуганных открытиях.

Да, но вот что истина-то, она все равно посередине, то есть неизвестно, что лучше, вот это очарование или разочарование, или это неизбежное следствие?

Ну, давайте все-таки учтем, что дама, отправляющаяся в Турцию в надежде увидеть там усачей из «Великолепного века», скорее всего, будет разочарована: там не будет всех этих расшитых кафтанов, тайн гарема и всего прочего, а если и будут, то далеко не в столь огламуренном виде, разумеется. Человек, отправляющийся во Францию в наше время, безусловно, знает, что реальность трехмерная, что она богаче, чем та туристическая витрина, которую все страны на самом деле так со вздохом выдвигают, которой защищаются, если можно так выразиться, от набегающих на них туристов. Когда я слышу, что человек побывал в Египте, я уточняю: в Египте или все-таки условном Шарм-эль- Шейхе? Человек, побывавший хотя бы в городе Александрии, а это просто не только туристический город, он уже, можно сказать, что он заглянул хотя бы так, чуть-чуть, одним глазком в Египет. Но нет, люди побывали в специальном гетто. Человек, побывавший на сказочном Бали, побывал в Индонезии? Нет. Человек, побывавший на Гоа, был в Индии? Ну что за глупости! Человек, пробежавшийся между матрешками по Москве или по Невскому, был в России? С чего бы вдруг?

Но это тоже часть российской действительности, и матрешки…

Нет, вы знаете… Так, хорошо, когда вы в последний раз покупали матрешку?

Я вообще никогда не покупал матрешку. Но они же существуют.

Они существуют как витрина. Они существуют как витрина, я уверен, что кое-где есть места, где даже медведи пляшут, но я их не видел, за 11, 12 лет жизни в России я не видел, где пляшут медведи, особенно на улицах.

Эх, не по тем улицам каким-то вы ходите.

Вероятно, да, я не по тем улицам хожу. Я к тому, что нормальный человек должен понимать, что аттракцион, на который он прибывает, будучи туристом, не имеет никакого отношения к стране, которую он посещает, формально посещает. Он посещает аттракционы, расположенные в этой стране. Если он хочет посетить саму страну, посмотреть на нее, понять, ну, во-первых, это, как правило, вдумчивый человек, Паганель, который этим действительно хочет заниматься, который вероятно еще как минимум выучит язык, хотя бы в общих чертах, этой страны или будет ходить везде с переводчиком и выяснять, как живут люди. Если учесть, что подавляющее большинство людей живут в квартирах и там едят курицу, то он будет ходить по этим квартирам, по их дворам, ездить с ними в их общественном транспорте, заглядывать к ним на работу, в офисы, на заводы и так далее, — в общем, заниматься всем тем, чем никто не занимается из тех, кто занимается так называемыми путешествиями. Я вообще считаю туризм, между нами говоря, это не только глубокая обманка, самообманка в подавляющем большинстве случаев, ибо мы, оставшись дома и открыв книгу о любой стране, мы узнаем неизмеримо больше о ней, нежели покатавшись на ее национальные аттракционы.

А если человек все это понимает, его просто устраивает состояние туриста, в чем проблема-то?

Давайте подумаем…

В чем здесь?.. Он все понимает.

Для нас, например…

Для этого человека конкретно, вот он…

Хорошо, я могу сказать, конкретный человек, примерно наш современник, заметьте, средний, на так называемый туризм тратит от четверти до сорока процентов своих денег.

И?

Он тратит, извините, — это налог на понты, это налог на «Инстаграм» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), это налог уже на собственного двойника в «Инстаграме» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации).

Нет, ну и что, его это устраивает, ну и что, он понимает, что это не Франция, куда он ездит.

Его это устраивает, а кто тогда все время на деньги, на отсутствие денег жалуется?

Ну, то есть вы хотите сказать, что что? Ему нужно сидеть дома, читать…

Мой коллега общался с воронежским, хорошим воронежским парикмахером, пареньком лет тридцати, который жаловался ему на дороговизну жилья. Но при этом почти сразу же без особого перерыва этот паренек похвастался, что каждый год два раза он все-таки собирает два раза за полугодие 180, кажется, тысяч рублей и красиво куда-то выезжает на две недели. Я прошу прощения, но это налог на так называемое социальное одобрение, налог на «Инстаграм» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), налог на понты и адекватность, понимаемую, точнее навязываемую, адекватность. Эти около четырехсот тысяч рублей в год, которые теряет паренек, они в Воронеже, насколько я понимаю, за несколько лет сложились бы даже в квартиру.

Понятно.

Это важно. Я хочу сказать, что это действительно важно. Знаете, любой толстяк убежден, что он ничего не ест, но у него почему-то всегда полон ящик печенюшек, ну потому что ну это же просто, это же… На самом деле он сам себя облагает налогом на хорошее настроение — условно, но он за это таки платит.

ПРОЩЕНИЕ

Есть такой тезис, с которым я часто сталкиваюсь, что тяжелее всего простить предательство. В фильме, который вы назвали самым страшным фильмом СССР — «Гараж», один герой говорит…

Один из самых страшных, во всяком случае.

Я цитирую название текста.

Нет, ну было еще военное кино все-таки.

Да, но я имею в виду, там называлось, по-моему, так, что «“Гараж” — самая страшная ретро-рецензия». Вот ваша эта ретро-рецензия, вы так ее назвали. Ну так вот, в этом фильме один герой говорит, что «вовремя предать — это не предать, это предвидеть». Вот скажите, вот этот вывод — это тоже вот эта страшная характеристика поколения, которое (поколение) вы довольно жестко оцениваете в этой ретро-рецензии?

Я боюсь, что это, а это как раз поколение моих родителей, насколько я могут судить, фильм 79-го года «Гараж», кажется, ну как раз они меня только-только родили, так что, скорее всего, так и было. Это поколение, разумеется, неоднородное, как и все, и очень трагическое, и трагичность его судьбы в значительной степени связана с тем, что они уже имели дело с реальностью, я бы сказал, столь двойственной и столь далеко своими частями отъехавшей друг от друга, что она лопалась уже, в общем-то, на глазах. Я прекрасно помню свое детство в этом смысле, когда, пожалуй, самыми радостными и светлыми переживаниями в нашей детской жизни были переживания культурные, связанные с предвкушением, связанные с фантазиями, связанные с ожиданьем, с восхищением, ну, условное «прекрасное далёко». «Прекрасное далёко» было совсем одним, а близкое было совсем другим. И надо сказать, что поколение, научившееся, поколение как раз родителей, насколько я понимаю, и ваших тоже, наших с вами родителей…

Я просто поздний ребенок, поэтому у меня родители старше были.

Молчаливое поколение, да?

У меня просто папа 33-го года, мама 38-го.

Понятно, примерно 10-12 лет разница. Поколение этих последних советских людей, можно ли их упрекать в том, что они предали идеал, который был уже выродившимся до чистой схоластической трескотни формальной как раз накануне перестройки? Не уверен, тем более, что этим идеалом, разумеется, этим символическим языком, этой схоластикой, этой трескотней лучше всего владели, конечно, те, кто меньше всего придавал значение произносимым словам.

Да, вы об этом пишете, да.

То точно так же, Господи, сейчас у нас самое успешные патриоты кто?

Кто, скажите, кто?

Ну, я не хочу, тем более все равно вырежете… Ну, скажем так, я не слишком доверяю принципиальности наиболее громких современных патриотов — по ряду причин. Мне очень нравится формулировка некоего Нассима Талеба, Нассим Николас Талеб — это автор «Черного лебедя», книги, автор книги «Антихрупкость», и я бы сказал, оскорбительно успешный финансист помимо всего прочего, приобретший в свое время самостоятельность и занявшийся всерьез философией, а в свободное время немного управляющий Ливаном, откуда его в ходе ливанской гражданской войны, как представителя православного меньшинства, выперли и сожгли его дом и так далее. Сейчас он вернулся и в качестве мести отстроил еще больший дом.

Хорошая месть.

Вот. Талеб говорит: единственный критерий доверия, если вам кто-нибудь что-нибудь советует, — это рискует ли чем-нибудь этот человек, советуя.

Эта мысль требует пояснения.

Если человек, который советует вам что-нибудь — советует, рекомендует, призывает, — чем-нибудь рискует, рекомендуя и призывая, то ему можно доверять, значит, у него, что называется, шкура на кону. Если нет, не слишком многого стоит. Извините, не хотелось бы якать, но в моем случае вопрос «докажите, Виктор, что вы любите Россию» — очень просто: я сбежал из Европы, приехал к вам и отказался от гражданства — всё. Люблю. Я поставил на Россию, так что да, я искренне заинтересован, у меня есть небольшой пруф в том, чтобы в России все было, как мне представляется, хорошо. Или как минимум не случилось настоящей беды. В случае людей со слишком большим количеством подводного запаса…

Вызывает вопросы.

Нет, они не вызывают вопросов, может быть, они даже искренние, но я не стал бы полагаться на них.

Понятно, понятно. А скажите, пожалуйста, у вас в одной из колонок вы там рассуждаете о том, как вы «стали плохим» в кавычках, то есть вы перестали подстраиваться, получили соответствующую реакцию, что, мол, совсем испортился, был нормальный, а сейчас… В той или иной степени мы это проходили…

Все мы проходили это.

Да, да. А вот скажите, пожалуйста: с одной стороны, человеку свойственно развиваться, в том числе и менять какие-то взгляды. Не хочу говорить банальности по поводу как там это, в общем, в молодости такой, там такой, это естественно и так далее. А с другой стороны, сегодня одно из самых популярных выражений: «переобулся на лету» и прочее. Вот что для вас является критерием того, что человек, действительно, произошла у него некая, не побоюсь этого слова, переоценка ценностей, и он переосмыслил что-то или сердечно пережил, а где-то это просто конъюнктура, можно это как-то отличить?

Да, разумеется.

Как?

Тем же самым способом: он что-нибудь поставил на это? Он от чего-нибудь отказался? Он чем-нибудь заплатил или нет? Если он от чего-то отказался и что-нибудь сразу заплатил авансом, это не подлежит сомнению. Если он поставил на свою новую, на свои новые убеждения собственное благополучие, в него можно верить, по крайней мере, в его искренность.

А если не было, что называется, случая?

Так не бывает.

Ну бывает. Значит ли это, ну вот вы переехали — ваш аргумент, ну человек здесь родился, вырос…

Хорошо, человек родился в России, вырос в России…

Его воспитывали в определенной среде.

…живет в России, тратит деньги в России. Извините, я знаю, что о деньгах почему-то не принято говорить, как будто это стыдная болезнь, хотя все о них почему-то постоянно думают, но ведь это довольно важно: человек тратит деньги в России — да, кстати, на что? Если человек…

То есть патриот не должен ездить отдыхать за границу? Обострим.

Если человек по-настоящему богат, то он может, конечно, ездить отдыхать куда хочет, конечно. Но если он действительно большую часть своих денег тратит — не зарабатывает, а тратит — на улучшение среды вокруг себя…

В своей стране…

В своей стране, разумеется, то да, это отличный проверочный критерий. А если он, извините, если его патриотизм состоит в поругивании действительности за то, что при Сталине такой фигни не было, то нет ли в этом толики лицемерия?

Риторически вопросили вы.

Да. Человеку всегда есть что поставить и человеку всегда есть чем заплатить за свое мнение. У меня был один знакомый, который работал кладовщиком, он утверждал, что борется за счастье человечества, просто он никак не может найти достаточное количество соратников. Он не заплатил за свое звание борца с человечеством ни единым лишним усилием, его даже на работу мама всегда устраивала.

Ну, бывает и так. Коллега Михеев наш, когда был у меня в программе, на тему друзей и партнеров в политике он сказал следующее: «Я не верю в друзей в политике, не верю и никогда этого не видел. Конечно, считаю, что политика может быть честной, вот честность — это более понятная категория, честность и соблюдение… доверие и соблюдение данного слова — вполне реальная вещь и за это вас будут уважать, это несомненно даст определенные позитивные плоды» (имел в виду он в политике). А вы какой придерживаетесь точки зрения, вот в политике, там же есть две полярные в политике, как и в жизни, в межчеловеческих отношениях есть друзья и враги, кто-то говорит, что есть союзники по интересам, и они, естественно, меняются, и никакой дружбы в политике быть не может.

В политике, разумеется, есть друзья, и это ее главная проблема.

Как говорится, с этого места поподробнее.

Ну, один мой уважаемый знакомый, крупный отечественный медиаменеджер сказал как-то: «Понимаете, Виктор, главная проблема всех политических и общественных отношений в России состоит в том, что все они в итоге оказываются личными отношениями», что в переводе означает, что всегда есть какой-нибудь Иван Иваныч, которого трогать нельзя. Во-первых, он неизбежен, и это действительно большая проблема. Во-вторых, само трогание этих людей, потому что на самом деле их всегда очень-очень много, они, как морские уточки, точнее, как морские желуди, они, ими обрастает любой корабль…

Я уточню сейчас: вы говорите о, если я правильно понимаю, внутриполитической ситуации, о том, о чем Ли Куан Ю сказал, что «хочешь построить — посади своих друзей в первую очередь», да?

Ну да, но он этого не сделал, кстати.

А я, может быть, спрашивал скорее о межгосударственных отношениях, вот о политике международной, здесь могут быть друзья и враги или только партнеры?

Безусловно, могут быть друзья…

А это является проблемой?

…и эти друзья, безусловно, могут предать. Это не является проблемой, если у вас есть план на случай предательства друга.

План Б.

Да, разумеется. Если, извините, мы — руководство какой-нибудь страны, то мы обязаны подозревать друзей и обязаны готовить ежеминутно, ежечасно план Б на случай их предательства. В противном случае это уже мы предатели, это уже мы предаем тех, кто доверил нам, кто нам доверился в конечном итоге. Нет ничего хуже, чем сделать отвратительно свою работу или завалить ее тем более. И если уж мы заняты как бы большой политикой, то — а это, вы знаете, я не знаю хуже в принципе профессии, чем быть начальником, я уверен, вы понимаете меня,.Пусть я и бывал очень небольшим начальником, но быть любым руководителем — это значит непрерывно заниматься в первую очередь — самопринуждением, во-вторую — принуждением всех остальных и да, быть плохим. Быть плохим, плохим, плохим, еще хуже, худшим в истории и так далее. И в некотором смысле, разумеется, это значит обязанность быть злым, и это значит, что чем более злобное, недоверчивое и паранойяльное, и подозрительное у нас руководство, тем лучше оно выполняет по крайней мере свою роль.

Хотя вы знаете, я понимаю, о чем вы говорите, но вот у меня сейчас был гость-епископ, который говорил, что начальник вполне себе может и даже должен быть в каком-то смысле добрым миротворцем, ну, может быть, это…

Безусловно, он должен быть добрым миротворцем, ему приходится иногда быть добрым миротворцем и принуждать и добрым словом, и пистолетом. Ну, иногда и просто добрым словом, разумеется, но это не значит, что за его спиной не будут говорить, что он очень плохой, стал еще хуже и вообще испортился.

ЛЮБОВЬ

Один мой гость сказал, на мой взгляд, довольно точно, что есть некая затертость в использовании этого слова, может быть, в силу особенностей языка, у нас в отличии от греков, которые разными словами называют разными чувства, а мы всё — любовь, любовь. И он сказал, что, поэтому когда ты хочешь собственно про любовь сказать, то ты определяешь ее через какие-то другие слова. А вот ваше слово, если в согласны с такой постановкой вопроса…

Безусловно.

…ваше слово каким будет? Вы через какое слово определите любовь?

Смотря какую любовь. Тут знакомый абсолютно прав. Филиа, эрос, извините, агапэ...

Да.

Если мы говорим о любви универсальной, то, мне кажется… то есть не имеющей конкретики, то слово «любовь» вполне сгодится. Но если мы начинаем говорить о любви, скажем так, несколько более конкретной, не общей, с «лица необщим выраженьем», то мы никуда не сбежим от эпитетов. Может быть, это милость.

Милость?

Может быть. Мне кажется, что… В польском языке, собственно говоря, любовь — miłość. Поскольку языки разошлись не так давно, я думаю, что это одна из ранних славянских форм, когда у нас еще, вообще, так вот милость — милость Божья. В конце концов, если мы говорим о любви Бога к человеку, то, вероятно, это слово подходит. Понятно, что любовь человека к Богу, она вряд ли подходит… слово «милость», но там, возможно, нужно говорить о более специализированных, более знакомых нам по специальной литературе терминах. Вся штука в том, что, знаете,  сама по себе потребность в любви возможна не как абсолютна у человека, как нам всегда мыслилось.

А это вот что вы имеете в виду?

Если человек… Если потребность в любви у человека так уж неискоренима, то откуда в наш травоядный век такое количество одиноких — растущее, неумолимо растущее количество одиноких людей?

То есть вы хотите сказать, что если бы они так хотели любви, то, в общем…

Любить — это очень просто.

Любить — это просто?

Разумеется. Это трудно, но просто.

Замечательно.

Трудно, но просто, легко, но сложно, трудно, но просто, знаете. Так вот, это очень трудно, но это просто. Для того чтобы любить, нужно просто любить, и никому не нужно объяснять, что такое время и как любить. Но знаете, я недавно читал социологические исследования, согласно которым в передовых европейских странах все больше и больше, в каких-нибудь Нидерландах уже большинство и так далее, людей вообще не задумываются о вещах метафизических, религиозных, не побоюсь этого слова, и это при том, что, как считает классическая атеистическая критика, например, религия на самом деле растет из страха посмертного исчезновения, уничтожения и так далее. Такой пример вот этих самых людей, которые просто не задумываются, которым все равно, которые гностики в лучшем случае или просто non-religious, non-spiritual или spiritual but non-religious.

Да-да, это модно.

Их пример показывает, доказывает, я бы сказал, нечто куда более чудовищное. После того, как всякая — в продвинутом мире, так сказать, — всякая потусторонность, всякая религиозность, всякая нематериальность оказалась на периферии социального престижа, оказалось, что куче народу даже абсолютно все равно, есть жизнь после смерти или нет, если в этом нет посюсторонних понтов, посюстороннего социального престижа. Сама тема о бессмертии души оказалась выкинута за пределы интереса нормального внятного современного человека просто потому, что она оказалась выкинута за пределы каких бы то ни было модных престижных социальных идей.

Ну, смотрите, Виктор Григорьевич, тут я, с вашего позволения, вас остановлю, потому что это требует уточнения, это очень интересные и важные вещи вы говорите, они немножко разные. Во-первых, то, что потребность в любви, если я вас правильно понял, вы считаете, может быть, вот этот тезис о естественной потребности нашей в любви, он несколько преувеличен, может, она не такая уж большая и очевидная. А второй тезис — это ведь не только атеистическая критика о происхождении религии от страха перед конечностью бытия, это, собственно, и с религиозных позиций можно об этом говорить, что человек  — для меня это фундаментальное отличие от животного: мы понимаем конечность своего бытия и это вводит нас в некое состояние экзистеницального ужаса, которое требует разрешения, если я вас правильно понял, вы говорите, что эта социология свидетельствует о том, что ужаса давно нет.

Я хочу сказать, что даже этот ужас оказался не экзистенциальным.

Не приводит к появлению религиозного чувства.

Даже этот ужас, да, даже этот ужас, он не преодолевается, потому что его самого нет, как только исчезает его социальная ценность, если можно так выразиться. Посюсторонность, даже онлайновость…

А как вы это объясняете, это что — отсутствие глубины у современного человека или что?

У меня есть одна очень неприятная теория на эту тему. Я считаю, что... еще, кстати, одно отличие современности от значительной части предыдущих эпох, оно в том, что современность, она придает нашему уважаемому современнику очень недорого и в огромном количестве «лимбический доширак», то есть удовлетворяет некоторые зачатки его болей и неудовлетворенности с помощью специальных глутаматов — быстро, в большом количестве. Хотите, у вас тоска по востребованности? — Подписка стоит всего 9, 99 центов, 9 долларов 99 центов. У вас есть потребность в осмыслении?— Подписка на самого крутого блогера, который быстренько преподаст наиболее актуальное доширак-знание… да есть вообще бесплатно, они за рекламу зарабатывают. Иногда кумирами действительности — интеллектуальными, замечу, кумирами — становятся существа чудовищные, чудовищно, замечу, тупые и необразованные, что о некоей тотальной и повсеместной воле человека к неодолимой боли человека — к любви ли, к знанию ли, к смыслу ли — становится немного страшно говорить. В действительности, конечно же, воля и к любви, и к смыслу, и к знанию, к истине не исчезает, но это не значит, что всякий человек гарантирован от того, чтобы оно в нем исчезло. Современность, повторюсь, умеет гасить то, что раньше требовало реализации, некоторым эквивалентом для лимбической системы мозга, есть даже выражение «лимбический капитализм», построенный именно на… то есть механика, экономика, построенная именно на скоростном, дешевом и ложном, неизбежно ложном удовлетворении наших, скажем так, первичных страстей…

Понятно.

…первичных метаний и первичных болей. Это условно те самые игры, картинки, видосики и так далее, которые часто ругают, но ругают абсолютно не за то, за что их на самом деле должен ругать. На самом деле их следует ругать за воровство времени.

Ну и за то, если я вас правильно понял, как раз за подавление более глубинных… то есть за иллюзию удовлетворения потребностей, да?

Иллюзия состоятельности, иллюзия состоявшихся деяний, иллюзия состоявшихся свершений и достигнутых результатов. А на самом деле речь идет о воровстве бесценного ресурса, которое только расходуется, — воровстве времени жизни, за которое человек нередко еще и сам платит.

Ну, вы знаете, это такая мысль на подъеме, которая требует пояснения. Но я предлагаю здесь остановиться, потому что в любом хорошем разговоре должна быть некоторая недосказанность, это, может быть, кого-то понудит в том числе и ближе познакомиться с вашей, как вы сами говорите, публицистикой.

У нас еще финал. В финале я, как вы помните, вас попрошу поставить точку в некоем предложении, связанном вот с какой ситуацией, даже не ситуацией, с одним высказыванием. Один епископ христианский как-то сказал про своего друга: «Мы были очень близкими людьми. Правда, нас разделяли взгляды, но это не имело значения». «Согласиться нельзя возразить», я имею в виду этой позиции, что взгляды разделяли, но это не имело значения,  — где вы поставите точку?

«Мы были очень близкими людьми, правда, нас разделяли взгляды, но это не имело значения» … Боюсь, что после «нельзя».

Согласиться нельзя?

Боюсь, что после «нельзя». Отчасти мы немного говорили об этом. Нельзя быть кем-нибудь только с девяти до пяти.

Как в одной передаче говорят: ответ принят. Спасибо вам большое.

Спасибо вам, что пригласили.

Это был самоходный публицист Виктор Мараховский. А мы продолжим писать парсуны наших современников ровно через одну неделю.

Фотографии Людмилы Заботиной