Режиссер сериала "Не родись красивой" рассказал о том, как решился усыновить ребенка

Могут ли низкие жанры доносить высокие смыслы? Как пришло решении об усыновлении ребенка? И легко ли быть настоящим мужчиной? Об этом и многом другом рассказал режиссер Александр Назаров в программе "Парсуна".

«Парсуна» — авторская программа председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья. Мы продолжаем писать парсуны наших современников. И сегодня у нас в гостях Александр Назаров. Александр Владимирович, сердечно вас приветствую.

Спасибо, здравствуйте!

Спасибо вам, что вы к нам пришли. У нас, на всякий случай напомню, хотя знаю, мне очень приятно это сказать, что вы периодически нас смотрите и с программой знакомы.

Да.

У нас пять тем: вера, надежда, терпение, прощение и любовь. Это связано с окончанием молитвы Оптинских старцев. Перед тем как мы к первой теме перейдем, я хочу вас попросить как бы представиться, вот тот случай, когда «как бы» не является словом-паразитом, а, скорее, указанием на то, что это не вполне формальное представление, а ваша идентичность, самое главное, что вы о себе хотите или можете сказать.

Знаете…

Как-то вы хитро очень улыбнулись.

Нет, сейчас объясню почему. Потому что я как раз только в этом календарном году задумался как же себя представлять точно. Прочитал одну умную книжку и оказалось, что мы живем в эпоху позиционирования, да.

«Как вы себя позиционируете.?»

Да, как я себя позиционирую. И понял, что как-то нужно себя «спозиционировать». И вдруг я понял и сейчас, в общем, эту позицию выражаю и в соц. сетях. Я сформулировал достаточно коротко: комик в очках. Вот все, да. Да, комик в очках.

(Смеется).

Когда я перевел это на английский язык, оказалось, что это переводится «spektaklet comedian» (англ.), вот так вот, да. Вот я в Google перевел, оказалось «spektaklet comedian» (англ.).

Ага.

Т.к. слово «спектакль» мне знакомо, то я подумал, что это вообще хорошо. (Смеется).

Вера

Вы рассказывали историю, что, когда вы были молодым актером, а у вас там роль в «Современнике» и вдруг накануне ангина, температура 40. Было такое, да?

Да.

И тетя, да, по-моему, ваша вам сказала: «Поговори с Богом».

Не тетя, троюродная сестра.

Сестра, да.

Наташа.

Да, сказала: «Поговори с Богом, но не так, как ты обычно говоришь, как с равным, или сверху вниз, а снизу вверх», да?

Да.

«По-настоящему поговори, снизу вверх». А поговорили?

Понимаете, какое дело. Дело в том, что я бы ответил так. Разговор с Богом не зависит от нашей воли, да. То есть, как сказать, он все равно происходит. И я не знаю, как состоялся этот разговор, но это был 97-й год. Вы правы, это моя первая главная роль в «Современнике», премьера. Одновременно с этим сдача дипломного спектакля, заявки на дипломный спектакль в «Щуке» как педагога. И происходит такая вещь, там по разным причинам, не важно. Короче говоря, заявку мою не принимают. Нервы… А у меня генеральный прогон. И действительно я заболеваю гриппом страшным прямо накануне премьеры. Вот это был тот самый момент, когда 42 температура, и нужно что-то делать. И это переходит в воспаление легких. Накануне премьеры. Я тогда, вам скажу так, я тогда впервые задумался. Я не поговорил тогда с Богом, но я впервые задумался о том, что, наверно, такой путь существует. И, наверно, этот путь был, потому что ровно через 2- 3 месяца после этого я встретил свою жену нынешнюю. Я только тогда летом 97-го года крестился, я до этого был некрещеный.

Вы крестились после этой ситуации?

После. Да, я был некрещеный. И вот в 31 год, летом 97-го года, после тех слов тети Наташи, я ее называю тетя Наташа, потому что, она старше меня, хотя она моя троюродная сестра. Я как-то с детства привык называть ее тетя Наташа. И это неправильно, но так и есть. И я задумался на эту тему. И вот летом я крестился, и мы с женой повенчались. Т.е. это мой вам ответ: был разговор с Богом или нет.

А температура-то прошла?

Скажем так…

Вы играли?

Нет, вот, наверно, правильный ответ. Театр меня ждал, понимаете? Он ждал молодого артиста, он отложил премьеру на 3 недели. А в тот момент, когда мне сказали…

Это хороший ответ Оттуда.

Да, хороший ответ Оттуда. А когда мне уже сказали, а я лежал с воспалением легких. И вот еще один ответ, очень важный. Это был спектакль «Аномалия», его ставил Александр Михайлович Галин в театре «Современник». Тогда мне сказали: все, больше ждать не можем. Понятно, что актерская натура берет свое. Я говорю: «Я приеду». Это очень важный нюанс. И было три спектакля. Говорят: «Сначала восстановительные репетиции». А мне сказали врачи: «Пиши заявление что ты выходишь, иначе мало ли что будет». И я вышел. И на первой же репетиции, как только я пришел, репетиция восстановительная, утром я срываю голос. Вечером премьера. Голоса нет, понимаете. Вот нет голоса, а впереди три спектакля. А что делать?

Что делать, да.

И до Галины Борисовны доходит эта информация, что Назаров сорвал голос, что у него вообще нет голоса. И она меня вызывает к себе. И задает мне вопрос: «Саш, ты как?». И вот весь разговор был так.

Смеется.

Я не говорил ни слова. «Ты сможешь вечером сыграть?». А я говорю (показывает кивок головой). На что Галина Борисовна, великая женщина, на что она рассчитывала, я не понимаю. Но она поверила в то, что я смогу сыграть. И я весь спектакль три дня подряд играл под гоголь-моголем. Т.е. я выскакивал со сцены, пил гоголь-моголь. А т.к. там по роли мой герой простуженный, то, в общем, это нормально было. Он там как бы долго ехал, директор кукольного театра, долго ехал по степям и приехал простуженный. Это еще кинотеатр же, акустика у нас в «Современнике» сложная, нужно проорать. И я вот три спектакля так. И как только я отыграл третий спектакль подряд, голос пропал просто. Вот это ответ?

Это ответ.

Ответ. Т.е. Он мне дал возможность сыграть эти три спектакля. Но  потом на неделю забрал голос вообще.

Надо было отдохнуть.

Наверно. Сразу по выходу со сцены я не мог ничего говорить просто, у меня не было голоса.

Александр Владимирович, а вот есть такая точка зрения, что вера – это удел слабых, что это для слабых там подпорки и прочее. Мне вот кажется, я когда на свой какой-то небольшой опыт смотрю попытки верить, мне кажется, что вера для сильных в том смысле, что она требует силы воли очень большой. Вот вы что думаете по этому поводу?

Я когда задумываюсь о своей силе, я понимаю, что я слабоват. Потому что вера, безусловно, для сильных, потому что сложнее всего то, что когда ты веришь, то в тебе пропадает гордыня. Это важно. Гордыня куда-то улетучивается, потому что ты оказываешься в подчинении, ты соглашаешься быть подчиненным, соглашаешься подчиниться. На это, на самом деле, нужна дикая сила. Потому что главное, что человек должен в себе победить – это свою гордыню. Мне это не удается, понимаете. Знаю, что я человек горделивый, гордый и от этого страдаю. Поэтому вера – это, безусловно, свойство очень сильных людей. Людей, которые умеют держать себя под контролем. Себя. А когда ты держишь себя под контролем, то дальше, по большому счету, ты можешь и мир держать под контролем, условно говоря. Почему к Моисею Господь явился в 76 лет?

И он пас, потому что к этому моменту у него уже не было гордыни, от него отлетал, понимаете?

Поэтому он смог вывести свой народ. Т.е. он мог десять раз ходить к фараону, и это не задевало его гордыни. Это что, это признак слабости? Это признак великой силы. Человек, поборовший в себе гордыню. Это я так для себя формулирую, да. И вот тогда начинается настоящая вера. Потому что перестаешь верить в себя, в хорошем смысле слова и начинаешь верить в Бога. А так только ты сам. Это есть гордыня. Это жизнь без Бога. «Жизнь без Бога» - это, по-моему, у Лествиничника я вычитал.

Угу.

По-моему, я не помню где. По-моему, там, в «Лествице».

А вот смотрите, есть еще святые, как вот такие маяки там для нас, да. И вот герой в вашем спектакле, который вы поставили как режиссер и являетесь автором идеи, «Папа, мама, я и Офелия», он говорит о Сергии Радонежском. И говорит, что вот он ушел в лес от нормальной жизни, стал там молиться в уединении, и при этом вокруг него, собственно, возникла Русь во многом. И вот герой размышляет: а не уйти ли мне? И потом понимает, что он, так сказать, не выдержит. У меня вот какой вопрос в связи с этим. А тема подражания святым в обычной нашей жизни повседневной вообще присутствует? Т.е. вот этот подвиг, не знаю, преподобного Сергия какое-то отношение к нашей с вами жизни имеет? Как вы это воспринимаете вообще? Есть такой вопрос для вас?

По-моему, тоже…

Вы же наверняка размышляли, если у вас это присутствует в…

Да. Да, размышлял. По-моему, я у отца Сергия Булгакова читал, у него, точно у него.

Угу.

Что путь православия, он достаточно любопытный. Что даже адмирал Ушаков может стать святым. Т.е., условно говоря, стало понятно, что… Мысль такая была: а что, собственно говоря, это получается, что как бы и артист может стать святым. (Смеются). Наглая мысль.

А почему наглая-то?

Я понимаю, что, наверно, это все-таки идет: где родился, там и сгодился.Когда я размышлял о… Это имеет отношение к театру прямое и к Сергию Радонежскому.

Да.

Когда мой герой размышляет на тему, что он ушел в лес, потом к нему вся Россия пришла.

Да.

Ученики пришли, власть о нем узнала. Дело в том, что у великого Гротовского, великого театрального режиссера, деятеля театра польского режиссера Ежи Гротовского есть гениальная мысль. И мне ее транслировал Николай Дмитриевич Чиндяйкин. В свое время ему повезло общаться с Гротовским. Он сказал: «Главное - рыть колодец. Будет колодец, люди придут». Эта позиция, эта мысль, которая противоречит современному миру вообще. Современный мир – это мир пиара, да.

Да.

А есть другая принципиальная позиция: не надо, так сказать, ройте колодец. Вот выроете колодец, там народу будет и все хотят пить, понимаете? Как узнают – не ваше дело. «Узнают точно» – это другая позиция. В данном случае, мне кажется, что святой, вот настоящий святой – это тот человек, который роет колодец. Мы начались не с войны, мы начались с молитвы, понимаете, да.

Да.

Это очень важно. Это нужно понять. Эта страна началась с молитвы.

Да, вы говорили об этом, я вот читал в каких-то ваших интервью. Я понимаю, что для вас это важно. Важна, видимо, и для осознания нашей веры такая мысль.

Да. Именно потому, что не я умею молиться. Но когда ты понимаешь, что Сергей Радонежский- это, прежде всего, человек молитвы, то ты понимаешь, что он именно с этого начала. Да, для меня это важно именно потому, что сам я знаю: у меня не получается молиться, я не умею молиться. Очень хочу, может быть, научиться, но меня все время что-то отвлекает. Вот это такая проблема, которую я пытаюсь для себя как-то решить или не решить, не знаю.

Ну да, будем надеяться, что как-то мы все, все для себя сможем решить эту и другую... Я почему-то сейчас вспомнил, это, конечно, точно не к вам и не про вас, но я вспомнил эту замечательную историю владыки Антония Сурожского, когда женщина ему говорила: «Я молюсь, молюсь, а Бог мне не отвечает», помните? А он ей сказал: «А, может быть, потому, что вы все время говорите. А дайте Ему возможность вам ответить». (Смеются). Повторяю, это не…

Очень хорошая мысль.

Александр Владимирович, а скажите, пожалуйста… Про телевидение я уже немножко понял. А вот кино о вере, спектакль о вере, для вас это что?

Вы знаете, мне сложно ответить на этот вопрос, потому что я не так давно начал на эту тему задумываться. Периодически хочется так или иначе говорить об этом, да и каким-то образом менять и свое сознание, прежде всего, и попробовать менять сознание людей, с которыми ты разговариваешь. На самом деле какой-то такой первый серьезный шаг, такой осознанный, может быть, совершили мы в прошлом году с Костей Мацаном, когда попробовали принципиально выйти в клубное пространство и сделать этот спектакль «Папа, мама, я и Офелия.». Т.е. это клубный спектакль, в котором все время играет группа. Костя поет песни. И мы что-то рассказываем, говорим, рассказываем историю, абсолютно бытовую. Как люди сталкиваются с Богом, как люди приходят к вере или не приходят, что в нашей ситуации. Не важно. Для них это, во всяком случае, становится каким-то… Это, наверно, первый такой осознанный шаг.

Надежда

Спасибо большое. Тема надежды у нас следующая. Вот с чего хотел бы начать. Ваш сериал «Не родись красивой» - наверно, одна из ваших визитных карточек, да?

Ну да, так и есть.

Вы, по-моему, в каком-то разговоре об этом сериале вспомнили Шкловского: «Искусство развивается путем канонизации низких жанров», когда-то сериал считался низким жанром.

Да, да.

Вот и сейчас многие говорят, что смыслы переместились в сторону сериалов. Во-первых, у меня тут двойной такой вопрос. Какой следующий жанр будет канонизирован по-вашему? И в чем здесь надежда может быть?

«Комеди Франсез» создал Мольер, который до этого очень долго как площадной комедиант путешествовал по всей Франции. А потом он создал главный театр Франции.

Да.

«Комеди Франсез». Это сделали не Корнель, не Расин. Это сделал комедиограф. Тот человек, чей жанр считался очень низким. В свое время Брехт привел на сцену «Кабаре» и создал свой театр. Т.е. это процесс канонизации низких жанров, о котором говорит Шкловский. Значит, задача очень простая - найти самый низкий жанр и его канонизировать.

(Смеется). Вы человек очень прямолинейный.

Давайте сейчас поищем низкие жанры. Вот, например, я сейчас понимаю, и я этим занимаюсь, что, например, низкий жанр – это на сегодняшний день выкладывать какие-то вещи в соц. сетях, короткие какие-то.

Угу.

Уже на какое-то время они там прерывались, потом нас спровоцировали, говорят: «Давай заново, это как бы идет». Мы выкладываем какие-то скетчи в соц. сетях. У нас есть такая компания, которая этим занимается.

Мы уверены в том, что это тот низкий жанр, который доходит до каждого, Он попадает к вам в ленту, он где-то еще снимает. И через это можно транслировать удивительные вещи. Т.е. через смех, да, безусловно, можно транслировать удивительные вещи.

А как это может быть канонизировано?

Сейчас попробую объяснить. На сегодняшний день считается, например, что, обратите внимание, у людей пропадает терпение. Соответственно…

Это наша следующая тема. Да, да, да.

Хорошо, хорошо. Но тем не менее они не могут долго что-то смотреть.

Да.

Они сидят перед телевизором и все время щелкают каналы. Поэтому соответствующим образом можешь захватить внимание людей очень ненадолго. Это проблема сегодняшнего дня. На сегодняшний день это считается неким признаком низкого жанра, понимаете?

Да, да, да.

Так, внутренне. Нет, подождите, сделаем настоящий полный метр 3 часа, чтобы у людей из ушей поперло.

Да.

Понимаете, вот это все. А люди на сегодняшний день предпочитают соц. сети, да: сел, перелистал, посмотрел и так далее. Это низкий жанр, что я и говорю. На сегодняшний день что творится в соц. сетях? В соц. сетях, по большому счету, идет чисто интертейминг. Задача - привлечь это жанр «эксплуатейшен», как говорится. Т.е. это насилие, секс, юмор, какие-то вещи, которые привлекают молниеносно внимание. Но в какой-то момент кто-то из, условно говоря, из этих вот коротышек создаст некую...

Смысл?

Да, он начнет вкладывать туда смысл. Т.е. попытка попробовать вложить туда смысл, вдруг окажется, что это искусство великое искусство. «Подождите, это же искусство».

А вот ирония с надеждой совмещаются как-то?

Да, конечно. А это и есть, ну если верить Бахтину, да… да, что такое. Я говорю, если верить Бахтину, что такое вообще смеховая культура? Это культура отрицания. Т.е. я высмеиваю некую святыню.

Да.

Для того, чтобы она возродилась, да. То есть, все то, что я высмеял, и оно умерло, значит, и должно было умереть. Но настоящую святыню невозможно высмеять. Поэтому я высмеиваю для того, чтобы это возродилось заново. А что это как не надежда да? Вот я воспринимаю всю свою деятельность, извините за это слово, как некую попытку подарить себе и людям надежду. Да, я высмеиваю для того, чтобы сохранить ту крупицу того замечательного, что есть. Невозможно высмеять святое, невозможно. Оно не поддается отрицанию.

Это Бахтинская идея. Это что такое смеховая культура на площади, карнавальная культура. Я высмеиваю все, да, для того, чтобы, как он писал, «инвентаризировать ценность». Если ценность умирает здесь же, вот здесь же на площади, значит это не ценность. А если в результате моего смеха, у людей рождаются слезы, понимаете меня, им не хочется смеяться? Они понимают, что я вроде и смешно делаю, но у них рождается обратное – слезы, такой катарсис, значит, это настоящая ценность.

Я все равно не понял. А сознательное кощунство оно может быть? Или по-вашему просто такого не бывает? Когда человек сознательно не обязательно, может, высмеивает, давайте шире посмотри, а когда он что-то дорогое… над этим как-то издевается и т.д.

Понимаете, я отвечу на этот вопрос так. Самое главное – когда человек уместен, да.

Это что значит?

Если моя задача – оскорбить, то я неуместен, понимаете?

Да.

Моя задача не может быть оскорбить. Этого не надо делать, я не хочу оскорблять. Моя задача должна быть направлена на то, чтобы найти трудным путем, но все равно, контакт с тем человеком, с которым я сейчас спорю, понимаете.

Угу.

Или с которым я не согласен. У меня задача – наладить отношения. У меня задача – соединиться с ним. И если я высмеиваю его, предположим, ценность и понимаю, что это не выходит, я говорю: «Извини, это ценность».

Т.е. был неправ.

Был неправ.

Терпение

Терпение -  у нас следующая тема. Поправьте меня, если это не так, но я читал у вас в интервью, вы говорите, что есть такой принцип жизненно для вас важный, что когда вот ты выбираешь, скажем, между тем, что тебе хочется выбрать, и между тем, что не хочется, то правильно выбирать то, что не хочется. И нужно пострадать, да. Вот здесь о каком страдании идет речь и как это терпеть, это страдание все время?

Я в какой-то момент задумался по разным причинам, думая над одним материалом: «Как?». Вдруг я понял, что вот есть некая такая иллюзия у человека, который приходит в Церковь, что он придет туда, помолится и ему помогут. А как, а зачем я пришел туда? Чтобы мне помогли.

Да, да.

Я пришел конкретно, значит. А устроено чуть по-другому. Первое, что ты должен понять, сейчас, только...

Да, да, нет.

Я сейчас скажу вещь жесткую, но тебе не помогут. Вот это ты должен понять. Как так не помогут? Не, не помогут. На твоих условиях тебе не помогут. Тебе обязательно помогут, но для того, чтобы тебе помогли, ты должен совершить над собой некие усилия.

Да.

Вот. Значит, для того, чтобы понять: а как сделать так, чтобы мне помогли, что нужно сделать? Первый принцип заключается в следующем. Ты должен выбрать правильный вектор своего действия, я вот так для себя. Как его выбрать, этот верный вектор своего действия? Я выработал три принципа. Первый. Прежде чем что-то сделать сделай паузу, подумай. Это первый.

Очень хороший принцип.

Очень важно. Первое – подумай, остановись. У меня никогда не получается. Второе – о чем нужно подумать? Попробуй понять: чего тебе в этот момент больше всего делать не хочется. И вот это и начни делать, понимаете. Потому, что каждый человек ленив… да все, что хотите. Нас кто-то все время от верного пути отводит, понимаете. Я не знаю кто. Я сам себя отвожу своими инстинктами, своей ленью и так далее. Вот что тебе сейчас больше всего не хочется, вот это и начни делать. И есть третий принцип, самый глобальный принцип. Вот говорят: «Подумай, что у тебя сейчас самое дорогое жизни?». Вообще «в жизни» плохое слово. Подумай, что у тебя самое дорогое и принеси это в жертву. Это третий уровень. Вот самый главный уровень. До него я никогда не дохожу. Т.е. я жертвую с трудом.

Знаете это, безусловно, интересно. Наверно, я понимаю, что это помогает. Но я всегда немножко боюсь абсолютизации потому что… Если вы железно так себе как-то, это легко, с этим легче: это я хочу делать, а это не хочу, делай то, что не хочу. Но, может, иногда не надо делать то, что вы не хотите?

Конечно. Как сказал замечательный один человек, духовное лицо, мне нравится это выражение: «Это тебя лукавый на понт берет». Конечно, разумеется. Нас периодически берут на понт, понимаете.

Но, как правило мне это помогает в какой-то момент, это помогает. Говорю: «Что мне сейчас делать?». То, что ты меньше всего хочешь делать. «Вот это, доставай, пиши». И вы знаете, результативно все становится, на свои места. А что ты сейчас больше всего, тебе сейчас больше всего жалко? Мне очень жалко вот этих моих ста рублей. Это же очень часто: «Отдай». Отдаю. Потом эта жертва, это же жертва, понимаете. Она потом возвращается мне какой-то удивительной историей.

А нет здесь такого расчета?

Да, конечно, есть.

Смеется.

Владимир, конечно, есть. На самом деле, вы тоже поймите, я же не знаю, как мне это вернется. Вообще не знаю. Знаю, что если мне вот этих ста рублей, то лучше…

Лучше отдать.

Лучше отдать, понимаете меня, да.

Я подумал сейчас, подумал, но все-таки задам вам следующий вопрос. Ваша фраза, еще одна: «Актер постоянно врет».

Да.

Я примерно понимаю, о чем идет речь. Я сам много раз на лекциях говорил, что искусство основано на вымысле и так далее. Но вы выбрали именно этот глагол. Значит, первый вопрос: это ради красного словца, или это важно, что не именно врет? И второй вопрос: а это приходится терпеть профессию, где ты все время врешь?

Мне вообще-то довелось сталкиваться с огромным количеством великих людей, великих артистов. Это были люди кристальной честности. Вообще не вруны, которым хочется сказать… Человек, который, наверно, лучший человек, которого я встречал в своей жизни, – это Георгий Георгиевич Тараторкин. Царствие ему Небесное! Иногда хотелось: «Георгий Георгиевич, не будьте таким прямолинейным, соврите». Понимаете, это великий артист, который все время выходил на сцену и играл кого-то, в жизни был кристально честным даже до бесхитростности, понимаете, о чем я говорю?

Да.

Интеллигентнейший человек. Я говорю о том, что, когда человек врет, инстинкт, можно сказать, игровой инстинкт присущ нам. Когда я студентам на лекциях что-то говорю: «Как доказать, что мы постоянно врем?». Надо сказать, что весь мировой этикет построен на вранье. Т.е. я ненавижу человека, но я встречаюсь с ним, говорю: «Добрый день, здравствуйте!».

«Рад вас видеть».

«Рад вас видеть». Потому что если этого не делать, то ты ежедневно будешь много раз получать по лицу, будешь драться все время. Вообще вранье входит в некую такую составную инстинкта самосохранения что ли, да.

Угу.

Т.е. я постоянно вру, постоянно вру по разным причинам. Это нужно понять, да. Задача моя какая? Перестать врать. Потому что невозможно все время врать. Надо как-то научиться не врать. И как ни странно, профессия артиста дает возможность человеку, да, врать не там, понимаете о чем я.

Смеется.

Это правда. Она как бы удовлетворяет инстинкт человека врать не там, а в другом месте. И почему слово «вранье»? Оно действительно жесткое, острое, но пока мы его не произносим, мы как бы себя жалеем.

Какая-то прям такая психотерапия замещения.

А почему… Да, есть этот момент. Это правда так. Это только для себя. Я это понимаю и я понимаю, что я вру. Так вот родился и вру. И не могу себя никак остановить. Все время во что-то играю.

Поэтому вы играете, по-прежнему играете, чтобы, так сказать, иметь возможность…

Ну, да. И меня это заботит очень сильно. И я, в общем, понимаю, что я в результате превратил это в свою профессию.

Александр Владимирович, вы имеете опыт и актерский, и режиссерский. А вот кому кого приходится больше терпеть, если у вопроса возможна такая постановка, режиссер актера или актер режиссера? Вы имеете право ответить, потому что вы были с обеих сторон.

Вот парадокс заключается. Опыт работы с великими артистами у меня есть. И большой. Я, к удивлению своему, всегда видел, что это самые послушные люди в мире. И мне вдруг:«А, с этим артистом!». Там у меня снимался мы с ним много работали и в театре, и как режиссер он работал, как артист Гафт, например. Я говорю: «Идеальный артист». Ему точно говоришь: «Нужно сделать вот это». Он это делает. В кино у меня снимался и так далее, и так далее, и так далее. Вот не вижу никаких вопросов, вообще. Я Гафта привел, не знаю почему, великий артист. Или Муравьева. У нее есть всегда свое мнение. Но это одна из самых послушных артисток, которую я только знаю. Я потому что знаю, что она всегда то, что я у нее прошу, она превратит в свою… Она это пропустит через себя, сделает по-своему еще лучше, чем я придумал. В каком-то смысле она меня послушает, выслушает, пропустит через себя и сделает лучше, чем я предлагал. А что от этого? Все равно потом напишут: «Режиссер Назаров».

Прощение

Вы говорили о своем поколении, что мы - поколение предателей.

Да, да.

Это связано с чем, с изменениями? С потерей одной страны и с появлением другой?

Нет, связано с другим. Вот новое время – это такое время легализации предательства. Вообще стало понятно, что… Знаете знаменитый фильм Спилберга «Поймай меня, если сможешь».

Угу.

На этом построен весь современный мир, т.е. на этом принципе. Да, вы правы, мы жили, мы воспитывались в такой… Я, во всяком случае, буду говорить про себя.

Угу.

Я не буду говорить: «Мы». Я буду говорить про себя, потому что я - московский мальчик, воспитывался в Москве, на юго-западе, учился в школе № 875. И вдруг я начал осознавать, в чем проблема. Проблема в том, что, когда мы учились, мы учились, и у нас были двойные стандарты. С одной стороны, никто не верил ни в коммунизм, мы в это не верили. Дома, сейчас это можно говорить легально, дома мой папа слушал радиостанцию «Голос Америки». И я ее слушал, начиная со старших классов школы. Т.е. я знал, что происходит в мире. Но при этом ходили с комсомольскими значками, при этом мы верили в то, что, если чуть-чуть что-то поправить, что-то подправить... Т.е. мы все время существовали вот по таким двойным стандартам. А дальше что произошло? Я знаю, что эта вещь моя очень многих обижает, когда я это говорю. Но, к сожалению, когда я смотрю на наше поколение, я понимаю, что, я сейчас скажу опять вещь грубую, но, мне кажется, что максимум на что мы… Скажем, мы все время, нам не нравилось то, что кто-то ворует. А чем закончилось дело дальше? Мы пришли к власти  и все разворовали. Так что… Мы и разворовали. Не надо сейчас на кого-то ссылаться: на коммунистическую партию, на кого-то еще. Это мы, это уже сделало наше поколение. Т.е., получается, что максимум, на что мы были способны, имея в виду начало 90-х годов, когда мы вошли в силу, – это что-то своровать, да и свалить, понимаете, максимум. Мне кажется, эта позиция – предательская позиция.

И что делать?

Во-первых, осознать что мы это сделали. Первое осознать и признать: да, мы это сделали. У каждого бывают свои ошибки, да. В хорошем смысле покаяться, в хорошем, признать, сказать: «Да, мы это сделали». Не надо никого проклинать, понимаете. Проклинать Путина, Ельцина, не важно кого там: это все они. Да ничего подобного. Изменись сам, и власть будет другая.

Для меня театр начался с «Таганки». Вот это так. И театр начался с «Таганки», потому что впервые оказавшись там, я посмотрел «Преступление и наказание». И вдруг до меня дошло, понимаете, вот дошло. Я услышал это: «Мир надо переделать, начни с себя». Вот для меня это была абсолютно удивительная вещь, эта мысль Достоевского, которую мне протранслировал Любимов. И мы на этом все воспитывались и росли. Так, значит, надо вот с этого и начинать. Так где предательство? Вот предательство здесь, да. Предательство в некоем таком либеральном, свободолюбивом взгляде, что виноват кто-то другой, понимаете.

Угу.

И мы в этом были уверены всегда, что мы не виноваты, мы-то хорошие. Это виновата партия, правительство, ЦК КПСС, это вот Брежнев виноват. Потом у нас стал Горбачев виноват, потом у нас Ельцин стал виноват. Сейчас у кого-то Путин виноват, понимаете меня. Бродский правильно говорил: «Список обид бесконечен и бессмысленен. Не надо его продолжать. Что нужно делать? Просто обнулить ситуацию. Посмотреть на себя. Понять, что если я когда-нибудь стану другим, когда-нибудь, то и мир вокруг меня изменится. Это абсолютная позиция.

Это у вас смыкается вот с религиозным взглядом, да?

Вот как раз хотел закончить мыслью Серафима Саровского: «Сам спасешься, и тысячу человек спасется вокруг тебя». Это же Серафим Саровский.

Ну вы знаете, что обычно на это возражают. Я скорее с вами согласен. Но, вам на это скажут «Конечно, с себя», но такая позиция приводит к тому, что мы перестаем обличать какие-то социальные пороки, бороться, не знаю, с несправедливостью и так далее, потому что есть вещи, когда надо там…

Я понимаю. В этом месте надо заканчивать разговаривать. Я сейчас попробую объяснить. Там еще одна мысль. Я ее, по-моему, даже никогда не высказывал, но мысль такая. Я какой-то момент вдруг понял, что мы вступили в эпоху мнений, понимаете, мнений. Вот новое время – это эпоха мнений. А до этого так мир развивался по пути, это тоже схема, по пути… Это была эпоха знаний. Т.е. человек был губкой; прежде всего, он должен был что-то в себя впитать. Потом наступил некий такой момент, о котором Достоевский сказал: «Дайте русскому мальчику карту звездного неба, и он вернет вам ее исправленной».

Да, исправленной.

Это эпоха мнений. Человек еще ничего не понимает, ничего не знает, он ничего не впитал, но он уже полез на трибуну, он уже полез на площадь, он уже против чего-то. Я сам был таким же.

Угу.

Мне для того, чтобы вывести на площадь и высказать свое мнение, ничего не надо было. На сегодняшний день я это делаю уже с некоторой оглядкой, честное слово. Поэтому как только мне начинают говорить, что мы должны обличать чужие пороки и так далее, и так далее, я в этот момент, как правило, теряюсь и понимаю, что в хорошем смысле я уже давно взрослею. Извините, что я так говорю, мне так неудобно это говорить. Я уже взрослею, я уже прекрасно понимаю, что я уже это где-то, когда-то говорил году в 80-м, да. Когда я сталкиваюсь с какой-то вещью ужасной, несправедливой, я пытаюсь на эту тему высказываться. Сначала я впитываю что-то. У меня задача первая – впитать. И когда на уровне впитывания возникает хоть какое-то мнение, я иногда его высказываю.

Любовь

Любовь.

Ой.

Следующая у нас тема «Любовь», самая простая. Вы с женой усыновили ребенка. А вот что, если я могу этот вопрос задать, вы открыли о любви для себя?

О любви я все понял, это правда, 25 лет назад. Все понял о любви, когда у меня родилась моя старшая дочь. Ей, наверно, был годик. Мы гуляли с ней… Вы представляете себе? Я только закончил Щукинское училище, меня взяли в театр «Современник». Жизнь начинается вообще все хорошо. И мы с ней гуляем в Битцевском парке. И там поле, поляна. И вдруг к нам через все это поле летит огромный дог и агрессивно летит, лает. Хозяин на том конце поля кричит: «Стоять!». Он летит к нам, и только мы с Машей. И я помню этот момент, вернее, я не помню, что было, я только помню, что произошло. Я взял ее на руки, прижал к груди и развернулся спиной к догу. Все, больше ничего. Я знаю, что он встал, как вкопанный. Прибежал хозяин весь в поту, извиняется. Может, ничего и не было бы, понимаете. Может, это было преувеличение так. Но когда я уже отошел от этого момента, меня начало трясти да. Я понял, что я сделал, понял, что это. Но в момент, когда я брал Машку на руки, я об этом не думал. Это работало что-то другое, понимаете. Я не мог поступить по-другому. И я понимаю, что это, может быть, был самый главный акт любви в моей жизни, да. Это вот так происходит, в тот момент, который… Это любовь. Извините, что я перевел тему туда.

Нет, нет, ничего.

Да, вот это любовь. Как она возникла, это какой-то конкретный поступок, конкретное действие, какая-то конкретная жертва перед которой, как мы только что говорили…

Да.

Вероятнее всего, в этот момент ангел и остановил руку Авраама. А что касается Юры, то здесь ситуация была какая. С одной стороны, здесь тоже не надо преувеличивать, Владимир Романович. Ну там мы с женой хотели еще одного ребенка. Мы уже были старые, у нас это не очень получалось, понимаете. Мне вдруг на старость… Я всегда хотел иметь дочерей. И мне Господь дал, подарил двух дочерей. И я счастлив. Как-то на старости лет почему-то мне захотелось, я думаю: «Мальчика хорошо было бы». И мы как-то поняли, что мы уже старые, надо в жизни сделать хоть что-то хорошее тоже. И ситуация тогда была, и работы тогда было мало, потому что это был вот 14-й год, там кризис был. На нашем рынке работы стало меньше. Ну и какое-то время было такое. И, в общем, как-то подумали, что надо это сделать. И чуть-чуть вроде бы делали это осознанно, чуть-чуть больше так, скорее, больше от каких-то, я вам говорю… от каких-то даже эгоистических чувств. Уже когда сделал это, сейчас ты уже начинаешь понимать, что узнал о любви, что любовь к человеку, к ребенку. Что она точно не измеряется зовом крови, да. Это точно, да, точно не измеряется. Она другая. На сегодняшний день я ничего не хочу сказать, да. У меня есть две дочери, кровные дочери. А есть вот этот сынок, который, может, в большей степени...

Которого вы точно так же закрыли бы от собаки.

Абсолютно. Здесь… нет, кто его знает, тут ни дай Бог, но имеется в виду, что тут, я надеюсь. Здесь я не знаю, сейчас, в данном случае, я даже не знаю, что вам сказать.

Тогда, давайте я вам задам следующий вопрос. Александр Владимирович, а вот вы говорили, что когда взяли сына, то вы вдруг стали узнавать, что среди ваших знакомых, не знаю, друзей, знакомых, скорее, про друзей-то вы, наверно, знали, тоже есть приемные дети. Причем это люди из цеха.

Да.

О ком бы вы никогда не подумали и так далее. Это вот про что? Почему вы про это говорили? Это что говорят: «Добрых людей больше, чем кажется» или «Что это несвойственно коллегам по цеху», вы так считали?

Нет, я бы, как вам сказать… Всегда, когда ты совершаешь какой-то добрый поступок, и там рядом сидит кто-то, который говорит: «Какой ты хороший!».

«Ой, молодец!».

«Ай, молодец», да, это говорит. А когда ты узнаешь, что вокруг тебя таких людей еще много, то тебя, конечно, это расстраивает. С другой стороны, ты вдруг действительно…

К себе спокойней начинаешь относиться.

Да, спокойно начинаешь к себе. И как-то, ты начинаешь как-то этих людей... Понятно, что, по какой-то причине человек совершает этот поступок. Это, в любом случае, мне кажется, что это просто, я сейчас попробую объяснить. Мне в какой-то момент стало стыдно. Да, вот реально стыдно. Я вдруг понял, если говорить о каких-то действительно поступках внутри страны, которые мы можем сделать, кроме того, что на митинги ходить. Значит я вдруг понимаю, я знаю, что у евреев нет детских домов, у мусульман нет детских домов, а у нас есть. Это как-то неверно. Как-то в этом, мне показалось, очень мало христианства. Много говорим, но надо хоть что-то сделать. Может, тоже лукавый здесь как-то на понт берет: «А попробуй сделать». Не знаю, стало   понятно, что нужно как-то это делать. А когда ты видишь людей, которые тоже вместе с тобой это делают, я понимаю, что это люди, которые совершают какие-то конкретные поступки. Хорошо, даже я точно знаю, что даже если он совершал этот поступок, как и я про себя говорю, имея некую цель корыстную или какую-то самолюбивую, потом, когда ты начинаешь с этим человечком существовать, ты уже начинаешь понимать, что: «Подожди, забудь о себе, ты же взял, нельзя же сейчас взять и, так сказать… Проблем больше, чем ты… это же не кошка, не собака». И у нас есть замечательная, мне кажется, мы тоже с вами обсуждали, эту историю, мы надеемся, что в ближайшее время мы дадим ей разворот. Это некий вот такой сериал, история о некой женщине которая приходит к усыновлению приблизительно тем же самым способом. Т.е. через некую такую, через некоторую гордыню, через что-то еще, а потом, чтобы сделать какую-то комедию. Да, чтобы как бы спровоцировать народ вокруг тебя. К тому, чтобы действительно в России не осталось сирот, и чтобы вообще мысль к человеку… Ты родил ребенка: «А куда его девать?». Вот. Чтобы она даже не приходила. Родил, так и все. Думать нужно было в момент зачатия. Это очень важно.

Не всегда получается.

Я знаю. Ну это уже с возрастом ты понимаешь, что в момент, когда ты… Лучше на эту тему думать, что дальше-то будет? Что ты не имеешь права после этого ни вот это делать, ни вот это делать, ни вот это. Вот это удовольствие, которое ты сейчас собираешься получить, у него есть ответственность. Так сказать, у этого удовольствия есть ответственность. Нет, пожалуйста, только потом будет вот это. И это нельзя потом будет сдать в детский дом, это нельзя сделать аборт, ничего, будет вот так вот. Да, это и к мужчине, и к женщине относится. Это очень важный нюанс. К мужчине это относится, может, в первую очередь. Не к женщине, а к мужчине. Это нужно понимать.

Да, это очень важные слова. Потому что, мне кажется, мы часто говорим о материнстве и реже говорим об отцовстве, а это, в общем…

Это да. А для меня как раз главной проблемой, если говорить о любви, то вот любовь женщине, она дана от природы. Извините, что я так говорю. То есть женщина, она все равно, она - мать и хранительница очага. А вот мужчина в современном мире, он много говорит. Мы, в общем, много говорим, хорошо говорим, красиво говорим, но на самом деле мы потеряли свою функцию. Т.е.  все-таки я – защитник, и я – это добытчик. Если я защищаю и добываю, то, значит, я люблю, я служу, тогда я люблю. Тогда это есть форма выражения моей любви. Я же не буду защищать и добывать для того, кого…

Да.

Кого я не... Значит, вот здесь вот и начинается момент собственной жертвы, да, кто ты. Я. Да нет, ты просто защитник и добытчик. А все остальное ты потом. Вот с этим согласиться очень сложно. Внутренне согласиться очень сложно. Для меня, по крайней мере, да. Я понимаю, что так надо, но это не всегда получается. Поэтому, проще подпихивать себя какими-то там поступками, вот так, в том числе такими: давай-ка вот усыновим ребенка, да, себе еще какую-нибудь…

Очень хороший поступок.

Да, еще какую-нибудь ношу сюда взвалим, чтобы как бы тяжелее было. Ну.

Спасибо. Спасибо вам большое.

Финал у нас. В финале хочу вас попросить поставить любимый ваш знак препинания, из двух выбираем: точка или запятая, вот в каком предложении и в какой ситуации. Сегодня с великим и могучим русским языком много чего происходит. Я думаю, что есть некий процесс, который можно назвать такой легализацией или легитимацией, не знаю, бранной лексики. Она есть в художественных произведениях, она есть на телевидении, я не говорю уже про социальные сети, «Телеграмм-каналы», где я смотрю, читаю там своих студентов. Девчонки совершенно спокойно записывают видео и так вот между делом используют самый разные слова и выражения. Понятно, что они их знают, мы все их, так сказать, знаем и знали, как минимум с подросткового возраста. Но тем не менее были какие-то. Сейчас это меняется. Ну вот не будем за всю Одессу, у меня вопрос касательно нецензурной лексики на сцене и в фильме: «Допустить нельзя исключить». Где вы поставите знак препинания?

К сожалению, после первого слова: «Допустить, запятая, нельзя изменить». И могу мотивировать почему. И почему, к сожалению, вы сказали?

Я сейчас объясню почему. Потому что я долго принимал для себя это решение, понимание: можно это или нельзя. У меня был случай. Можно назвать, когда я работал во МХАТЕ был, помощник художественного руководителя. И там мне Кирилл Серебренников прислал мне пьесу, предложил сыграть роль в «Изображая жертву», да. И там был мат. И я отказался. Я сказал: «Ни в коем случае, просто считается». а потом в какой-то момент я столкнулся с достаточно странной историей для себя и понял, что я вот в жизни… Тут нечего греха таить, в общем, профессия позволяет и располагает к тому, чтобы материться. И, в общем, какое-то время я матерился, да. А потом вдруг понял, что я не буду больше никогда материться. Я просто принял для себя это решение. Это было еще до того момента, когда я пришел в церковь.

Но, в какой-то момент я вдруг понял да, делая в том числе свой скетч, я вдруг понял, что есть персонажи, которые матерятся. И это правда, да.  И когда ты начинаешь это заменять, это был первый мой опыт в жизни, когда мне пришлось материться в кадре. Я понял, что, когда я нахожусь на сцене, в кино и так далее. Я даже разговаривал на эту тему с людьми духовными, пытался обсудить этот вопрос. И я понял: иначе ты перестаешь рассказывать. Т.е. что такое кино, например? Это, как говорил Юткевич: «Это правда 24 раза в секунду». Да, это правда. Т.е. есть определенные персонажи, есть определенные жанр, которые это предполагают, что ты должен это сделать. Задача какая… Ведь ты ставишь перед человеком некое зеркало, правда? Т.е. если это становится просто неким выразительным средством, которое добавляет такого, то это другое дело. Зачем это делать?

А вот ваше любимое советское замечательное кино ведь обходилось без этого.

Безусловно. Когда я делаю лирическую комедию, лирическую комедию, там и не будет мата.

Но советское кино в принципе обходилось во всех жанрах без этого.

Понимаю. Там, во-первых, существовала цензура определенная, которая не предполагала возможности…

Отбился, да.

Нет, это правда.

Нет, я понимаю, что правда.

Сегодняшняя цензура предполагает возможность мата. Когда мы делали «Не родись красивой», там никто не может материться, это другой жанр. Поймите, это правда, это другой жанр. Я не могу вам сейчас даже объяснить, где это может быть. Когда я делаю черную комедию, ее по-другому невозможно. Тут у братьев Пресняковых, да, это было нормально.

Угу.

Это был их, это был их… Это может нравиться, может не нравиться, да.

Есть мне что вам ответить на это, но давайте уже за кадром.

Спасибо вам большое! Это был комик в очках Александр Назаров. А мы продолжим писать парсуны наших современников ровно через неделю.

Фото Владимира Ештокина