«Мы видели жуткие пытки, которым подвергали христиан в Сирии», — военный священник Михаил Васильев

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте уважаемые друзья. Мы продолжаем писать парсуны наших современников. И сегодня у нас в гостях протоиерей Михаил Васильев. Здравия желаю.

Здравствуйте, отец Владимир (смеются).

Один — один. Батюшка, дорогой, ну ты попался, конечно. У нас, напоминаю тебе на всякий случай, пять тем в программе: вера, надежда, терпение, прощение и любовь. Перед тем как мы к первой теме перейдем, я тебя попрошу, по такой традиции, которая у нас сложилась, ну как бы представиться, да, здесь «как бы» не слово-паразит, а именно неформально — и тебя все знают, и мы титр напишем красивый. А вот сегодня, здесь и сейчас, как ты отвечаешь на вопрос: кто ты?

Вообще никаких раздумий предварительных. Военный священник. И так всю жизнь, с первого дня.

То есть это для тебя такая вот предельная идентичность?

Конечно. Потому что я суть дух служебный, все личное уже давно растворилось в задаче. А задача — чтобы человек оставался человеком, даже перед лицом всяких очень важных, а бывает и опасных, задач, которые перед ним ставятся.

ВЕРА

Вот ты говоришь: «Все личное давно растворилось». А вот у меня такой дурацкий вопрос на языке: это правильно, что оно растворилось?

Ну это просто реальность. То есть если...

А что это, а что это значит?

Ну все просто. Вот когда тебя рукополагают в священники...

Да, да.

…с тебя снимают кольцо. Ты обручаешься с Церковью. Символика и реальность в данном случае совпадают. На первом месте — служение. На втором — семья и все личное, замечательное и шкурное. Если иначе, если семья на первом месте, а служение на втором, то тогда, извините, мой приход — это ИЧП для приобретения материальных средств на содержание семьи...

Семьи.

…и я буду приобретать его по сути дела в таком случае, паразитируя на горе, ну или — говорю грубо: паразитируя — в любом случае как-то на этом наживаясь. Если ты не отдаешь себя служению без остатка — это не христианство, это какая-то другая религия. Об этом прямо говорит в Евангелии Господь: «Несть Мене достоин». Вот и все. Иначе не работает.

Персоналистский такой задам вопрос: а ты себя здесь не теряешь, в этом растворении?

Ну и что? Я не самоценность, я всего лишь вот то самое, из чего Господь, часто помимо меня лепит, вот из этого самого экстракта, уж не знаю какого качества, вот тот самый кондитерский деликатес, уж извините, из чего есть. Ну, ничего личного. Конечно, мы от себя добавляем, но хотелось бы поменьше, на самом деле. Никому не нужно, чтобы мы улучшали качество воды, которая через нас течет. Задача — не ухудшать, да, ржавчины от своего человеческого не добавлять. А улучшать ничего не надо в вере Христовой. Она уже совершенна.

Философский факультет нашего главного университета с какими чувствами вспоминаешь?

Ну, вообще, из мальчишки из Ненецкого автономного округа там сделали, вообще-то, человека. То есть по большому счету как личность я смог сформироваться только под влиянием вот этих правильных советских атеистов — профессоров, настоящих ученых, которые лепили с первого дня, просто называя: коллега. И вот одним этим словом уже задавался тон, задавалась планочка, к которой хотелось тянуться. Вспоминаю многих усопших: и Михаила Петровича Новикова, профессора кафедры научного атеизма, моего научного руководителя, и ныне здравствующего Игоря Николаевича Яблокова, и Зульфию Дулхаковну Тужуризину, и, конечно, усопшего Владимира Васильевича Миронова, и очень многих людей, которые вложили в меня, грешного, душу и которые до конца дней мною будут поминаться в молитвах, независимо от их отношения к вере Христовой.

А ты очень часто, я когда готовился, ну и так знаю, ты очень часто вспоминаешь с большой благодарностью, теплотой и добрыми словами своих учителей. Но знаешь я на что обратил внимание. Вот когда говоришь с выпускником филфака, там оказывается, что было много верующих, среди филологов-классиков например.

Ну да.

Да. А в философском факультете в этом смысле что, у вас были только одни атеисты?

Ну нет, конечно. Но дело в том, что для того чтобы философ стал говорить на такую, очень — именно это слово — интимную для него тему, для этого должен был развалиться Советский Союз, извините. Раньше никто не был готов говорить. Но я четко знаю, что уже на первом курсе нас не допускали до сдачи экзамена, если мы не рассказывали наизусть Кириллу Ивановичу Никонову, тоже усопшему профессору, не рассказывали наизусть Никео-Константинопольский «Символ веры» и не могли его объяснить по членам, нас просто не допускали до экзамена. То есть допуск к экзамену только после рассказа «Символа веры» наизусть.

Но это все-таки была профессиональная подготовка такая, да.

Это была подготовка, в которой чувствовалось личное отношение преподавателя, того же Кирилла Ивановича. Я когда-то сподобился, несколько лет назад, участвовать в его отпевании. Он несомненно был верующий человек. Хотя это очень глубоко в себе скрывал, очень. Ну такое время было.

А вот какие были споры в общежитии? Вот о чем вы говорили тогда? Я имею в виду философские темы или, может, не очень философские.

Ну буквально именно там и рождалась — я ведь был некрещеный, поступал некрещеный — вера Христова. То есть все это через Башлачёва песни, через Гребенщикова, через, соответственно… вот, конечно, «Аквариум». То есть в промежутках между портвейном, песнями и бесконечным сидением в библиотеке, где — у нас же не было учебников практически, мы, это университетская карточка визитная, стандартная, у нас не было учебников, мы трудились почти всегда, для этого надо было работать с первоисточниками. Это очень большой информации объем, очень много надо конспектировать.

Да.

И поэтому основную часть времени мы проводили, конечно, в библиотеке. А вот выходя оттуда, да, ну конечно, мы, как могли, расслаблялись, и наше общежитие на Вернадского из 26 этажей периодически было местом, где раздавались ну самые разные звуки. В том числе, к сожалению, не раз и не два мы видели, как люди выпадают из окон. То есть вот это вот такая… ну высокая интеллектуальная планка, она, к сожалению, приводила в том числе и к самоубийству. Но тогда я впервые, наверное, подумал о том, как бесцельно можно закончить свою земное бытие. Вот это, вот эти случаи падающих с верхних этажей ребят, они очень сильно меня тогда заставили подумать. Были первые шаги.

Ты крестился в 19 лет, да, по-моему?

Да, я крестился в 19 лет.

Это какой? Это второй.

Это второй курс.

Второй курс.

Да. Это… наверное, все-таки… или 18 даже было. Мы поступали в 17. Да, второй курс, исполнилось 18, да, ближе к 19-ти, ну вот зимой. То есть...

Это совершенно был такой осознанный?..

На втором курсе уже да. То есть полтора года в университете четко показали мне, что жив Господь. То есть я ничего другого еще толком и не знал, но я узнал совершенно точно, что только во Христе истина. А дальше все было очень просто. У меня бабушка прошла, Агриппина Николаевна, Царствие ей Небесное, фашистский концлагерь, такой — деревня Груздево, Медведьевский сельсовет. Она девушкой участвовала в убийстве полицая, который выдал семью красноармейцев эсэсовцам — мы все из Ржева и корни все под Ржевом, — и, соответственно, жену и деток за то, что муж в Красной армии, расстреляли у амбара. И она говорит: «Мы собрались с подростками, с девчонками, и этого полицая порешили за это. Опять приехали эсэсовцы, и нас в концлагерь». Два с половиной года она была в концлагере. Они пилили сами вручную деревья и вручную их пилили на доски для полевых укреплений в прифронтовой полосе. То есть фронт отступал, и они отступали. Кто норму не выполнял, сразу убивали на месте. Вот за два с половиной года концлагеря, она и с детства была верующий человек, вера у нее так укрепилась, что до конца дней она была воцерковленным человеком, и, когда я приезжал с кафедры научного атеизма, она меня по головке гладила, кормила котлетами и говорила: «Ничего, внучок, поумнеешь — разберешься». Так вот она рассказывала мне, что после войны в их деревне от рода этого полицая, говорит, ни одного человека ни осталось. «Ты, внучок-то с Богом не борись. Ничего, поумнеешь — разберешься». И вот она умерла на Благовещение в 98-м году, я уже был дьякон. За три недели до моего рукоположения в священники уже знала, что я буду священником в армии, и очень радовалась. Для меня это, конечно, плод ее молитв. Она и крестной мамой у меня была, когда я крестился. Это вот бабушка. Настоящая русская бабушка — это, конечно, очень многое значит. Она была единственная верующая из моих вообще знакомых.

Из близких.

Да. И вообще из родственников. Но она практически всех привела в Церковь. Притом что она, конечно, «умо усиус, уми усиус» не владела.

А вот я спрашивал у некоторых твоих однокурсников: насколько для них стало неожиданным принятие сана. И в общем, я так понимаю, что неожиданным для многих. А как ты думаешь почему?

Во-первых, потому, что я никак не выказывал публично вот эти все свои внутренние борения, как и положено философу.

А как же вот эти споры в общежитиях?

Ну, в спорах рождается все что угодно, кроме истины. Поэтому споры — это были частью, извините, оттачивание мастерства.

То есть мало ли кто о чем спорит.

Конечно. Наоборот, специально, это же высший пилотаж — занять точку зрения, которая явно абсурдна, и, соответственно, упорно делать вид, что ты в нее веришь. Разве это не кредо философа?

Наверное, вам виднее. То есть главным образом потому, что просто ты это никак не демонстрировал, да?

Ну наверное, еще и потому, что мало чем отличался от своих сверстников, в том числе нравственностью. То есть я не, я вырос в семье советского офицера и на Крайнем Севере, и для меня ну совершенно точно тогда не существовало тех вот нравственных императивов, которые совершенно естественны для каждого осознанного христианина.

А вот для тебя самого, когда эта… ну, скажем так, мысль, наверное, первоначальная о священстве перестала быть неожиданной? Она ведь тоже, наверное, была для тебя в начале неожиданной. Ты говорил, что отец Димитрий...

Я не хотел, да, я не хотел никогда быть священником. Когда я уже стал алтарничать у отца Дмитрия Смирнова, моего батюшки родного, на «Динамо», то я это делал исключительно потому, что он сказал. Но у меня не было никакого желания идти в алтарь, брать на себя крест священнического служения для меня изначально было паче чаяния. Я понимал, что это не по силам и что это все что угодно, только не мое решение должно быть. И у меня до сих пор, я считаю себя кадровой ошибкой отца Димитрия, а уж в тот момент ну я сразу сказал, что, конечно, нет. Только моя, без всякого преувеличения благочестивая, супруга Марья Васильевна сказала: «Воля духовника — воля Божия, иди». Я говорю: «Ну ты же жаловаться будешь, что денег нет». Она говорит: «Не буду». Ну не жалуется.

Да, вот эту историю я уже слышал.

Ну это правда.

То есть вообще я это, знаете, я с такой журналистской бесцеремонностью.

Да.

Вот вообще ни разу не было каких-то?..

Ну из-за какой-то ерунды типа: почему приходишь поздно или почему денег нет — вообще ни разу. Ну, бывали какие-то вещи, связанные с разными взглядами на какие-то эпизоды в воспитании детей. И мы даже спорили. Старший сын сказал: «А что это вы, родители, ругаетесь?» Я говорю: «Прости, пожалуйста, мы спорим». — «Ну, раз спорите, вы не соглашаетесь, значит, ругаетесь». «Знаешь, — говорю, — Дим, погугли: ругаются иначе». То есть сам факт несогласия родителей на детей производит очень яркое впечатление, это бывает крайне редко — ну в том числе и потому, что я редко бываю дома, кстати. Это тоже надо учитывать.

Но то есть все-таки вот ключевой стала поддержка жены?

Это, безусловно, было основным. То есть это прежде всего живая вера в то, что открывается воля Божия через батюшку отца Димитрия. Я это эмпирически уже знал.. Все оказалось значительно лучше.

А скажи, пожалуйста, вот поскольку мы в теме «Вера», вот пребывание в горячих точках, как принято говорить, которых у тебя было предостаточно, вот оно какое-то переосмысление веры принесло в жизни?

Ну конечно, оно существенно укрепляет веру. Если у меня было, я посчитал тут как-то, 10 раз, когда я должен был погибнуть с вероятностью 99 и 9 в периоде, и я остался живым. Ну падаешь в подбитом вертолете — и живой. Ну конечно, это веру укрепляет. Я уже могу, простите, кто-то скажет: дерзко, но это просто правда — про меня, я могу сказать, как апостол Павел, что вот этой верой Христовой я спасся не от ехидны, а от очень многих совершенно неминуемых смертельных опасностей. Ну что такое, когда снайпер три раза подряд промазывает на несколько сантиметров на дистанции, когда он не может промазать. Или когда тебя просят парни, говорят: «Ну ты же, батюшка, верующий, тебе же Бог должен помочь. Иди первым по минному полю». И они на тебя смотрят, и в простоте своей совершенно уверены, что или поп неправильный — и тогда фиг с ним, не жалко, или, соответственно, Бог поможет, и тогда все пройдут.

Слушай, тут же не возразишь, приходится идти.

Так у меня два раза такое было. Я совершенно четко понимал, что ты или соответствуй, или иди в народное хозяйство.

Страшно?

Ужасно страшно. Страх такой, что, если бы желудок полный, извините... То есть ужасно страшно и совершенно не хочется, и ни малейшего желания там вновь оказаться, потому что ну ты должен просто соответствовать. Извини, если ты барышня, то ты должна спасаться чадородием, дай Бог здоровья, если, конечно, здоровье позволяет. Если ты, извините, мужчина, ты не должен отказываться от воинского долга и от супружеского. Если ты священник — от пастырского долга. Тебя же туда направили. И раз направили — для чего? Чтобы являть образ словом, делом, любовью и совершенством. Пожалуйста, все как на кресте написано. То есть ты должен не номер изображать, а быть настоящим, являть Христа. И какой есть, вот так и являй. И в армии все очень просто: не делай, как я сказал, а делай, как я. Поэтому у нас, собственно, скажу по секрету, и немного пастырей желающих. Потому что там все равно, дьякон ты или митрополит. Ты или соответствуешь вот этим, что они прочитали в Евангелии, да, или ты, соответственно, иди в народное хозяйство, не мешай нам, мы и без тебя тут сами. То есть это очень плохо, что к этому пока не готовят в семинарии. И вот мы хотим сейчас...

А можно к этому подготовить?

Ну 100 %. И больше того, нужно. Вот мы сейчас с отцом Аполлинарием, с ректором Перервинской семинарии, который сам из офицеров-ракетчиков, хотим разработать такую вот — под эгидой нашего военного отдела Патриархии, вот новопоставленного епископа Савватия, — вместе хотим разработать такую программу, которая бы помогала адаптироваться. Извините, пожалуйста, но канатоходцев ведь готовят как-то. Готовят людей к совершению высотных парашютных прыжков.

Канатоходцев понятно как готовить. А здесь как готовить?

Ну Господь говорит: «По вере вашей да будет вам». То есть, конечно, это не Хогвартс, но мы постараемся сделать так...

Не, а ну что вы будете, вы что, не знаю, физическую подготовку, психологическую, какую вы хотите, что?

Конечно. Очевидно совершенно, что начинать надо с того, чтобы человек — это не я придумал и даже не авва Дорофей, — «отрешится себя». То есть человек, который идет на специальную подготовку, да, а что такое служение Богу и совершение таинств, прежде всего Евхаристия, это не специальная подготовка? Ведь «иначе ты будешь сопричислен Иуде», — так мы читаем в учительной книге, где говорится о недостойно совершающих Евхаристию. То есть Иудой сопричислен быть ты не боишься, а здесь ты боишься, что железка в тебя попадет? Что бояться-то, если Бог с нами, кто против нас? Опять же я живое материальное пособие до сих пор, ничего. Девять горячих точек. «Бог не выдаст, свинья не съест».

Много у тебя разного было: и сломанный позвоночник...

Ну конечно, 600 метров, с Останкинской башни спрыгнуть — и позвоночник не выдержит. Ну все остальное-то работает.

НАДЕЖДА

Кстати, про прыжки. Я очень, знаешь, вот я когда готовился, так сказать, концентрированно, обратил внимание, что очень много противоречивой информации о тебе.

Да.

Где-то написано, значит, что у тебя там более 100 прыжков, где-то написано, что точная цифра является секретом и произносить ее нельзя. Но у меня вопрос, знаешь, поскольку «Надежда», да и страх как отсутствие надежды, мы уже, ты уже описал одну из ситуаций, когда страшно, но вопрос «а ты вообще чего-то боишься?» — он естественным образом возникает, когда...

Ну какой вопрос, такой ответ: ну конечно, ничего не боюсь. Конечно, я — Рэмбо, естественно.

(Смеется.)

Ну а чего бояться? После того, как ты один раз совершишь осознанно, осмысленно Евхаристию, вот этими грешными, недостойными руками, как ты увидишь как сила Божия в немощи совершается, ну извините, мне дает мое священническое служение очень много силы дерзновения. И я делюсь ею с другими. Ну в том числе и с воинами. Я же четко знаю, еще раз повторюсь: «Бог не выдаст, свинья не съест». Ну очевидно совершенно: «Если Господь с нами прибежище и спасение, кого убоюся». Я, вот у меня были ситуации, когда, знаешь, вот Владимир Романович, обстрел идет, мне говорят: «Надо ползти». Я говорю: «Ну это бессмысленно. Такой рельеф местности, что просто видно. Давай пойдем». Мне говорят: «Ты что, дурак, — командир батальона говорит, — батюшка?». Я говорю: «Ну давай так. Вот у меня будет ряса развиваться, а ты рядом иди». И я увидел, как они перестали стрелять просто потому, что идет священник. И дали просто пройти.

Это где было?

Это было давно и неправда, но это было.

Понял. Хорошо.

Это было, жив Господь, это правда. И это действительно так работает в любой вооруженной силе. В основном рискуют жизнью искренние люди. И они уважают такую же искренность, скажу наиболее обще, в других. Когда они видят, ну то есть все-таки война — это для рыцарей. Норма, норма — это все-таки соблюдать обычаи войны. И я вот видел в самых разных местах, как благородно ведут себя люди на войне и по одну, и по другую сторону окопов. И я видел, как это благородство распространяется в том числе на то, что, например, дают спокойно набирать воду. Видел и другое. Но чаще всего, слава Тебе, Боже, я видел, как перед лицом смерти благородно ведут себя те, кто рискует жизнью. Этого благородства, слава тебе, Боже по прежнему еще хватает. Ну повторюсь, да, по мне, священнику в рясе и даже с епитрахилью специально стреляли. И это тоже правда. Но Господь милостив. Вот после того, что мы видели в Сирии, вот эти совершенно жуткие пытки, которым подвергали христиан там, очень легко объяснять нашим военнослужащим, зачем мы там. Очень просто. Там действительно для них был практически ад, и много христиан погибло, и я это знаю не из Интернета.

А, а что для тебя страх Божий? Ты Бога боишься?

Ну да. Ну…

Ну вот если не так сказать, не из учебника отвечать, да, а вот.

Ну конечно, я учебники-то не читал даже.

Ну вот у меня Охлобыстин когда был, он сказал: «Я Бога не боюсь. Мне перед Ним стыдно, да, но не боюсь».

Но я боюсь, потому что я уже знаю, как я накосячил много. Я уже знаю, как много я сделал не так, как следовало делать.

А ты боишься чего?

Я боюсь...

Что прилетит?

Нет, я боюсь того, что ну не оправдал доверия, того, что это все было вотще. Я боюсь того, что все это недостаточно настоящее. Я ведь соблазняю людей своим поведением, своими словами, своими действиями или, например бездействием. Очень часто люди приходят и просто просят денег, и у меня их нет в военном гарнизоне, и я им не даю. Но я же их соблазняю. Они же видят, что поп, что едет за рулем, пусть бэушной, но какой-никакой иномарки, и он на светофоре не дал денег. И я понимаю, что я поступаю плохо. Но чаще всего дело не в жадности, а в том, что на самом деле ну там сказать, что военные священники в армии живут без средств — это просто вот реальность. Ну что это такое, жалование у тех, кто получает — я не получаю, — там 20-25 рублей в месяц.

Ну здесь, в общем, как мне представляется, нет твоей вины никакой. А ты сказал — словами можешь соблазнять», что ты имеешь в виду?

Ну это значит, что я недостаточно внимателен или груб, или слишком жёсток в требовательности своей и пастырской, и священнической, и в храме, и на исповеди. То есть да, я знаю, как должно, и не всегда соизмеряю это с той мерой любви, которая все-таки должна превалировать. Вот здесь вот о законе и благодати. То есть что здесь должно быть. Ну, я стараюсь молиться Богу, чтобы Господь умудрил, но очевидно туплю и прошу прощения, и поэтому боюсь, что действительно вот эти мои 23 с лишнем года священнического служения, они были ну не совсем такие, как, наверное, стоило бы обсуждать.

А вот скажи, пожалуйста, вот много разных видео есть, где ну знаменитейших, где ты там десантов напутствуешь, которое просто вирусно, как сейчас говорят, распространяется с разными заголовками: «классный батя на поле» и так далее. Вот этот стиль обращения — это, в общем, ну видимо, сознательно выбранное, такое, кто-то считает, что это юродство, там я не знаю как. Вот мне интересно как ты сам это оцениваешь?

Ну я думаю, что «для всех быть всем», по слову апостола, чтобы хотя бы некоторых... Когда я провожу занятия с военнослужащими по призыву — это одна манера, тональность на том самом языке, или близко к тому самому языку, на котором они общаются между собой. То есть это не суахили.

(Смеется.)

Приходится вот осваивать. Очевидно, что разговор с контрактниками, если они серьезные ребята, уже идет несколько в другой тональности. С курсантами — в третьей. С офицерами на первичных должностях… ну и так дальше — до сборов и выступлений на военных советах, которые мной готовятся, вычитываются, составляются слайды, делается все системно, по законам жанра, и в 5–7 минут можно вложить много информации за очень много месяцев, как результат работы нескольких десятков священников, которые взаимодействуют со мной в масштабе РВСН или ВДВ в предыдущие годы. То есть поскольку мне поручена эта координация, то, занимаясь ей, я военнообразно, для этого когда-то и учился на курсах Академии Генерального штаба.

Да. А всегда помогает, когда у священника есть опыт, ну вот бывшие офицеры — это всегда, так сказать, всегда безусловно в плюс?

Нет.

А бывает тогда в минус?

Чаще всего.

А почему?

Ну если посмотреть опыт, скажем, Элладской Церкви, есть перечень специальностей, из которых архиереем в Элладской Церкви, в Греции, не рекомендуют рукополагать в пастыри. Среди них есть офицеры. Дело в том, что очень часто по крайней должности мышление. То есть человек свыкся быть частью системы, и он остался на той ступеньке, с позволения сказать, с которой он ушел в народное хозяйство, в гражданскую жизнь. Он уже воспринимает выше и ниже стоящих, и себя в рамках вот этой, если хотите, системы каст. То есть кто шудра, а кто вайшья, а кто брахман.

Да.

Так вот, человек вне системы, он совершенно спокойно переходит через вот эти вот невидимые пропасти. А для человека, который был в системе, эти пропасти остаются. Даже если есть мостик, он все равно иногда смотрит вниз и мандражирует. Это видно. Я именно поэтому полагаю, что очень важно, чтобы священники из военной среды обязательно получали церковную школу, прежде всего образование. То есть это не должно переформатироваться на раз-два. Это нужна перестройка организма во всех смыслах.

ТЕРПЕНИЕ

«Терпение» у нас следующая тема. А вот в твоей жизни сегодня что требует больше всего терпения?

Ну видеть, как быстро и эффективно можно выстроить систему работать в армии,  и терпеливо ждать, когда разродятся вместе там с Главпуром, с замполитами наше соответственно священноначалие и позволит наконец не на вот этих самых горячих точках обучать священников, а делать это заранее. У меня душа за это болит, потому что опыт большой наработан…

Ну ты сам говорил, что это потому, что очереди не стоят.

Да. Так все потому, что у людей вот это вот, понимаете, у молодежи ассоциируется служение священническое со словом «скучно», «однообразно». Поверьте мне, военный священник — это все жанры, кроме скучно. Никогда не знаешь, что будет завтра. Вот сейчас эпидемия. Мы освящаем зеленые домики и потом в них ходим. Мы встречаем самых разных людей, от отставных генерал-полковников, перед лицом смерти впервые исповедующихся в этом самом коронавирусном отделении, до оказавшихся там и не понятно для них почему заболевших солдатиков. Обычных гражданских людей, которые вот в эту эпидемию вдруг впервые — не было счастья, да несчастье помогло — задумываются о жизни и смерти. Мы туда ходим в этих разновидностях АЗК, беседуем с ними, исповедуем и причащаем. И такая радость. То есть эти люди, к сожалению, в основном они были далеки. Не наступило войны, слава Богу, в России мир. Но через вот эту беду, беду и трагедию — еще раз подчеркиваю: ничего хорошего в этой эпидемии не вижу, — но так Промыслом Божьим устрояется, что людей, всерьез относящихся к жизни и смерти, в России, ну и, наверное, на планете, все-таки стало больше. И это печальное следствие того, что мы крестимся, только когда звучат раскаты грома.

Да. А вот нам как-то на военной кафедре, помню, один офицер произнес такую фразу, которая, как мне кажется, тебе не понравится и будет для тебя нетерпимой. Он сказал следующее: «Что такое обучить военного? Это обучить, подготовить профессионального убийцу». Недопустимая точка зрения?

Да нет... Слушайте, я, сложно дискутировать с анонимом, но обычно мы этого не делаем...

Ну я...

Но в данном случае мы говорим об оценочном суждении офицера, который вряд ли был на войне. Вот офицеры же разные. И девушки разные, и батюшки разные, да. Есть некоторые штампы. То есть если батюшка, то обязательно на «мерседесе» и обязательно пьяный. Если девушка, то соответственно ее социальная ответственность почему-то низкая. Бывают девушки с высокой социальной ответственностью. Так вот с офицерами то же самое. Бывает «эй, полковник», да, а бывает «товарищ полковник», как в армии говорят. Офицер, который смотрел в лицо смерти, он по-другому смотрит в лицо своим подчиненным и в лицо своим начальникам. И это не имеет отношения всего лишь к каким-то психологическим особенностям. Просто когда ты идешь на войну — на войну же ходят не убивать, а умирать, — ты уже переступаешь через все, что тебе дорого, ты с этим расстаешься навсегда, и Бог весть, придешь или нет. Так вот, когда ты оказываешься там и возвращаешься оттуда, извините за непарламентское выражение, ты будешь тратить время, силы, как в армии говорят, «париться», только по очень серьезным поводам. Ты будешь избегать бытовых конфликтов, тратить время на какие-то разбирательства, объяснения. Просто как говорят в армии: «Кто воевал, имеет право у тихой речки посидеть». Что такое воспитывать убийц? Не знаю, мне кажется, это может говорить только человек, который не видел, как ужасно выглядит смерть на войне. Это все дурно пахнет и совершенно не представляет из себя той романтики, патетики и патриотики, о которой говорят теоретики. Это страшно. Нет ничего страшней, чем когда мы въезжали в 99-м в сербскую деревню и по голове я, грешным делом, бил — ну там шлем был такой танковый, —чтобы быстрее механик-водитель бэтээра ехал, потому что дышать, сидя на броне, на почти 50-градусной жаре от запаха разложившихся трупов людей и коров в Косово было невозможно, настолько это был спертый воздух, и это очень страшно. И совсем неважно где эти трупы приходилось видеть — в Киргизии и на Кавказе или в Сирии, все это пахнет одинаково. В пустыне остается черное пятно на месте, где еще несколько дней назад лежал труп человека. Все остальное растаскивается, остается только черного цвета песок, впитывается все очень быстро на жаре. И это страшно видеть на месте боев вот эти черные пятна. Кости уже растаскали шакалы, собаки. А вот все, что осталось от нас, — черного цвета песок. И ради этого ты понимаешь: пусть политики договариваются, пусть они как-то решают, не надо развязывать никакую войну. И человек, который видел войну, он всегда, как в старой песне «Хотят ли русские войны?» — упаси Бог, все что угодно. Бабушка моя, вот я вспоминал ее, говорила: «Только б, внучок войны не было». Я повторяю вслед за ней: «Все ура-патриоты, пойдите сами один раз и посмотрите, что такое война». Упаси нас Господь от любой войны, даже самой справедливой.

Скажи, пожалуйста, а вот сейчас нередко обсуждают тему: вот военный, он должен выполнить приказ. А вот вдруг возникает ситуация, когда совесть не позволяет, и это обсуждают. Правда, чаще, может, с действиями полиции в каких-то ситуациях, но о военных тоже говорят. Вот такие вопросы бывают, такие беседы на эти темы проходят, и что тебе приходится говорить, если?

Ну не я, а международное право придумало термин «преступный приказ». То есть есть легитимная цель, есть, соответственно, те цели, которые поражать — это значит быть военным преступником. Это мне приходилось видеть, последствия этого и в Сербской Краине в Боснии, и в Косово на Балканах, и конечно, у нас. Ну, слушайте, ну понятно, что брать и убивать женщин, и детей, как бы это ни выглядело, все равно, совершенно понятно, является грехом. И вот, может, не все знают, небольшой секрет, что в центре боевого управления в Сирии, там, где принимаются решения о нанесении огневого поражения по конкретным целям выявленным, учитываются такие параметры технические поражения целей, которые гарантированно позволят избежать потерь среди мирного населения. И я не раз и не два видел, как отказываются от нанесения огневого поражения только потому, что рядом находятся гражданские люди. И боевики уходили. Это происходит сейчас, как вы понимаете, в режиме реального времени: картинка, беспилотник. «Нет». — «Почему нет?» — «Ты что не видишь, там бабы идут». А как действительно вроде бы это нужно для выполнения задачи. Но цена имеет значение. Вот эти люди, которые принимают это решение, они осознают, что они не убийцы и не преступники, а выполняют задачу по предназначению. Я горжусь дружбой с такими людьми. Это настоящие воеводы, которые тоже хотят в Царство Небесное. И пока я препятствий не вижу. Жене и Родине они не изменяют, а пьют часто только молоко.

Вот ты сам сказал, что бывают ситуации, да, очевидное зло, чем бы оно ни прикрывалось. Наверняка тебе тоже приходилось бывать в ситуациях каких-то, может быть, локальных конфликтов, когда ну вот что-то люди делали из недопустимого, а тебе, вот ты находишься рядом,. Где вообще грань между тем, что ты поддерживаешь людей, которые за добро и справедливость, или когда там, не знаю, когда там невольно приходится, ну вот ты понимаешь, что вот что-то пошло не так, условно говоря, тебе приходится говорить с ними об этом?

Не просто говорить, а прямо говорить о том, что этот человек губит свою душу. Тебе уже не помочь. Ты в опасности и твоя душа. Ты делаешь сейчас то зло, которое разрушит тебя. Да, мне приходилось это говорить. Ну, например захваченных в Чечне пленных были желающие избить, пытать, взять там швабру и куда-то ее засунуть. И я говорил о том, что «ты ее засовываешь не только ему, но и себе. Подумай: надо ли тебе это. Не ты, так твоему сыночку это аукнется. Не делай этого».  Я не так много таких историй знаю.

Вот за годы уже пребывания в Церкви, в сане к чему ты стал терпимее по сравнению с тем, что было, а что, может быть, сейчас терпеть не будешь, что раньше бы стерпел?

Ну я в любом случае сейчас значительно терпимее, потому что вот эта дистанция между тем, как написано «а там дрова лежат», она в жизни очень большая. И с годами это все более рельефно понимаешь. Так вот, церковные каноны, традиции, все это мне сейчас представляется однозначно не константой, а изменяемой со временем, целесообразностью, которая актуализируется вот в усилия нашей веры по силе дерзновения. Ну извините, мне приходилось на блокпостах в Чечне причащать мальчишек во вторую чеченскую кампанию не натощак. И я не видел, и не вижу в этом греха, потому что после того, как я уезжал, там еще сколько-то месяцев, а может и год не будет никогда священник. Или я крестил на взводном опорном пункте одной неполной бутылкой минеральной воды примерно 10 человек некрещеных и делал это за 15 минут, потому что вертушка приземлялась и опять улетала. И было непонятно, шли маневренные боевые действия, реально летали железки, и было непонятно, кто выживет и сколько. Вот и все. Ну примерно, наверное, четыре-пять-шесть — я не помню сколько тысяч довелось покрестить. И чаще всего это было, потому что люди просто приходили и буквально говорили: «Крести нас срочно, нам опять идти в бой». То есть они-то как раз, некрещеные, очень хорошо понимают, что так шансов немного, а так все-таки с крещением. Вот это, кстати, все почти знают, что в крещении омываются все грехи, и все на войне этим активно пользуются. Никому не хочется умирать во грехе. Это не только к чистой одежде относится.

Ты думаешь, поэтому, да? Потому что первая то мысль, что они надеются, что крещеные...

Ну слушайте, те, кто поумней, все-таки рассчитывают на то, что Бог весть что впереди, но не помешает. А некоторые по наивности думают, что это работает, вот как вы говорите, да, что это некий оберег. Но по моему опыту...

А на эти темы говоришь?

Конечно, очень много. А на какие темы еще говорить? Ну то есть женщины и, соответственно, вот, посмертная учесть души. Уж точно не о политике и не о изменениях в составе футбольной сборной. Уж там это точно никого не интересует.

ПРОЩЕНИЕ

Ты как-то в интервью рассказывал очень тяжелую, на мой взгляд, историю. Я, может быть, что-то перевру, тогда поправь, пожалуйста, когда молодой боец-артиллерист, он выполнял приказ, все сделал правильно. Но снаряд был, судя по всему, с заводским...

Да, это В Джани-Ведено было, да, в Чечне.

Да, судя по всему, с браком, разорвался. И погиб его сослуживец.

Да. Сержанта, пополам перерубило. Он на койке лежал в двухстах-трехстах метрах от позиции. Он сменился с наряда и просто спал. Он так и не проснулся.

Да. И я так понимаю, что тебя позвали поговорить с этим парнишкой, который, было очевидно, что он не виноват, но он понимал, что он стал вот такой невольной причиной.

Конечно.

А что ты ему тогда говорил?

Я ему сказал только одно, что: «У тебя совершенно точно, что много своих грехов. Вот это грех не твой. Не бери на себя лишнего. Война не кончилась, и Бог ведает, что будет дальше». Слово священника для него было авторитетом. Небольшого роста, морпех из Каспийской бригады, он просто поверил мне, он еще был некрещеный, я его крестил на следующий день. Там такая была жуткая грязь, что мы не могли даже найти место для крещения и просто постелили АЗК прям на эту грязь. И вот мы в эту грязь просто проваливались. То есть вот ты стоишь, и эта АЗК туда погружается. Так это, наверное, самое грязное крещение было в моей жизни. Еще мы ходили вдоль окопов, а грязь была такая жуткая, что периодически застревали, вот внутри палатки, так вот эти самые окопы, эти позиции, и вот периодически застревали, и приходили люди, и вытаскивали нас. Потому что между палатками пройти, настолько все раскисло, было невозможно. Мы просто застревали, и тебя вытаскивали из грязи. То есть ты идешь вот так в грязи, ну такой шуршун надеваешь сверху там резиновых сапог, и он весит, а потом просто надо вот это все снимать, потому что это невозможно. Такая жуткая, как это говорили, чеченский говнолин , извините, такая жуткая грязь, глина, она вот. И это вот было очень тяжело даже пройти. И вот когда мы шли, несколько раз выстрелили по нам издалека, неприцельно чеченцы-снайперы, и пули пролетели высоко и не попали. Но никто не захотел ложиться в грязь, настолько было грязно, что все сказали: не, пусть , скорее всего не попадут, но в грязь, мы уже до такой степени в этой грязи. Вот психологически эти ребята, морпехи, их называли чеченцы, даже мы их называли — гидросолдаты, то есть там больше в грязи, чем… «гидро» совсем мало, в основном грязь. Это очень тяжело. Очень тяжелая депрессивная осень такая, 2001-го, кажется, года, жуткая грязь. Очень много потерь, не только боевых, но и не боевых. И туда к ним очень сложно добраться было. И они на меня смотрели, на священника, ну значительно более серьезно, чем на волшебника Изумрудного города. Это было невиданно — туда доехать. Говорят: к нам никто не доезжает, только колонна центра подвоза на МТЛБ раз в месяц что-то привезутт. То есть сам факт, что священник с ними, ими воспринималось как чудо.

Скажи, пожалуйста, а вот я пытался представить себе эту историю, с которой мы начали, да. И удивительно как ты, как мне кажется, очень точно, нашел какие-то слова. А были у тебя ситуации, когда ну не находилось слов?

Ну конечно, сплошь и рядом.

И что делать тогда?

Ну что делать, очевидно совершенно...

Плакать с плачущими?

Да нет, ну очевидно совершенно, что я всего лишь священник. Ну вот очень важно понимать, что ты всего лишь священник, ты простой человек, который тупит, и ничто человеческое нам не чуждо. Я вот прошу всех помнить, что мы всего лишь священники.

Ну человеку...

Не ждите от нас многого.

Человеку, который рядом от этого не легче, что ты осознаешь свою немощь.

Ну не легче, конечно. Но вы должны понимать очень хорошо, что легче — это не от меня, а от Бога. Сила Божия в немощи совершается. Может быть, Господь как-то покроет, поможет, укрепит этого человека. Невозможное человеку, как известно, возможно Богу. Я никогда не полагаю, что мы, священники, способны заменить психологов, врачей или просто хорошего мужа или хорошую жену. Вот какой бы ни был замечательный батюшка, с ним не получится выполнять супружеский долг. А это, для этого нужен человек, который тебя понимает. И священник, в нас часто видят рецепт от всех болезней. Еще раз повторюсь: священник — это вот тот самый ослик, на котором Господь въезжает в Иерусалим, не больше. Мы лишь проводники той благодати Божией, которая через нас проходит без видимых изменений к лучшему сплошь и рядом.

Ну знаешь, как один архиерей заметил, по-моему католический, не помню, что: «Главная, — говорит, — опасность для священника —это считать, что это перед тобой устилают дорогу», когда ослик начинает считать, что это перед ним при входе в Иерусалим, а не пред Спасителем.

Ну да, да, Володь, реальность такова, что мы вот видим, что нужно учить. И вот мне кажется, что сейчас самый главный комитет в Русской Православной Церкви — это учебный. Самая главная задача — это учить пастырей. Это настолько необходимо. У нас на столько, честно скажу, вымыло буквально это слово, вот как вот этими селевыми потоками, молодежь из семинарии. Там нет молодежи. Нужно думать, осмысливать и менять подходы так, чтобы это образование было интересным для молодежи и чтобы профессия, служение вообще церковнослужителей и прежде всего, конечно, священника, хотя не только, речь и об алтарниках, и о регентах, обо всех, миссионерах, чтобы она стала интересной и понятной. Для этого нужно, как в песне Высоцкого: «Парня в горы веди... Не бросай одного». Я вот помню, отец Кирилл Павлов, архимандрит Кирилл, когда-то мне сказал, это было, вот я с Чечни приехал, к нему пошел. Были, конечно, как и все, батюшку почитали и вот за советом. Говорю: «Вот никому ничего не надо. Вот езжу в Чечню, никто ничего не хочет ездить. Вот я там мотаюсь почти один. Несколько еще таких же, как я, сумасшедших священников». Говорит: «Ты чаще по телевизору выступай, газеты разные. Пусть сердца молодых священников загораются и они приходят». Вот я приглашаю всех, кто неравнодушен, батюшек в сущем сане и тех офицеров, которые думают, что делать в запасе: приходите в наш военный отдел Патриархии. Приходите ко мне, грешному, к владыке Савватию, и мы найдем вам в жизни место для подвига. Подвигов на всех хватит. Россия-матушка большая.

Скажи, пожалуйста, а вот исповедь на войне отличается от исповеди в мирное время?

Ну конечно, конечно. Это все происходит часто настолько длинно, что, скажем, одна исповедь может занимать у одного человека несколько часов вечером. А был как-то случай, когда нас накрыло РСЗО, и я исповедовался парню-буряту, а он что-то говорил мне, а другой был старообрядец тоже. И вот два солдата, земля вокруг ходила ходуном, совсем буквально, к нам летели палки, комья земли, а мы друг к другу прижались втроем, и я первый начал, а они подхватили, исповедовать свои грехи, потому что мы решили: все, это смерть. Потому что это вот как «Катюша», только больше и только страшней, и ты находишься, ты не понимаешь, когда вот наступит смерть, но ты видишь, что она совсем близко. Ее даже не холод, а жар, по-моему, по моим ощущениям. Мы вот прям втроем обнялись и прощались с жизнью, и исповедовались. Было очень страшно. То есть исповедоваться в этот момент очень легко. Главное, чтобы было бы кому. Вот этот парень из Бурятии был, конечно, некрещеный. Но в тот момент он человек был единственный. Но вот еще старообрядец парень тоже. Вот мы втроем друг другу исповедовались. Было очень страшно.

А вот если не брать вот состояние военных и боевых действий, вот просто скажем: исповеди военных и исповеди мирян, они чем-то отличаются?

Ну конечно. У военных исповедь более структурирована (смеются).

Так пришел, доложил, ушел.

Так точно, все четко и конкретно. Мне кажется, что вот этот вот, круглое, соответственно, носить, а квадратное катать, оно имеет под собой структурную подготовку в военных вузах, дальше на первичных... То есть человека учат мыслить конкретно, структурно. Это помогает и в Церкви. Вот у меня замечательные офицеры-алтарники в храме и множество прихожан, никогда исповедь не бывает без значимого осмысления, то есть я бы иначе сказал — шага вперед. Каждая их исповедь, я вижу, как они прибавляют. То есть они знают в какую сторону двигаться — ко спасению, и исповедь воспринимают просто ну вот как весло. С военными проще.

ЛЮБОВЬ

«Любовь», «Любовь» у нас следующая тема. Семейная жизнь и дети чему научили?

Ну научили, как и полагается, тому, что чем больше детей, тем больше любви — в прямом и переносном, да в любом смысле. У нас дружная семья, замечательные дети, которые, как и все дети, естественно, тупят, и мы, родители, не идеальны. Но у нас есть любовь. Есть доверие. Есть чувство юмора. И есть вот эта совершенно особенная радость от того, что семья у нас большая. Это очень классно. Мы все, это всем нравится. И я регулярно спрашиваю у своей супруги: согласна ли она выйти за меня замуж, мы 26 лет живем с Марьей Васильевной. Она говорит: «Ну в целом согласна. Есть отдельные замечания, но в целом ладно, я согласна».

А почему ты вопрос-то такой задаешь?

Ну чтобы обновлять смыслы.

Это что значит?

Ну это значит, что она должна посмотреть на то, как мы живем и сказать, и прежде всего мне, не сбился ли я с пути.

То есть ты у нее спрашиваешь о себе?

Конечно, конечно А то…

То есть ты не ее тестируешь.

Конечно, себя, естественно. То есть это самое важное. Вообще жена — это же зеркало твоей души, она все видит. И если она откажется с тобой идти, повернув речку времени вспять, значит, что-то ты делаешь не так. Поэтому мой барометр — Марья Васильевна. Спрашиваю: «Согласна?» Вот. Это, мне кажется, такая вот...

Ну тебе приходится корректировать поведение?

Ну надеюсь, что да. Может, это не всегда видно со стороны, но ее мнение во многих вопросах для меня решающее. То есть в этом смысле, наверное, я подкаблучник, ну хотя бы потому, что она никогда конкретно не формулирует претензии ко мне. То есть она говорит всегда очень тактично и общо. Вот, например, если лампочка, ну чтобы понятно было, перегорает, она не говорит: «Пойди замени лампочку». Когда перегорят все пять или четыре в большой комнате, она скажет: «Света нет».

(Смеется.)

Вот это вот ум сердца, как Толстой писал.

А скажи, пожалуйста, а вот сегодня очень много всего, я, вот у меня, когда тоже стал задумываться над тем, как нам жить с нашими детьми, которые тупят, стал что-то читать, и, конечно, все эти техники воспитания и прочее, прочее... Вот у тебя есть какое-то свое понимание того, как надо воспитывать?

Ничего оригинального и очень мало от специфически священнического. Ну конечно, понятно, что они должны видеть, что папа и мама никогда не ругаются. То есть любые разборки в семье, когда дети с гарантией не слышат. Причем неважно, какой возраст у детей: месяц или 20 лет. То есть все выяснения проблем — совсем без детей. То есть это тоже интимная часть семейной жизни: папа и мама что-то выясняют. Это первое табу. Второе и это очень важное: дети должны постоянно чувствовать, даже в мелочах, что их любят. Третье: очевидно совершенно, что должно быть внешние авторитеты, то есть тренер, учителя. То есть очень рано отдавать заниматься спортом. Все дети у нас, 3–4 года, они уже уверено занимаются спортом и делают это на очень серьезном уровне. Это формирует не только физио, да, но самое главное — характер. Слово «надо» дети должны узнавать раньше, чем слово «хочу». То есть почти все дети проходят эти стадии, возрастная психология их подробно описывает, не буду повторяться, когда ребенок отторгает все, там хочет лежать в луже — пусть лежит. Никто не помешает ему делать любую глупость соответственно, но на поводу у его капризов никто никогда не пойдет. Сейчас в нашей семье, это очень смешно, старшие дети говорят этому малышу: «Эй, мы уже так пробовали. Это здесь не проходит».

Система самоорганизации.

Да, да. Дальше все очень просто: старшие дети форматируют младших по тому же самому шаблону. И когда они идут через дорогу, то автоматически старшие говорят: «Дали мне руки, так, сейчас», то есть управление, как вот этот самый, стая ракет — переключается на старшего сразу же, автоматически. Они друг за друга несут всю полноту ответственности, мы это чувствуем. Это очень здорово.

Мне как-то один священник сказал, как мне показалось, с горечью, он признался в этом, что ему сын, который, естественно, как все дети священнические или как многие в детстве, играл в священника...

Ну это да, полезный рост.

Да, да. Но он потом ему сказал: «Пап, а знаешь, почему я не буду священником?» — «Почему, сынок?» — «А потому что я тебя не видел совсем. И я бы не хотел, чтоб мои дети тоже меня не видели так, как я не видел тебя». Хотя у них прекрасная любящая семья и прочее. Это вот такая, как сказать, индивидуальная проблема или системная?

Нет, это системная проблема. Ну еще раз говорю то, с чего мы начали: колечко снято, его нет.

Но ты осознаешь это как проблему?

Конечно. Я уже сказал, что это очень серьезная проблема. И я тоже осознаю, что я бы не хотел, чтобы мои дети были пастырями, потому что это паче чаяния, сапожник без сапог, коротка кольчужка — ты себе не принадлежишь. Вот когда мой первый ребенок родился, я был в Чечне, когда, в Косове, виноват, когда второй — в Чечне и жене объявлял благодарность по телефону. Она там брала такси, сама ехала в роддом, рожала там, вот. То есть ну какой нормальный человек хочет такой жизни своим детям? Естественно, что я понимаю, что это очень немногим по силам. Именно поэтому, еще раз повторюсь, очень важно готовить к жертвенному служению, именно это слово. То есть тебе самому стать жертвой, да? То есть ты для всех быть всем, чтобы хотя бы некоторых обратить.

Может быть, иеромонахов тогда?

Ну не уверен. Дело в том, что армейская среда агрессивна, она монашеские обеты растворяет, как кислота.

Это что значит?

Ну это значит, что, например, мы еще не изжили в армии грех сквернословия, разные анекдоты, и много таких разговоров, и не только, которые создают очень трудное сохранение монашеских обетов. С кем поведешься, так тебе и надо. Я видел, к сожалению, что в современной армии священник несопоставимо более устойчив к работе с людьми, именно потому, что вот есть якорь надежды — семья: жена, которая тебя любит и ждет где-то там, дети, радость, без которых очень трудно. Я знаю очень хороших иеромонахов, и это люди, действительно, верящие в Бога, и эта вера живая. Но если эта вера притупляется, к сожалению, очень сильно клинит. Поэтому мы должны быть очень осторожны, думая, можно ли помещать вот эти экзотические для современного общества, с позволения сказать, растения в такую агрессивную среду, где явно не будет хватать вот этих самых тепличных условий — сообщества единомышленников, крепких стен, четкого устава, который детерминирует саму возможность соскочить. Это очень важно.

А скажи, пожалуйста, у меня был недавно отец Константин Кобелев, который тюремным служением занимается.

Да, хороший батюшка, замечательный.

Да, хороший батюшка. И он сказал, что… он очень интересно говорил по соотношение вот системы исполнения наказания и вот, ну так скажем, следственной части.

Да.

Он говорил, что вот, в том числе, как я его понял, под влиянием нашего присутствия церковного в тюрьмах, вот именно фсиновская система, она довольно сильно поменялась. И он приводил примеры, вот как люди воспринимали священников и как они относились к заключенным, когда наши только пришли туда, и что происходит сегодня. Вот ты видишь какую-то трансформацию армейской жизни в этом смысле, ну в связи с тем, что Церковь довольно все-таки давно, пусть… но как-то присутствует?

Про ФСИН очень мало опыта, надеюсь, что это так, но если честно, не очень в это верю — я имею в виду в целом, про систему. Про конкретные места, где трудятся конкретные батюшки, легко верю. В целом про систему — увы.

Ну я имел в виду скорее вот про армию.

У меня был опыт работы в следственном изоляторе «Матросская тишина» несколько лет. И я могу сказать, что за несколько лет там сменилось несколько начальников. Основная статья — коррупция.

Понятно.

Основная статья — это вот превышение должностных полномочий и прочее. То есть система так быстро обновляется, что переформатировать вот этих людей мы просто не успеваем.

Ну а в армии?

В армии такая же проблема есть, но ситуация лучше. Не было счастья, да несчастье помогло. Представь себе, из нормально работающего самолета с мешком за спиной ты регулярно выходишь, да. Заставит это голову чесать? Или ты просто общаешься с людьми на фоне радиации и эксплуатируешь ядерное вооружение. И эта угроза не только радиации, но скажем, «гептила», химически активных веществ, которыми заправляются жидкостные ракеты и так дальше, заставляет тебя, мягко говоря, собраться, мобилизоваться и понять, что твоя жизнь в твоем профессионализме, но и в Руце Божией, конечно. Из реальных изменений —  изменилась структура в значительной степени суицида в армии. До революции это была немощь офицера, несчастья любовь, карточные долги. Вот сейчас мы опять приходим к этому. Там, где работают пастыри, почти исчезает. Подчеркиваю — почти. Но снижение во много раз. По крайней мере, я могу говорить за ракетные войска и за ВДВ, снижение количества суицидов среди военнослужащих по призыву. Это стало, слава Тебе, Боже, очень редким явлением. А вот среди офицеров — закредитованность, коррупционные преступления, о которых стало известно. Проблема сейчас основная с ростом преступлений и происшествий — это в Вооруженных Силах Российской Федерации — это, к сожалению, офицеры из поколения «Пепси», «Next», индиго, которые долго слушали какие-нибудь группы «Ногу свело» и так дальше, и как результат — не очень заточены под жертвенность. Они очень хорошо знают свои права и очень плохо — обязанности. Они не готовы к самопожертвованию. Нет у них вот этих...

Это поколенческое. Я тоже это вижу...

Это поколенческая проблема, да, к сожалению. Это касается и духовенства, безусловно. Но в армии это более остро, потому что им надо учить. А как слепой поведет слепого? Приходят к ним солдаты-контрактники, «контрабасы», как мы говорим, или срочники. А если он ничего не умеет, чему он может научить? Это беда.

Последний у меня вопрос в этой теме. У нас есть такая сейчас дискуссия сетевая, у нас сейчас большинство дискуссий сетевых, о так называемом богословии любви. И вот если брать полярные точки зрения, ну я их, может быть, огрубляю намеренно, то одна — это вот Бог есть любовь, христианство — это про любовь, значит надо всех любить и, в общем, ничего другого собственно и не нужно. А противоположная, что: вы вот тут все что-то про любовь, любовь христианская — это совсем не то. Тезис, что «мир сотворен вообще из любви» — это какая-то натяжка там, где-то там есть.

Ну это появилось в теологии еще пост… после Второй мировой войны. Вот эти все разновидности марксизма в католицизме, мы все это Изучали…

Ну у тебя какое к этому отношение? Вообще есть здесь какое-то?

Все эти теологии освобождения и прочее, все это… Ну у меня, конечно есть ощущение того, что мир меняется, меняются и подходы, и люди. И очевидно, что эти дискуссии, они очень важны хотя бы для некой самоидентичности. Эти дискуссии — это то, чем мне дорого, возможность дискуссии, это то, чем мне дорога моя Церковь. Она допускает дискуссии, допускает разномыслие, допускает право ошибаться и все равно покрывает это любовью, именно потому, что точки пусть расставляет Господь. Пусть мы будем сейчас людьми, которых милость покрывает свои личные грехи и немощи. Давайте позволим роскошь Богу действовать в них точно так же, как мы уповаем на милосердие Божие по отношению к нам. Ну давайте перестанем делить на своих и чужих. Я легко это ощущаю в армейской среде. Ведь вот посмотрите, мы все разные там: по вероисповеданию, ребят очень много мусульман, ребят, у которые совершенно, абсолютно далеки от религии, и это даже не назвать агностицизмом, то есть совсем такой пофигизм. И при этом эти ребята, как-то один мне парень так искренне исповедовался, а до этого так крыл меня матом, и между вот этими двумя переходами прошло несколько минут. У него была старшая сестра, и старшая сестра, я вот вспоминаю, его водила в храм все детство. Родителей не было. А потом старшая сестра умерла внезапно от какой-то болезни, и он сильно обиделся на Бога. И когда я пришел, вот все, что он мог высказать, претензии по этому поводу, он матерными словами меня крыл. Я его просто обнял, и я не знаю почему это я сделал, потому что он небольшого росточка был, и так уж он матерился заковыристо. И говорю: «Успокойся». Я его поцеловал в лобик, хотя он был ну совсем, как это сказать, он очень грязный был. И он просто растаял. И вот это вот такая ненависть дикая, я просто понял, что его надо целовать. Я не знаю почему, ну он вот раскаялся.

И он после этого...

Ну он, да, это не было настоящей исповедью, я его так, он, даже епитрахили не было, я был в камуфляже, его рукой накрыл, прочитал молитву и поцеловал, и вот... И я видел, как он буквально вот... То есть это был, в начале это были такие психологические конвульсии, а потом вот, и я увидел, что отпустило его как-то. И он говорит: «Как хорошо, что пришли» или что-то наподобие, дословно не помню, ну как-то я видел, что отпустило. Я, честно сказать, даже не знаю, как это произошло, но как-то вот произошло.

Спасибо тебе большое, дорогой. У нас еще финал. В финале, напоминаю, я попрошу поставить точку или запятую, что тебе больше нравится, в предложении, где постановка знака меняет смысл на противоположный. Финал у нас будет философский, он особо не связан с тем, о чем мы говорили.

Ну я попробую

Да. А может, и связан. Но у Василия Осиповича Ключевского, он хоть и историк был, но у него вот есть такая фраза про философов, такая цитата: «Философы всматривались в глубину житейского моря, чтобы в ней разглядеть истину. И конечно, видели там только свои собственные физиономии». Вопрос к профессиональному философу: «согласиться нельзя возразить» — где ты поставишь точку?

Согласиться нельзя. Возразить.

Возразить.

Очевидно совершенно, что тот лик Христов, который мы когда-то, каждый, ты и я, узрели, стал причиной изменения очень многого в нашей жизни, надеюсь, что даже всего, в том числе и участи. Очень хочется в это верить.

Ну он же про философов говорит.

Ну он говорит про философов или, скажем, про людей, которые любят мудрость. Ну источник всякой премудрости и благости — Господь. И для меня очевидно, что философ — это любомудр. Если вспомнить вот замечательного древнего апологета Иустина-философа...

Да.

…который взял и просто доводами, и терминологией философии Платона убедил императора отменить в середине II века уже объявленное гонение на христиан. И этот император отменил, и эти письменные тезисы возымели силу. И он выступал перед римским Сенатом после этого, и гонение было остановлено, и это сделал один человек. Да, император через несколько лет сменился, началось новое гонение, но любовью к мудрости и истине конкретный святой угодник Божий, мученик Иустин-философ остановил, силой аргументации, гонение на Церковь. Это история, живая история.

Спасибо огромное. Спасибо, дорогой отче. Это был протоиерей Михаил Васильев. А мы продолжим писать парсуны наших современников ровно через неделю.

Фотографии Юлии Маковейчук