Как влияет служение в Церкви на преподавательскую работу? О стандартах качества современной журналистики, есть ли они? Может ли студент обидеть декана? И какие чувства вызвала гибель на Донбассе троюродного брата, журналиста Андрея Стенина? Об этом и многом другом рассказал декан факультета Международной журналистики МГИМО Ярослав Скворцов в программе "Парсуна".
«Парсуна» — авторская программа председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.
Здравствуйте, уважаемые друзья. Мы продолжаем писать парсуны наших современников. И сегодня у нас в гостях Ярослав Львович Скворцов. Ярослав Львович, добрый вечер.
Добрый вечер, Владимир Романович.
Спасибо тебе большое, что ты к нам пришел, Ярослав Львович, я на всякий случай напомню тебе, что у нас пять частей: вера, надежд, терпение, прощение, прощение, любовь — это связано с окончанием молитвы Оптинских старцев. У нас есть традиция, по которой я всегда прошу гостя именно «как бы» представиться, а точнее, может быть, сказать то, что ты считаешь сегодня, здесь и сейчас, в этой студии самым важным сказать о себе.
У меня был один заместитель, которого я до сих пор очень люблю иочень мне его не хватает. И он как-то мне на втором или третьем месяце моего деканства сказал: «Ты знаешь, мне так нравится говорить: декан Скворцов. Декан на месте? Декан Скворцов». Поэтому, вспоминая этого моего заместителя, не побоюсь этого слова — моего первого заместителя, я просто скажу: декан Скворцов.
ВЕРА
Ты — декан факультета журналистики МГИМО, староста храма, алтарник. Даже сегодня это звучит так… из области фантастики. Я думаю, что нет у нас в Москве точно в вузах деканов, которые, может, где-то и алтарничают втихаря, но чтобы старостами храма были.
И плюс еще к этому — Дивеевский иподьякон.
А теперь внимание, вопрос. Когда ты оказался в алтаре и у тебя теперь есть этот опыт, ты по-другому стал воспринимать, переживать, чувствовать все происходящее в храме? Нет у тебя такого… привыкания, не наступает?
Нет, ты знаешь, я думаю, ты меня прекрасно поймешь: трепет и понимание того, что ты входишь в алтарь, оно бывает всегда, более того, я каждый раз, когда получаю благословение на чтение часов, я волнуюсь. Но это волнение, понимаешь, такое… очень приятное волнение. Это волнение лектора, который идет на лекцию к своим любимым студентам. Мы что, не волнуемся? Но не волнуемся из серии «Господи, когда же это закончится?». Нет, мы волнуемся, нам очень хочется… это такое очень приятное волнение пред чем-то возвышенным, перед чем-то, чего душа просит. Конечно, есть внутреннее убеждение, что — да, пустят в алтарь, да — студенты соберутся. Но все равно ощущения обыденности у меня нет, и слава Богу, что нет, уж сколько лет прошло. И дай Бог, чтобы никогда не возникало. Я сейчас волей-неволей провел аналогию с преподавательской работой. По-моему, я тебе рассказывал: однажды один мой коллега на втором или третьем году моего деканства как-то так по-отечески сказал — он в силу возраста имел на это безусловное право, — говорит: «Господи, вы уже третий год декан, пора бы уже успокоиться». И я тогда про себя подумал: вот в тот момент, когда я успокоюсь, надо будет просто честно прийти к начальнику и сказать: «Извините пожалуйста, но я профнепригоден». Потому что наступило внутреннее успокоение, рутина такая. Я не испытываю ощущения рутины ни от преподавательской деятельности, ни от служения во храме, и я очень этому рад.
Ты провел параллель с преподаванием. Я тогда позволю себе подхватить здесь: как-то твое служение в церкви повлияло на твое преподавание?
Безусловно.
Прямо ты не задумываясь ответил, быстро.
Нет, ты спросил, а я ответил. Я считаю, что самое главное в работе преподавателя — это любовь. И любовь не абстрактная, а любовь абсолютно искренняя. Однажды — я, к сожалению, запамятовал имя этого прекрасного детского врача на каком-то круглом столе, — но мы говорили о маленьких совсем детях. Он говорил: «Знаете, когда говорим о любви к детям, что это такое, понимаете, детей надо тискать, маленькие дети — их нужно щекотать, брать за ручки… любовь — она такая… она контактная». Я не за то, чтобы щекотать и брать за ручки всех своих студентов, нет, Боже упаси.
Тут другие уже будут истории.
Каждый понимает в меру своего представления.
О студентах.
Да. Но мне кажется, что та школа любви, коей для нас является (я надеюсь, что для нас для всех является) вера — это то, что не позволяет тебе холодно воспринимать боль другого человека. Мы с тобой оба знаем преподавателей, которые говорят: «Господи, да что вы с ними возитесь, что мучаетесь, они вас все время обманывают, они вам врут, а вы идете у них на поводу, слушаете разговоры про болящую бабушку, умирающую кошку и про то, что я опоздал, потому что переводил стариков через дорогу туда и обратно». Бывает такое. Но как только ты начинаешь, позволяешь себе или если ты позволяешь себе срываться, говоришь: «Сколько можно врать, что вы мне начинаете рассказывать!» — всё, любовь заканчивается. Ты как бы впустил в себя то, что впускать в себя нельзя. С моей точки зрения, это профнепригодность. И я считаю, надеюсь, что это было, может быть, в меньшей степени, но именно храм, он учит любви.
Скажи, пожалуйста — теперь шутки в сторону: есть медийные картинки, не картины, а картинки Церкви, и они самые разные сегодня. Они могут быть такие торжественно-парадные, могут быть человеческо-лиричные, они могут быть скандальные. Ты как журналист, если бы перед тобой стояла задача изобразить эту медийную картинку Церкви — какой бы твоя была?
Я, может быть, очень неожиданно отвечу на твой вопрос, но искренне: я считаю, что вера — вещь очень интимная и о вере говорить крайне сложно. Знаешь, как мы с тобой оба очень любим Владимира Семеновича Высоцкого, и в этих гениальных строчках про «когда вода всемирного потопа» — согласись, что каждый из нас воспринимает любовь по-своему. Что касается картинки Церкви как института: надеюсь, что сейчас нас не слышит один из наших с тобой любимых выпускников МГИМО, мой сын — у нас с ним частенько возникают дискуссии на эту тему. Я ему все время говорю: «Саш, ты понимаешь, в чем дело: поверь, что о любом человеке за его спиной могут наговорить кучу гадостей и так как в силу ряда обстоятельств я сам человек публичный и уж про декана одного из факультетов МГИМО…»
Да, любят порассуждать.
Да. Я говорю: «Ну ты же понимаешь, что это не так, ты это понимаешь? Слава Богу, что ты это понимаешь». И здесь возникает похожая ситуация, очень распространенная: вот что-то «такое» — так они все «такие». Берется некий негатив. У нас с тобой были замечательные преподаватели по логике, которые говорили о том, что из простого атрибутивного отрицательного суждения нельзя делать общих выводов. Нельзя, но иногда так хочется. Особенно если есть некое внутреннее предубеждение, в основном, кстати, сложившееся не от знания, а от незнания. Если ты хочешь в чем-то разобраться, постарайся как бы максимально удалиться от этой самой субъективности. Ты не сможешь от нее уйти, но добавь разные точки зрения, добавь краски, не сужай все это, не выбрасывай что-то: это интересный факт, но он в мой пазл не встраивается — я его выбрасываю, возьму какой-нибудь другой. Я просто к чему это говорю: мне кажется, что медийная картинка зачастую создается так, когда схема… когда у художника есть некий образ, я хочу к нему подогнать. Как? Ч знаю ответ на задачку и посмотрел в конце, сейчас буду подгонять к этому ответу. Поэтому насколько эта картинка не предвзята, насколько не ангажированна — это большой вопрос.
Я знаешь еще что имел в виду: скажем, какой бы ты выбрал инструмент не рассказа про организацию, а именно про мир веры. Я помню, как ты говорил всегда и студентам, и мы слушали, коллеги, что журналистика — это про людей, и поправь меня, если я что-то не так запомнил, ты говорил: один из лучших материалов о падении Берлинской стены был, когда человек просто сел в такси и с таксистом поехал…
Да, «Единая Германия глазами берлинского таксиста».
Да, через человека. Вот, скажем, каков был бы тот таксист, который… Вот это что было: жизнь с монахом, день в семинарии или мир веры через культуру — тебе лично, даже не то, что тебе кажется важным, а вот что бы ты выбрал, как профессионал, какой инструмент?
Я думаю, что одним я бы не ограничился, как и, собственно говоря, приведенный тобой пример. Таксист — это как бы один из ракурсов, нельзя сказать, что он нарисовал полную картину. Хороший вопрос. Мне было бы интересно посмотреть несколько таких ракурсов, например: храм глазами женщины свечной лавки, храм глазами церковного сторожа. Для меня очень интересен твой вопрос, потому что у меня иногда возникают безумно интересные беседы с одним молодым человеком, я даже не знаю его имени, он работает заправщиком на заправке рядом с храмом. Я когда выезжаю утром после ранней, подъезжаю: «Здравствуйте» — «Здравствуйте» — и что-нибудь у меня вдруг спросит. А это человек, который работает рядом с храмом. Это мне было бы интересно. Естественно, конечно, то, что я сейчас называю, как, собственно говоря, и таксист, в отличии от политика, экономиста, бургомистра и так далее — это неожиданный ракурс. Вот те неожиданные ракурсы, которые я бы в этой связи взял, но опять же, возвращаясь к тому материалу, который был в журнале Economist о единой Германию глазами берлинского таксиста — конечно же, это не картина целиком, это из той серии, когда мне интересны нюансы, мне интересны полутона. Наверное, такой набор — первое, что мне в голову пришло.
Спасибо. Дорогие друзья, спрашиваете нас все время: как писать? Вот Ярослав Львович рассказал как. Берите и пишите.
НАДЕЖДА
В одном из интервью несколько лет назад ты сказал, что удел умной журналистики — быть непопулярной в смысле охвата аудитории. Нет надежды у умной журналистики в будущем? Или это только касается аудитории, а не вообще?
Надежды на что? Сейчас будет шутка: на то, что вся твоя публика будет умной? (Смеются.) Мне вообще кажется, что… Что бы мы ни взяли: науку, искусство — есть массовая культура, есть популярная культура. Есть артхаусное кино, что, кстати, вовсе не означает, что если это удел небольшого круга людей, то это обязательно шикарно. Нет, нет, нет, автоматически тут никак нельзя подводить определения. Я уверен в том, что, действительно, у настоящего искусства планида такая, удел такой — быть искусством для избранных.
А журналистика — искусство по-твоему?
Я считаю, что да. Я считаю, что настоящая журналистика — это искусство. Я убежден в том, что, кстати, и надежда… надежда — знаешь она в чем заключается? В том, что этот клуб избранных — не кем-то избранных, а избравших свой путь именно такого служения искусству, наверное, — во-первых, этот клуб никогда не опустеет, вот в этом надежда есть. И в том, что, как мне представляется, достаточно большой круг людей будет понимать, что «я до этого еще пока не дорос, но мне есть к чему стремиться». Ну а стремление — это и есть надежда.
Знаешь, я в качестве примера приглашал, ты помнишь, пранкеров к студентам…
Помню, да.
…помнишь, что мы говорили, и у меня были сложности, как все это преподнести, но ребята хорошо подготовились и им задали вопрос о качестве журналистики современной. И один из пранкеров сказал: «Я вам просто пример приведу. Мы взяли, разыграли очередного президента, и нам звонят из федерального агентства, не буду говорить какого, информационного, говорят: у нас тут встречи, тусовки, нам не до того, ты сам напиши (из федерального агентства!), а мы опубликуем». У тебя все-таки есть надежда, правильно я понимаю, что профессионализм все равно победит все это и стандарты не будут размыты?
Ты очень важную поднял тему в отношении стандартов. Я часто
тебя цитирую студентам, правда-правда. Когда я говорю: что такое культура? — Это
система самоограничения. Мне кажется, что стандарты можно прописывать, и многие,
как ты знаешь, издания это делают — с той или иной степенью успеха и
искренности. Но стандарты — они внутри человека. Это та именно система
ограничений, именно ограничений, а не возможностей, потому что стандарты в
высшей школе, стандарты различных предметов — это то, что ты должен сделать. Мне
кажется, что в наше время, а может, в любой другое время, важно не только то,
что не можешь сделать, но то, что ты не можешь себе позволить сделать, в этом
стандарт должен быть. Когда мне что-то
говорят: «вы понимаете, в этом есть производственная необходимость», я говорю: «Ребята,
ради Бога, но только это без меня». Потому что, как однажды сказал очень мудрую
вещь один из мощнейших медиаменеджеров России, под началом которого я работал в
одном издательском доме, он сказал: «Единственное право журналиста — это снять
свою подпись под материалом, встать и сказать: вы знаете что, я в такие игры не
играю — и уйти».
Слав, понимаешь, я все равно до конца не могу уловить, вот сколько в этом надежды. Посмотри, не знаю, может, ты не согласишься, но ведь все чаще и чаще эти рамки сильно меняются, и люди вообще уже на это не обращают внимания.
Ну, лукавый не дремлет.
Да, я был недавно на одном закрытом совещании большом, с участием государственных мужей, где обсуждалась информационная политика, история и так далее. Меня пригласили послушать, что-то сказать. И вот начало заседания, один из ведущих характеризовал информационное поле, он сказал: «правило одно: никаких правил не существует». Он не как призыв это сделал, а как констатацию. Но с этим же невозможно спорить, действительно не существует никаких правил. И у тебя все равно сохраняется надежда, что даже вот в этом все равно устоит эта качественная… нас учили: журналист обязан проверять факты. Но это не работает. Сегодня обязан проверять факты читатель, зритель, слушатель. Я десять раз на дню сталкиваюсь с ситуацией: ко мне прибегает какой-нибудь сотрудник в отделе: «федеральное агентство такое-то написало то-то». Никогда бы я раньше этого не сказал, сейчас говорю: «сидим, проверяем». Но это же абсурд с точки зрения тех внешних стандартов, они были, они работали.
Два тезиса. Первый — по поводу стандартов. Стандарт языка, культуры речи. Я убежден в том, что, если скатываться до матерщины, до площадной брани… я не могу себе представить ситуацию, когда бы я сказал — как редактор, как журналист, как читатель: «ну, здесь это оправданно» — не могу себе представить. А второе — по поводу проверки фактов. Ты знаешь, забавный пример сказал один мой коллега, наш с тобой коллега. Говорит: меня пригласили в один университет федеральный, говорят: вы выступите перед студентами, а когда уже надо было входить в аудиторию, говорят: вы будете сегодня читать лекцию вдвоем. Как мило, как забавно! И какой-то молодой, эффективный менеджер от медиа говорит: можно, я начну, Александр Борисович; он говорит: да, пожалуйста. Ну, из часа двадцати, отведенных нам на двоих, час пятнадцать он говорил про то, что является сейчас самым важным для масс-медиа, самым важным для журналистов, самым важным — это фактчекинг. Час пятнадцать он говорил, после чего Александр Борисович поднял руку, говорит: извините, я вообще-то тут сижу. Он: да, да, ради бога меня извините, вот коллега, ему надо дать слово. Он говорит: знаете, все, что сейчас час пятнадцать рассказывал уважаемый коллега, заключено в одной мысли, в одном тезисе, он произнес его по-английски, по-русски он звучит так: если я не могу проверить факт, я его выбрасываю, я его не использую. Володь, можно много говорить о стандартах, для меня это стандарт журналистики, меня так учили. Если мы поддаемся из серии «так все делают, это же общий тренд»: все ругаются матом — и я тоже, подумаешь, на общем-то фоне; все строчат на соседей — будет еще и моя подпись, какая разница. Если жить по такому принципу — все эти факты ретранслируют. Появилось модное слово «фактчекинг», хотя всю жизнь в традиции отечественной журналистики было такое явление, как бюро проверки, и будь здоров — еще пройди это бюро проверки. Я просто воспитан в той школе, и для меня это стандарт. И я через него не переступлю. Более того, я так уже, может, немножко отвлекаюсь, но как пример, мне кажется, он здесь будет уместен: не так давно три авторитетных издания вышли с одинаковыми первыми полосами. И кто-то говорил о том: смотрите, оказывается до сих пор еще печатная журналистика жива, она еще как жива, она еще многих из нас переживет. Ты знаешь мой подход к этому. Я сейчас говорю не про журналистов, это отдельная тема. Когда люди начинают на своих аватарках выставлять известные слоганы и так далее, пошло-поехало — ты знаешь мою позицию: я никогда не подписываю коллективных писем и никогда не участвую в таких акциях. Почему? Не то что я выпендриваюсь, нет. Я оставляю за собой право на свою точку зрения. Если бы речь шла о моем друге, за други своя я готов отдать свою жизнь — безусловно. Но я бы не шел по принципу: «а как остальные действуют? А — нужно написать такую фразу «je suis та-та-та», нужно сделать это» — ребят, извините, пожалуйста, но я как-то сам могу подумать, чем я могу помочь своему другу. И я не буду делать это публично. Иногда другу можно позвонить и сказать: старикан… я сейчас не конкретную говорю ситуацию, а вообще. Иногда можно просто прийти и сказать… от тюрьмы и от сумы… передать передачу. Если человек просто в сложной ситуации — позвонить ему и сказать: я с тобой, если что-то я смогу для тебя сделать — ты знаешь, я рядом. Помощь напоказ или солидарность напоказ и искреннее желание помочь человеку — не всегда одно и то же.
Спасибо. Не могу тебя не спросить в этой теме про студентов. Одна-две черты, которые тебя сильно радуют в тех, кто сегодня является твоими студентами, и то, что очень сильно огорчает. Что, допустим, раньше было, а сейчас потеряно.
Начну со второй. Сразу скажу, что не на нашем с тобой факультете, вообще не будем сейчас называть вуз — в одном московском вузе в прошлом году вступительный экзамен в магистратуру, ребята, которые только что закончили бакалавриат. Четыре года плечом к плечу, в одной группе. Если бы речь шла о предыдущей эпохе — стройотряды, базы и военные сборы, сейчас военные сборы и так далее. Идет экзамен письменный, вдруг один поднимает руку, говорит: «Профессор, извините пожалуйста, Петров списывает». Самое интересное, что эта информация не подтвердилась. Ты же прекрасно понимаешь, что сейчас студенты списывают не со шпаргалок и не с книжек, которые где-то там прячут под партой, технически они ушли далеко вперед, но сам факт. Я, честно говоря, даже не знаю, оба ли они поступили на бюджет, кто-то поступил на бюджет, кто-то по договору, оба пролетели — я не знаю, но сам факт того, что один из твоих товарищей, с которыми ты вместе учился, поднял руку и озвучил преподавателю, меня… сказать слово «огорчает» — это ничего не сказать, он меня потрясает до глубины души. Причем, что интересно, эту ситуацию мы с коллегами обсуждали. Кто-то говорил: да нет, нормально, западный образец. Кстати, одна моя очень хорошая знакомая училась в советские времена в ГДР и там такого из серии: «я тебя прикрою, спиши», или старосте: «Вась, пометь меня, я сегодня не могу, у меня свиданка, а ты просто не ставь мне букву «н» и так далее — то, чем наше отечественное студенчество нельзя сказать, что только этим и существовало, но это было нормально, в порядке вещей. Но поднять руку и сказать про своего товарища — для меня это шок до сих пор. Я просто так воспитан. Мне даже интересно: пройдет лет двадцать (у меня, кстати, в этом году тридцать лет окончания института, мы скоро с ребятами собираемся), представляете, у них пройдет тридцать лет, встретятся, скажут: «Вася, Дима, привет, а помнишь, ты мне там?.. А препод-то не нашел!» Занавес. Я не могу себе этого представить. Я могу себе представить, когда один другому говорит: «Старик, но это не по-честному, ты же видишь, что я не списываю. Да, мы с тобой вдвоем претендуем на одно бюджетное место. Но давай так: либо ты это прекращаешь, либо я тебе руки больше не подам, либо ты сам сейчас встанешь, скажешь: простите пожалуйста, я списал».
Ты этот случай вспомнил, потому что он тебя шокировал или потому, что ты считаешь, что это уже не то чтобы массово все друга на друга постукивают...
По одному простому атрибутивному суждению нельзя делать общих выводов. Однако — сигнал.
А то, что радует?
Тоже пример из совсем недавнего прошлого. Одна девочка шла на красный диплом, и она просто перезанималась, и на госэкзамене она сказала глупость. Она сказала о том, что США и Япония были союзниками во время Второй мировой войны. Комиссия видела ее реакцию, ее знали все эти годы, что она училась, что лучшая студентка, все дела, сказали: «Спокойно, вы, наверное, волнуетесь, вот вам стаканчик водички, выпейте. Но напоминаем: мы говорим о Второй мировой войне, Япония была чьим союзником?» — «Соединенных Штатов Америки». С одной стороны — оговорка, с другой стороны — это госэкзамен. Это твое подведение итогов, ты должна показать свои знания. И она с настойчивостью доказывала. Ну, ум за разум зашел, все понятно. Долго комиссия совещалась. Ставить пять за такой ответ и выдавать красный диплом — это немножко из серии «зачем тогда нужен госэкзамен». Мы ее хорошо знаем, хорошая девочка, ну подумаешь — оговорилась, назвала черное белым, красное синим, перепутала союзников и противников, да — красный диплом, иди, родная. После этого несколько ее сокурсников пришли и сказали: «Я сегодня ответил, переводя на пятибалльную систему, на четыре, я хочу свой балл отдать Маше, поставьте мне три, я свой балл ей отдаю».
Я не знал этой истории. Но это сильно уравновешивает то, о чем ты говорил.
Нет, это не сильно уравновешивает, это сильно перевешивает. Это был не один человек.
Но это сильно.
Это очень сильно.
Как поступила комиссия? Или это военная тайна?
Комиссия, если честно, чуть не сошли с ума. Но ты знаешь… Комиссия — я сейчас без комментариев — поставила ей «четыре». И самое интересное произошло на следующий день: девочка пришла, я впервые увидел ее с человеческими глазами, она сказала: «Я вам так благодарна. Понимаете, я все время училась, я боялась получить четверку — в школе боялась, в институте боялась. А тут вдруг я получила четверку и поняла, что небо не упало на землю, все хорошо. Я хоть сейчас стала понимать, что иногда в жизни, если ты ошибся, надо просто сделать работу над ошибками и исправить свою ошибку».
ТЕРПЕНИЕ
А что тебе, как преподавателю, сложнее всего терпеть?
Самый честный ответ на твой вопрос, это опять же между нами: к сожалению, в последнее время и в средней школе, и в высшей школе безумно выросло количество бумажных каких-то дел, которые страшно далеки от того, для чего мы ходим на работу, страшно далеки. В любой работе много рутины. Я так иногда философски пытаюсь придумать себе, чем бы я хотел в жизни заниматься таким, чтобы каждый день как крылья за спиной. Я имею в виду — не фантазирую, а что-то конкретное, думаю: здесь такие издержки, здесь такие-то сложности. Они, наверное, есть повсюду, в любом ремесле, в любой работе. Что дает силы, что дает терпение, если ты понимаешь, что это все — чешуя. А есть то, ради чего. И до тех пор, пока тех детей, которые говорят «заберите мой балл», больше, чем тех, которые поднимают руку и говорят «Вася списывает», — до тех пор это терпение поддерживается. Ты понимаешь, на что надо опереться, чтобы перетерпеть. А если этого не будет — вот тогда пиши пропало. Но я оптимист, я надеюсь, что это будет всегда.
К этому же вопросу: а что тогда в таком случае ты считаешь недопустимым, то есть нетерпимым, в поведении преподавателя по отношению к студенту и, соответственно, что ты считаешь недопустимым в поведении студентов по отношению к преподавателю?
Мы опять отчасти вернулись к вопросу о рамках.
Уже теперь не в журналистике, а в преподавании.
Мне очень нравится один твой пример, к которому я часто возвращаюсь, помнишь, ты рассказывал, что какой-то твой знакомый, который преподает то ли физику, то ли математику говорил, что он никогда со своими учениками, студентами не разбирает ту задачу, ответ на которую он знает? Пусть он ошибется, пусть он пойдет по неверному пути, но его ошибки, его просчеты и его умение с этими ошибками поработать и найти верный путь, они должны быть искренними, а не наигранными. Мне кажется, что недопустимо… У Александра Дольского есть такие замечательные строки: «Как хочется, пока живешь на свете, быть добрым сыном, праведным отцом… играть свободно словом, звуком, светом, но никогда неправдой и лицом. И брать за все душой, а не монетой как хочется, пока живешь на свете». Я считаю недопустимым вот такое профессиональное лицемерие, приведенный мной твой пример — он как раз из той области. Не надо наигрывать, дети все это очень хорошо чувствуют. Пара таких случаев — они вообще закроются, будут изображать внимание на занятиях, а потом будут пропускать что-то очень важное и главное. Наверное, так. Вот первое, что пришло в голову. А со стороны студентов… ты знаешь, Володь, вот…
У тебя наверняка же бывали ситуации, когда ты вызывал — я знаю, что бывали, — и говорил: «Ребята, так нельзя. То, что вы сделали — это нельзя».
Совсем недавно, буквально год назад, я столкнулся с таким явлением — опять же, вынужденное заимствование из английского языка — такое явление, как буллинг. Когда, переводя на русский язык, «троллят» в социальных сетях.
Студенты студента?
Да. Причем просто жестко, что называется, троллят. Сейчас подберем русскоязычный термин… Хотя смотри, Володь, тоже интересно. Мы прекрасно помним замечательный фильм Быкова «Чучело». Тогда не было слова «троллинг» и не было соцсетей. Но детская среда, как и взрослая, хотя, может быть, в большей степени, чем взрослая, может быть очень жестокой по отношению к кому-то из членов социума. Кстати, я сейчас вспомнил тот конкретный случай, чем он меня потряс: та девочка, которую стали троллить, она оказалась настолько стойкая, она пришла, говорит: «Я буду биться до конца. Меня абсолютно в данной ситуации не пугает это». Я-то должен разобраться в этой ситуации, одни говорят одно, другие говорят другое. Но, как говорится, это не факт и к делу не пришьешь. И к великому сожалению, приходится говорить: вы напишите мне, пожалуйста, изложите это на бумаге. А кто-то скажет: а, это же доносом попахивает, да не было ничего. И тот человек, который: «значит, прошло, получилось. Нет у тебя против Кости Сапрыкина приемов». И она сказала: «Мое дело правое, я пойду до конца. Я никого не боюсь, я плевать хотела на то, что они пишут мне и моему молодому человеку про меня. Он тоже на моей стороне, и я буду с ними биться». Кстати, это было для меня очень хорошим уроком. Тоже такой момент: я не понимаю ситуации, которой ты сказал, что иногда ты вызываешь студентов. У меня был случай, уже, правда много лет назад, я даже год помню: 2011, сейчас уже 19-ый, когда преподаватель опоздал на пару, причем потом выяснилось, что он стоял в пробке, у него действительно сел мобильный телефон, не было подзарядки, он не мог позвонить. И студенты выпускного курса тихо бы встали и ушли.
Как сделали бы нормальные студенты.
Могли бы прийти в деканат просто спросить: будет занятие или не будет. Они пошли в учебную часть. Для меня это был такой — паба-а-аам. Тогда то, о чем я говорил в начале, отвечая на твой вопрос применительно к терпению, когда мне есть всегда, на что опереться, ради этих ребят — тут меня это немножко задело, что они не ко мне пришли с этим. Пришли бы, сказали: как нам быть? Что ж, я бы сказал: сейчас же сядьте, напишите, мне надо ваши письменные..? Я вас умоляю. Хотя у меня был случай очень неприятный, когда один преподаватель заставлял студентов покупать свои учебники. И причем делал это не просто из серии «я вам очень рекомендую, а то вам предстоит сдавать мне экзамен», а сделал это так, как делать это недопустимо. И я прекрасно понимал, что расстаться с ним я могу только в том случае, если они мне это изложат на бумаге.
Да, тяжелая ситуация.
Да, но, опять же, подслушивать через дверь, ставить скрытые камеры или микрофоны — это же еще хуже. Я вызвал этого преподавателя, я с ним поговорил. Его реакция, когда он сказал: «что? Да я на них в суд подам!», честно говоря, меня убедила в правоте детей. Я когда прочитал их текст, он написан очень спокойно, там было: «знаете, нам было обидно. Зачем называть нас, если мы живем в общежитии, это ж не значит, что нам не на что покупать книги». С ним мы сейчас расстаемся. К великому сожалению, если бы не было этой бумаги, мне это было бы сделать намного сложнее,
Скажи, пожалуйста, такой общий вопрос, но все-таки: где, как ты чувствуешь, больше терпения нужно — в журналистике или в преподавании. Или это, может, разные типы терпения просто?
А в семейной жизни не надо терпение?
О семейной жизни мы поговорим в разделе «Любовь». А вот здесь все-таки…
Если сравнивать две эти области, то в преподавании. Я думаю, поймешь меня, почему. Потому что здесь мы имеем дело с юными душами. Когда-то один очень опытный журналист сказал мне, молодому литгазетовцу…
Это первое твое место работы?
Да, еще даже сначала место практики. Он сказал: «Знаешь, я тебе очень советую, ты перечитывай свои старые заметки». Ты знаешь, я часто это делал и делаю. Бывает очень забавно, когда ты: «Есть три варианта развития ситуации, если так — то вот так, если так — то вот этак, но скорее всего — вот так». Ты перечитываешь через неделю, думаешь: «Господи, какой идиотизм. На самом деле их еще двадцать восемь. А вышла двадцать девятая». Или ты услышал эту новость, ты докрутил, выстроил на ней гипотезу — да она гроша выеденного не стоит, потому что ты не учел вот этого и этого. И когда ты сам перечитываешь свои заметки, то волей-неволей ты в следующий раз избегаешь этих ошибок. Я думаю, ты со мной согласишься: если мы по такому же принципу будем работать со студентами, ошибки будут слишком весомые.
А у тебя терпения с годами преподавания стало больше, как ты думаешь?
Да.
Больше?
Да.
То есть, ты сейчас более снисходителен? Это что — возраст, опыт? Что это?
Конечно, возраст — так сказал он и рассыпался на глазах собеседника. Знаешь, вообще, по поводу опыта сейчас скажу, может быть, странную вещь, ты потом, если что, вырежи. Однажды после исповеди мне один молодой батюшка сказал: «Слушайте, вы такие вещи мне рассказываете, у вас же такой опыт, неужели вы сразу не можете сказать: слушай, да ты прохиндей? А ты знаешь, у меня был такой эпизод, я помню, вот надо действовать так-то и так-то». Я очень задумался над его словами. Потом в следующее воскресенье мы с ним встречаемся, я подхожу, говорю: «Батюшка, помните наш с вами разговор?» — «Да». — «Я пришел к неожиданному выводу, что есть один опыт в жизни». — «Какой?» — «Опыт любви, любви к Богу». Потому что частенько бывает так: «а, я понял, о чем ты говоришь, да, да, два года назад, похожая ситуация…» Слушай, кто тебе сказал, что она похожая? Кто тебе сказал, что нужно опираться на тот эпизод и говорить… и по аналогии с ним сейчас что-то советовать. Все люди разные. Не бывает двух похожих случаев — не бывает. Не бывает двух одинаковых студентов — не бывает. И поэтому терпение в том и заключается, чтобы не стремиться найти легкое решение сложной ситуации. Все-таки мне надо разобраться. И опять же, если уж взывать к опыту, то только к опыту любви.
ПРОЩЕНИЕ
Тебе тяжело признавать, что ты не прав?
Мне намного легче признавать, что я не прав, чем прощать других людей. И я тебе объясню почему. Не внешне: «я ему руки не подам», было такое одно время, сейчас сошло на нет это слово «нерукопожатный». Вот он мне когда-то что-то сделал, и я ему поэтому… не знаю, не в этом дело. А когда у тебя внутри червь такой, червь сомнения, червь обиды из серии: «конечно, конечно, я между прочим, тогда попросил, а ты не сделал. И тогда попросил… а мог сделать. А сейчас ты меня просишь, да?» Я, конечно, немножко утрирую.
То есть в этом борьба у тебя, да?
Да, в этом. Был такой замечательный фильм советский «Осенний марафон», когда помнишь, он говорит: «ты хоть смотри, сейчас опять мне соврешь». Когда у меня внутренне есть ощущение… человек появляется у меня в дверях… вот он появляется, говорит: я пришел, надо усиливать факультет, я пришел от ректора, есть такая идея! Думаешь про себя: «во-первых, ты у ректора не был, что значит — усиливать? Значит, ты считаешь, что мы слабы? В чем мы слабы? И сейчас ты будешь меня грузить из серии: это нужно не мне, это нужно факультету, нужно образованию». Все равно нужно набраться терпения, выслушать человека. Если ты понимаешь, что, действительно, в очередной раз это некий мыльный пузырь, сказать спокойно: «идея может быть и интересная, но необходимо сделать то-то и то-то». Но не закрывать дверь. Потому что мне кажется, что непрощение — это когда я закрываю дверь, образно и говорю: да нет, мне с ним все понятно, не хочу даже его дальше слушать. Нет, ты выслушай и подумай.
А были у тебя ситуации, когда ты долго-долго не мог внутри, даже, может, не внешне человека простить — пожали руки, разошлись, а тебе тяжело было это отпустить, что называется?
И были, и есть. Честно скажу, есть.
Я так скажу, я просто вспомнил одного человека, он меня очень сильно подвел по жизни, правда, это слава Богу не касалось моих родных и близких. Я его… сейчас очень важную вещь сформулирую: я не то что его вычеркнул из своей жизни, но, скажем так, из серии: позвать в гости, что-то еще — его для меня нет. И при этом меня пригласил один наш общий знакомый, я даже не мог себе представить, что мы окажемся за столом рядом. И человек всем видом показывал, что он меня не знает. Там, правда, была такая мизансцена: я чуточку опоздал, поэтому к традиционному обниманию, рукопожатию я не успел, но уходя подошел к нему, говорю: «Володь, я рад был тебя видеть, пока». Причем я не кривил душой, говоря, что я рад был его видеть. Из серии: я ограничил общение с ним, а что с ним — может, заболел, может, еще что… нет, хорошо выглядит. Володь, давай, я рад, удачи тебе, пусть у тебя все будет хорошо. Простить — не значит оправдать. Оправдать зачастую невозможно. Простить — к этому надо стремиться. И я никогда не отношусь к этому формально, когда опять же, касаясь темы исповеди, там что-то рассказал, и вдруг священник тебе говорит: «Вы зла-то ни на кого не держите, вы душу-то излили?» Я никогда на этот вопрос не отвечаю автоматически, я сначала этот вопрос в себя запускаю, думаю: «так-так-так, а искренне ли я сегодня покаялся или, может быть, я прошу прощения дежурно — ну, согрешил чуток, нормально». Для меня этот вопрос всегда звучит… кстати, что интересно, это же духовенство — мне всегда его задают именно тогда, когда мне нужно было его задать.
Когда быстро не ответишь, да?
На самом деле это же не вопрос времени, надо копануть немножко в своей душе. А что касается родных… знаешь, не знаю, надо ли об этом говорить, но ты помнишь историю с Андреем Стениным, он же мой троюродный брат, и когда он погиб на Украине, честно тебе скажу, я впервые в жизни — страшное ощущение, очень страшное, когда ты понимаешь, что война — это не только то, что по ящику, и не только то, когда мы приезжаем, как я в свое время, я бы назвал так: журналистская игра в войну. Я был в Боснии и Герцоговине в группе журналистов, но это было прикольно: голубые каски, бронежилеты, сфоткаться там с Младичем, с Караджичем, вот мы в разрушенном Сараево. И мы такие все из себя бойцы, еще автомат в руку дай — вообще красота. С камерой — тоже супер. Это была такая игра в войну. В тот момент, когда стало известно, что погиб Андрей, я понял, что война прошла по моей семье. И у меня было такое странное ощущение, очень странное: у меня много родственников-украинцев и я прекрасно понимаю, что вообще мы один народ, мы одна семья большая, но в какой-то момент у меня был такой импульс: взять автомат и ехать туда. Я от себя этого не ожидал, честно скажу. Не думал, что у меня может сложиться в жизни такая ситуация, когда знаешь, мы же считаем, что первично слово, можно всегда направить на путь истинный. Опять же, мы с тобой закончили дипломатический вуз, и нам говорили о том, что годы переговоров важнее, чем один день войны, поэтому все это можно как-то решить спокойно, мирным путем. Но импульс был. И честно говоря, я его испугался. Я кожей почувствовал испуг от своего желания в эту секунду. Это тяжело. Но простить — не значит оправдать.
Еще про студентов: а студент может обидеть декана?
Обидеть декана может каждый. (Смеются.)
Не каждый доживает до сессии.
Да я тебя умоляю, ну что ты.
Вопрос не абстрактный.
Да, может, конечно. У меня была одна такая студентка, я молюсь о ней, чтобы все у нее было хорошо, и вроде все у нее слава Богу. Однажды было общее собрание и я к ним обратился, что ребята, какие вы молодцы, я знаю, что в прошлый раз вы не пришли, сегодня вы пришли, вы молодцы, потому что действительно важный вопрос, сейчас он для вас не так актуален, но через полгода, когда закончите бакалавриат… Вдруг она поднимает руку и говорит: «Знаете, нас не надо жалеть и говорить о том, что мы такие взрослые, мы пришли просто потому, что сидящий рядом с вами профессор нас заставил прийти, сказал, что если вы не придете, я вам не поставлю зачет». Говорила девочка, в судьбе которой я, мягко говоря, сыграл некоторую роль. Я мог этого не делать, но я очень хотел ей помочь. И она вышла из сложной очень ситуации, сейчас не хочу вникать в детали. И зная о том, что она это знала и она должна была понимать, что именно то, что она говорит эти слова, она делает мне очень больно. И честно говоря, после того, как она это сказала. я сказал: «Знаете, ребята, вот на этом, наверное, мы и закончим сегодняшнее общение, всем спасибо, все по домам».
А ты пытался как-то потом донести до нее?
Так как это было на глазах у студентов моих коллег, мы шли к деканату, я почему-то был уверен, что я, пока дойду от зала до деканата, она меня догонит, схватит меня за рукав: Львович, прости. Она этого не сделала. Ты прекрасно представляешь себе жизнь института, я ее неделю не видел, она не попадалась мне на глаза, хотя это бывает крайне редко, поскольку все мы в достаточно ограниченном пространстве находимся и в коридорах, аудиториях все время как-то видимся, встречаемся. Не знаю, может, конечно, случайно.
А ты не допускаешь мысль, что на просто не понимала, что она этим тебя задевает?
Я поговорил с ее отцом…
Тоже ход.
Да. И реакция была такая, что: ну — я процитирую, — Робеспьер. Потом она ко мне подошла, такие бывают моменты, когда у тебя подходят студенты, которые тебя обидели, а у меня было такое, к сожалению, не один раз, не хочу сказать, что много, но не один. И когда они приходят к тебе на литургию в храм, в прошлое воскресенье один студент, которого я… мягко говоря, он тоже потрепал мне нервишки. Но вот стоит, к чаше, а ты тут…
Радоваться надо.
Да конечно радоваться, потому что у нас вера — она вся из радости сплетена. И человек ко мне подошел на Прощеное воскресенье и просил прощения. Ну что, я не простил? Конечно, простил.
ЛЮБОВЬ
«Любовь» — как раз в продолжение темы. В свое время ты придумал такой замечательный, на мой взгляд, термин, я, по крайней мере, очень хочу, чтобы это было термином, — сострадательная журналистика. А можно чуть подробнее: это журналистика любви, это про любовь?
В этом определении есть слово, производное от слова «страдать». Любовь — это не только страдание, конечно же. Нет, безусловно, эта журналистика есть, и я как тогда, так и сейчас считаю, что чем занимается Российский фонд помощи — это именно об этом. Мало таких примеров, если он не единичен. Тема благотворительности — это отдельная тема, о ней можно говорить очень долго, но, если отвечать на вопрос о сострадании, это ярчайший тому пример, подтверждение, и слава Богу, что он есть в нашей жизни. По поводу сострадания и любви: естественно, конечно, когда ты принимаешь чужую боль, как свою, это и есть любовь. Опять же, особенно в связи с предыдущим сюжетом, о котором мы говорили: любовь еще в том, чтобы не делать другим больно, а не только в том, чтобы брать чужую боль на себя. Может быть, даже в этом больше любви. Ты наверняка вспомнишь эту историю, по-моему, она о Альберте Эйнштейне, о том, что однажды он пришел домой, принес записку от учительницы, я могу ошибаться, мама прочитала ее, он говорит: «Что там написано?» — «Ты знаешь, здесь сказано, что ты очень яркий, замечательный, прекрасный ребенок, и школа тебе уже ничего не может дать. И я тебя буду учить сама». Дальше вырос великий ученый, однажды он эту записку нашел, там было сказано о том, что ваш сын полный идиот, заберите его из школы, потому что необучаем. С моей точки зрения, это высшее проявление любви и сострадания — чтобы не делать человеку больно. Потому что, к сожалению, в жизни я часто сталкиваюсь с тем, и ты наверняка тоже, когда говорят: «Ну это же правда, он же должен знать правду — я ему это сказал. Говорю: «Зачем ты ему это сказал?» — «Ну так же говорят, это же правда». А еще меня, прошу прощения за грубое слово, бесит, когда говорят: так надо же не по словам судить, а по делам. Ну да, я ему сказал, что мне некогда этим заниматься, но я же все равно сделал, вот это не любовь, я считаю, не любовь.
А насчет правды важный момент: в профессии журналистской журналист имеет право этим же руководствоваться, о чем ты сейчас сказал?
Да, он обязан этим руководствоваться.
Нет, тем, что он чего-то может не сказать если это, допустим, какая-то фактура, которая может кого-то…
Помнишь, был какой-то конгресс Дариги Назарбаевой, кажется, еще в Астане, и это было в эпоху до мобильного Интернета. Нет, конгресс уже был в эпоху, когда интернет появился во всех гаджетах. Речь шла о Беслане и журналист с Би-би-си показал видео кадры. В распоряжение журналистов Би-би-си попала видеопленка, сделанная в школе, захваченной боевиками и страшные совершенно кадры: там сидят голые дети, голые — потому что жарко, спортивный зал и между двумя баскетбольными щитами натянута проволока, она сильно провисает и какие-то непонятные, ну, видимо, это самодельное взрывное устройство. И он говорит: «Понимаете, конфликт еще развивается, еще он не закончен. У нас есть кадры с места события. Но мы не могли их нигде показать, потому что мы понимаем, к чему это могло бы привести: это спровоцировало бы родителей, это помешало бы тем, кто пытался в силу своих возможностей предотвратить трагедию». Но ведь по-журналистски как – у меня есть кадры с места события!
Надо показать.
И я помню, когда случилась Дубровка, был такой эпизод: «у нас звонок в студию, нам звонит, говорит: рядом со мной сидит человек с автоматом», — «дайте ему трубку». Заповедь «не убий» — как можно сказать, что для этой профессии она важна, а для этой не важна? Она важна для любого человека. Я скажу так: человек, в том числе журналист, обязан думать и думать в том числе о последствиях. И понимать, что «ну как же, это классно, смотрите, мы дали» — это к вопросу о непроверенных фактах, ко всему остальному. Часто бывает как: мы что выдали — ну ладно, потом, даже потом извиняться не будем, зачем? — Уже проехали. Кстати, что интересно: это ведь не только проблема нашего сегодняшнего дня. Мой отец, царствие ему небесное, как-то рассказывал мне такую историю: центральная газета «Правда», сейчас не помню — 60-е, 70-е годы, даже не знаю когда. Однажды к одному журналисту звонок в дверь, стоит человек, говорит: «Здравствуйте, вы такой-то?» Он говорит: «Да». — «А помните, у вас шесть лет назад была такая заметка (я помню название) “Под звон бокалов”?» — «Да, я помню, фельетон, я написал это». Тот говорит: «Я после этой заметки отсидел пять лет. Все, что вы там написали, — это ложь, неправда. А я отсидел за нее пять лет. Дальше с этим живите». И ушел.
Ты вспомнил Льва Ивановича – я хотел тебя как раз спросить: настоятель нашего храма отец Игорь Фомин, тоже недавно у нас был в студии, он любит повторять слова: кто не нашел в отце Бога, тот не найдет в Боге отца. Насколько это применимо к твоей жизненной, семейной ситуации?
Это абсолютно. Для меня это абсолютно. Когда-то… папа у меня же не был человеком воцерковленным. И кстати, в жизни было несколько ситуаций, в том числе в последние годы его жизни, когда у меня было очень сильное желание сказать: ты что, как так можно, это же элементарно. Слава Богу, что я этого не сделал. Наверное, в чем, если угодно, искусство родителя? Я учился в классе втором или в третьем, мы были на даче в Юрмале и как-то папа увидел, что я какой-то расстроенный, говорит: что случилось? Говорю: понимаешь ты мне даешь по 60-80 копеек в автоматы. А у меня был один приятель, который все время говорил: дай пожалуйста, у меня нет денег, я тебе верну. Когда он задолжал мне рубль или полтора, а для автоматов это большая сумма, я говорю: слушай, может, ты мне когда-нибудь отдашь, сколько у меня будешь стрелять? Он сказал: неужели тебе жалко для друга? И как-то для меня такой конфликт интересов возник. И папа мне сказал: «Знаешь, есть такая молитва «Отче наш» и там есть такие слова про долги наши». Я понятия не имел, что такое молитва «Отче наш», но он это сказал.
Сколько тебе было лет?
Лет восемь, может девять. И каждый раз на литургии, когда читается «Отче наш», я вспоминаю эту историю. Это к тому, что, наверное, опять же, о любви. Можно писать по двадцать смс в день «я тебя люблю», посылать сердечки. А можно просто любить человека и в нужный момент сказать нужное слово — в поддержку. Возвращаясь к той истории, в следующий раз, когда мы во дворе увиделись около пинг-понговского стола, я говорю: «Знаешь что? Ты мне ничего не должен. Пойдем играть в пинг-понг. По-моему, он был ошарашен. Правда, больше не стрелял денег
Лев Иванович удивительный был человек, это чувствовали все, не только члены семьи. Я помню на кафедре его отношение к студентам. Он осознавал масштаб свой собственный научный, он был светило, выдающаяся величина. Мне кажется, люди, которые не знали, они сказали бы: «это Сквороцов Лев Иванович?»
Он был человеком удивительно адекватным. У него был в жизни безумно сложный эпизод, когда он был вынужден уйти из Института русского языка, который сейчас носит имя Виноградова. И спасибо его другу, Сергею Николаевичу Есину, царство ему небесное, который ему тут же предложил должность проректора в Литературном институте. И папа без дел не оставался. Но оттуда его просто выжили, называя вещи своими именами. И однажды он сказал одну удивительную вещь, со временем я понимаю ее смысл, когда я говорю: «Пап, такая конференция» — а он на каком-то этапе перестал ездить на конференции, до этого ездил, тезисы посылал, нет, он пошлет, выйдет публикация, статья, — перестал ездить. Говорю: «Папа, почему?» Я его последние годы хотел вытащить в Армению. Я туда всех, кого можно, вытащил. И он говорил: «Я сжег свой загранпаспорт». На самом деле он его не сжег, он просто закончился. «Пап, ну почему, это же так интересно, тебя там ждут студенты». Он: «Сынок, ты понимаешь в чем дело: есть вещи сиюминутные, а есть вещи вечные». Он писал словари, он писал научные статьи. Он понимал, что — кстати, к вопросу, когда мы говорили о надежде, что для избранных, — может быть, не при жизни, но это же должно остаться. Поэтому у него в этом смысле была такая академически прагматичная формула, но это опять же были последние лет десять-пятнадцать жизни. Но при этом то, о чем ты меня спросил, — знаешь, нет, даже то, что сейчас я делаю в Суздале, я сам себе задаю этот вопрос: а почему при жизни папа не пришел и не сказал: «Здравствуйте, я профессор Скворцов, я редактор словаря Сергея Ивановича Ожегова, я автор таких-то словарей, знаете, в этой библиотеке я впервые в пять лет взял книжку». Вот он этого не делал. Мы с тобой прекрасно понимаем, что для того, чтобы ты стал почетным гражданином того же города Суздаля, можно, конечно, надеяться на то, что твое окружение пролоббирует, но можно и подсказать окружению: в связи с 80-летием предстоящим. Папы не стало на 81-м году жизни. Он никогда этого не делал, ему это было не надо. Открою тебе маленький секрет, мне когда что-то говорят мои родственники, знакомые: «А давайте мы улицу назовем именем Льва Ивановича в Суздале», я себе мысленно папу представляю, иногда он делал вот так: «Ты что, сынок». Говорю: «Наверное, это будет лишнее». Он в этом смысле был человеком удивительно адекватным и никогда не возносился над чем-то. Знаешь еще, что интересно: когда папы не стало, продолжали приходить письма, у него были какие-то читатели, слушатели, еще со времен «В мире слов», которое выходило почти тридцать лет и с середины 90-х перестало выходить. Люди писали ему на наш домашний адрес письма, и он на них отвечал, прикладывал какие-то вырезки, что-то еще. То есть не из серии «какие-то сумасшедшие мне пишут», нет, он состоял в переписке. Потом я этим людям писал, что «я должен вам с прискорбием сообщить, что Льва Ивановича больше нет». А письма продолжали приходить очень долго еще.
Спасибо большое, Ярослав Львович.
Владимир Романович, вам спасибо.
Финал у нас. В финале я хочу тебя попросить поставить знак препинания, который тебе больше нравится, точку или запятую, вот в каком предложении. Всем известно, что несмотря на всеобщую «егэизацию», ЕГЭ по журналистике еще не придумали по творческому конкурсу, поступающие к тебе на факультет абитуриенты пишут творческие конкурсы…
К нам на факультет.
К нам на факультет, где декан Скворцов. И вот ты проверяешь работу абитуриента очень бойко, хорошо написанную, ЕГЭ — сколько там, 98, в общем, все в порядке. В которой человек открыто, бойко, не без способностей, может, даже талантливо пишет о том, что такое журналистика — это способ заработать на хайпе, на какой-то рекламе и прочее — все то, что тебе, как я могу предположить, не близки. И, в общем, очень далеко от тех стандартов, о которых мы говорили.
Заинтриговал, Владимир Романович
Но решение исключительно твое, он по ЕГЭ проходит, то есть, если ты ставишь балл — он поступает, если нет, то не поступает. Написано хорошо, грамотно. В предложении «поддержать нельзя уклониться» где ты поставишь точку?
Контекст я не знаю?
Абитуриент, он проходит или не проходит — зависит от твоего решения. Работа показывает, что это совсем не то представление о журналистике. Ты, условно говоря, не хочешь, чтобы журналисты были такими, какими он их видит…
Поддержать нельзя уклонится?
Да. Решаешь судьбу ребенка.
Я тебе честно скажу, я знаю ответ на этот вопрос: после поддержать. И я объясню почему.
Поддержать?
Да
Ты поставишь высокий балл и примешь его?
Да. Ту ситуацию, которую ты описал, я с ней сталкивался два раза. Не боюсь соврать, но, по-моему, в прошлом и в позапозапрошлом году. Когда в обоих случаях это были девушки с хорошими очень ЕГЭ, по литературе хорошее ЕГЭ. Ты знаешь этот формат. Ко мне в аудиторию заходит коллега, говорят: «выйди» — я выхожу. Он говорит: «Что делать: девчонка прекрасно написала работу, все супер, замечательно. Я спрашиваю: зачем вы поступаете в наш институт? Она говорит: хочу выйти замуж за иностранца и свалить из этой страны». Я близко к тексту передаю слова. Он говорит: «Что делать?» Я говорю: «Знаешь, что, пункт первый: формально она выполнила все требования?» — «Да». — «Знаешь, у нас с тобой неформально есть четыре года бакалавриата, чтобы доказать ей а) что Россиия — это хорошая страна, удивительная страна, в которой не только можно, в ней нужно жить, коль ты здесь родился. Ну еще возможно доказать, что здесь тоже есть неплохие мужья, и поэтому не надо обязательно выходить замуж за иностранца и сваливать отсюда. У нас есть для этого четыре года, мы должны действовать».
Спасибо большое.
Спасибо, Владимир Романович, спасибо, родной.
Это был декан Скворцов. А мы продолжим писать парсуны наших современников через неделю.
Фото Александра Гаврилова
