Почему на женщинах держится мир? Парсуна Ксении Алферовой

Да.

Ну поменяй. И вот в этом смысле да, я — гражданин. И так и стараюсь воспитывать свою дочь. Для меня это очень важно.

Это важно. Совершенно с вами согласен. Скажите, пожалуйста, а вот… мне просто недавно задали вопрос, и я вдруг понял, что мне не так просто на него ответить. И я хотел бы вам его тоже задать. Не потому, что он сложный, а то, что, мне кажется, он интересный. А вопрос был такой. Ну вот мне сейчас-то 51 год, а вот когда-то 7 лет мне было. И это тоже был Володя Легойда. А что меня сегодня объединяет, кроме имени, что у меня с этим мальчиком общего? На основании чего я говорю, что это вот тот же самый человек, изменившийся, в чем-то, наверное, не в самую лучшую сторону. Вот, допустим, если вспомним вас, не знаю, в 7, в 8, 9, 10 лет, вот как вы думаете? Ну это же тот же самый человек?

В чем-то да, в чем-то да.

Да. Ну мы, как христиане, смотрим на то, что все-таки это та же личность, ну просто спустя время,

Ну смею надеяться, что более зрелая в чем-то.

Да, да, да. Ну, как правило, да. Хотя не у всех.

Да.

Вот что, как вы думаете, в первую очередь что объединяет? Кто, может быть, объединяет?

Пожалуй для меня этот вопрос несложный, потому что, ну во-первых, мне очень нравится та девочка. Она мне во многом больше иногда нравится, чем то, что я сейчас из себя…

Вы.

В чем-то, а в чем-то нет.

Вы хорошо ее помните?

Да, потому что  она во мне живет. Я не из тех взрослых, которые стали очень взрослыми.

Интересно.

Может, потому что я творческий человек и во мне вот это творческое начало, оно очень сильное, помимо меня. То есть оно во мне заложено, и оно во мне живет. И я с этим ничего поделать не могу. Оно, может, в чем-то мешает мне, ну близким может быть, наверное, точно. Но оно как двигатель такой. И я очень часто люблю об этом на «Посиделках» говорить взрослым людям, которые приходят, о том, что, вот опять же, просто для меня они как учителя, поэтому я, видимо, сейчас все интервью буду возвращаться к нашим великим поэтам и писателям…

Это очень хорошо.

…потому что вот все, кого мы называем великими, а уж тем более гении, в них их маленький, маленький тот человек, ребенок, он очень живой. И благодаря ему я точно знаю, что меня с ним объединяет.

Что?

Это умение радоваться жизни, удивляться. Потому что дети, вот чем они прекрасны, какие-то вещи, к чему мы привыкаем, для них удивительны.

Вот эта способность удивляться, она никуда у вас не делась?

Нет. Это, может, иногда даже странно со стороны, наверное. Когда какие-то очень тяжелые вещи происходят в жизни, и такие периоды у меня были, достаточно долгие и очень долгие. И потом, когда ты вдруг понимаешь, как ты жил, и ты начинаешь из этого выбираться… я вот недавно вдруг, я была такая уверенная в том, что: ой, радость жизни, я так умею радоваться жизни. Потому что у меня бабушка есть.

Да, про бабушку обязательно поговорим.

Она вот мой тоже очень большой в этом смысле учитель. Она жива сейчас, слава Богу, ей 102 года.

102 года, да.

И она как никто… И не просто радоваться, а благодарить за все, что у тебя есть. И я, например, вот удивление, просто недавно где-то мальчик маленький, я не помню даже, на что он смотрел, на что-то очень такое обыкновенное, но он так радовался, «А-а-а-а!» — он так делал (показывает). И я думаю: что его так удивляет? И я так его глазами, когда попыталась посмотреть, что-то, какое-то животное было, я уже даже не вспомню: «А-а-а!» И у меня примерно также возникло. И я тут поняла, что, оказывается, я потеряла эту способность. Мне казалось, что я радуюсь.

А почему вы?

Потому что я помню, как это было.

Почему вы думаете, что вы потеряли?

На какой-то период времени.

А-а.

И потом у меня просто очень хороший духовник. Вот я к нему как-то ходила, беседовала, за него держалась и что-то там я ему рассказывала очередное, какие-то свои переживания. Я говорю: «Ну вот как это сделать, вот как?» Он говорит: «Ну просто помолиться». Я говорю: «А вот как, что Ему сказать? Я говорю: “«Господи, ну пожалуйста, опять, ну открой мне, как мне радоваться жизни”». Он говорит: «Нет, нет, подожди, это следующий уровень сложности. Сначала: как мне жить». В смысле, чтобы у меня возникло желание жить. И вы знаете, как оказывается, это со стороны даже ни другим, ни тебе не заметно, что когда происходят долго какие-то очень тяжелые испытания, то оказывается — я просто не думала, например, что со мной такое возможно, — что ты теряешь желание жить. В том смысле, что так тяжело, что, оказывается, тебе, не знаю, ты думаешь: о, опять просыпаться с утра, ты еще не открыл глаза, а тебе опять просыпаться. Это отец Алексей, вот он очень любит жить: «Ага, конечно, так проще это “не жить”». А тут открыть, и встать, и что-то делать, и с этим как-то со всем справляться, еще и как-то все-таки радоваться тому, что есть. Но когда ты это преодолеваешь, когда ты вдруг понимаешь, вот какой-то рубеж такой маленький есть. И вдруг… и я не так давно просто это ощутила, вот то, как это было в детстве. И это, как правило, оказывается такое потрясающее чувство — радость жизни. То есть оно очень теплое. Оно такое очень разливающееся вокруг. И оно очень… оно негромкое. Оно — «А-а-а!» — может быть такое. И вот об этом очень много у Пришвина, у Паустовского. Я очень люблю открывать их книги, потому что у них вот эта радость жизни, которая соткана из вот этих мгновений, которые, — наверное, может быть это еще и возраст, — которые никогда больше в жизни не повторятся. Вот мне помогает теперь радоваться жизни понимание вот здесь того, что вот этот день, который сейчас: вот мы с вами здесь сидим, разговариваем, вот то, как мы разговариваем, или то, как сегодня солнце светит, или то, как оно с утра светило, или как пели птицы, или что угодно, или как ехали трамваи, — оно завтра уже таким никогда не будет.

Не будет.

И что это мгновение, оно вот сейчас. И я стала по-другому ребенка своего видеть. Я думаю: «А, вот какая она такая стоит…»

Ну вы вряд ли в 7 лет это осознавали.

Нет, в 7 лет понимала, что… Например, у меня есть какие-то установки в жизни, которые я себе сама дала примерно в этом возрасте. Там, например, я помню точно, это установка маленькой девочки Ксении, когда опять же мне все солнечно казалось. То есть я не помню, почему и где это было, но я смотрела и помню, что такая ветка и солнце, как-то оно так сквозь ветку… И почему-то у меня в голове такая мысль, что у меня будет один муж на всю жизнь, вот чего бы там мне ни стоило. Я не знаю, удастся ли мне. То есть, как правило, это не только от тебя зависит, как сейчас я уже…

Удастся, удастся, да, мы верим.

Нет, просто это, как правило, зависит не только от тебя, это должно быть взаимная такая же установка. Тогда это работает. Но вот верность какая-то и умение удивляться всему, что происходит, я точно знаю, что вот эта маленькая Ксюша, я ее очень люблю, и я ей очень благодарна за то…

Здорово.

…что она никуда не ушла.

Здорово.

Нет, она была во многом в чем-то мудрее, чем я сейчас. И я, кстати, смотрю на маленькую свою дочку, и я понимаю, что, будучи уже маленькой, вот я за ней наблюдала, я думаю: надо же, останется это в ней это или нет? Именно мудрость, как ни странно.

Интересно.

Детская мудрость, которая глубже, чем наша с вами. Она какая-то, как будто бы ничем не замутненная такая. То есть она вот от сердца, от души идущая, а значит от Бога, на мой взгляд. Когда ты не анализируешь, а просто радуешься.

По крайне мере, если верить Евангелию, то так и есть.

ВЕРА

Вы говорили как-то, использовали такую, в общем, распространенную метафору, что «Вера — это некий путь». Ну, если я правильно понял, в том интервью вы почеркнули, что просто его надо пройти. Ты не можешь сразу раз — и вот.

Нет.

И вот, если продолжить эту метафору, на этом пути что для вас оказалось самым сложным? Или может быть, до сих пор является самым сложным?

Ой (смеется), чем дальше, тем сложней. Хотя нет. Я вот не знаю, мне, наверно, вот на этот вопрос сложно ответить, ну потому что как-то мне везет. Это важно везде, кто у тебя проводник…

Да.

…ну вот кто тебя в эту веру… Мне кажется, что еще до того, вот на самом деле у нас семья, в которой я выросла, как сейчас принято говорить, воцерковленные, православные люди, что меня сейчас, например, даже пугает иногда…

Да, да, бывает такое.

…когда так про кого-то говорят.

Бывает такой страх, да, да, понимаю вас.

Ну потому, что это иногда выливается в какие-то такие странные вещи, которые у меня, например, с православием не соединяются. Но я сейчас понимаю, что по ощущению, может быть, жизни. и таким…  плюс моя семья состоит не только из моего папы и мамы, которые замечательные, но еще из моей бабушки, из моего дедушки, из моей тети Тани, Царство ей Небесное, которая была адвокатом (это вот такая юридическая часть семьи) и которая была крайне неравнодушным, очень щедрым таким, большим человеком. И бабушка, которой сейчас 102 года.

Да.

Понимаете, дожить до такого возраста.

Бабушка Ксения.

Да, бабушка Ксения. Меня назвали в честь бабушки. И вот она как-то болела несколько лет назад. И чудесный к нам такой священник приходил ее причащать. И вот все обычно, кто с ней хоть раз пересекался, они забыть эту женщину не могут никогда. Такая теплота от нее исходит, такая любовь-любовь. Как она, кстати, говорит про радость жизни в том числе. И она всегда, потому что все-таки для меня вера, она, наверное, в первую очередь связана почему-то со словом «любовь», да, наверно, с благодарностью. Когда ты вот за все можешь …

За все благодаришь.

…поблагодарить.

Это же не так просто.

Вот это, я только хотела сказать, что это, пожалуй,  самое сложное.

Сложное.

Но, тут возраст уже помогает. Потому что, когда пройдены вместе с Богом, я имею в виду, и тебе помогли в этом очень люди чудесные, я сразу попала в руки потрясающего совершенно батюшки...

Ну вы часто очень говорите про своего духовника.

Про отца Потокина, потому что я не так давно вообще поняла, какой бриллиант…

А он родственник отца Михаила Потокина?

Да, они братья.

Это братья, да?

Это старший брат, а отец Михаил — младший брат. И вот это мой духовник. И они видят православие с правильной стороны. Они как раз про радость, про свет, про любовь, а не про то, как ты должен взять свой крест и нести его вот так. Я вот так как-то, помню, спорила с отцом, ну, как спорила, когда ты начинаешь вот про попов, про КГБ, я не знаю, ну какие-то такие вещи, которые… вот, это было 20 с лишнем лет назад. И я помню, что-то я пришла к нему, значит, с буддизмом, что-то там спрашивать его. Он говорит: «Вы поймите, да, — он говорит, — это все прекрасно, буддизм, — говорит. — Но, более светлой религии, веры нету, чем православие». Постольку поскольку был правильный вектор, угол зрения на эту религию был очень верный дан. Поэтому меня иногда пугают какие-то вещи, например, или удивляют, когда кто-то другое говорит. Но вот эта благодарность… Сначала тебе, это некая такая, вот тебе говорят: надо, и ты там: ага.

Хорошо.

Хорошо.

Надо, значит надо.

За что сейчас благодарить не очень понимаю, все плохо, ну предположим. Или если человек, которому ты веришь, он говорит: «Вот ты увидишь, вот сейчас это пройдет, и ты поймешь там». Ты говоришь: «Хорошо. Как долго терпеть? Как долго это будет длиться?» Он говорит: «Ну, какое-то время». Это вот самое тяжелое, вот этот период — перетерпеть. Нам же хочется побыстрее: доктор, скажите, когда не будет больно больше.

Ну да. Да, да.

Я, например, точно уже понимаю, что вот благодаря тому, что отец Алексей, отец Михаил, другие хорошие люди, которые не батюшки, которые в тот или иной, сложный очень период жизни, подхватывали, это я знаю точно, вот этот урок я усвоила с самого начала. Поэтому мне проще, чем многим другим. Я точно знаю, что все для чего-то. Поэтому я никогда, как правило, то есть это такой первый, может быть, импульс, который сразу я так: спокойно. Нет, это для чего, вот что я должна понять, что я должна, что я до сих пор никак не могу усвоить? Так я понимаю, и я научилась такую ретроспективу себя делать назад и думаю: так, Ксения, ну ведь был уже похожий урок, и этот, что ты до сих пор никак не можешь внутри…

А как вы думаете, ваша вера, она менялась как-то? Ну раз это путь. Вот мы идем, мы же меняемся тоже.

Ну доверие. Я не знаю, я не помню, что я говорила раньше, может, мне казалось, что я там как-то верю, доверяю. Нет. И сейчас тоже, конечно же, на какую-то долю процента. Это, как я помню, однажды слушала какой-то кусочек Петра Мамонова, и вот помню ощущения свои. Он говорил про какое-то ма-аленькое мгновение в своей жизни.

Да, да, да.

И вот ради чего стоит вот этого какого-то… У меня было мгновение в моей жизни, когда… у меня мой большой друг — море, у меня море — это особенное место для меня, где я могу расслабиться. И я помню, что вот есть какой-то момент, когда вот какая-то ситуация очень сложная у тебя в жизни, и ты что-то делаешь. Я человек дела. Поэтому мне иногда сложнее справляться со старением, потому что я привыкла что-то делать, и мне надо сразу делать, ну как-то решить проблему, так проще же. Надо сразу как-то что-то сделать. И мне кажется, что я же могу, я же должна сама. И вот когда я понимаю, что я сама, то есть вот когда я делаю, делаю, а все только хуже, я вот научилась понимать, что причина в том, что я сама в данный момент. И оказывается тоже очень тонкая грань. У нас там несколько лет назад надо было делать аукцион нашего фонда. И я так, я думаю: технически я же все правильно делаю. Я встаю утром, я молюсь, я говорю: «Господи, ну помоги там» — и в конце обязательно добавляю: «Пусть будет воля Твоя». Ну потом, когда я посмотрела на себя со стороны, я думаю: да что ж такое-то, почему ничего не складывается так, как мне кажется, должно сложиться? И потом, когда я посмотрела на себя со стороны, я понимаю, что это выглядит так примерно… Даже сейчас показывать не буду, очень непривлекательно выглядит. Но когда вот так, так, так мне надо, но почему Ты так не делаешь? Ну пусть будет воля Твоя, но оно так предполагается…

Что моя.

…что моя.

На самом деле — моя.

Ну все-таки, ну я же хорошее прошу.

То есть, поскольку я согласилась с тем, что пусть будет…

Я же не для себя прошу, Господи. Да что же такое-то вообще. Этот фонд благотворительный — вообще это не моя идея, а Твоя, так давай помогай.

Давай, давай.

Помогай, помогай, давай. Я вдруг думаю: какая тонкая грань, вроде все делаю правильно — а категорически неверно! И когда я так: ух, я теперь научилась делать так: а-а. И про море — у меня просто был момент, когда я вдруг… это невозможно описать словами, я вот теперь понимаю, о чем говорил Мамонов. Это, наверно, очень коротко длилось. Я не знаю, что чувствовал он в этот момент, но я поняла вдруг, вот — тут (показывает), когда ты понимаешь, что ты ничего. Вот все, что ты мог, ты сделал, как человек, и от тебя вообще больше ну ничего не зависит. И ты говоришь: все, сдаюсь, делай все, что Ты считаешь нужным со мной. Вот теперь я верю, что Ты… я не знаю, как должно быть правильно, оказывается, а верю, что Ты знаешь. Ну сейчас я это в слова перевожу, и это как-то как будто бы немножко… И это так хорошо. Я как-то с кем-то недавно на эту тему говорила, с человеком, который пока сомневающийся такой, скептический очень человек.

На пути, да.

Очень умный. Это мешает, мне кажется. И вот он, ну я пыталась объяснить, что это никак не связано с пассивностью, с бездеятельностью или там еще с чем-то. Я говорю: «Нет, почему. Ну ты делаешь выбор. Все равно твоя работа — делать все время». Это очень сложно. Пожалуй, вот это самое сложное. То есть все время этот вектор, вот этот выбор в правильную сторону держать. И мне очень помог, например, ковидобесический период, когда я вдруг опять же поняла, что есть вот только Он, и надо ухватиться за там кусочек — почему-то у меня в голове, что я ухватываюсь за полу какой-то одежды, за руку я еще, думаю, что не могу — и держаться. Вот прям держаться во что бы то ни стало и что бы ни происходило, Он так вот тебя: раз, раз (показывает). это мне бабушка одна сказала, вот я сейчас вспомнила. Это же тоже путь, когда ты встречаешь каких-то людей. Севастополь, мы гуляем с Дуней, как раз начался этот период. Солнце, такой день хороший. И идет бабусечка, ну невероятной красоты, такая вот, ну прям такая бабусечка в платочке. Она продавала лавандовые мешочки с лавандой, которые она сама…

Да.

И мы с ней что-то разговорились. Я стала спрашивать «сколько вам лет?», еще что-то. Она так обрадовалась, что она может, говорит: «Ах», что слушают и что у нее, ну я говорю: «Мне интересно». Она говорит: «Я так часто пытаюсь рассказать молодым людям, что они не слушают». И вот я там стала, мы с Дуней: а где вы, а что вы. Она в монастыре воспитывалась, оказывается, у нее там сын есть. И она говорит: «Вот как надо. Встали утром, сказали: “Здравствуй, Господи”, помолились, умылись, хлебушка съели — и все, и дальше вот так с молитвой, — она говорит, — и вот так с молитвой. И что произойдет: Он вот так вот (просто это ее, она так, как будто за голову нас берет), и вот Он вот так вот раз, раз, раз, раз — через все проведет. Ну как бы ни о чем беспокоиться не надо, — она мне говорит, — просто надо вот, помолясь». Я думаю: как хорошо, как просто и как сложно для нас, кто вот привык там что-то (показывает). И поэтому я, например, свою голову уже научилась в какие-то моменты отключать и делать вот так (показывает). И даже научилась в какой-то период, в тот момент, когда… это прям я страшно, думаю: вот, дожила наконец-то до этого момента, ну когда тебе плохо и ты находишь в себе силы сказать в этот момент «спасибо» за то, что так. Потому что не было бы, потому что, вот это я точно тоже уже уяснила — почему я сказала: оттого, что я — человек», начала с того, что я — человек, — что, к сожалению, только очень серьезные потери: предательства, какие-то испытания, делают из нас, ну из меня по крайней мере, человека человеком. Только благодаря этому я начинаю ценить жизнь, любить жизнь, понимать, что важное, что неважное, от чего-то отказываться, чего, что мне казалось: ах, мне это надо, а оказывается ничего вообще в жизни особо не надо, кроме там самой жизни. И вот поэтому я смею надеяться. И поэтому у меня, знаете как, когда такие у тебя какие-то сокровища есть, страшно их потерять, а в какой-то момент мне стало страшно, я теперь ужасно боюсь сдвинуться в неправильную сторону. Сейчас не в смысле: я хорошая или нехорошая, а вот именно этих каких-то ощущений, когда ты…

Понятно, понятно.

Когда ты теряешь это ощущение — прозвучит сейчас очень громко — греха. Я так боюсь ужасно, когда… что совесть перестанет со мной разговаривать. Как мне отец Алексей говорит: «Совесть что говорит?» — ну там в какой-то ситуации такой. Я говорю: «Ничего». — «Значит, иди и делай». Я говорю: «У меня она еще со мной разговаривает, отец Алексей?» Он говорит: «Пока да. Поэтому послушай: ну то есть свербит». Я думаю: ну слава Богу, есть контакт. Совесть ну как бы тебя (показывает) —  и контакт есть. Значит, я не потеряна.

А у вас были ситуации, когда вы, допустим, к отцу Алексею шли с вопросом, но при этом у вас был, как вам казалось, правильный ответ, а он вам давал противоположный совершенно?

У него не так. У него он не противоположный, он… У него есть удивительный совершенно дар: он минует твой мозг. Вот когда он что-то говорит, то есть, безусловно, ты понимаешь то, о чем он говорит, потому что он говорит по-русски, на хорошем красивом русском языке. Но это попадает сразу сюда. (Показывает.)

Сразу в сердце.

Сразу. Опять же, там не так давно был, последние два сложных просто года было, и я отцу Михаилу звонила. У него потрясающее чувство юмора.

Да.

И я ему периодически вечером там что-то. И он там, в отличии от отца Алексея, может вечером ответить. Я говорю: «Отец Михаил, я вас очень прошу, мне очень сейчас нужно ваше чувство юмора». Я ему как-то вопрос очередной задала, он говорит: «Вот это уже к отцу Алексею». Потому что он умеет… Мне очень часто тяжело пересказывать то, что он говорит словами, потому что я понимаю, что я поняла, и это во мне уже живет. Но оно не здесь, оно здесь. (Показывает.) И что-то меняется, как будто помимо тебя меняется. С ним не так, у меня было поначалу так, когда я приходила с вопросом, ответа я не знала. Но предположим, ну не то, что предполагала, но я спрашиваю про что-то, и он мне отвечает про что-то совершенно другое.

Совершенно другое.

И раньше это было в Царицыно. И вот от храма до машины идти какое-то время. Я думаю: нет, ну я вообще про другое спрашивала, ну про что он мне вот, ну при чем здесь это, вот что он мне сейчас ответил. Но он запускает какой-то очень верный механизм внутри тебя, помимо мозгов. И уже, доходя до машины, вдруг ты в какой-то момент понимаешь: ага, я-то спросила про это, а он ответил вот про то, что является причиной того, про что я спросила, ну как бы глубину того, откуда, собственно говоря, это начало расти. И я просто уже это знаю, поэтому я иногда не понимаю, честно про это говорю. Говорю: «Не поняла, еще раз, пожалуйста». Но иногда понимаю, что я не понимаю головой, но понимаю его как-то сердцем и душой. Он удивительный. Это вот наш современник, такой, который особенный. Я просто не так давно стала сама ценить и понимать. Теперь всех отправляю, говорю: «Идите к отцу Алексею, пока он жив».

НАДЕЖДА

Вы как-то сказали, что «я понимаю, что я произвожу впечатление (это цитата) такой балаболистой — ходит, смеется. Но я могу быть совсем иной». Вот скажите, пожалуйста, а что есть, если можно про это говорить, если вы готовы, вот в глубине вот такого иного, о котором ну вообще почти никто, может быть, никто не знает?

Забавно, что вы именно сейчас задали мне этот вопрос. Вот вы мне задали этот вопрос, когда… я только вам хотела сказать: «Что-то мне кажется, что я так путанно на все отвечаю» — вот вопрос о  балаболистости. И тут вы задаете мне этот вопрос примерно про то же.

Да.

Вы знаете, я поняла в последнее время, что я о себе точно думала хуже, чем мои друзья, предположим, обо мне думают, вот о том самом представлении, как меня, как мне кажется, воспринимают люди.

Да.

И я просто стала в последнее время проверять и спрашивать. и оказывается то, как мне кажется, не соответствует с тем, как это на самом деле.

Как на самом деле воспринимается.

Да. Может быть, потому, что я так себя воспринимаю, я не знаю. А может быть то, что я все время пытаюсь улыбаться и сбрасывать какую-то серьезность момента. Это какое-то, видимо, время назад было сказано, «допосиделковское». Потому что, например, мои зрители, которые ко мне приходят, я точно знаю, постольку поскольку мне не тяжело быть открытой, ну как бы я человек открытый достаточно, а со зрителями —  особенно. И мне важно это.

Вы ничего не скрываете, да?

Нет, ну нет такого человека, который ничего не скрывает.

Ну да.

Я имею в виду, то есть я делюсь. Обычно я же не профессор литературы.

Но вы делитесь тем, что вы узнали.

То, что я узнала…

Да.

…и что я пережила. Мое знание, оно все равно, я все-таки женщина, поэтому оно не научное знание, оно очень такое пропущенное, оно эмоциональное. Я делюсь этим. Соответственно, они понимают степень, ну предположим, глубины моих каких-то переживаний или боли…

То есть вот то, что вы говорили, что могу быть…

…бегаю и радуюсь все время.

…могу быть иной, вот вам удается на вашем авторском проекте, вот где вы говорите о литературе, да.

Ну мне кажется, это то место, где мне не нужно… мне кажется, это просто я превратно понимаю свою задачу, может быть, раньше понимала. Потому что мне почему-то казалось в какой-то момент — сейчас я уже стала успокаиваться по этому поводу…

Да.

…что я должна людям нести радость, ну как развлекать, что ли. Ну то есть поднимать настроение или еще что-то.

«Смех и радость мы приносим людям».

Мы приносим людям.

Да, да, да.

Вот примерно так, да, да, да. А это значит, что я не могу, не знаю, посидеть и погрустить не одна. Одна я могу и делаю.

А вы любите одиночество?

Да.

А сколько вы можете быть одна, без..?

Сколько угодно.

То есть вам не тяжело быть одной?

И это для меня, кстати, было очень удивительно. Потому что это, видимо, какой-то навязанный мне кем-то когда-то образ меня, вот такой. Я действительно человек очень социальный, мне люди очень важны и нужны, ну может быть, потому что я очень много времени провожу вместе с людьми. И когда я говорю «открытая», я имею в виду, что, когда ты выходишь к людям: на сцену ли, к вам ли я вышла — я же тоже вышла к людям.

Ну вы совершенно искренне всегда к людям?

Да нет. Ну то есть я, не то что я должна, но смысл, если я не буду отдавать? Делиться — это значит отдавать. Мне не сложно отдавать. Потому что, ну поверьте, когда ты отдаешь, и не поэтому я это делаю, в смысле не из корыстных целей, что я получаю ответ.

Ну да, конечно.

Ну это какой-то естественный, взаимный…

Да, да, я понимаю.

…такой обмен происходит, с вами в том числе. То есть ты все равно, ты когда-то устаешь, может быть. у меня бабушка такая отдающая, и мама тоже. Да все люди, наверно, отдающие. Просто многие пугаются в какой-то момент, когда им, потому что предполагается, что тебе… чем больше ты открываешься, тем больше тебе прилетит, предположим.

То есть значит ли это, что вы не устаете от общения?

Устаю.

От чего?

Это как раз то, что кажется людям, что как будто бы можно, ну что я вот (показывает) и что я все время должна, не знаю, помогать такая вся. Мне в последнее время, например…  то есть если ко мне обращаются за помощью, я вот, как советский ребенок, я значит сразу: так, что, как можно решить эту проблему.

Факта обращения достаточно, чтобы помогать.

Я не знаю, ну, наверно, это та самая любовь к себе, о которой сейчас так много говорят, но научилась… учусь — нет, не научилась, ну по силам. Потому что я все-таки не всесильная, вот у меня есть вот тот самый мой личный человеческий ресурс, который мне важен, все-таки у меня есть дочь, у меня есть близкие люди. И я не могу всем помочь, как бы мне ни хотелось это сделать.

Ну это никто не может.

И мне тяжело говорить: «Нет», например, потому что мне очень хочется… Это не потому, что я хорошая, мне кажется, это потому, что я хочу быть хорошей. И это, кстати, очень важный, мне кажется, для православного человека момент. Потому что сейчас очень много, это отец Алексей очень любит на эту тему говорить. Он говорит: «Нет, я туда не пойду, там такие все хорошие». Ну когда вот, знаете, у вас такое не бывало, когда… мне просто это очень знакомо, это ужасно, я вот сейчас начала это отслеживать и сейчас уже даже почти что от этого избавилась, когда ты что-то делаешь, и сама себе: ах, какая я хорошая. Нет, такое вам не знакомо?

Да знакомо, да.

Ну внутри себя: ой, ну вот приятно, как-то вот сделала что-то и прям приятно от того, что ты хорошая. Я не знаю, хорошо это или нет.

А вот скажите мне, пожалуйста, у меня просто есть этот вопрос, который в какой-то момент он у меня родился в рамках этой программы, и я его обязательно задаю, но вот никогда не прописываю, да. Вот где он скажется. Вот он сейчас у меня… А вопрос, в общем, очень простой. Вы себя хорошо знаете?

Нет. Я вот сейчас себя узнаю. Я, оказывается, себя совсем не знала.

А вот это что значит?

Я знаю какую-то часть себя, которую вот я знаю. Но вот два года назад я выяснила, что, оказывается, есть еще часть меня, которую я ну вот совсем не знала. Почему я так, предположим, почему я терплю какие-то вещи, почему я позволяю какие-то вещи с собою, которые не стоит позволять. И если мне расскажут подобную ситуацию, я обязательно дам очень правильный совет, скажу: так не надо, надо вот так и так. А сама делаю так, как…

Как не надо.

…не нужно делать, да, с точки зрения человеческого достоинства твоего, или женского, или как-то так. Есть какая-то часть меня, которая мне была совсем незнакома — вот тоже той маленькой или большой, или какой-то там Ксении, которая мне не очень нравится. Но мне приходится ее принять, потому что да, вот я и такая тоже, и очень многому заново учиться. Учиться быть взрослой в том числе,  потому что говорить «нет» — это тоже часть взрослости на самом деле.

Наверное, да. А вот вы сказали про друзей, которые, как мы выяснили, представляют вас не так, как вы думали. У апостола Павла есть слова, которые меня лично всегда, ну я, что называется, спотыкаюсь на них. Он говорит в одном из посланий, что «мне не важно, как судите меня вы или другие люди. Я и сам себя не сужу, потому что судья мне Господь». Вот что из этого вы можете повторить?

В какой-то части первая часть про меня. Мне действительно неважно.

Вам же важно было, если вы у друзей спрашивали.

Мне важно было, потому что я себя не видела и не понимала, и мне важно было понять: а как же это состояние…

Просто понять: совпадает или не совпадает?

Совпадает или нет. Потому что я о себе думала….

Ну эта оценка для вас важна?

…хуже, чем они обо мне.

Ну их оценка важна для вас?

Их — да. То есть я только хотела сказать, что есть люди…

То есть это круг друзей?

Не оценка. Друзья — это те люди, которые меня не оценивают.

Не оценивают.

Нет. Вот люди, которые меня оценивают…

Это не друзья, не друзья.

…это не друзья. Это какие-то люди, которые меня оценивают. Но они имеют на это право, и их оценка — это их оценка. И она мне не важна. Вот уже какое-то количество времени ну вот совсем не важна. И это прекрасно. Это степень свободы некоторой, которой ты… Это возрастное. (Смеются.) Я не обладаю, к сожалению, такой, ну как бы такой верой, как апостол Павел, поэтому я себя сужу. И я маму одно время просила, она, как советская, такая воспитанная, — не осуждать именно, а вот давать советы или вот.

Да.

Ну предположим, не знаю, вышел фильм или еще что-то. И она… Я вижу сама, то есть я какие-то вещи, я же, в общем, очень адекватно достаточно себя воспринимаю. Неадекватно, может быть, в минус больше, чем нужно. И соответственно, там, где нужно исправить, я это вижу и знаю. Мне больше нравится тактика педагогов. Вот у меня ребенок сейчас занимается верховой ездой, и я тоже начала с ней вместе заниматься, потому что у нее потрясающий тренер, который делает следующее. Я думаю: Боже, как это правильно, надо так всегда. Он тебе говорит, как хорошо ты сделала. Вот ты делаешь, он говорит: «Ах, молодец!» Вот то есть получается, что ты все время молодец, и ты запоминаешь, когда ты молодец.

Прекрасно упал, да.

Нет, так он тебе не будет говорить. Нет, ты запоминаешь, когда ты делаешь верно. И ты не помнишь, когда ты сделал, ну я имею в виду, какие-то ошибки. Я их и так знаю, я их исправлю. И мне нужна поддержка, например. Вот я такой человек, что в меня надо вдыхать уверенность в себе. У меня есть такие друзья, , женщины, они верят в меня больше, чем я сама в себя верю. Я точно знаю, что теперь уже, Господь, наверно, в меня очень сильно верит. Но я не верю Ему настолько, насколько друзьям, потому что просто сила моей веры пока еще не настолько сильна. Я верю здесь, верней, вот так я бы сказала, а это где-то здесь. (Показывает.) В какие-то моменты это опускается сюда, и мне тогда хорошо от этого. Но это здорово, если когда-нибудь я тоже перестану сама себя судить, как апостол Павел. Наверно, это возможно. Он был тоже человек, на самом деле, в первую очередь. Это вот важное слово — человек,

Важное, важное.

…потому что часто вот нам свойственно какие-то идеалы себе такие создавать святые. Но святые тоже были людьми, такими же людьми изначально. Ну просто они смогли больше, чем мы можем, предположим. И они верили искренней, чем мы верим. Мне кажется, когда ты действительно… вот возвращаясь к маленьким, дети верят, они… Очень нравится фраза одной девочки. Вот знаете, сейчас, в одно время в Интернете появлялись письма детей к Богу, кусочки.

Да, да, да.

И одна девочка, у меня прям запомнилась такая фраза: «Господи, — она написала, — Господи, я люблю Тебя не только в храме».

(Смеется.) Прекрасно. Прекрасно.

И это вот та самая мудрость детская. Потому что ее сердце, оно еще ну настолько не загрязнено, не испорчено рацио. А взрослые люди, мы настолько рациональны, что мы и с Богом тоже за: вот я это сделаю. Ну все равно это, я не знаю, помимо тебя. Поэтому когда ты начинаешь вот это: я такая хорошая. И когда мне иногда, я так пугаюсь, когда мне некоторые люди пишут: «вы ангел», какие-то такие вещи, я прям аж замираю, потому что ну я не ангел, я человек со всеми исходящими. Я могу быть и такой, и сякой, пятой-десятой — разной. Близкие это знают, как никто. И я не хочу быть ангелом, я хочу быть человеком. И вот это вот понимание того, что мы люди и мы разные, и принимать себя на самом деле разным. Просто когда ты делаешь что-то дурно — а мы все время делаем что-то дурно, — очень важно вот это умение, это как отец Алексей опять же говорит, «мне кажется, самое главное — воспитание». И я с ним абсолютно согласна. Странно было бы, если бы я не была согласна со своим духовником, но тем не менее. Ну то есть то, что я приняла и пытаюсь тоже выполнять. Предположим, мы ссоримся, предположим, ругаемся или перед детьми, или детям мы что-то, да, можем часто такое говорить. Они должны видеть, как мы говорим друг другу: «Прости». Или мы должны просить у них прощения за что-то. Это самое главный урок — вот это умение сказать: «Прости». И еще я хочу одну вещь сказать. Опять же, то, что сказал, вот это я ну как бы цитирую сейчас отца Алексея, ну я думаю: Боже, как это глубоко. Сейчас очень часто слово «герой», вот этот идеал героя: она героиня, он герой. И слово «герой», оно — ну герой подразумевает некую безупречность. Мне просто кажется, что люди, которые приходят, вот это путь веры, он, в какой-то момент он тебя ведет к этой вот безупречности. А это, как правило, приводит к лицемерию и к такому стопроцентному фарисейству, потому что ну мы, люди, не можем такие хорошие быть. Мы разные. Но герой — это не безупречный человек некий, а, наоборот, это человек, который… ну вот он мог пасть очень низко, и мы периодически что-то такое делаем, степени, там не знаю, глубины, куда мы падаем. Но он сначала нашел смелость признаться себе в том, что он пал: то, что он, не знаю, обидел, оскорбил, сделал какую-то вещь…

Да.

…подлость там. Себе. Потом, если он ходит в храм, он начнет, это же смелость нужна, чтоб прийти на исповедь, и произнес это там. А дальше невероятной набрался смелости и пошел к человеку, который, если есть еще этот человек, и попросил у него прощения, и дальшестал жить как-то по-другому. Вот это настоящий герой — человек, который признал, попросил прощения, покаялся. И это очень тяжело. И вот в этом смысле мы все можем быть героями, абсолютными героями. Но вот это, мне кажется, самое сложное, пожалуй. Это так не хочется иногда признавать, а уж тем более идти вот… Но если это практиковать, то, в общем, это дается не так сложно. Поэтому я не за хорошесть, а за то, что вот, когда ты признаешь, вот возвращаясь к началу, в то, что ты такая и такая, но находишь в себе смелость сказать: «Прости», то ты растешь. И ты остаешься человеком.

Пока мы еще в теме «Надежды», я хочу как раз по крайней мере начать разговор о ваших «Посиделках». Вы говорили, что вы часто читаете, узнаете о тех поэтах, писателях, о которых вы сами что-то, может быть, не так много знали и знаете.

Совсем ничего не знаю часто.

Или ничего не знали, да. И вот узнаете и потом делитесь. А вот какие самые большие открытия на этом пути были сделаны?

Достоевский.

Достоевский?

Достоевский, потому что… ну просто список авторов, про которых я уже. «Посиделкам» 7 лет.

То есть у вас изменилось радикально представление о Достоевском?

Я думаю, что я абсолютно была в этом смысле традиционна. То есть у меня иногда бывает, когда просят: ну почему, ну расскажите ну как бы вот об этом, об этом. Я Достоевского сознательно, то есть сначала мне казалось: ну Достоевский, я еще не доросла до Достоевского, то есть мне еще пока Достоевский не по росту. Потом думаю: ну хотя бы попробовать можно прочитать. А потом я… потому что, когда я готовлюсь к «Посиделкам», то есть это как выглядит: я беру, покупаю там все, что я могу купить, и читаю все, что я могу прочитать об этом человеке и, соответственно, то, что написал этот человек. И обязательно не только биографию, а обязательно… биография мне нужна, как правило, только для последовательности, что ли, событий, а дальше обязательно письма, дневники, потому что только так ты можешь… что говорили о нем современники. И это надо, чтобы я имела право выйти. Потому что моя задача, вообще задача «Посиделок» — это влюбить вас в того, про кого я рассказываю, и оживить этого человека. То есть погрузить в его атмосферу, чтобы вы ничего с собой поделать не смогли после, когда вы вышли, вам страстно захотелось взять его книгу и начать читать — или о нем. И так обычно всегда и происходит. Но до этого я должна очень глубоко погрузиться, что называется, взять на грудь себе, да, вот прям туда. И я думаю: ой, нет, Достоевский — нет, он такой тяжелый, он такой депрессивный, он такой, такой, такой, думала я. Потом я научилась не сопротивляться, потому что, как сказать, с нами разными способами Бог разговаривает.

Да.

Все время, постоянно Он нам что-то пытается сказать. Поэтому для меня, например, когда у меня какой-то импульс и мне кто-то говорит: «А вот, пожалуйста, может быть, вы про него расскажете». Ну просто я начала с очень верного угла интуитивно. У меня была книга, воспоминания его жены — чудесная, я в нее влюблена…

Да.

…совершенно. То есть я начала с человека, любящего безмерно, уважающего. Я так себя хорошо не чувствовала никогда вот в тот период, вот этот месяц, пока я погружалась, и погружалась, и погружалась в жизнь Достоевского. Оказалось, что это настолько свет, вот это вот вообще не про него, то есть это настолько светлый, настолько духоподъемный такой, такой глубокий, такой мудрый. На самом деле меня поразил именно свет, если честно. Потому что мне казалось вообще все по-другому. И он как раз именно тот человек, который не боялся падать. Но он находил в себе силы вот все время понимать, как низко он упал, просить прощение, и что-то анализировал, не знаю, там. Ну у него был все время вот этот вектор, куда он все время, в Христа, он настолько за Него держался, я бы так сказала. И мне, например, когда я, помню, его биографию читала, мне вдруг очевидно стало, ну совсем что ли очевидно, насколько Он мудрый, Бог, что, действительно, каторга у каждого из нас своя. И что, предположим, чтобы Федор Михайлович очень важные в жизни вещи понял и остался с Богом, с Христом, и написал все, что написал, каторга ему была необходима…

Абсолютно.

…вот в таком, в крайнем виде. То есть никогда в жизни бы Бог не отправил на каторгу Пушкина, например. он бы там погиб. Поэтому Пушкин — это Михайловское. И я вдруг поняла, ну просто Достоевский, он еще так всегда анализирует. То есть он удивительно, он понимает в моменте. Не прошло 6 лет каторги —  вдруг он понял для чего это было. Это удивительно, что он в тот же самый момент понимает и благодарит. Это удивительно.

Очень интересно, мне кажется, что Пушкин он в три дня пережил перед смертью то, что Достоевский за годы каторги.

Да, но он понял, он спасибо сказал за это сразу же, и он все это время понимал для чего. Это поразительно. На самом деле это же не про ум, это про вот эту внутреннюю… Эта гениальность, она вот, собственно говоря, в этом и заключается.

Ну Пушкин был очень умным человеком, мне кажется.

Он был потрясающим, он тоже гений.

Очень умным человеком.

И Пушкин для меня был вторым, например.

Вторым открытием?

Вторым, да. Ну я имею в виду, в степени там, не знаю, светлости Пушкина как-то я никогда не сомневалась. Но он пришел в мою жизнь в очень сложный период, когда я никак не могла справиться с одной вещью, принять, когда мне изменила моя способность вытаскивать саму себя — с помощью Бога — за волосы, саму себя точно я бы никогда не смогла. И мне кто-то подсказал. Я, открывая каждый день страницу, вот я открывала Пушкина, я думаю: Боже мой, ну что нам еще надо, у нас же все есть. У нас есть эти потрясающие книги. Потому что лучшего, как сейчас принято говорить, терапевта, чем Пушкин, я имею в виду по именно радости… То есть я просто, я ждала утра, чтобы открыть его произведение. И он прям как будто, у меня было прям ощущение физическое, что это вот ну как заряд, что ли, этой жизни, он прям вливается. А третий — это Блок. Потому что я, когда я решила, что я буду рассказывать о Блоке, я даже его стихи, я читала его стихи и понимала, что что-то как-то я вообще, а я не могу рассказывать о том, кого я не люблю. Я должна найти свой ключ, вот, и тогда у меня получится. Я думаю: ну как же так, надо отменять, надо кого-то менять. И я позвонила своей подруге одной, и вдруг случайно выяснилось, что она очень любит Блока. Я говорю: «Да? А почему? А расскажи». И я для себя вдруг открыла какого-то совершенно другого человека, кстати, о котором даже пишут часто многие биографы.

ТЕРПЕНИЕ

Вы как-то сказали, что «женщинам больше, чем мужчинам свойственно работать над собой». Это почему? Вопрос без подвоха. Почему вы так считаете?

Причем это может быть и мое, это видимо мое очень субъективное… Видимо, вы тот мужчина, который…

Да нет, просто интересно: почему? Ну вы же сделали этот вывод.

Понятно, что в каждом правиле есть свои исключения, если мы берем среднестатистически, вот как устроена женщина и как устроен мужчина. Женщины, мы вообще очень приспособляемые существа. Поэтому на нас держится мир во многом, потому что мы обязаны приспособиться ко всему, чтобы выжить. Мы про выживание все-таки, нам надо… И мне кажется, нам больше свойственна такая саморефлексия, самокопание, которая способствует самоулучшению — или не способствует, тут уж как тебе, куда ты настроена. Либо ты считаешь, что тебе все должны, и тогда, наверно, ты этого не делаешь.

У джентльменов попроще.

Ну может быть, и не нужно на самом деле, я не знаю. Мне кажется сейчас, обобщая: если вообще, то такое складывается впечатление по крайней мере.

Интересно.

Просто есть, например, люди, мужчины, которых я безмерно уважаю, интервью которых я смотрю, я слушаю, даже сам механизм как будто бы другой. Вот каких-нибудь очень хороших режиссеров, есть такие тоже, из разряда великих, если их читать, как будто, ну что естественно, потому что мы все-таки немножко разные с вами.

Да, разные, конечно.

Поэтому как будто бы даже более болезненно это у женщин происходит, потому что мы как бы… ну не знаю, вот это: чувствовать себя виноватой.

Нет, вполне понятно, да.

Или вот эта жертвенность такая — все-таки это то, что нам вменяют в обязанности, так бы я сказала. То есть то, что предполагается, что мы должны так делать. И большая часть женщин все-таки, ну по крайней мере моего поколения, до этого не знаю, как сейчас, мы как бы вот: ага, да, и мы все.

Хорошо.

Вот все, кого я знаю, очень сильно над собой бесконечно работают. И даже хочется уже в какой-то момент перестать (смеются) это делать, куда уж. Ну либо должно, наверно, очень повезти с тем, кто рядом. Если мужчина может поддержать и сгладить какие-то… Я таких знаю такие пары, они, как правило, вместе очень долго. Но это такоевзаимо очень поддерживающее. И тогда она так сильно не дергается по поводу того, какая она не такая. Потому что есть рядом вот уверенность некая в том, что… это не значит, что ты сядешь и будешь топать ножкой, нет. Просто ты как-то спокойней, ты как-то будешь больше любви отдавать. Женщинам не полезно это. Это я сейчас к мужчинам больше обращаюсь.

Не полезно работать над собой?

Оно должно быть не от самокопания какого-то. Вот сейчас многие со мной… зрители, женщины прям скажут: да, да, да. Вот нас все-таки надо, мы, мы все-таки же… Вот у Экзюпери более правильного образа, наверно, сложно найти, чем роза, которую надо поливать. Это опять же сейчас я не про материальные вообще вещи говорю.

Да, понятно.

Совсем. А про некое внимание, теплоту и понимание того, что она — роза. И хотя мы очень сильные, но мы слабые, и сломать нас тоже можно. А сломанная женщина — это очень страшно. И это очень плохо тем, кто рядом. Это плохо детям, это плохо мужу. Как правило, такие браки тоже долго не выдерживают, если женщину ломают, потому что она не может уже отдавать. А вот если нам сказать что-нибудь с утра хорошее, нас обнять, тепло посмотреть, у тебя крылья расправляются, и ты — просить не надо!

В:(Смеется.)

И она начинает порхать. И оно делается все само. Ну как бы вот эта энергия — изначально, мне кажется, Господьмного ее дает, если это же правильно Он устраивает. Если на девочек посмотреть, они же… Вот те девочки, которых любят, которых балуют, но в меру  — я имею в виду, как девочек, — они же очень вырастают в таких красивых женщин, я имею в виду внутренне красивых, дающих, очень щедрых. Потому что они не боятся, что их там в любой момент как-то… и тогда так хорошо с ними вместе.

А вот как-то…

Сомневаетесь так в том, что я говорю. (Смеется.)

Нет, нет, я мотаю на ус, что называется. А вот как-то один журналист, я не помню, кто это , мужчина-журналист или женщина, ну, в общем, в интервью начали вопрос с констатации, что вот у вас сильный характер…

У кого?

У вас.

У меня?

Да. И вы не подвергли никакому сомнению, сказали, что это вот от меня, Господь дал и так далее. А вот у меня вопрос: у вас сильный характер? И что это значит: сильный характер? Ну коль скоро вы не воспротивились такой оценке.

Я думаю, что да, потому что у меня повышенная живучесть. Я феникс абсолютный. То есть меня, ну по крайней мере…

Бессмысленно сжигать. (Смеется.) Вы все равно возродитесь.

Вот у меня такой сильный ангел-хранитель. Вот я прям это знаю. И вот какая-то такая, бабушкина, видимо, вот эта энергия, и мамина, вот это вот неистребимое желание жить и радость жизни, которую даже как бы вроде бы потеряла, но обратно обрела…

Да.

…когда мне вдруг захотелось досмотреть, у меня так это произошло, когда вдруг я поняла, что этот сериал — мой — я хочу досмотреть до конца, пожалуй. Мне интересно: что же дальше. Я не знаю, что дальше, ну что бы там ни было, мне это интересно, и я хочу знать, как дальше будут развиваться события. Я не знаю, что это за сила такая: рода, моих бабушек. Я почему-то сразу там свою прабабушку Анастасию тоже, когда представляю, мне почему-то кажется, что она… Потому что я так не умею делать (показывает), а она так умела делать. И когда мне надо как-то это, вот я так как-то вот я представляю изнутри себя бабушку Анастасию, которая так делает. Я так не умею делать, когда мне надо себя защищать. Я так делаю сразу, когда вот если кого-то, я прям тут — фу! очень сильный у меня в этом смысле. Когда на меня направлены какие-то, вот тут я очень теряюсь, и я вообще даже иногда не очень понимаю, что начинают там меня… Но я так… А потом что-то во мне: а-а! — и я все равно… Мне кажется, в этом и есть сила.

Сила. Ну вот вы говорили, что вам мама часто повторяла: «Ксенюша, Ксенюшка, надо быть помягче».

Надо.

Это вот про сильный характер или про что-то другое?

Ну нет, нет.

Про жесткость какую-то?

Ну жесткость.

А вы жёстче, чем мама?

Не знаю уже теперь, если честно. Учитывая, что я в процессе узнавания себя заново. Мне казалось, что я намного жестче, чем. Я про это стала спрашивать недавно. И все говорят: Да нет. Я говорю: «Я что не.

Вот мягкотелая какая-то.

Нет. Ну именно, когда я говорила про мягкость, я не мягкотелость имела в виду, а именно женскую такую мягкость, как более ну большую, что ли… Ну мне кажется, я достаточно, то есть столько на компромиссы, сколько я умею уже… Ну помягче внешне как-то, поженственнее, может быть, не знаю. Я не знаю, что я имела в виду. Но я могу настаивать. То есть я — вот это, наверно, тоже то, что приходит с возрастом, когда вот это точно я могу просто достать. В смысле я: я буду вам, правду вколачивать в вас свою. Сейчас я научилась, это не значит, что я…

Это мама про это говорила?

Наверно, да, то есть я могу. Это не значит, что я перестала так делать, но сейчас я хотя бы могу, закончив это, сказать: так, а зачем я все это сейчас говорила человеку или столько сил потратила, зачем, если ему это там не надо, или это твоя правда, а у него она какая-то другая. Ну и, хорошо… Ну и вы разные. Или даже могу в процессе. Я думаю, что в этом. Это лечится, мне кажется, а может быть, и нет, с возрастом.

А может, и не надо.

Это лечится или не лечится. Нет, надо, надо давать людям возможность дышать рядом с тобою.

Про профессию. Много раз вы повторяли в разных интервью, что актерская профессия — диагноз. Это что значит?

Я тоже сейчас задумалась об этом.

Это значит, что вы не можете жить без сцены, без, я не знаю, что, диагноз какой? Это приговор? Диагноз — это же не приговор, как мы знаем, да.

Да, да, да, смертельный диагноз. Не знаю. Наверно, я бы сейчас уже поспорила сама с собою, потому что я тоже думаю: что это значит — диагноз, что я имела в виду? Наверное, относительно меня это не совсем так, потому что я, наверное… ну есть такое традиционное, что ли, представление об актриса, да.

Ну да, что она не может не играть..

Ну имеется в виду, да…

Она готова все…

Она готова, да, и что для нее это главное…

Самое главное в жизни, да…

…что на первом месте стоит профессия. Ну, у меня так никогда не было. Не знаю, хорошо это или плохо, если честно, потому что у меня как-то всегда все-таки, у меня — как сейчас модно: ролевые…  не игры, а роли, главные роли…

Да, социальные роли.

…у женщин какие-то. И я в первую очередь, наверно, вот все-таки мама, потом женщина, а потом все остальное. И я делала всегда выбор в пользу семьи.

Семьи.

Если нужно было делать этот выбор. Иногда жалела об этом, потом уже. Но сейчас уже научилась себе говорить когда начинаю жалеть, о том, что: вот если бы, вот это все надо было бы, я понимаю, что это бессмысленно, это в общем разговор с самой собой ни о чем, потому что на тот период, в тот момент времени для той Ксении в тех обстоятельствах это было так. А сейчас это по-другому. Ну значит, эта Ксения будет делать что-то иначе. Поэтому я, наверно, не совсем, что ли, все-таки у меня первое образование юридическое, чему я теперь уже очень рада. Потому что, если бы у меня не было юридического образования, не было бы «Посиделок».

Как это связано?

У меня такое ну как бы стопроцентное — не в смысле я как бы училась, чтобы потом чем-нибудь другим заниматься.

Не, вы же и работали.

Я работала. Я училась, так честно училась, хорошо училась пять лет в МГИМО, МГЮА. Потом я два года работала в английской крупной юридической фирме юристом. Это определенный склад ума. То есть это умение выстраивать причинно-следственные связи, это критическое мышление. То есть поэтому навязать какие-то мне вещи, я так вижу: где логика.

А с «Посиделками»-то как связано?

Мне подруга одна моя сказала, она говорит: «Я себя поймала слушая твои двухчасовые монологи, что это очень похоже на адвокатскую речь». Потому что иногда некие такие герои, которых принято в чем-то обвинять. А у меня, как-то я никогда, они у меня не желтые «Посиделки», а как-то всегда… не то чтобы я оправдываю, но по-человечески пытаюсь объяснить, почему вот, как бы сама для себя в первую очередь. Ну потому что, как сказать, это авторский проект, где я сама себе автор, режиссер, в одном лице все: продюсер, организатор. Если бы я была такой стопроцентной актрисой, все-таки актриса — это человек, это очень зависимая профессия, то есть тебе говорят, что делать, и ты делаешь. Тебе дают роль, и ты… И это очень хорошо, когда так. Потому что я, например, иногда не участвую в каких-то проектах, меня просто не берут, потому что я начинаю — и ничего с собой поделать не могу, я начинаю ну какую-то свою там авторство в это во все вносить...

Начинаете режиссером.

что да… ну не то чтобы, нет, я очень стараюсь максимально корректно. Ну как бы вот, но меня прям, в какой-то момент я уже ничего с собой поделать не могу. Ну тем более сейчас еще такой своеобразный кинематограф. И да, это тяжело выносить такого человека, который что-то пытается там, как будто бы он типа лучше знает. Не то чтобы я лучше знала, ну про свой характер точно и роль. Ну хотя у меня папа был такой. Раньше такие вещи, это сотворчество называется, раньше такие вещи приветствовались, и хорошие режиссеры, они, наоборот, давали карт-бланш актерам, потому что, ну то есть ты можешь придумать подчас ну значительно интересней.

Да.

Мой папа так делал всегда. И это было всегда поэтому так всегда ярко. Вот. Поэтому я ушла в самостоятельное какое-то плавание в какой-то момент. Поэтому у меня свой спектакль теперь. У меня нет сил, чтобы его как-то продвигать, я не умею это делать совершенно и жду своего Савву Морозова или еще кого-нибудь, кто бы взял… Ну потому что неправда, что это диагноз. Нехорошее слово «диагноз». Просто ну это же творческая профессия. Кстати, юридически… юристы тоже творческие люди.

О да.

Очень.

Два юриста — три мнения, как известно, да.

Просто я, многие мои, например, однокурсники, они — кто пишет, кто еще что-то, то есть им не хватает. Оно действительно очень творческое. И вот это, пожалуй, только это не диагноз. Это если в тебе живет, то с этим ты точно уже ничего поделать не можешь, потому что тебе нужно это, и поэтому когда меня пытаются… мне прям, я не могу. И поэтому я думаю: «Ну Ксения, ну ладно, давай тогда сама, если тебе здесь тесно, там не там как-то, как тебе кажется, ну тогда делай, как ты знаешь, чтобы всем было хорошо». Это сложнее, если честно, очень. Иногда я прям очень себе сама не нравлюсь, думаю: «Ксень, ну уже, ну и…» Ну когда я стараюсь впихнуться куда-то, у меня не получается.

А вы вот когда так с собой разговариваете, ну сейчас это фигура речи, или вы правда к себе вот так обращаетесь?

Ну не, не вслух. (Смеется.)

Нет, ну я имею в виду — по полному имени?

Ну нет, не знаю.

Ну я не могу себе представить, что я себе говорю: «Владимир». (Смеются.)

Нет, я так не говорю.

Да, понимаете, это невозможно.

Нет, я так не говорю. Ну я в смысле сама себя так… Женщины думают, говоря. Поэтому, как правило, это происходит, эти монологи, которые произносятся…

Запомним.

…внутри себя, а потом подруге самой близкой.  Нет, вот так я, так серьезно к себе не отношусь, чтобы разговаривать с собой: «Ксения».

(Смеется.) Хорошо.

Нет, это как-то естественно. Ну я же с собой разговариваю.

Да.

Поэтому, видимо, «Ксения».

ПРОЩЕНИЕ

Мы вскользь сегодня затронули вот то, с чего я хотел бы начать. Это было у вас в разных интервью, не один раз встречалось: вы говорили вот об этом ощущении «я хорошая» и что оно вам не нравится. Вот я, что называется, чтобы здесь вот прояснить, сразу спрошу, что называется, противоположно. А что, надо думать: я плохая?

Не надо, нет.

А чего надо тогда? Вам не кажется, что вот в этом «я хорошая» — это какая-то наша тоска по раю проявляется? Мы же хотим быть хорошими. Что в этом плохого-то?

Нет, наверное, вот когда я отцу Алексею это говорю, он сразу понимает, о чем речь. Это сложно словами сформулировать. Ну он, у него опыт большой, согласитесь.

Да.

Исповедальный я имела в виду.

Со всех точек зрения, да.

Нет, это такая, на мой взгляд, вот то, что я имею в виду, когда это некая…

Ну типа: «Ай да Пушкин, ай да молодец!» — нет?

Нет, почему, нет, как раз «Ай да Пушкин, ай да молодец!» — это оценка своего творчества или труда.

Это понятно, да.

Ну то есть ты молодец, ты что-то сделал. Как раз это то, чего мне, например, не хватает. То есть мне мои друзья говорят, какая я молодец.

То есть вы в дневнике пока не писали: «Сегодня я гений», такого нет, не было? (Смеются.)

Слава Богу! Когда-нибудь, если я это когда-нибудь напишу, то, видимо, на этом мое творческое начало, оно сразу скажет мне…

Были люди, да, были люди…

…«Ксения, приятно было провести с тобой время, до свидания». Мне как раз этого не хватает. Вы точно угадали про «я плохая». Не в том смысле, что я плохая, но я молодец, я учусь себе говорить. Это очень важно. На самом деле оценивать себя: где ты молодец, а где ты не молодец, спокойно оценивать, не думая, что это плохо, что я молодец, и что это как-то с гордыней связано.

Ну это в профессиональном смысле, да?

В профессиональном. Ну я, как мама, тоже могу здесь сказать, где я молодец, а где я не молодец, или где-то там в каких-то других ситуациях. Это такой, знаете, это вот «я хорошая» — это такое, оно неприятное, оно такое немножко инфантильное. Это как будто тебе все время пятерку в дневник должны ставить.

Поведение, прилежание.

Кто тебе должен ставить эту пятерку в дневник? Ты и хорошая, и плохая. Вопрос не какая ты там, а как ты поступила: хорошо или плохо, и вот это, ты что-то сделала и сразу: я хорошая? Ну да, ты молодец, ты там, не знаю, какую-то хорошую вещь сделала. Ну не могу, нет, это как раз какое-то гаденькое чувство, на мой взгляд. Мне оно ужасно не нравится. Я, например, от него сейчас, когда я вдруг поняла, что какое-то количество времени уже я не в смысле я нехорошая, а в том смысле, что у меня это пропало все время кто-то, кто мне, значит, какая-то внутри. Это тоже свобода некая внутренняя. Ну я вот как-то живу, как я живу, стараясь опять же вот этот держать старательно. Но я очень боюсь потерять, очень, вот этот правильный путь. Ну хорошая я или плохая? Он меня любит просто, правда. Это, наверно, больше к тому, что вот это стремление быть сильно хорошими… ну вообще, как говорит отец Алексей часто, он говорит: «Я хочу вас расстроить, дорогие прихожане, кому-то это будет неприятно от этого, но вообще Он пришел не к хорошим, а вообще Он пришел к разбойникам. И они Ему милее». А вот это «я хорошая», оно, как правило, потом выливается, как будто какое-то накопительный эффект у человека происходит, и вот он такой все время хороший. Ну он разный. И потом это, в какое-то очень плохое вырывается. Оно вот какое-то, не нужно даже про это думать, на мой взгляд.  когда ты – взрослый, зрелый человек, то это плохое — хорошее, оно в тебе уравновешено. И оно как-то спокойно. Ну нехороший — ну нехороший.

А вот слово «гордость» в вашем лексиконе, оно будет с разными знаками в разных ситуациях или с одним всегда?

Нет, слово «гордость» мне очень нравится.

Нравится.

Мне не нравится слово «гордыня». Это разные вещи.

То есть вы разделяете?

Да. Просто по тому, как я чувствую внутри себя, когда я чем-то горжусь, кем-то горжусь… Можно съехать на тщеславие, это очень рядом. Ну гордыня — это немножко другое.

А чем отличается?

Гордыня – это все-таки некое превосходство, то есть когда ты превосходишь… То есть, вернее, так лучше: гордость — вот я сделала что-то, не знаю,  вот у меня был спектакль в июне.

Да.

Надеюсь, не последний, о Цветаевой, и это был очень хороший спектакль, учитывая, что это моноспектакль, я его сделала сама, а люди сидели, час сорок они, не шелохнувшись, сидели. И потом я их спросила: «Что вы так все? — я говорю. — Мне в какой-то момент страшно стало». Они говорят: «А мы боялись спугнуть вот это, то, что происходит на сцене». И не то что я горда была тем, как я, ну как… как сказать.

Ну это радость вам принесло.

Как бы ты думаешь: ну это здорово, что я так могу, оказывается. Оказывается, я так могу, и это здорово. И это дает тебе силы в следующий раз сделать еще лучше и вообще что-то еще дальше делать. Гордость ну как бы за что-то, сделанное хорошо, дает силы. Другой вопрос, что правда, это очень близко. Мне кажется, гордыня — это вот когда уже: я лучше делаю, чем кто-либо другой делает, вот это уже гордыня. Нет, не лучше, не хуже — так, как я делаю.

Ну почему, можно, правда, лучше делать.

И хорошо. Ну не знаю, ну каждый делает так, как он делает: кто-то лучше, кто-то хуже.

С этим не поспоришь, да.

В меру своего таланта как-то делает. Ну мне просто не нравится сравнивать. Гордыня — это все равно, это про превосходство такое.

А противоположное — это смирение. Вот антоним ну уж гордыни точно смирение. Мне когда-то очень понравилось, мне кажется, самое глубокое определение: это знание своей меры. А гордыня — это значит незнание, это всегда непонимание своей меры. Вот даже когда вы в начале говорили очень точно про то: да, я хочу вот это, здесь, это же тоже в каком-то смысле несмирение, потому что мне кажется: ну как, почему я, да.

Ну да, как… да.

Значит, это ну то есть гордыня получается.

Да. Когда я знаю, как лучше. Не Он, а я знаю, что мне надо так.

И вот мне кажется, что мы так это стали разделять по разным причинам, но гордость — это тоже ведь всегда, ну как, гордость, в меру не бывает гордости, это всегда какой-то…

Нет, я вот просто почувствовала, и я, как все время пытаюсь, вы меня спросили, я понимаю, что ну да, это очень близко к тщеславиям именно. А тщеславие — это прямой путь…

Плохой путь, да.

Я просто столько наблюдаю, особенно мужчины — вот так этому как будто бы подвержены.

Мужчины больше?

Я просто смотрю, что ну как бы мужчинам проще на этом, те, которые вот ходят: и нас за что, за что?

Как в том фильме: «Тщеславие, — говорит, — мой любимый грех».

Это так со стороны просто же все время виднее. Вас проще на это раскрутить, именно на тщеславие. К женщинам залезть нужно, путь более долгий, более кривой, что ли, к этому тщеславию. Тщеславие все-таки это к соревновательности такой некой. А это качество мужчин: ну как, вы же должны.

Да.

А вот, когда женщина считает, что сейчас, кстати, пытаются внедрить и в школах, и везде. И мне, например, очень нравилось, у меня мой ребенок так этому сопротивлялся, даже находясь в спортивной секции художественной гимнастики, у нее это прям вызывало дикий протест: «Я не хочу ни с кем соревноваться». Я думаю: как это правильно, то есть женская природа, она вообще, ну как бы это ей чуждо должно, ты не должна ни с кем соревноваться.

Интересно.

А это сейчас у нас мир очень мужской. И мы вынуждены жить по очень каким-то мужским правилам. А это разрушает очень природу женскую. Как раз вот та самая жесткость, и все это как раз про соревновательность, когда ты должна вот так. А женщина как раз больше про смирение — в идеале.

Вот вы и сегодня обмолвились, и говорили в тех интервью, которые я вот слушал и читал, что было много испытаний. И вот сегодня вы рассказали о том, что это важно очень, испытания человеку помогают что-то осознать.

Очень.

А были в вашей жизни люди, у которых вы не успели попросить прощения, и осознаете сейчас это? И вот, может быть, вам хотелось бы, но уже нет, по той или иной причине, возможности?

Ну, наверное, да, есть. Как бы оно вроде, с одной стороны, я вроде как бы не за что просить у него прощения, ну всегда кажется, что есть. Всегда нам есть за что просить прощения. Мне кажется, что это мой как бы папа, Абдулов. Я вот именно в одной части, что был момент один, который, когда я поверила другому человеку, очень близкому мне человеку, я поверила, что я папе не нужна. И я перестала в какой-то момент — слава Богу, ненадолго, — но это был, учитывая, что ему… я, мы же никогда не знаем, кому сколько осталось, учитывая, что ему осталось на тот момент уже недолго времени, и я на него обиделась. Понимаете, когда кто-то…

Да, да, да.

…говорит, и мы вдруг в это почему-то верим, и нам так больно становится. И мы на это обижаемся. Какая глупость, я думаю, Господи, это же надо было так, И я ну как бы украла у себя, у него какое-то количество времени, когда можно было бы, наоборот, быть вместе. И вот за это, вот это да, прям очень, ну какой-то эпизод такой вот, я помню, когда я ехала, могла бы, а не заехала. И я прям то, что я себе простить сегодня не могу. Вернее, могу, но мне сложно. То есть мне очень хочется…

Ну вам больно от этого.

Тот момент, который мне хотелось бы вернуть, да, и все-таки развернуться и поехать.

А вообще просить прощения вам тяжело? Ну если вы по-настоящему.

Ой, ну это было бы вранье, если бы я сказала, что да, если бы я сказала, что легко. Нет, ну тяжело, конечно. Ну то есть все равно, конечно, ну как, гордыня, она же там… У меня все в порядке с гордыней. (Смеется.) Она во мне очень крепко сидит. Поэтому каждый раз это так… даже если это маленькое какое-то, ну, казалось бы, маленькое «прости». Поэтому я говорю, что это тренируется на самом деле. И поэтому очень важно эти маленькие не пропускать. С близкими людьми. Потому что мы часто пропускаем именно с близкими, с детьми например. Мы считаем, что ну мы имеем право, например, ну в конце концов, я устала, я там то-то сё-то, ты меня… А сказать: «Прости» — оно хорошо тренирует, я хочу сказать. Но это сложно. То есть внутри- то себя я знаю, что я неправа, это я знаю всегда, и вот в этом мне несложно признаваться, как бы мне неприятно, это очень неприятно себе признаваться, конечно, и чувства неприятные. Но как-то я очень… стараюсь, я просто знаю, что потом ты себя чувствуешь значительно лучше. Поэтому вот это надо себя так, немножко… Ну, если это немножко выдавлено, значит, неважно как, главное — сказать. И дальше оно как-то так хорошо становится.

А прощать легче, чем просить прощения?

Нет.

Не легче?

Просить прощения проще.

Проще?

Да. Опять же, смотря что прощать. Предательство — очень сложно. Мне очень тяжело. То, с чем я, какие-то очень сложные, а они у меня были и не раз от близкого человека. Тогда это то, с чем ты… я уже расслабилась на свой счет, я понимаю, что я не могу это простить, вот так прямо взять и простить. Соответственно, я так — кусочками. То есть это некий путь. То есть я кусочками избавляюсь, по маленьким кусочкам от обиды, от обиды, от обиды… И вы знаете, я, например, сейчас вдруг вспомнила исповедь. Это отец Михаил мне сказал, когда я там в очередной раз пришла. Я говорю: «Слушайте, ну это уже невозможно, ну правда. Ну что вот, вот я прихожу и одно и тоже вам говорю. Ну это же какой-т ужас». Я не помню, что. Он говорит: «Ну да, — он говорит, — вы знаете, — он говорит, — вы не понимаете, что вы же не видите себя со стороны. Вы (не только я — все, кто приходят, вот кого он знает и может наблюдать), когда вы это произносите, то это не вы, а Господь, Он чуть-чуть, но начинает вас менять. И вы меняетесь. Это сразу не очень заметно, вам изнутри точно незаметно, но это происходит». И когда вдруг я увидела этот момент, который происходит действительности с тобой, и вот от обиды тоже, то есть когда ты ее даже произносишь иногда… ну как бы, как сказать… не так, что ли, искренне, как тебе бы… ну хотя бы просто произносишь, понимая головой, что это плохо, потому что… ты даешь Ему возможность ну чуть-чуть ее уменьшить, чуть-чуть, чуть-чуть, чуть-чуть. И дальше оно как-то действительно все меньше, меньше места занимает, как будто бы помимо тебя. На самом деле это происходит, если ты все время, хотя бы головой, не сердцем, сказала себе, что: ну не хотелось бы. Но это сложно.

ЛЮБОВЬ

Наша следующая тема — «Любовь».

Красивое слово.

Разное тоже. По крайней мере. в русском языке чего только мы не любим.

(Смеется.) Да, да, да.

Вы как-то использовали такое выражение «ресурс любви». И вы сказали, что вот у нас, обычных людей, он очень маленький, этот ресурс. А это что такое, вот ресурс любви? Это готовность жертвовать или что это?

Я задумалась сейчас сама над тем, что я сказала.

Да.

Что я имела в виду. Ну это от бедности такой какой-то нашей все-таки человеческой.

Ну просто мне показалось, это очень точно описание нашей готовности…

Ну вы знаете, он как будто бы действительно есть. Понятно, что мы все стремимся вот к той самой безусловной, абсолютной, ни от чего не зависящей любви. По крайней мере, я просто человек, я просто женщина. И у меня он достаточно на самом деле большой, как ни странно, этот ресурс, мне самой странно. Ну, как мне кажется, достаточно большой. Ну по крайней мере, вот сколько я его трачу. Но… но он есть как будто бы…

Он большой в том смысле, что вам больно от чужой боли?

…нет, как будто бы мне дано, как будто бы я могу справляться, то есть что ты даешь... Я не знаю, мы же не всегда же, иногда мы ждем в ответ, иногда у нас получается давать, у меня, по крайней мере, получается отдавать и не ждать, как мне кажется. И вот это вот, ну в смысле отдавания, ну то есть есть что-то, откуда у меня появляется, и я даю. Я не получаю в ответ или я получаю совсем не то, что… Или вот, как вы сказали, мне больно. Не знаю, мне кажется, со-страдание, со-переживание…

Ну это есть такое выражение: «Больно от чужой боли».

Может быть, это про другое.

Вот что бывает.

От чужой боли мне больно. Но я, наверно, сейчас про более узкую любовь какую-то сейчас говорю. Все человечество любить проще, чем одного взятого человека.

Это понятно. ну вы, вы же не абстрактно любите человечество.

Нет.

Вот у вас есть фонд.

Да.

Вы с Егором создали этот фонд. Это же ощущение боли, чужой боли. Эти дети, которых ваша дочь называла удивительными, ну это все равно чужая боль для вас. Но вам от нее больно, и не просто абстрактно, что ой, какие детки там…

Вот мне не кажется, что она чужая просто. Вот у меня нет такого ощущения.

Ну значит у вас большой круг вот этот своих, который вы воспринимаете как свое. Вы сопротивляетесь тому, чтобы не начать думать, что вы хорошая, или что? (Смеются.)

Нет-нет, смотрите, я начала с того, что я человек. Ну мы все люди. И я тут недавно узнала, я сейчас, может быть, перевру, может быть, вы мне, кстати, скажите, права я или нет, правильно ли я запомнила, вернее. Мне казалось раньше: зачем вот это вот в Евангелии периодически перечисление кто кого родил…

Да, кто кого родил.

…и бесконечные какие-то…

Там разные причины есть.

Потом я, ну вот как бы одна из них, которую я…

Смотря где.

…кто-то сказал или я прочитала, что… то есть вообще мы все родственники, то есть мы все, люди, мы все очень связаны друг с другом.  Поэтому, касательно детей особенно и стариков, я не понимаю, как дети, вот искренне… сейчас настаиваю: это не потому, что я такая хорошая и потому что я вот… это такая данность.

Ну а как по-другому.

Это черта моего характера, вот мне Господь так дал, Он меня такую сделал. И я тут ни при чем. Я не понимаю, как может быть ребенок чужим — любой. Или старик может быть, ну любой человек на самом деле, — чужим. Понятно, что в промежуточном возрасте есть очень неприятные иногда люди, которых сложно присваивать, и не хочется. И не надо, может быть. Вот с детьми я не понимаю, как это может быть. И я не верю, что есть люди, у которых может не отзываться. Ну такого не бывает, на мой взгляд. Просто иногда бывает, что мы так суетимся и так торопимся, что мы просто вот, ну как, как у лошадок такие, мы просто как бы уже заставляем себя не смотреть. Ну, если мы посмотрим в эту сторону… Это, кстати, люди с ментальными особенностями, вот они эти шоры снимают на раз с людей, с родителей особенно. Сейчас вдруг вспомнила об этом: так или иначе, в тех или иных выражениях говорят все родители детей и людей с разными ментальными особенностями. Такая семья: преуспевающий бизнесмен, такой успешный очень, красивая очень жена, такая блондинка. И вот первая девочка, которая у них родилась, — Маша с синдромом Дауна. И вот как он рассказывал про то, как он поменялся после рождения этого ребенка. Он говорит: «Я знаю, какая любовь на ощупь. Вот та самая безусловная, без чего-либо. Вот она живет у меня дома, и зовут ее Маша». Это действительно так, эти люди любят так, вот они это умеют. Это такой их дар, это то, для чего они. Вот мы можем у них научиться этому, не знаю, можно ли, но хотя бы посмотреть, как это. Они это дают, они этим делятся. И он говорит: «Вы знаете, я так хорошо жил в кавычках до рождения Маши. Вот у меня был бизнес, я выезжал, я ехал, у меня там какие-то планы, все, там все, дебет с кредитом. Теперь, — он говорит, — это какой-то кошмар. Вот я выехал — и я уже, то есть я и хотел бы, но я не могу не увидеть бабушку, стоящую на… собачку, которую надо помыть, накормить и что-то с ней…» Он теперь — благодаря тому, что у него, и он знает, благодаря кому это произошло, — не может не сопереживать, не может не видеть чужой боли. Раньше у него получалось от этого отгородиться, как это у многих получается. Но как только эти шорки снимаются, то оказывается, что сердце у всех большое и чудесное, и оно начинает работать, так душа, и отзываться. Поэтому по поводу ресурса любви, наверное, когда я говорила про ресурс любви, может быть, я имела в виду больше даже, наверно, отношения внутрисемейные, у меня такое ощущение. Потому что то, что касается фонда, например, то есть вот то, что ты получаешь от этих людей в обратную сторону, это вот безгранично. Другой вопрос, что на это очень много сил тратиться, и у меня, например, столько их нет. И отец Алексей, как только мы начинали, человек очень мудрый, он, помню… с таким рвением просто и сразу это так — его очень много сразу. И он так, глядя на все это, он говорил: «Ксения, ну ты понимаешь, что если ты начала этим заниматься, то ты не можешь этим прекратить заниматься никогда. Поэтому у меня большая просьба: может быть, чуть поменьше, потише, не с таким… Потому что дистанция долгая. И мне кажется (ну, может быть, он как раз про тот самый ресурс), тебя не хватит, ну как бы если ты так будешь все время. Ну просто это невозможно. Ну как бы есть еще человеческий организм». Я вот себя уже теперь приостанавливаю, например. Наверно, про ресурс больше потому, что, когда это касается детей, я говорила больше про семью, потому что когда это в одни ворота — такое дурацкое выражение, ну в одну сторону, то как будто бы он начинает… Просто есть сейчас столько женщин, которые ходят в храм, и православные женщины, и очень стараются, есть очень такая опасность, когда ты принимаешь одно за другое, когда уже нельзя даже в какой-то момент вот этот свой ресурс любви… наверное, все-таки есть этот ресурс у человека, вот все время вкладывать в кого-то, кому это не нужно.

Я про бабушку Ксению хочу еще успеть у вас спросить. Вы действительно всегда с большой любовью о ней говорите. Это передается даже вот через интервью написанные. И вот, собственно, ее слова, что «если вы будете любить жизнь, то и она вас будет любить».

Да.

Вот вы сегодня как их понимаете, эти слова?

Я сразу представляю себе бабушку. Если ее видеть, как она это говорит, то не надо ничего уже говорить. Это больше, чем любое объяснение. Просто надо сказать зрителю, наверно, что ей 102 года.

102, да.

Это важно. И она…То есть это не какая-то потухшая такая бабусечка, которая еле-еле, значит. Она светится. У нее глаза светятся. Она такая вся сидит, причем она чем дальше, тем она более светящаяся, такая благообразная какая-то, прям у нее уже чуть ли не такой ореол вокруг нее появляется. Она неубиваемая у меня бабушка в прямом смысле этого слова. Я имею в виду, даже какие-то вещи —болезни, или еще что-нибудь, она про это забывает и как-то все это… Вот это чувство безмерной благодарности за все, и у нее какое-то невозможное совершенно желание жить. Ей эта жизнь ну как бы очень нравится во всех ее проявлениях. Притом что, вы понимаете, жизнь моей бабушки, как представителя того поколения, это тяжелая жизнь. Это мы можем говорить, какая у нас тяжелая жизнь, но она даже и близко не стояла по сравнению с тем, что прожила моя бабушка, начиная с раскулачивания, потом Великая Отечественная война, которую она всю прошла, ну и всякое разное, всякое другое — потеря дочери, отца дочери. В общем, много всего было в ее жизни. Но она ее так любит. И она всем говорит про отдавать. Она ее любит, жизнь, и она очень любит людей, это, мне кажется, две вещи абсолютно взаимны, потому что жизнь…

Без людей она непонятна, да.

…без людей она какая-то странная. Очень какая-то простая, как, наверно, с первого раза покажется, жизнь, но очень, с другой стороны, сложная. Она их любит, этих людей. И из-за того, что у нее, притом, что она очень может иногда о ком-то там жестко отозваться или еще что-нибудь она. Но притом что она, от нее какое-то такое поле исходит, что как будто бы даже  самый такой человек, он либо совсем уже, знаете, как то самое зеркало, которое тролли наверх…

Да.

Да, и оно так вот так, ему так некомфортно становится. Или как вот в сказке про Нарнию, там эта злая колдунья, ей, чем ближе к Льву, чем он громче пел, тем ей становилось все хуже и хуже, и в итоге она сбежала. Либо они сбегают от моей бабушки, либо они начинают притягиваться. Как правило, она притягивает к себе как-то людей, ее все присваивают, и все называют ее бабушкой. И вот… не потому, что это моя бабушка, и в детстве я говорила ей на ушко: «Бабушка, ты только никому не говори, но я тебя больше всех люблю.», я ее называла Бама. Она была у меня как бы вот ба-ма. И такой эффект она оказывает на любого человека. Если бы вы с ней, в жизни ее увидели, вот вы бы тоже стали, вы бы так… Вот скажите«Ксения Архиповна Алферова» — и у вас бы вот так бы вот загорелись глаза, и вы бы расплылись в улыбке. Она вот пронизана этой любовью к жизни. Она, когда ей было 90 с чем-то, потому что где-то с 90, когда ей 90 исполнилось, у меня включился такой счетчик внутри, я стала ну не то чтобы каждый год с ней прощаться…

Ну понятно.

…но вот как бы понимать, что: ох — еще год прожили. А потом она в каком-то возрасте всех пригласила на день рождения, она всех пригласила на столетие. Я успокоилась, потому что я поняла, что столетие точно будет, вот абсолютно. У нее какой-то такой… она в таком паритете существует с Господом… И вот батюшка один, который иногда приходит ее причащать, он как-то сказал, он говорит: «Вы знаете, что такое долголетие, кому оно даруется вот в таком виде (особенно как моей бабушке, ну когда ты в разуме, когда ты в кругу семьи в общем)?» Людям, которые выполняют пятую заповедь на «отлично», что называется. Как она точно звучит: не возлюби, а как — уважай отца и… нет, не уважай…

Почитай.

Почитай, вот, отца и мать свою. И она действительно, она своих родителей всегда исключительно, она с такой любовью всегда отзывается. И она, в отличие от современного поколения, наученного психологами, никаких претензий к своим родителям по поводу детских травм или недолюбленности не имеет.

Да-да-да. Вот это ужасно.

То есть у нее исключительно все в превосходной степени. И она принимает любые подзатыльники и так далее и тому подобное.

Это замечательный, мне кажется, восклицательный знак в нашем разговоре. Но нужно еще точку поставить. Финал.

Может быть, многоточие лучше.

Ради Бога, тут как вы скажите. Я хочу вам предложить цитату из книжки замечательного актера Евгения Леонова «Письма к сыну», там есть такая фраза: «Делая первые шаги на сцене, будь готов к худшему. Искусство жестоко». «Согласится нельзя возразить» — где вы поставите точку, ну или запятую?

Мне просто не нравится слово «жестоко» в этом контексте. То есть я как будто бы согласна, но я бы слово «жестоко» поменяла на слово «требовательно», другого сейчас пока не могу найти, хотя есть, наверное более...

Но это другое совсем, конечно, другая мысль уже.

Не могу…просто, наверное, если бы я имела счастье с ним маленькая, много времени проводить, он бы объяснил, что именно. Я примерно понимаю, наверное, что он как актер как бы рассуждает. Что я имею в виду: «требовательно», наверно, жестоко — требовательно в том смысле, что искусство — это всегда ну как бы это дар, то есть это талант. Если тебе дали талант, либо его тебе не дали. Ты, выходя на сцену, то есть ты его имеешь. Если ты не имеешь, то, в общем, достаточно быстро оттуда уйдешь. И в этом смысле оно жестоко. Но если ты его имеешь, но ты используешь его неправильно, а использовать талант неправильно… Это однажды, когда я училась в школе-студии МХАТ, у нас был потрясающий педагог по истории русского театра. Она видела, мне кажется, еще самого Станиславского. Очень была похожа на Анастасию Цветаеву. Уникальная совершенно женщина. И я запомнила одну вещь, которую вот я прям думаю: Боже, как это правильно, и в этом смысле и жестоко, но правильно: талант — это вещь не неизменная. То есть тебе его Господь дает, но, если ты делаешь неправильные шаги в жизни, ты, как человек, пользуешься им неверно, ты, как человек, ну как бы развиваешься, то есть ты не во благо, а то есть его… Ну, это можно примеры привести, не хочется сейчас, каких-то даже наших современников, то в один прекрасный день у тебя его отберут. И ты проснешься. И ты вроде бы будешь выходить на сцену или, если ты режиссер, ты будешь как бы делать вроде бы все то же самое, что ты делал. Но вот этой магии, волшебства не будет происходить, вот чего-то, что было раньше в твоих фильмах, или раньше, когда ты выходил… Вот этого «ах», того, что не от человека, тот самый дар, который тебе дарован. В этом смысле оно жестоко, потому что тут оступиться нельзя ни на шаг. И зритель это сразу поймет — и всё. То есть ты — фу! — и сдуешься будто бы, из тебя его заберут. И ты просто станешь ну таким обычным человеком. Этот дар может быть разный.

Ну, мне кажется, Леонов имел в виду что-то другое. Но, у вас мне…

Что-то другое, но это то, как это во мне отозвалось.

Мне кажется, это интересней, то, что вы сказали. Спасибо вам огромное. Спасибо. Очень-очень вам благодарен за…

Спасибо.

…очень интересную беседу. Это была Ксения Алферова. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.