Как говорить с детьми о вере? Какие основные причины уныния? Как научить детей-сирот прощению? Эти и другие вопросы задает священнику Феодосию Амбарцумову в новом выпуске передачи «Парсуна».

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать «парсуны» наших современников. И сегодня у нас в гостях священник Феодосий Амбарцумов. Здравствуйте, отче дорогой.

Здравствуйте, Владимир Романович.

По замыслу программы нашей, по ее драматургическому рисунку, я всегда прошу в начале гостя ответить на самый главный или, может быть, один из самых главных вопросов, который перед каждый стоит, это вопрос: кто я? Вот как бы вы сегодня, здесь и сейчас ответили на этот вопрос?

«Основная моя сила — моя матушка» — священник Феодосий Амбарцумов

Иерей Феодосий Амбарцумов — настоятель храма иконы Божией Матери «Умиление» в Санкт-Петербурге. Руководитель координационного центра по работе с детьми-сиротами епархиального отдела по церковной благотворительности и социальному служению, руководитель Цента приемных семей «Умиление».

С одной стороны, сложный вопрос, потому что до двадцати пяти лет я учился в духовной семинарии, духовной академии, занимался исключительно такой вот учебно-богословской работой, то есть моими друзьями были книги, и я… вообще еще до того не мыслил никакого другого пути для себя, кроме как поступления в духовную семинарию и служения в священном сане нашей Церкви, никакого, я не представлял себе. Говорили: как же можно, может быть, если не поступишь в семинарию, какой-то резервный путь, еще что-то, — ничего, только семинария и все. Можно было бы на этом, наверное, и остановиться, но потом получилось так, что Бог столкнул меня в духовных школах с воспитанниками детского дома, которые перевернули всю жизнь мою. То есть вот буквально все, что было, а я несколько должностей занимал в духовной академии — был и преподавателем разных предметов, и помощником ректора, референтом, и дежурным помощником инспектора, воспитательная работа, еще там было несколько послушаний, и вот это все ушло в сторону, и дети, которые появились, знаете, как даже не десятое, а, может быть, двадцатое дело, а они постепенно вытеснили все до такой степени, что я и мои друзья, товарищи и наставники, мы пришли — это известная история, наверное, — к созданию детской миссии. И можно было бы сказать, я много раз думал об этом, что где-то, может быть, даже дилемма такая, что все-таки Церковь, священное служение — и детская миссия: как вот это между собой? И думаю: нет, все-таки детская миссия, если говорить, кто я такой, то я — детская миссия. А потом получилось еще несколько шагов, потому что: а как детская, а вот дети из детских домов попадают в психоневрологические интернаты и живут там многие годы, до смерти, вот их тоже, тоже надо им помогать, их тоже надо забирать оттуда. И даже это еще не все, потому что как-то так у нас получилось, что мы… дети, подопечные уже в широком смысле, которым 25 лет, 30 лет, которые тоже с нами живут. А дальше еще шире пошло, мы стали: какая-то несчастная собачка, кошечка, ворона, одно, второе, третье — и вот уже животным помогаешь. И в конечном итоге вспомнили слова старца Софрония (Сахарова), я писал работу в свое время…

Я все знаю, мы всю изучили вашу биографию.

Так вот, там есть момент, когда они шли с преподобным Силуаном по тропинке, он ударил по растению, причем не просто ударил, он ударил так вот, умный человек, с тем, чтобы предотвратить развитие семян и чтобы тропинка не заросла. И говорит: и преподобный Силуан еле заметно покачал головой и ничего не сказал. Я все понял: листок на дереве зеленый, а ты его сорвал без нужды, хоть это и не грех, но жалко и его. И вот эта вот жалость, она… Не знаю, я как дар Божий это воспринимаю, наверное, все-таки, поэтому если сказать вот так, кратко, то кто ты такой: я — детская миссия. Если более широко, то как это назвать? Ну, добрым человеком себя, наверное, не очень скромнопредставлять, но где-то вот ближе к этому.

ВЕРА

Очень часто вспоминают знаменитую фразу Тертуллиана, что «человеческая душа по природе христианка», и в том числе и поэтому часто говорят, что неверующих людей нет. Вы встречали неверующих людей?

Неверующих людей… Знаете, наверное, да, хотя вся жизнь моя, она проходила в таком как бы глубоко церковном контексте, и у меня не было такой вот миссии, которая бы была обращена к взрослым людям, как вы говорите, неверующим… Были люди, для которых как бы Бог был не нужен, они говорили, что это человек — Бог, даже иностранец там один, помню, говорит: «Я — ок, зачем мне Бог?»

Я думаю, что подобного рода люди… это находится вне какого-то осмысления самого человека. То есть дай Бог, если в его жизни земной придет момент, когда эта фраза актуализируется, а это может быть, знаете, как: какой-то такой внутренней где-то пустотой, наверное, оставаться, и дверь туда, где эта христианка-душа, она закрыта, человек живет в совершенно другой системе координат… и всё.

Вы думаете, закрыта, отче? А не может человек неосознанно проявлять вот эту природу христианскую души своей, нет?

Трудно сказать. Мы как-то так, знаете… Прежде всего, наверное, все-таки в милосердии, в том, что, как митрополит Антоний Сурожский говорил, что человек живет и вне Церкви, вне веры, вне вообще вот этих категорий, но так живет, что не хватает только имени Иисус Христос, когда он приходит туда, где мы не знаем о его последней судьбе, то там вот это, оно соединяется — его жизнь с непроявленной верой, и вот то, что открывается ему уже в загробном мире. Не исключено, что так. У отца Софрония (Сахарова), опять же, есть история из его же собственной жизни: его сестра была неверующим человеком, и у него даже есть такой момент, где он говорит, что она прожила жизнь, как-то не поняв саму себя, но я надеюсь, что когда она… и там два варианта: либо когда она придет к Богу, перейдет в вечность, здесь у нее была возможность покаяться, что будет там, мы еще не знаем. То, что все-таки это мысль такая, она, можно сказать, смелая — о возможности загробного какого-то если не покаяния, то узнавания в своей жизни Христа, узнавания там, где ты уже ничего сделать не можешь, ну вот так. То есть здесь это такая таинственная тема, я думаю, что самое главное — это милосердие, потому что ведь наоборот же может быть, когда человек очень даже верующий, очень даже христианин и глубоко может быть воцерковленный, а сердце — камень и поступки такие, что стыдно может быть человеку как таковому. Знаете, это у преподобного Симеона Нового Богослова есть такая мысль, где он говорит — конечно, это, наверное, не является учением Церкви в полном смысле слова — о том, что кто не видел нетварный свет в этой жизни, не может себя считать христианином. А потом дальше как бы сам себя поправляет и говорит, что кто не видел нетварный свет, не может считать себя человеком даже.

Поправляет очень сильно, да.

В конечном итоге это христианство и, как отец Софроний тот же говорил, что для нас человек — мера всех вещей, Иисус Христос — мера всех вещей, и божественных, и человеческих. Здесь вот уже оттенки, нюансы, если ты по-настоящему человек, то ты и христианин.

Вы как-то говорили, что когда общаешься с ребенком, то ему нельзя отвечать на его вопросы, может быть, даже необязательно артикулированные вопросы, там цитатами из Священного Писания, из святых отцов, что это ребенку ничего не даст: он всем существом воспринимает, и ты должен всем существом отвечать, такая очень точная и глубокая мысль. При этом, мне кажется, она ведь не только применима к отношениям с детьми, она в принципе для современного, не только современного, но мы про современных говорим, церковного дискурса, когда мы очень часто прячемся за цитаты из Священного Писания, из Феофана Затворника, еще за какие-то, это ведь в целом — отвечать всем существом, это в целом же такой должен быть христианский подход, независимо от того, с ребенком ты общаешься или не с ребенком.

Безусловно. Тут, видите, это вообще может быть чистое лицемерие, когда человек где-то что-то знает по святым отцам, по Священному Писанию и в силу какой-то такой естественной одаренности, используя эти цитаты, может быть…  Опять же тот же самый старец Софроний, который говорил о кабинетном богословии, о научном богословии, которое, если оторвано от жизни, не спасает, а значит, с точки зрения такой святоотеческой оно и бессмысленно где-то, если оно не спасает. Что касается… может быть, здесь еще такой момент некоторой немощи, и человек чувствует свою какую-то слабость, и эти цитаты, они ему как броня, как доспехи, и он выходит, чувствует себя вооруженным.

Это плохо?

Нет, это не плохо, но это может быть не в полной мере эффективно. Знаете, как Христос, который говорил как бы сам от себя: «А Я говорю вам», — и это же в какой-то степени должно и в жизни христианина отражаться, не в том смысле, что мы говорим что-то отличное от предания Церкви, а в том смысле, что наша жизнь, она должна быть… то есть как бы читаться, как Евангелие, вот и все. Максим Грек в этом плане — это потрясающе, где он говорит: «Что вы, — от имени Иисуса Христа, обращаясь к верующим, — что вы звоните передо мной кадилами и кланяетесь изображенному на иконах, целуете Евангелие, воскуряете фимиам, а живете так, как будто все, что там написано, считаете обманом и тщетой», вот так вот. Но самое главное — это все-таки, наверное, любовь к ближним, которая проявляется через какие-то конкретные… даже не дела, потому что дела делам тоже рознь, и определенно тут… Вот пример приведу, может быть, даже я уже где-то и говорил, но все-таки приведу. У нас в детской миссии несколько лет назад мы забрали девочку одну из детского дома, маленькую, малышок, ей было, по-моему, шесть или пять лет, причем она коррекционная и вообще — ну маленькая, худенькая, задохличек. А забрали мы ее на новогодние каникулы, это было чуть-чуть позже немножко, и ее привезли, и с ней привезли ее имущество, потому что они должны это отдавать, там вещи какие-то, сумки, и что: пять или шесть вот таких наборов шоколадных конфет. Что это такое было? А детский дом поздравляют разные организации, благодетели, и дарят конфеты, ну и, естественно, они должны эти конфеты ребенку, раз они подарены, все. То есть сколько там, банки или кто дарил, шесть наборов ей, она одну конфетку поцеловала — и ей больше ничего и не надо, понимаете. Ну вот что это такое, это что, дела милосердия? Ну где-то, конечно, это милосердие, и доброта, и желание помочь, но…

Но это же просто, может быть, простите, я, конечно, не вовлечен, но это либо формальность, в которой надо галочку поставить: мы там столько-то коробок отгрузили, либо это непонимание того, что нужно. Как вот недавно владыка Пантелеимон сказал, он встречался с беженцами с Донбасса, и девочка говорит: «Мне не куклы нужны, а друзья».

Времени нет, знаете, времени нет, и все-таки в конечном итоге друзья, да. Но в нашем случае, там еще гораздо все сложнее, потому что здесь надо менять жизнь этого ребенка-сироты или инвалида. Но в любом случае в конечном итоге, если вот так вот подходить к этим моментам: дело милосердия — это все-таки крест, который тебя потихонечку, в зависимости от интенсивности этого делания, «распинает», у тебя становится меньше времени, меньше возможности делать что-то. Хорошо, когда ты любишь то, что ты делаешь, вот до конца, тогда ты счастливый человек. Нам вот часто говорили, когда мы все это делали, что: «Молодцы какие-то, ой, это я не представляю, как вы так все это…» А мы всегда говорили, что это когда если указ пришел выполнять, а ты хочешь, не знаю, фермерством заниматься, землю обрабатывать, тебе невыносимо это всё, а когда ты к этому стремишься, этого хочешь, это получаешь, тогда совсем другое…

Да, но все равно — крест.

Да, но это сияющий крест Воскресения, тут… Но знаете, тот же старец Софроний говорил, он говорит: «Я видел людей, которые день и ночь трудились, у них была плодородная почва, и они неизмеримо силы вкладывали, но у них лица были сияющие, радостные, они видели колосящиеся нивы. Я видел людей, — говорит, — которые на бесплодной почве трудились, и они трудились не меньше, но у них были печальные лица, грустные, потому что почва не давала плодов». И вот здесь то же самое, когда ты видишь живые плоды трудов своих, ну или как уж Господь действует, тогда это, конечно, дает и силы, и самое главное, вдохновение.

Вы уже не раз сегодня отца Софрония вспомнили, по которому вы писали работу «Жизнь и богословские труды…». У него ведь очень много таких, так мягко скажу — неожиданных мыслей. А что для вас особенно дорого, вот он для вас прежде всего, вот жизнь и труды, вот это прежде всего что, что там для вас самое важное?

Дело в том, что старец Софроний, это кто? Это старец Силуан прежде всего, он его сделал известным людям, благодаря его трудам его канонизировали и если бы не отец Софроний, то, наверное, имя бы старца Силуана не было бы так известно и вошло в общий поток святых Афонской Горы. Да, и у меня была книга «Старец Силуан», с юных лет я ее читал, и это было очень хорошо, но так, да. А потом в один прекрасный момент мне в руки попала книга «Письма близким людям» — переписка с семьей отца Бориса Старка. И это было, знаете, что такое… это было что-то такое потрясающее. Я не мог найти слова, чтобы выразить, я много читал литературы духовной, только этим и занимался-то по большому счету, к стыду сказать, может быть, где-то, но я нигде ничего такого не встречал, того, что встретил у старца Софрония, вот именно эти письма…

А что, что?

Какая-то невообразимая любовь, которая… Вот, знаете, тоже в одной из книг было написано, что отец Софроний, на Афоне у него такой авторитет, что если есть какой-то спор о духовных вопросах и в его архиве, наследии мнение некоторое, то все принимается без обсуждения. Какая-то филигранность вот этой богословско-аскетической мысли и настолько обращенность к человеку, то есть он как бы смотрит, чтобы ты понял, не просто излагает свой опыт, а этот опыт излагает для современного человека, и в этом потоке любви когда все это происходит, такие вот мысли — какие-то драгоценные жемчужины. И так получилось, что накануне дня, когда утверждали темы дипломных работ в семинарии — это был четвертый курс, конец четвертого курса, —я читал эту книгу «Письма близким людям», а темы не было. Вернее, тема была, но никак не связанная с отцом, другая, даже не буду сейчас про нее рассказывать, она должна была быть утверждена, оставались часы какие-то. Я вот эту книгу беру, «Письма близким людям», вот прямо помню — так вот закрываю и кладу на стол с глубоко такой тоскливой мыслью, думаю: как же это прекрасно и как жаль, что для догматического богословия из «Писем близким людям» не вытянешь какую-то тему. Положил книгу, луну с неба не достать, что тут делать, и как бы ушло это. И вот приезжаю в духовную академию… Ну, это чудо чистой воды, если так говорить, подхожу к своему научному руководителю – иеромонах Мефодий (Зинковский), а он служил молебен в академическом храме перед иконой Божией Матери «Знамение», там один или два человека стояло. Я подхожу, он поворачивается ко мне, благословляет и говорит: «Знаешь, я подумал — не надо тебе писать эту тему, напиши-как лучше про отца Софрония Сахарова».

Тут и сел печник.

Это было просто… Я ничего не сказал тогда. «Ты, — говорит, — не против?» И он приходит после совета и говорит: «Тема: “Жизнь и богословские труды старца Софрония (Сахарова)”». Это была победа, я… если есть какое-то образование, то это Софроний (Сахаров). И отец Софроний говорил так, что, когда он попал на Афон: «Я, — говорит, — со всех моих послушаний торопился в свою келью, чтобы плакать о себе самом». Ну, отдельно это все можно рассматривать. И вот эта фраза мне запомнилась, потому что я со всех уроков, занятий, каких-то дел торопился к письменному столу, чтобы писать работу про старца Софрония, мне казалось это ни с чем не сравнимым сокровищем.

НАДЕЖДА

Вы часто повторяете фразу, по крайней мере она мне встречалась не один раз, что Бог детских домов не создавал, Он создал семью. Я вот хочу в этой связи о чем спросить, как раз отталкиваясь от этой вашей мысли про детские дома, — не о том, какие бюрократические препоны, я понимаю что вы это прекрасно знаете, вы об этом много раз говорили. Но меня зацепила вот какая мысль, если я ее правильно понял, что часто, вы говорите, человек часто… семья, муж и жена, у которых нет детей, они пытаются, чтобы в их понимании сложилась счастливая такая жизнь полноценная, какого-нибудь чистенького, красивенького взять…

Маленького.

Маленького, да, а надо брать тех, кому тяжело, и вот в другой логике. Вот у меня два вопроса, первый: значит ли это, что, когда берут «чистенького», «красивенького», это некая нравственная проблема, что так делать не надо?

Нет, конечно. Тут более широко: всех надо брать.

А вот к вам пришел человек и говорит, и вот вы видите, что он весь вот горит…

Да большинство таких и приходит.

Да. Вы будете пытаться его развернуть?

Нет, конечно, ни в коем случае.

Нет, я имею в виду развернуть в другую сторону, сказать: а вот есть еще…Как вы будете разговаривать?

Здесь, знаете, это вопрос чисто такого осторожного информирования, потому что… У нас много было ошибок, и мы пытались разворачивать, и довольно так делали это решительным образом, и это приводит к плохим последствиям: ребенок может снова оказаться в детском доме, ничего не сделаешь. И даже если ты потом найдешь ему другую семью, это все травма остается, тут надо много потом работать, чтобы все это дело исцелять, и не факт, что получится. Поэтому, конечно, у нас школа приемных родителей наша есть, и постоянно идет процесс обучения, подавляющее большинство: именно маленького, славянской внешности, без видимых патологий… ну и всё. Тут, видите, в чем дело: здесь надо… почему мы всегда говорим, что нужен духовный руководитель, как семейный врач — прекрасно, когда есть, который ведет семью, так и здесь, потому что душа — потемки человека. Насколько… Это может быть вообще чистый эгоизм, понимаете, и сколько таких случаев…

Для себя?

Да, когда они берут ребенка маленького, например, он вырастает, и это не то, что нужно, они понимают это прекрасно. Или он ведет себя так… а человек не готов ни в чем терпеть, ни в чем, то есть это совершенно обратная история, как вот мы говорим, что…

Ну да.

…когда ты должен относиться к приемному ребенку, как врач относится к своему пациенту: врач не может бить пациента, кричать на него истошно, он даже поругать его может, если что-то не то, но это не может, это процесс лечения, тебе попала душа детская, ребенок попал, которого… уже он находится в травмированном состоянии.

Отче дорогой, ну вот я сейчас вас слушаю с большим интересом и о чем подумал: ведь и в семье, где не приемные дети, а вот свои, может быть точно такое же отношение, отношение родителей может быть тоже чистой воды эгоизмом.

Да, это же все связано, эти же дети, откуда они берутся — вот, пожалуйста, там, где всё. У нас же нет сирот практически в чистом виде, все вот эти сироты…

При живых родителях?

Да не то что родителей, там полно родственников. Причем часто эти родственники… Здесь уже, знаете, такой момент, не хочется переходить в критику, но это очень плохо, я так скажу, когда ребенок оказывается в детском доме.

Надежда, о которой мы говорим, у нее есть антоним. На мой взгляд, это уныние, когда нет ощущения надежды. А вот из вашей пастырской практики, как вам кажется, каковы основные причины уныния для тех людей, которые ходят у вас исповедуются или которых вы знаете? Что сегодня чаще всего ввергает человека в уныние?

Старца Софрония могу вспомнить: человек становится замкнутым в себе кругом часто. Когда ты видишь свою какую-то проблему и часто серьезную проблему — и всё, и вот ты с ней ходишь… и нерешаемая, и ничего не сделаешь. И приходит человек, и ты видишь, что так, как этот человек хочет эту проблему решить, не получится решить. А это все, для него это все, ничего нет другого, это не то что уныние, это может приводить просто к физическим последствиям, человек может оказываться в плохом уже состоянии здоровья от этого, я уже не говорю дальше. Но вот эта обращенность на свою проблему, она…

То есть замкнутость внутри проблемы, да?

Это как с благодатью, цитата, все равно никуда не деваемся, цитаты про благодать, то есть отец Софроний тот же говорил, что, если ты хочешь ее получить, ты ее никогда не получишь, так если грубо говорить, но и если ты не хочешь ее получить, то это безумие. Так же и здесь, если ты вот замыкаешься: дай мне решение этой проблемы, Господи! А проблемы-то нехитрые, все знают какие, по большому счету, житейские — распад семьи, много чего. Да, там надо смотреть, почему и что, не уступает никто, никто не хочет как бы от себя отойти. А рецепт простой, но он простой, может быть, как-то так нам повезло, потому что если ты начинаешь как-то: ну посмотрите вокруг, сколько горя кругом — вот и все, то есть…

Это же в логике знаменитого когда-то Дейла Карнеги, где есть такая фраза: «Я очень долго переживал по поводу того, что у меня не было ботинок, пока не встретил человека, у которого не было ног». И тогда: а, да, все понятно! Да ничего не понятно, потому что ты встретил, ты понял, что бывает хуже, у тебя ботинки-то от этого не появились, проблема не исчезла.

Ну дело же вообще не в ботинках, наверное, в конечном итоге. Тут речь о глубоком каком-то отношении к жизни, к своей жизни и к жизни других людей, вот и все. И если ты да, любишь человека, например, ну что, ты можешь ему книгу подарить? Ну могу, да. А руку? Ну и пошло, и в конечном итоге это христианство: жизнь отдать за другого. Но мы останавливаемся где-то между книгой и рукой…

Ближе к книге мы останавливаемся.

А может быть, и дальше даже так, отобрать и что-то такое. И тут дело даже не в прекрасных речах о милосердии, а в том, что не понимает человек, ему как ты ни говоришь, он говорит: да-да-да, инвалиды, сироты, все понятно, — как проблему мне решить, понимаете. Но это же православное учение о спасении в конечном итоге, митрополит, Патриарх Сергий (Старгородский), вот исполнять заповеди, а какая награда — а никакой награды, заповеди и есть награда, и наоборот.

А вот, кстати, отче, сейчас личный пример, что называется: у меня сейчас не решается довольно долгое время одна бытовая проблема, скажем так, без подробностей. Я пришел тут в какой-то момент к какому-то, как мне показалось, глубокому выводу, что, может, она и не должна решаться так, как мне хочется, может, мне это и не нужно. И я в порыве такого богословского откровения жене говорю: «Слушай, вот не получается у нас этот вопрос решить, а может, нам и не нужно его решать, вот это нам Господь хочет показать?» А она меня так послушала, говорит: «Может быть, дело не в том совсем, а в том, что мы сами не меняемся так, как мы должны меняться, не в том, что нам нужно отказаться от этого желания, от решения этой проблемы, а в том, что Он ждет от нас каких-то изменений внутренних, и их не происходит?» Вот как вы думаете? Конечно, а как можно сказать «нет»? И это может быть, и то, и другое. Но это же в конечном итоге, как тоже отец Софроний говорил, что «великое дело – попасть в русло воли Божией», — вот и все. И в основном люди живут — кто-то просто в слепоте, не понимая, какова воля Божия, а кто-то может вообще ее воспринимать как сапог, который тебя придавит и лишит счастья: крест неси — и будешь счастлив. А вот отец Софроний воспринимал это как великую привилегию, как он говорил, знать волю Божию, и тогда все эти вопросы, они уходят.

Ну конечно привилегия, а как понять, что вот это воля Божья?

Я немножко чуть-чуть в сторону, по поводу... Бог слышит человека, слышит даже неоформленное движение сердца. И у меня был случай тоже такой, может быть, в чем-то показательный, для меня он был показательный: я когда преподавал в духовной академии уже, у меня была комната в общежитии преподавательском, и тогда мы уже занимались помощью детским домам, ну как помощью — воцерковлением скорее, то есть в материальном плане мы ничего практически не могли им дать, и это было самое начало. И я помню, я пришел в свою комнату как-то вечером — суббота, вечер после богослужения, завтра в детский дом ехать надо, и надо бы им, мы всегда дарили какие-то подарочки, желательно каждому. А у нас там уже много было, когда мы приезжали, собиралась группа, человек десять-пятнадцать точно было детей. Смотрю я взором горестным по пустым полкам: ничего нет. Ну нет и нет, думаю, ладно.

На нет и суда нет.

Да. Знаете, так бывает. И представляете, утром просыпаюсь, открываю дверь в коридор, там шорох такой, я думаю: мышь пробежала — нет. Смотрю: на обратной стороне двери висит мешок, пакет, я его открываю — и там набор всяких… ну, гостинцы, подарки, причем штук пятнадцать было, именно сколько и надо, все разные, сладкие подарки. И думаю: что такое? А потом мы с отцом Мефодием встретились, он говорил, что я, он знал, что мы в детские дома ездим, говорит: «Думал, ты уже спишь, не стал будить, повесил и пошел».

Прямо святитель Николай такой.

Тут даже, знаете, в чем дело: когда я с мыслью, что «ничего нельзя сделать», ложился спать — мешок уже висел на двери., То есть вот так бывает, что и так Господь действует. И потом в жизни приходилось в такие моменты, что ты услышан, но для того, что… знаете, «время сотворити Господеви», как митрополит Антоний говорил: дайте Богу время, чтобы получилось, может быть, именно как вы хотите, нужно какое-то время чтобы прошло, все по-разному. Но здесь и есть этот институт духовничества, через которого, как тот же отец Софроний, да и вообще вся святоотеческая традиция, говорит: как узнать волю Божью? Ну, первый шаг — это духовное окормление, конечно, через окормление духовного отца человек, по вере в истинность его слов, Бог дает возможность такому человеку, не обязательно это здесь вот осознается, просто попадаешь как рыба в воду.

ТЕРПЕНИЕ

Я, когда готовился к нашей встрече, читал ваши интервью, и мне в какой-то момент в голову пришла такая мысль, что наконец будет гость, который не будет жаловаться на недостаток терпения.

Пожалуй.

Не будете жаловаться?

Нет. Всю жизнь, постоянно приходится, то есть профессия такая — деток терпеть.

А что вот сегодня в вашей жизни, что требует больше всего терпения?

Да тут, с одной стороны, рутина, вот рутина воспитательная. А воспитание — это не значит, что мы отшлифовываем тонкие молитвы духовные у подопечных, нет. Когда, например, человек ворует, из подопечных: все, больше не буду — и опять, и опять, или еще какие-то моменты довольно серьезные, ну и все ты это терпишь — без конца! То есть не будет такого момента, ты знаешь, когда ты скажешь: ну а теперь как бы вот, убирайся вон, если сам человек, конечно, не скажет: я ухожу, все, до свидания. А с другой стороны, может быть, особо и нет такого, чтобы сказать, что что-то надо как-то сильно терпеть. Наоборот, слава Богу, когда каждый день наполнен тем, что раньше десять минут вот этого общения с детьми, каких-то занятий, поездок в учреждения, мероприятия и так далее — все это счастье и радость, несмотря на то, что люди несчастные. Но когда ты как-то приносишь какую-то им все-таки жизнь — ну все, что там терпеть, ну потерпел что-то, так слава Богу да и всё.

В этой теме мы часто еще говорим про смирение, хотя это, наверное, разные добродетели, но мне вот очень дорога и близка мысль о том, что смирение — это во многом знание своей меры. Вот как вы думаете, вам известна ваша мера? Как вам вообще эта мысль, насколько она вам близка?

Ну, тут, видите, немножко, наверное, с другой стороны. Мы когда вышли на путь вот этой социальной такой деятельности, мне казалось, что мы быстро сделаем очень многое. А потом оказалось, что долго делаешь очень мало и потихонечку думаешь: да… Но здесь, знаете, как: есть две жизни. Есть жизнь, которая — мы храм построили, правда небольшой, но построили для детей специально, сделали там… То есть такие вещи, которые организационно-административно можно оценивать, ну и где-то даже и неплохо, может быть, хотя мы хотели, конечно, больше и лучше, ну, что-то есть, да. И смирение, знаете, приходит, в каком контексте: когда ты от вот этих организационно-административных параметров переходишь на… вещи вот этого вот общения человеческо-детского-инвалидного. То есть: ну вот один ребенок, который пришел из детского дома много лет назад, и в какой-то момент просто какой-то взгляд его или что-то, слово какое-то — и у тебя сердце сжимается, знаете, и думаешь: даже если бы и всё, то и хорошо, вот так. Поэтому в этом плане легко смиряться где-то, потому что, даже если бы не было ничего, никаких работ, занятий, мероприятий в этом направлении, это как точка, которая — ну вот есть она, и душа у тебя: «Научитесь от Меня ибо Я кроток и смирен сердцем». Вот смирение — это не что-то такое, как костюм, который ты одеваешь, это состояние, которое сердце твое испытывает в какой-то момент. И ты уже смотришь на внешнюю деятельность другими глазами: даст Господь — хорошо, не даст — значит, так.

Вы замечательно сказали про вот этот один взгляд или одно слово, которое, наверное…

А это, знаете, постоянно такое происходит, причем иногда кажется, что… ну вот как мы эммаусские путники, а ты вдруг видишь, что это — Христос, а жизнь течет вокруг, все нормально, ничего не происходит такого, невозможно это описать, но вот… Или когда чувствуешь, особенно, знаете, были у нас такие моменты, когда попадает к тебе ребенок в очень плохом состоянии. И вот там и хулиганство, и бьет тебя, кусает сильно даже, и всё, а ты смотришь на него, и прямо невыносимо, вот душа плачет, не могу. И сколько раз были такие ощущения, думаю: «ух, зверек, монстр такой попал» — нет-нет, это просто доведенная до отчаяния душа, которая, это же известное дело: из семьи забрали в детский дом, потом раз — в другой, третий, все, на каком-то этапе можете просто в психиатрическую больницу отправлять или в тюрьму, потому что закончится-то там, и заканчивается часто. И когда ты вот это страдание, которое стоит за внешними проявлениями агрессии, внутренне ощущаешь, я лично Бога благодарю, как дар Божий это воспринимаю, потому что действительно в такой момент ты понимаешь, что исцеление, оно приходит только через вот это всё — потерпеть, все это через тебя пройдет туда, и потом ты увидишь вот эту вот, как говорил митрополит Антоний, сияющую красоту образа Божьего, и это смысл жизни, наверное.

Если вернуться к теме знания себя: такой путь тоже, наверное, бесконечный, да? Вот что вы про себя сегодня знаете, а что нет?

Что знаю, что не знаю? Так гордо было бы, наверное, сказать, что как будто много уже знаю. Вообще ощущение такое, что действительно такой какой-то немалый отрезок жизни пройден, и какие-то вещи понимаешь, может быть… лучше сказать, наверное, лучше чем раньше это было. Каких-то сильных удивлений таких, наверное, нет. Я все-таки как-то стараюсь, ровность такая, спокойствие, но это тоже связано с образом жизни. Потому что если ты внутри не сохраняешь мир и спокойствие, то еще больше вносишь хаоса туда, где он и так есть. Поэтому максимально должен смотреть за тем, чтобы как можно меньше удивлять самого себя. Потому что если ты себя удивишь, то ты и тех людей, которые воспринимают тебя определенное количество лет определенным образом, тоже можешь удивить. А зачем это делать, если это все равно что хирург в операционной: чем ты удивишь себя? Лучше не удивлять, а сделать качественно операцию, чем что-то такое. Поэтому… ну вот и всЁ. Может быть, это определенная такая двойственность: с одной стороны, такой церковно-богословский компонент, а с другой стороны, такой социально-сиротский, которые, казалось бы, два разных мира, но действительно так.

А почему, отче, почему вот с одной и с другой? Разве это не одно продолжение другого?

Может быть, может быть, но это было чисто Промыслом Божьим, потому что сказать, что одно вызрело из другого, наверное, все-таки нельзя. Я бы мог оставаться в качестве преподавателя духовной школы — и всё, это годы преподавательской деятельности, студенты, там я знал, умел, что ли, делать эту работу, и, наверное, удивление, да, вот это был перелом, это и удивительно, что человек, который идет путем такой библиотечно-научно-церковно-богословской работы и который не воспринимает это как лямку, а, наоборот…

Нравится.

Нравится, да, и мне нравилось, знаете, еще что? Мне нравилось это все такое вот… мощное такое богословие, почему, может быть и отец Софроний — как-то вот так доводить понятным языком, то есть проговаривать некоторые вещи, которые, как бы они идут так, знаете, как вы говорите: Бог креста не дает не по силам или наоборот, больше.Что ты хочешь сказать в конечном итоге, давайте разговаривать об этом, не так, чтобы благочестивой такой ширмочкой, а по существу дела, и это интересно. И святые отцы, порой они тоже удивляют, тот же старец Софроний, у него же друг был, Давид Бальфур, который был архимандритом, священником, который все с себя снял, ушел из Церкви, женился, и тот ему написал письмо: «Желаю тебе простого человеческого счастья» — и подписал: «Не удивляйся, что я так тебе пишу, когда другие отнесутся иначе». Вот мне нравилось выискивать такое живое богословие и давать его людям. Может быть, потом, благодаря этому, я не почувствовал трагедии от разлуки с этой научной деятельностью, наоборот, детская миссия полностью меня захватила, полностью. Хотя мне говорили люди: «Что ты делаешь? Талант пропадает! Преподавание, ты должен преподавать». Но вот у меня не было ни на один процент, знаете, чтобы «эх, жалковато», потому что то, что открылось в детской миссии, было… глубже, скажу так, и живее.

ПРОЩЕНИЕ

Мы сейчас живем в изменившемся мире, мире такого большого очень психологического, нравственного напряжения. И я заметил, мне так кажется по крайней мере, что люди, которые заняты делом, они вот это время проходят намного проще, без каких-то эмоциональных всплесков: «а-а, все пропало, надо куда-то идти, что-то делать или не делать» и так далее. И вообще для них в каком-то смысле мало что изменилось, разве что стало больше работы. Вот вы согласны с таким наблюдением?

Можно и продолжить эту мысль, что часто какие-то яркие публичные переживания в связи с теми или иными событиями — это какой-то результат безделья отчасти или пресыщенности чем-либо. Тут немножко тоже двойственно, потому что сказать, что ничего не изменилось, тоже нельзя, это трагические события, даже слишком. Но… да, мы как делали, так и делаем, независимо от того, что происходит. Это же те проблемы, которые перед нами стоят, они так и остаются, поэтому решаешь ты их при свете дня или в темной ночи, ты должен как бы пересаживать растения из одной почвы в другую, вот и всё.И здесь требуется та же вся сила ума, воли и всего остального. Поэтому на этом, наверное, можно было бы и ограничиться… да, вы правы.

Кажется, что эта ситуация, она очень остро ставит тему прощения, обостренно, которая переходит из области книжных размышлений или просто личных: «он меня обидел, я его простил» и так далее — в какую-то более глобальную, что ли, ситуацию, и мы часто слышим вот это: «не забудем, не простим», «это не простить», «нужно поступать так или иначе». А вот можно ли сказать, что ситуация такие слова оправдывает? Вообще христианин имеет право на ненависть?

Это разные вещи, «не простим» и ненависть, мне кажется, это не одно и то же. Часто «не забудем, не простим» — это скорее такой призыв в бой, лозунг, который, знаете, как воины стучат, чтобы себя распалить до такой степени. Конечно, это риторический вопрос, на ненависть христианин права не имеет, если ты ненавидишь, это ты еще не стал христианином фактически, это не то, что мы осуждаем. Ну а что касается насчет «не простим» — приходится сталкиваться с этим в жизни, и, знаете, а кто ты такой, чтобы человеку, который пострадал больше, чем ты, говорить «давай прощай»? Трудно это сделать, потому что твой собственный опыт, он ниже опыта… твой собственный опыт страданий меньше, чем опыт того человека, который не может простить кого бы то ни было. И здесь без Бога этот вопрос не решить. В нашем плане прощение — это мир сирот и мир тех, кто их сделал сиротами, страшное дело. Ладно, когда родители умерли, погибли и так далее, там нет вот этой трагедии, и даже когда родители, может быть, наркоманы или алкоголики, это, конечно, тоже, но еще как-то так, тоже где-то сродни — в социальном плане умерли. А вот когда что-то другое…

Ну то, о чем мы говорили, когда результат эгоизма какого-то.

Да, брошенность, оставленность, предательство в конечном итоге — можно назвать это слово, то, наверное, можно простить, есть такие случаи. Но вопрос, ведь простить — это одно, а вот те люди, которые творили эти дела, их исцелять как-то нужно ли? И больше даже сказать: без их исцеления возможна ли полная гармония того человека, который должен простить? Ну простил ты родителей, которые тебя бросили, или близких, которые тебя оставили, а они так и остаются, и для тебя все-таки, поскольку они часть тебя, часть твоей жизни, часть души твоей, тебе не просто простить, тебе с ними соединиться нужно. Как, не помню у кого-то тоже у святых отцов: ты прощен еще прежде, чем ты попросил прощения; как мы жить с тобой дальше будем? Вот в чем прощение: это дорога к восстановлению, к исцелению, к преображению даже, может быть, и без преображения, вот именно восстановление. А если этого не происходит, не будет ли это чем-то половинчатым, что все равно останется болью в сердце простившего?

Вот вы сейчас сказали такую очень точную фразу про то, что если опыт страданий человека, он больше чем твой, то какое ты имеешь право здесь… И вы же постоянно с этим сталкиваетесь, с детками, вы говорили на эту тему много раз, что здесь нельзя какими-то словами подбираться. А как вообще, это же не то что вы думаете: да, конечно, ребенок столько перестрадал, его брали-брали, но я должен научить его прощать и так далее. Вот как вообще с этим быть здесь — с прощением?

Нет, здесь это, знаете, как: ты вот так, чуть-чуть прикасаешься к этой теме и чувствуешь: нет, все, и ты уходишь далеко с этим вопросом, и просто живешь и живешь, стараешься воспитать этого ребенка до какого-то другого духовного состояния. И когда ты видишь, что он уже чуть-чуть другой, а то и не чуть-чуть, — снова можно; чувствуешь — нет, опять не то, дальше — вот так. Но ни в коем случае, когда ты… Это к чему приведет? Это отбросит надолго, если не навсегда, потому что ведь они… мы цитатами говорим, они цитатами не говорят, они скажут просто: «Я же сказал тебе, все, сколько можно, ты будешь меня пилить». И тогда нужно… это ничего не меняет в наших отношениях, мы продолжаем жить обычной жизнью, учиться, ходить в храм, читать книжки, обсуждать какие-то вопросы — до того момента, а этот момент может не скоро наступить, но не дай Бог подходить техническим путем к этому вопросу. То есть вот, стоит несколько человек и у каждого есть проблемы, давай их решим. Как мы их решим? Может быть, в детском возрасте и не удастся их решить, но, чтобы их получилось решить хоть когда-то, вот эти внутренние вопросы, ты должен уметь ждать очень долго. Но и не только ждать, потому что самое главное — личное отношение, чувствовать душу ребенка, с которым ты общаешься, или подростка, или уже почти взрослого человека. Если ты чувствуешь душу, то ты поймешь. Иногда же бывает, что и можно давить, иногда это просто пена, иногда это такой как бы маскарадик, который… нет уже страданий, может быть, есть такое вот, знаете… Тогда ты идешь вперед, как танк и понимаешь, что нету… это не приносит каких-то страданий, тема прожита, можно. А бывает, что да, чувствуешь, что два-три слова достаточно, все-все-все, хуже будет, если будешь действовать по-другому.

У меня была недавно в гостях Анна Семак, может быть, вы знаете эту ее историю. Когда она решила взять особого ребенка, то ее духовник не благословлял, и, собственно, и благословение, оно в итоге… там было сказано: «Делай как знаешь», — когда он понял, что она не откажется, — «Делай как знаешь». Она много на эту тему размышляла, я это как повод к вопросу. А вопрос такой: а вот вы в каких случаях поддержите человека, а в каких нет?

Самое сложное, вот для нас лично, не то, чтобы поддержать или не поддержать, а как остановить человека, который уверен, что он должен стать опекуном, приемным родителем, вот этот вопрос, потому что тема деликатная.

Остановить, когда вы понимаете, что ему…

Да: не надо, ни в коем случае, ты сам не готов еще. Многие люди…

А как вы это понимаете, что вот он не готов? А если вы ошибаетесь?

Мы не безошибочные люди, но, видите ли, тут два как бы измерения существует. Одно измерение — это наше внутреннее «центромерение», где есть люди, с которыми ты общаешься постоянно, которые приходят волонтерами сначала. Ты понимаешь в какой-то момент, что рановато, а может быть… и, наверное, достаточно рановато, потому что мы не знаем, может быть, человек созреет. Это же такие простые моменты, когда ты смотришь, как человек реагирует, взрослый человек, реагирует на поведение детей, если это не разовое какое-то, а ты смотришь: тут система всегда. Ну зачем? Ты видишь, что неправильный подход, неправильный почему? Потому что акценты переставлены: «Как он смел?», «Как он мог?» «Как он что…» — да ну, так не пойдет. Наоборот: вот он, да, он такой плохой, ужасный, ругается матом и так далее, что мы будем с этим делать, как мы будем тут?.. А еще лучше, когда человек, вот самое главное — личные отношения устанавливаются, тогда да. Но в широком плане бывают, конечно, ошибки, сколько угодно, приходит человек, он все правильно говорит, отлично, и думаешь: надо же…

Какой молодец, да?

Ну да. И я помню, да, бывали случаи, когда я сам для себя так думаю: вот с точки зрения разума — все правильно, а потом начинается жизнь, и ты видишь, что о-о-о, многое, есть вещи, которые ускользают: а это-то мы забыли, а это не проговорили, и это все не так. И конечно, в таком случае лучше подождать, но это индивидуальные вещи.Первый все-таки момент — это настрой, для кого ты берешь: для него или для себя? Избитая вещь, но когда это начинает в жизни проявляться, то это очень ярко. Я не ответил на ваш вопрос, но тем не менее.

Почему, это очень… Это же не вопрос, сколько будет дважды два.

Да, тут, повторяю, наверное, вот эта оголтелость где-то: «дайте», «я обязательно должен взять», что-то такое, а если чуть-чуть подождать, может быть, ты не готов еще. Самое главное: а потом человек берет и возвращает его в детский дом, потому что он неправильно складывает свою одежду, он не грязнуля, не свинья, которая вокруг себя все, но идеальная чистота в доме, а он неправильно складывает свою одежду.

Это вот сейчас реальный?..

Ну, один пример.

А вот, кстати, вы сейчас сказали, я подумал, по-моему, это была Ксения Владимировна Ковалёнок, у меня была, это главврач больницы, Центра медицинского в Марфо-Мариинской обители в Москве, и она сказала, что, может быть, болезнь ребенка — это вот… она случилась в семье, чтобы родители наконец полюбили друг друга, вот такая удивительная и глубокая мысль. Я сейчас подумал о том, что: а бывали у вас случаи противоположные, когда-то, что сложилось в семье и что для нее было важно, с появлением ребенка менялось и при этом раскрывались в любви какие-то или это в каком-то смысле всегда так происходит, когда?..

Ну нет, бывали случаи, когда менялось вообще все, все менялось, и человек через слезы даже… Яя помню нашу такую первую волну наших приемных семей: через слезы, люди плакали, но… потому что, действительно, и жизнь менялась, как-то так все было необычно, но это приводило в конечном итоге к очень хорошим результатам.

Ну вот я об этом, да.

То есть ты подвигаешься в сторону, живешь для детей, это не может… может не носить характер такой нарочитой услужливости, когда бывает, что это как баловство, балуют детей, это может быть и строгим воспитанием достаточно, где как, тут тоже надо смотреть. Знаете, как тоже старец Софроний говорил, есть души-носороги, сколько ни стучи по ним — ничего, а есть души-червяки: чуть-чуть прикоснешься — и он уже весь извивается. И здесь тоже самое: есть такие ребята, которым вообще море по колено, смело можно строго какие-то вещи ограничивать, иначе не поймут просто, и они тебя любят, и отношения нормальные. А есть такие, которым вообще нельзя, особенно на первых порах, громкое слово какое-то строго сказать, это воспринимается как… ну, не как созидающее что-то такое. Поэтому, конечно, все меняется в жизни, в жизни приемных семей. И здесь, конечно, все-таки мотивация, первая мотивация, она, если там есть какая-то ошибка, то прорастет, причем не то что прорастет, ребенок будет это вытягивать, так вытянет, это приведет даже, может, к гипертрофированным каким-то последствиям. Ну вот и все, никакого очарования не должно быть в плане того, что вот, я несу счастье, любовь этим детям, и они будут меня за это благодарить.

С утра до вечера.

Да. А они и будут благодарить, но особым образом, и ты будешь… не знаю, это тоже такая долгая история, когда медленно-медленно, долго-долго, казалось бы, полтора года там прошло уже, думаешь: да что ж ты, Господи, то же самое, как первый день. Может, что-то не так, где-то даже может быть уныние такое, что, наверное, тут не получится ничего. А потом проблески, лучики здесь, здесь, другое что-то, пошло, знаете, всход такой: то, что под землей, оно долго растет, а когда уже появляется, ты видишь, понимаешь, что росло там, просто было незаметно.

ЛЮБОВЬ

Вы подчеркиваете всегда, что вот ты вытащил человека на лодке, плывешь, привел его домой, а он там начинает посуду бить, матом ругаться и так далее, и вот его надо полюбить. И вы сегодня про это сказали, что вы не оцениваете это за какую-то заслугу, у вас есть дар — любить, что это вот что-то данное. А вот дар — это что, это же не значит, что вы не прилагаете усилий?

Знаете, все-таки я много раз на эту тему думал, потому что и живешь в такой атмосфере, когда эта тема постоянно всплывает...

Естественно, да.

…любишь детей там, несчастных, инвалидов. Но все-таки, наверное, это не совершенная любовь, это скорее… жалко очень, очень жалко, вот с этого начиналось все. Когда мы с ними столкнулись, я смотрю, думаю: как жалко, вот и все, и вот с этого началось, с этой жалости. А жалость еще в чем, в каком плане: «мама-папа». У нас вот Аня когда наша появилась, она в одно слово говорила: «мамапапа», вот так, не разделяя, «мамапапа».

Анечка — это первая?

Да, и она же вообще не говорила ничего, там коротенькие слова, там «аминь», «буль-буль» и все. А вот «мамапапа» — это постоянно шло, и это был такой вот как удар такой, переворот…

До слез.

Мы же не хотели никаких приемных семей, это все, я всегда говорил, что наши дело — это воскресная школа, духовно-нравственное образование, кто их там учит чему, семинаристы должны учить, а забирают пусть добрые люди, которых без счета, а у нас, вот… Но вот это «мамапапа» — оно всё, потому что «мамапапа» — а их нету, ты смотришь и понимаешь, что годы пройдут — не появятся, если ты не заберешь. И вот если можно это назвать любовью — может быть, да, любовь. А любовь потом уже, потом. Как вот у нас тоже парень один был, мы его забрали, он жизнь в кошмар превращал просто, это не просто хулиганство, это отточенное вредничество: он четко понимал, у кого какие слабые стороны, и бил по ним очень умно, и сколько он нервов потрепал. И в конечном итоге, я помню, мы разговаривали как-то так…, и я поймал себя на мысли, что я его люблю. Через пару лет, понимаете, забрали, потому что очень была бедственная ситуация. У каждого была бедственная ситуация, не потому что ты смотришь: картина красивая или икона, вот мы ее себе повесим. Наоборот, это что-то такое невообразимое. Взяли, прошло какое-то время, и в тот момент, когда ты понимаешь, что ты не просто радуешься, как радуется реставратор, который отреставрировал икону и с каждым новым движением мастера у него больше, он все лучше и лучше видит образ — вот не это, а именно чувство какое-то: ну полюбили, да, своим стал сыном, понимаете, как бы усыновился не с точки зрения бумаги, а с точки зрения сердца. И когда он это чувствует тоже, и ты видишь этот отзвук, а что это такое, если не любовь? Любовь, наверное. Но начинается с жалости, всегда жалко. И даже бывали мысли такие, что: ну куда уж дальше-то, всех нельзя спасти, и где-то, может быть, не вполне разумна эта жалость, как-то еще, но все-таки вот так, все-таки жалко, везде жалко, везде страдания, и особенно когда сталкиваешься с жестокостью, жестокостью такой, походя… А сколько угодно примеров, вот конкретный пример, когда ты видишь человека, который взрослый человек, у которого все хорошо и который где-то находится вот в этом мире детского горя, страдания — я так максимально обтекаемо говорю, — но ты понимаешь вдруг и слышишь вещи, думаешь: ну это же кошмар, так же нельзя, то есть если ты так относишься к этим детям, то что же… то есть что же ты можешь сделать? Ну вот и все, когда с жестокостью сталкиваешься в отношении к воспитанникам сиротских учреждений, говоря официальным языком, то не можешь успокоиться внутренне. Да, не любовь, наверное, жалость больше.

Но все-таки дар — любовь?

Конечно, дар всё — дар от начала до конца, дар во встрече с этим миром, которая могла бы не произойти, дар — когда у тебя сердце встрепенулось, а могло и не встрепенуться. Ну вот, прошу прощения, сколько людей несчастных и на улицах ты видишь, но проходишь мимо, копеечку, может, дашь какую-то, но ты же не берешь его, не создаешь каких-то центров, я про себя лично говорю. А вот здесь было это, в какой-то момент перевернуло все.

Просто мы ведь, смотрите, с одной стороны, мы всегда подчеркиваем, что это дар и всё — дар, и вы сейчас очень точно описали, что это такое, когда вот сердце встрепенулось. С другой стороны, мы всегда говорим, что любовь — это труд…

Я понимаю, про что вы говорите

…или это тоже схоластика такая, потому что формально это противоречивые вещи: то, что тебе дано, то, что ты получил в результате…

Это к старцу Софронию вернусь: три периода духовной жизни, по старцу Силуану. Он говорил: призывающая благодать, потом долина смерти, потом возвращение в потерянный рай. Дар этот, это всё — дар. Но поначалу ты: вот, как здорово, несчастный ребенок, ты протягиваешь руки, у него загораются глаза, оживает человек, и это счастье. А потом долгий период, когда возвращается всё, что и было в нем, и ты понимаешь, что надо… недостаточно просто взять за руку и вывести из детского дома, привести домой, надо определенные вещи дальше делать — и это целая жизнь. Но это не значит, что нужно себя заставлять любить, заставлять, потому что…  вообще, мне кажется, невозможно это сделать — заставить. Ты можешь хорошо исполнять свои обязанности сотрудника детского учреждения, говорить с детьми мягко, вежливо и с любовью — но не любить их при этом. А любовь, конечно, это дар, который, где-то… если ты заставляешь себя его делать, Господь тоже может дать, и впоследствии ты ощутишь эту любовь, но тот же авва Дорофей: «Нет любви – делай дела любви и Бог даст тебе любовь». Ну здесь все-таки в моем случае не так, я ничего не заставлял, у меня заболело сердце, когда… Тоже отца Софрония вспоминаю: со старцем Силуаном они смотрели с окон монастыря, как корабль терпел бедствие, и моряки сели в шлюпку и плыли к берегу. Какой-то монах там стоял и говорит: «Как болит за них мое сердце». А старец Силуан положил ему руку на плечо и сказал: «Если болит за них твое сердце, то они спасены». И действительно, им удалось добраться, они побежали служить молебен в храм, и отец Софроний говорит: эти слова мне запомнились очень глубоко. Вот заболело сердце, а значит, надо спасать.

Это очень такой важный пример, потому что мне кажется, что современный человек продолжил бы эту фразу так: «Если болит твое сердце — иди и спасай».

Это не противоречит друг другу.

Не альтернативные позиции, как сказали бы философы.

Да, я думаю, что там специфика своя, монастырская все-таки, ну как они могли спасти, там тоже вопрос уже конкретики, но он-то имел в виду силу духовную.

Понятно, силу и искренность чувства вот такого глубинного.

Да, потому что где-то ты можешь сказать: «это ужас какой-то», «и мне так их жалко», но сердце спокойно где-то: «давайте чай попьем». А где-то надо ехать, надо… И много таких случаев было, когда ты — да, не остаешься, буквально физически спокоен, ты понимаешь что надо что-то делать, ну и знаешь где-то, что делать.

Про матушку вашу не могу не спросить у вас: вот на этом пути ваша любовь с ней через какие-то испытания проходила?

Вот все, что я говорю, это она бы должна говорить, потому что, конечно, основное, как сказать, основная сила моя, что ли, это вот она, и все, что есть в этой деятельности такого результативного, невозможно было бы без ее прямого участия. Ну какие испытания? ну постоянные какие-то испытания есть, но не так, чтобы… это все связано с детьми, потому что… Ну, два момента отметить, один момент — это когда очень сильная усталость, и в такие моменты любое прикосновение, оно может вызвать такую реакцию, более чувствительную, что ли, чем если все нормально. Но я это понимаю, я сам своими руками, может быть, это все сделал, допустил, организовал и так далее. А второй момент — это какие-то оттенки подходов к воспитанию детей, где-то я говорю, мы…

Дискутируете?

Ну, как дискутируем, да не особо и дискутируем, я говорю, что просто надо так сделать, и все.

И дискуссия на этом заканчивается.

Нет, потому что последствия, говорю: ты будешь нести последствия, там 16-летний парень, 18-летний, сможешь, у тебя свой курс общения с ним, я тебе скажу, что дальше будет, там какие-то моменты более мягкие или, наоборот, более строгие. Но в целом здесь… живем как-то… Ну просто живем, да и все, и через эту простоту жизни, нормальной, обычной человеческой жизни, происходит то, что сначала адаптация, а потом и реабилитация у тех детей, которые в искаженном виде, потому что им не нужно что-то, сверх какое-то особое благочестие или богословие, а нормальная, стабильная жизнь, когда они понимают, что они попали в семью по-настоящему, что это не игрушки, мы даже говорим с ними об этом. Я всегда говорю, что я Надежду мою, это самый лучший человек на земле, который… Я говорю, мне казалось, что Господь так вот посмотрел сверху и нашел ее медсестрой в Александровской больнице, и так вот взял аккуратненько — и привел в детскую миссию, сначала в детскую миссию, она волонтерила, потом уже как-то так. И я… Знаете, когда ты ни на секунду, нет никакой тени сомнения, что это действительно вся твоя душа, твоя любовь и твое… Никогда у меня не было мысли, что кто-то другой бы мог быть на месте моей матушки Надежды, я действительно ее… как-то так сошлось удивительным образом профессиональное такое волонтерство с личными отношениями.

А вы, кстати, как ее называете чаще всего?

Как я ее называю… да по-разному называю, слушайте… по имени. Матушкой не называю…

Без отчества, да?

Ну так, «мой птенчик», например.

Отче, я понимаю, что о каждом ребенке, которого вы взяли, можно целую программу говорить и больше. Про Анечку очень много вы рассказывали, как она трепала бороды всем и прочее. У меня, у каждого же свое откликается, вот я про Олю хочу спросить, которая, десять лет вы были знакомы…

Ждала.

…ждала вас, да? То есть вы познакомились где-то, и потом прошло десять лет, она вас нашла и написала, ей было сколько лет уже, ей же много лет уже было?

Да

…когда вы ее забрали, получив это письмо.

Мы забрали ее уже из психоневрологического интерната, ей было 19 лет.

19 лет, да? Это же, это совсем уникальный случай, когда не то что не маленький, а когда взрослый человек уже.

Это большая проблема на самом деле нашей детской миссии, потому что много было таких вот детей по разным учреждениям, с которыми мы сталкивались и с которыми сильно сближались, а потом многие… ну часть, не многие, как и она. А она вообще кроткая такая, тихая, смиренная. Были такие, которые нас: «папа-мама», знаете, в распростертые объятия, не отпускали и даже прямо говорили: забирай меня. А она ничего не говорила вообще, я на нее даже и внимания-то не обращал тогда, ну была и была такая…

Но она действительно, то, что я читал, что она вас ждала все эти годы, это как, она все время про это думала?

Даже больше того, там так получилось, что… Ой, это вот душераздирающие такие истории, мы же забрали из этого учреждения тоже девочку, тоже Олю, меньше возрастом, понимаете, и она видела это все, знала, как мы приезжали туда, как мы ее забирали, и она рассказывала, как она шла по лестнице, ей говорят: «А ты знаешь, что Олю забирают?» И вот, а ее нет, и это, конечно… Ну вот сердце отсюда и сжимается, когда ты думаешь, что вот… Но с другой стороны, как мы с ней говорим: Оля, лучше поздно, чем никогда. Потому что сколько людей, детей остаются там. Психоневрологический интернат это вообще отдельная история, и если там для детей некоторых категорий сложно найти приемные семьи, то к ней это уже как бы сто процентов нет, потому что там как раз те, которые уже шанс найти семью…

Которых никогда не заберут.

Ну да, да. Ну и часто там уже начинаются такие процессы, которые… там и пьянство, потому что нечего, ну все. А с ней да, мы встретились, и так вот, с одной какой-то фразы, потому что чем дальше, тем стараешься все-таки к этим детским моментам быть внимательнее и каждая вот эта эсэмэска, сообщение, звонок: что такое? Ну давай встретимся с тобой. Я, кстати, так с ней и не встретился, когда она мне написала, жена моя поехала, Надежда, к ней туда. Приехала, говорит: надо забирать. Я говорю: ну, понятное дело, тут уже так складываются обстоятельства, мы понимаем, что, если мы в этот момент не отреагируем… Все в руках Божьих, с одной стороны, а с другой стороны, можно с большой долей вероятности предположить, что вряд ли в жизни этого человека что-то изменится.

«Основная моя сила — моя матушка» — священник Феодосий Амбарцумов

Отче дорогой, у нас финал с вами. Цитата из моего любимого Августина, из «Исповеди»: «Подобно тому, как бывает иногда милосердие, которое наказывает, так бывает жестокость, которая щадит». «Согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку?

Наверное, все-таки согласиться, да. Мне слово «жестокость» сразу выбивается, но общий контекст фразы все-таки «согласиться».

Спасибо, отче, за эту очень важную для меня беседу. Это был священник Феодосий Амбарцумов. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников ровно через одну неделю.

Фотографии Владимира Ештокина

0
0
Сохранить
Поделиться: