«Я перестал называть себя каким-нибудь там сверхсложным ноутбуком», — протоиерей Василий Гелеван

Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать «парсуны» наших современников. И сегодня у нас в гостях протоиерей Василий Гелеван. Здравствуйте, падре.

Мое почтение.

Перед тем как мы к первой части перейдем, я хочу вас попросить, как я прошу всегда каждого гостя, по замыслу нашей программы, ответить на то, что, мне кажется, является одним главных вопросов нашей жизни, вопрос: кто я? Вот как вы сегодня, здесь и сейчас ответили бы на этот вопрос?

Я понимаю, что есть сущность у меня, что-то такое, вокруг чего все остальное наросло. И я понимаю, что природа моя — это священник, я живу, как священник, меня будут отпевать, дай Бог, когда-нибудь, и по-любому я перед Богом предстану именно так. Но у меня есть какие-то акциденции, сиюминутные или более-менее продолжительные, вот, например, я больничный священник, я полностью погрузился в это, особенно в последнее время. Потом указом Святейшего я назначен в Патриаршее подворье при органе военного управления, поэтому я себя осознаю как военный священник. Ну и, конечно же, тюремный, потому что там, где находится храм, на той же улице — следственный изолятор, поэтому часть моей пастырской работы продолжается там. Тем не менее вот это слово такое: больничный, военный и еще телевизионный, может, отчасти — это все прилагательное, а вот имя существительное — священник.

Ну да, как мы говорим часто, что какие-то люди могут прийти домой, и на работе ты выполняешь, ты пришел домой — и ты уже просто там Ваня Иванов, а священник — он всегда священник, так же, как и врач.

В общем, да, но здесь не все так просто, и, будучи священником, я не перестаю быть человеком, и, будучи человеком, я все время держу мысль, что я священник. Вот, например, у меня есть семья — малая Церковь…

Большая.

Да, большая Церковь.

Большая семья — малая Церковь, да.

Детей воспитываем в вере. Я сам сын священника, все мои братья — священники, у нас четыре брата, все батюшки. И тут нельзя отделить и, мне кажется, нет смысла делить: вот я здесь снял подрясник, повесил на гвоздик, и я пошел домой. Нет, продолжается служение, только в другой форме и, с другой стороны, дети воспринимают меня и как папу, и как священника, все это уже одно целое.

А вот, кстати, вы деток сами исповедуете, как у вас заведено, они чаще к вам идут или к другим священникам?

Сейчас я прямо прошу, чтобы они шли к другим батюшкам, это полезно. Потому что все, что они могли услышать от меня, они и дома уже услышали — и про воспитание и про какие-то вопросы житейские, и богословские вопросы, все это я уже озвучил, и это будет просто повторение. Но это какой-то особый опыт, когда идешь к незнакомому человеку, к батюшке, и вот этот стыд, вот это ощущение, что тебе не будет скидок, оно важно. Но правда, не всегда так было, было время, когда мы жили за границей и ближайший русский храм был далеко — тысяча и двести километров, поэтому и матушка, и дети — все исповедовались. Сейчас, слава Богу, есть возможность, они исповедуются у других батюшек. Смотрю, стоят в очереди, говорю: «Нет-нет, ребят, туда». — «Все, хорошо».

ВЕРА

Отче, много раз в разных ваших интервью звучала эта тема о том, что после учебы вы отправились в Брянскую область, Новосёлки деревня, и дальше сразу рассказ переходил на то, что вас отправили служить в Бразилию. А мне-то как раз интересно, где-то я услышал, что вы сказали: «поехал у бабушек вере учиться». Научились или?..

Да, конечно. И не только научился, не только был, я буквально на прошлой неделе снова там был…

В Новосёлках, да?

В Новосёлках, в храме Казанской иконы Божией Матери, встретился с очередным настоятелем, спросил, как у них там дела. Я порадовался, увидел храм уже отреставрированный, это была мечта наша — побелить его, окна вставить, а я теперь вошел в алтарь, где совершают литургию, иконостас, это все то, что было в проектах, там руки мои, там тепло рук. И было приятно слышать, что ну вот, например вот это придел Николая Угодника полностью в том виде, в каком в мое время он появился. Он говорит: «Батюшка, вот все, как вы сделали…» Я прям потрогал: вот она, эта столешница на жертвеннике, помню, как пошел, как выбирал эту столешницу из мрамора, как мне ее специально точили, полировали, как я своими руками ее вмуровывал туда, как потом радовался этому всему, и сейчас радуюсь, что это все продолжается.

А вы почему поехали — вы специально поехали посмотреть или просто какая-то оказия?

Там недалеко мои родители живут.

То есть вы были у родителей и заехали, да?

Да, и заодно туда заехал, специально позвонил батюшке: пойдем. Ну, хочется туда, ведь мыслями все равно возвращаешься в этот храм, раз ты там частичку сердца оставил, то это навсегда. А я так хочу жить, я не хочу жить формально, хочу так, чтобы раз и навсегда, тут по-другому невозможно. Ну так вот, Новосёлки — это не только прошлое, это еще и настоящее, мы там поддерживаем связь, созваниваемся с этими людьми, я смотрю: кто-то умер, занес его сюда, в другую страничку, кто-то жив, они у меня вот здесь записаны, в моем личном диптихе. Это жизнь.

А все-таки вот какое-то научение там было, что вам дало это время?

Да, смысл именно такой. Почему я так говорю, ведь в тот момент уже была за спиной духовная семинария, пять лет у нас была, в Смоленске, духовная академия…

Академия уже была…

Да, там кандидатская диссертация уже была защищена, замечательно все было. И были еще какие-то такие наивные планы, я размышлял так, что каждый новый год в моем чине будет как-то сказываться на моем карьерном росте, ну так, как все молодые люди, я так размышлял. Я себя уже видел как минимум настоятелем где-нибудь в областном центре. Все в жизни не так на самом деле, Господь ведет своеобразно каждого и очень точно, правильно и без человеческих амбиций, а учитывая то, где ты пригодишься. Я сейчас это смотрю, сейчас понимаю, это очень важно — понимать Промысл Божий. Тогда я этого не понимал, и я был просто поражен, что вот меня, такого вот кандидата богословия — вдруг в село Новосёлки. Я был поражен и мне нужно было найти смысл в этом.

То есть вас это как-то…вы были огорчены?

Естественно, разочарован, потому что я ожидал другого — ну извините, все-таки учился девять лет, и вот это вот все куда, кому? А меня отправили в деревню в эту, в село Новосёлки, мне нужно было это осмыслить. И тогда я сказал: вот раз ты здесь — ты найди в этом какую-то причину. Знаете, администрация этого села выделила дом недалеко от храма, я выбрал в этом доме комнату с видом на мой храм. Правда, знаете, я всегда избегал вот этого слова: «мой храм»…

Да-да, вы говорили, что это очень…

…это наш храм, а я вот сейчас здесь служу, он не мой, я временно здесь. Ну, мой постольку, поскольку вот я сейчас здесь, я вижу его и радуюсь ему. И вот недолго песенка звучала, недолго Петя танцевал: как только я нашел этот смысл — сразу меня отправили в Рио-де-Жанейро. Я нашел этот смысл, я перестал обижаться, я перестал называть себя каким-нибудь там сверхсложным ноутбуком, который взяли и им гвозди забивают, я перестал это делать, я сказал: «Господи, на все Твоя святая воля, я полюбил это место, я хочу здесь всю жизнь прожить». Вот как только я себе это сказал, сразу пришло назначение в Рио-де-Жанейро. Но именно там я научился чему-то, чего я не видел в академии, вот, представляете, даже Троица Преподобного, а там нету этого, нет вот этих простых человеческих отношений, как в деревне, в селе это есть. И там все насквозь в этой деревне, там каждое утро ты выходишь, с крестом и с рясой идешь вот из этого дома в храм, а с тобой все здороваются: «Здравствуйте, батюшка! Доброе утро!» — меня сильно это прямо раздражало: ну, ты вчера меня видел, ну прошло там сколько-то, опять «здрасьте», это каждый день, и ты постоянно на виду у всех, священник в провинции, он постоянно, это объект пристального внимания и семья священника тоже, надо было к этому привыкнуть. Но самое главное, что я узнал, это какое-то такое наивное доверие Богу, это очень важно, наивное, простое, потому что в простоте открывается очень многое, ну как блаженства: «Блаженны чистые сердцем, ибо тии Бога узрят». И я к этому стремился и, кажется, я там это как раз увидел лучше всего.

А вот бывали у вас потом ситуации, когда вот это чувство, которое вы приобрели, вот это наивное доверие, когда оно уходило и вы пытались его вернуть, или все-таки оно как-то?..

Оно бывает, знаете, когда — когда я строю планы, вот когда я забываю о том, что вот здесь-то Бог, и Он ведет, и не только ведет в жизнь вечную, а даже вот сегодня, здесь Его Промысл ведет каждую минуту. Я забывал, я опять чего-то желал, чего-то добиться хотел, и опять разбивались мои мечты о реальность, и я опять понимал: ну вот зря я это, это те же самые грабли. Вы знаете, вот эта мысль, она меня тогда посетила, и я ее стараюсь держать, вот эта мысль: ты можешь напрячься, ты можешь прямо взять какую-то высоту, а потом, когда ты туда поднимаешься, ты поймешь, что это была напрасная победа. Иногда для того, чтобы понять, что такое свобода, человек должен приобрести все, о чем мечтал, а потом потерять.

Интересно…Да, очень даже неожиданная, но очень точная, мне кажется, мысль: приобрести…

Все, о чем мечтал, вот ты должен это получить, ты должен этого добиться, но потом, следующий шаг: непременно ты должен это все потерять, и только здесь ты ощутишь, что такое свобода.

Отче, а еще я хотел очень вас спросить. Вы часто вспоминаете в разных интервью этот эпизод из детства, из подросткового периода, когда пришли ваши ребята знакомые, одноклассники, видимо, в храм на Пасху, если я не ошибаюсь, и вот вам надо в стихарике выходить, а вы что-то так застеснялись, и у вас с папой был тогда разговор такой важный. Вот у меня здесь несколько вопросов: во-первых, почему вы все время к этому эпизоду возвращаетесь, просто потому, что это такая красивая картинка, или он как-то для вас?..

Он переломный. Как-то до тех пор я был просто сыном священника, а вот с этого дня, с этого крестного хода я стал верующим человеком. Есть разница, когда тебе говорят и когда ты уже сам к этому пришел, такое уже выстраданное, ну как выстраданное: ну было нелегко, морально нелегко, ведь это все-таки еще в 90-е годы, это был 92-й год, и люди просто даже не знали, кто такой священник. Мы с отцом приезжали куда-нибудь в деревню, а вот так толпа окружит нас прямо, стеснит нас, стоят и смотрят с раскрытыми глазами широко. А папа спрашивает: «Чего вы так смотрите?» Они говорят: «А мы попа живого не видели» — и это факт. Но это просто с папой как-то рядом это одно, а тут я знаю точно: вот они, мальчишки, вот девчонки мои, те, с которыми завтра я пойду на дискотеку, те, с которыми мы сидим за одной партой, в одном классе, абсолютно нецерковная жизнь, что на дискотеке, что в школе, абсолютно ни одного слова о Боге, о вере, это мое личное, и я этим ни с кем не делюсь. А здесь я декларирую и это потребовало от меня моральных каких-то усилий. И вот я стою здесь, в алтаре, вот передо мной стихарь, вот отец ждет, чтобы начать крестный ход, вон там эта толпа веселых ребят — и где я? Мне нужно было решить: я пойду сейчас растворюсь в этой толпе — папа бы разрешил, он бы не осудил, но тогда я буду без него, а если я здесь буду, они от меня отрекутся. Но я подумал: ведь он мой родной отец прежде всего, а еще церковь — это Бог, это вера и это мне очень близко, и это мне очень дорого, гораздо дороже, чем сегодняшние мои одноклассники, которых, может, я завтра не буду знать, а если они останутся в моей жизни, ну пусть знают, что я такой, вот я такой, я верующий.

А как они отреагировали, была какая-то реакция?

Да никак, ну насмешки какие-то, ухмылки…

Были все-таки, да?

Ну, если так, незначительно, я все преувеличил. Знаете, не так страшен «Продиджи», как его танцуют.

А вот поскольку вы возвращаетесь, и вы сейчас объяснили почему, а бывали у вас в жизни эпизоды, когда вы понимали, что вы опять находитесь в этой ситуации выбора такого же, уже во взрослом возрасте, в котором вы находились тогда, и вы можете сейчас дрогнуть и не надеть этот стихарь, вот бывали такие когда-то параллели?

Когда-то было, когда-то какие-то такие переломные моменты, это происходило искушение, если говорить о вере. Вы знаете, я пока еще не пережил это, я могу только поделиться своим сомнением, но, к сожалению, я пока не нашел ответа на этот вопрос. Я нашел какую-то зависимость моей веры, как будто костыль какой-то в ней есть. Я хочу просто верить, искренне, я так и стараюсь, но вдруг я поймал себя на мысли, что эта вера, вот это ожидание, на самом деле какой-то спекулятивный момент в ней есть, я сам себя уже вверг в зависимость. Например, вот умер близкий человек, а я всей душой жажду встречи с ним, и получается, что я верую, потому что хочу встретиться с этим человеком, а если бы я не хотел встретится, на что бы тогда опиралась моя вера? Вот я не хочу, чтобы она опиралась на этом моем корыстном желании, я хочу вообще ни на что не опираться, только на Бога, я просто хочу знать, что Он есть, я хочу верить, что Он меня там ждет. И все мои житейские ожидания, они должны быть вторичными, но я себя поймал, что у меня очень живое желание увидеться с умершими, и меня это пугает.

А почему, это очень интересно, то, что вы сейчас сказали, но, с другой стороны, я вспоминаю, опять же, нам Священное Писание говорит: как ты, если ты не любишь людей, которых ты видишь, как ты можешь любить Бога, Которого не видишь? Может, это как раз про это, вы через любовь к людям, к близким?..

Есть такое, да, все святые об этом говорят, и семья — это прообраз Церкви, и вообще, Церковь — это прообраз Царства Небесного, в этом смысле визуальные вещи помогают нам представить, как там. Но Христос всегда говорит: «Царствие Небесное подобно», мы не точно знаем, каково оно, и не дано нам точно знать. Но я бы все-таки хотел освободиться от всех материальных вот таких аргументов, но я пока не нашел…

У вас есть такие пронзительные слова про совершение литургии, про собственно священническое служение у престола. И при этом, вот вы же служили литургию у подножия вот этой статуи Христа Спасителя в Бразилии. А вот как тоже это…чем это важно, ведь литургия — везде литургия, и это же такое человеческое ощущение от места, это тоже «костыль» какой-то или как это соединить?

Это то, что мы можем сделать. Была идея тогда, в 2008 году, ознаменовать соединение Церкви, и как раз планировался визит главы государства в страну Латинской Америки, и перед этой поездкой президента совместно Патриархия и Министерство иностранных дел сделали, скажем так, культурный десант, они спланировали Дни российской культуры в странах Латинской Америки, и кульминацией вот этих самых дней должна была стать литургия, причем литургия на горе Корковаду, 780 метров над уровнем моря, всемирно известная скульптура и впервые в истории — православная литургия, хор Сретенского монастыря яркий, архимандрит Тихон, духовенство, шесть иерархов, и все это должно было, стоит подчеркнуть, что литургию, всю эту поездку возглавил Первоиерарх Зарубежной Церкви, только недавно избранный митрополит Иларион. Я не буду перечислять других владык, короче, там был Собор, очень серьезный, а я просфорки забыл. Представляете себе, вот шесть архиереев сидят, жарятся на этой горе, сидят вот так вот и ждут, пока вот этот несчастный поп принесет просфорки, а поп не выспался…  Это такой конфуз был, Владимир Романович, если бы вы только видели мое лицо. Мне понравились слова отца Тихона тогда, он сказал: «Знаешь, когда у меня Патриаршая служба в Сретенском, я всегда все записываю, все до деталей, вот просто, потом по списку прохожу: просфорки там, копие, лжица…» Мне очень понравилось, я очень благодарил владыку за тот замечательный совет. Ну так сложилось, это было первый раз в истории, это было сложно технически, но это случилось…

А как, что потом, пришлось ждать, пока…

Ждали еще минут сорок…

Просто ждали, пока ездили за просфорками?

Опять, ничего случайного, опять же, там был такой послушник Диомид, и он поделился своими впечатлениями, он говорит: «Вот мы пришли туда, наверх, а в эти самые минуты на Корковаду был очень густой туман и просто, и друг друга не видели, не то что саму статую, друг друга — просто молоко…»

Ничего себе.

И вот эти сорок минут — они как раз дали возможность, чтобы ветер пришел, раздул все. И тут, когда запели «Херувимскую», там бас начал выводить свои фиты, вот в эту минуту подуло — и открылось: и Христос со своими распростертыми объятиями, и панорама чудесного города, и я думаю, что не случайно, я претерпел, конечно, опозорился, но вот через вот это вот так все явилось красиво. И это было первый раз в жизни, а мы потом повторяли это, это было такое значительное, а потом уже батюшки всех канонических Церквей, представленных в Рио-де-Жанейро, а там есть Константинопольский Патриархат, мы тогда общались тесно, и евхаристическое общение у нас было, есть сирийский храм и есть Польская автокефальная Православная Церковь в Рио-де-Жанейро, Русская Церковь, и мы все, священники со своими прихожанами, ежегодно туда поднимались уже после этого и служили литургию, и это было в день Торжества Православия, мы называли это как-то, все православные, но мы говорили: «пан-ортодоксальная литургия».

НАДЕЖДА

Вы упомянули уже, что вы больничный священник, и вы ходили в красную зону во время этого испытания пандемией и говорили, что вы не заметили какого-то отторжения у людей, даже пошутили, что, «может, не успел я им надоесть». Но, знаете, интересно, мы когда готовились ко встрече Святейшего Патриарха, помните, вот в «Зуме» была со священниками, и там один батюшка тогда сказал, что для него — и я это очень запомнил, — он говорит: для меня было таким самым большим потрясением то, что далеко не все не то чтобы даже были рады приходу, а он впервые увидел, так я понял его, не прихожан, которые с вопросами, с какими-то ожиданиями: «а вот, батюшка…» — а вот лежат люди, болеют, говорят: «А ты еще зачем пришел?» Вот вы где-нибудь сталкивались с таким отношением?

Это в моей жизни было гораздо раньше, гораздо раньше. Даже в тех же Новосёлках это было — такое непонимание, ведь вытравливали же всё… Да что Новосёлки, да и в Дубровке это было, где папа служил, такое вот непонимание. Когда я пришел к директору школы, я говорю: «Надо, разрешите, я буду общаться с ребятами». — «А зачем?» Я говорю: «Ну хорошо, я думаю, что это поможет в нравственном воспитании детишек». — «А с чего вы взяли, какая тут связь?» Он вот так стал: «Вы так уверены, что это поможет?» Я говорю: «Я уверен, да, и я бы хотел, чтобы и вы мне поверили». Вот он мне не поверил, он меня не пустил, да, я так и не попал туда, в школу, но это его частное мнение.

Да, позиция была.

Он директор. Потом в Бразилии тоже было своеобразно. Дело в том, что быть православным вообще в католической стране — это подвиг, это требует и вот таких нравственных усилий, и даже интеллектуальных, извините, в православии совсем другая культура, и нужно много что освоить, прежде чем креститься осознанно, нужно вступить в конфликт с бытом. Тот же самый индюшка 25 декабря — это мелочь по сравнению с тем глубоким конфликтом, который человек берет на себя. Это прямо маленькие мученики — православные христиане в Бразилии, но они — это штучный товар, это очень убежденные христиане, вот этого нам прямо желательно, не хватает этого у нас. Мы привыкли, что у нас все по умолчанию: нас покрестили, батюшка в больницу пришел. Мы что имеем — не бережем, там они выстрадали свое православие. А в больнице — ну, я привык просто к этому, это естественно, когда ты идешь, ты понимаешь, что ты же не пряник, чтобы нравиться всем, ты прежде всего исповедник, ты идешь не для того, чтобы людям понравиться. Вот я себе всегда ставлю такую цель, знаете, у святого Антония есть такое выражение: «Куда бы ты ни пришел, не спеши уходить оттуда» — мне это очень понравилось. Я не сразу понял эту мысль, а потом дошло, когда я пришел в 50-ю больницу — здесь больница, в Перово, я так заявочку смотрю, а там… ну, там некорректно сформулировано: «Иванов…» — нет, там женщина была, Иванова, бабушка, а вот в каком отделении, там же три огромных корпуса, ну куда? А нету. Я думаю, сейчас начнется квест: справочная, туды-сюды. Задал я вопрос своему диспетчеру, а пока у меня есть пять минут, думаю: никогда же я не был в этой церкви Спасской, дай зайду — зашел. Стою и думаю: вот что я тут делаю, я приехал больную, умирающую причастить, а я тут стою, ну, Господи, ты знаешь, зачем я здесь, я пока не знаю, но Ты знаешь, и святой Антоний мне подсказал: не торопись. И знаете, когда я вышел, я сразу понял, почему эта заминка получилась — потому что передо мной двое, они из Кемерово приехали, в слезах горьких, у них девочка вчера слегла, но ей сделали успешно операцию, и она вроде как на поправку. И мы разговорились, я решил их утешить, думаю: вот ради них я здесь и остался. И потом говорят: «Ты знаешь, батюшка, дочка очень хочет икону “Пастырь добрый”, а мы никак не можем ее найти», ну редкая икона, помните, да?

Где с овечкой, да.

Ну слушайте, так на днях мы «Завет» писали, у нас как раз икона была, и я со смартфона им раз —, пересылайте своей дочке, вот: «Пастырь добрый». И все, и я пошел уже к этой бабушке, успел я, бабушку нашел, она была очень тяжелая, и прямо причастил, исповедовал, пособоровал бабушку, поворачиваюсь уходить, представляете, а девчонка молодая, в слезах такая, открывает свой смартфон и показывает эту икону, которую ей родители только что прислали. У меня мурашки по коже, теперь я понял, зачем святой Антоний так говорил.

То есть она была прямо та?

Она та самая и есть, из Кемерово девчонка, которая… Она, кстати, выписалась, бабушка на следующий день умерла, а девчонка выписалась, идет на поправку. Вот так вот.

Я просто, знаете, простите, я вернуться хочу к этому разговору…

Да-да, уж вы меня простите…

Нет-нет, я про вот этот разговор, когда священник признался, что для него было неожиданным вот эта встреча с людьми, которые вроде как тебя и не ждут, но вот это почему:, мы думаем, что везде ждут, мы как-то чрезмерные надежды питаем на воцерковление широких масс? А все-таки вы сказали, что вы понимаете, что вы не пряник, но когда вам приходится сталкиваться, может быть, в следственном изоляторе, по-моему, вы говорили, есть такое отношение: «А чего ты сюда пришел?» и так далее, вот здесь как? Я понимаю, что нет какого-то универсального рецепта, что вы всегда реагируете на ситуацию, на человека?

Тут нужно просто быть скромнее, думаю, тогда и не будет проблем с тем, что тебя не принимают. Просто нужно знать, что, действительно, никому не нужен, вот ты не какой-нибудь легендарный батюшка. И кстати, это очень вредно, когда ты начинаешь это чувствовать на себе: тебе уже кланяются, тебе уже ручки целуют, тебя «батюшечка Василий» называют — это ужасно вредно, ужасно. Конечно, люди хотят так делать, пусть делают, но для меня это… всяко от этого остерегаюсь. Ну следственный изолятор, там ведь тоже своя субкультура, тоже, там есть такое понятие «халдей», когда не доверяют и думают, что под рясой погоны и все, что сейчас скажет, сольет этот поп, есть такое. Но это пройдет, когда пройдет время, и люди вокруг, узники поймут, что ты не халдей, что ты батюшка. То же самое у военных, я помню, когда пришел, настоятель тогда сказал, очень точно он заметил: «Смотри, — говорит, — батюшка, вот сейчас пока ты чужой здесь, в штабе и вообще среди военных ты чужой, но год-два пройдет, к тебе привыкнут и уже будут тебя принимать как своего, а еще года два пройдут и скажут: “вот сколько я здесь, столько и этот батюшка здесь, короче, вот этот шкаф здесь стоит столько, сколько я здесь, этот батюшка вполне естественно здесь вписался”. Так и произошло, но это со временем. А эта субкультура, она уйдет, эти подозрения уйдут, но это со временем. А тут, представляете, пришел в храм, в эту больничку, человек невоцерковленный, у человека есть такие свои предыстории, какие-то уже предустановки по отношению к Церкви, к вере в Бога, к православию, к батюшкам, конкретно к священнослужителям, да? У него есть предустановки такие отрицательные, и, прежде чем это все сойдет, должно пройти время.

Ну вот это интересно, потому что у меня-то, я, может быть, был в плену стереотипов, мы же говорим, что когда что-то случилось, человек легче открывается Богу, и казалось, что больница, туда вот как ни придешь, все сразу к тебе, а оказывается, что это не так.

Вы правы, там это есть, но чтобы это было, нужно, чтобы человек просто был искренен. Не все искренни, все уже, у каждого свой опыт и отрицательный. Вот пришел я в «Склифе» в ожоговый центр, там есть у нас такой, а там Пал Палыч такой. И вот, и я первый раз пришел, и этот Пал Палыч, заведующий отделением, знаете, какими словами меня встретил Пал Палыч: «А, — говорит, — это из службы лечебных сказок пришли!» Я говорю: «Здравствуйте, да, слово в том числе — это часть моего служения». Пока мы шли по коридору, выяснилось, что у Пал Палыча в детстве была травма такая: его старшая сестричка насильно водила в храм, тащила его на исповедь, на причастие, и это было прямо пока он только не решился и сказал «нет». И теперь до сих пор у него такая «отрыжка», извините за выражение, ко всему церковному. Я думаю, у каждого есть какие-то свои печальные воспоминания, и они пройдут, когда человек станет искренним, может, они пройдут, может, иногда, болезнь, как стресс, она снимет эти все проблемы, потому что на первый план выйдет инстинкт самосохранения, вдруг человек скажет: да это все такая ерунда, надо забыть об этом, ведь вот возможность, вот Христос, вот священник… Как один тоже сказал: «Я сегодня счастлив, потому что ко мне пришел Христос, батюшка, вы принесли ко мне Христа». Ну, он прав, да, в Святых Тайнах действительно Господь Христос. Или, как одна в слезах, я говорю: «Что дочке передать?» — «Скажите, что я счастлива». — «Да ладно, вы при смерти!» Она говорит: «Счастлива». — «Почему?» — «Потому что я причастилась». Это пройдет, когда пелена спадет.

Удивительно, я просто сейчас вас слушаю и понимаю, что, конечно, этот опыт, который есть у священника, когда вы слышите это, он, наверное, практически ни с чем не сравним…

Несравним и очень нужен. Вы знаете, когда-то, когда я только-только приехал из Бразилии, бытовые проблемы возникли, мы ведь восемь лет не жили в России, здесь много что изменилось, появились новые названия, новые какие-то организации, документы, у нас дети родились там, у них не было русских документов, как-то надо было в школу организовать их, жить где-то, в общем, куча. Вот в эти дни владыка Пантелеимон пригласил часть священников, нас было человек восемь, и он тогда предложил нам взять какие-то посильные послушания, например, дать свой номер мобильного на горячую линию колл-центра, или взять один дежурный день в какой-нибудь из больниц и посещать больных, причащать, или что-то еще, я не помню, три... И вот я помню этот момент, что батюшки по очереди поднимали руку: «вот я возьму это». Я просидел молча, я не поднял руку ни разу, и у меня было оправдание, я себя оправдывал в том смысле, что мне и так трудно, а тут еще это, я просто не смогу физически. И знаете, с таким скрипящим чувством я вышел оттуда, но этот скрип у меня был до самой пандемии, и когда раздался звонок и сказали: владыка предлагает вам (или просит, не помню, благословляет), в общем, включайтесь в больничную комиссию, я сразу сказал. И помню этот день: папа, мама здесь, я как раз был там…

Да, вы говорили, что это очень непросто было…

Но для меня это было уже, я просто уже ждал этого приглашения, мне нужно было разрешить вот этот внутренний конфликт с самим собой. Яя понял, что тогда я был неправ, все эти бытовые проблемы, они решились бы, не помешали бы, наоборот, вот тот опыт, который я сейчас получил, я бы мог получить еще тогда, а отказавшись, я обеднел, я сам у себя украл. И потом я сразу отозвался, помню, иду, я сразу: «Папа, мама, я иду в красную зону. Отец не принял тогда, как вы знаете…

Да, вы говорили.

Ну, потом принял.

У меня вот еще какой есть вопрос: мы говорим про надежду, но есть вот чувство, противоположное надежде, — это уныние, и я когда готовился, смотрел ваши эфиры, мне почему-то так показалось, что это малоизвестный вам, так сказать, недуг. Или я не прав, или были..?

Вот прямо так, чтобы унывать, не унывал, не помню. Господь меня оберегает от каких-то тяжелых ударов, от каких-то совершенно безнадежных ситуаций, как-то всегда есть ощущение, что Он здесь, Он рядом и происходящее случается со мной именно по Его воле. Даже если сегодня я не вижу смысл в этом или даже мне больно, я называю это злом, я уверен, что пройдет время, я оглянусь назад и скажу: так и надо было. Ну, так живу, поэтому, наверное, меня Господь уберегает, ну и потом, я ведь смиренный человек… (Смеются.) Ну, святые отцы говорят, что если будет у тебя смирение, хотя бы стремление к нему будет, то уже ты будешь защищен от этого. Вот уныние же, оно происходит, когда человек берет на себя много, непосильно, по гордости: вот я, я смогу, я сделаю. А на самом-то деле ты не в силах это сделать, заведомо понятно, что, например, один человек не остановит пандемию, один человек ну, может быть, это какой-то святой, преподобный Серафим Саровский, Серафим Вырицкий — да, в Великую Отечественную войну вымолил, Серафим Саровский — да, Наполеона прогнали по молитвам, он тысячу дней и ночей стоял. «А ты кто такой? — говорю я себе. — Ты кто такой?» Вот можешь — молюсь, переживаю, сердце прямо бьется, колотит, как я переживаю за свою Родину, руки трясутся, когда я держу телефон в руках, я тогда говорю себе: а зачем ты это делаешь? Ну зачем ты такой гордый, вот прямо берешь на себя? Ты помолись, вот есть молитвы, очень проникновенные молитвы, есть канон Пресвятой Богородице, ты бежишь, его читаешь, кадишь, что-то, постоишь лишний раз перед иконой помолишься, ну и все, но без претензий типа: вот я смогу. А если ты так будешь жить, то тогда гарантированно у тебя не будет уныния, вот прямо уныния. Грусть  — ладно, и печаль — ладно, но уж уныние — нет.

А вот интересно, вы сейчас сказали, что от несмирения бывает. Это на основании пастырского опыта вы говорите, то есть это одна из основных причин, по которой люди унывают, из-за того, что им кажется, что что-то они могут сделать, а они не делают, или есть еще какие-то причины? Часто вообще на исповеди человек, люди говорят, что они унывают?

Так это видно, можно не говорить даже. Просто раз, два, а все одно и тоже, ты говоришь: «делай это», а он как-то застопорился и все, и там ну диагноз такой уже, просто диагноз. Тогда надо искать другой выход уже, даешь какой-то практичный совет, чтобы вот это уныние вышло через земные поклоны, к примеру, через служение, например, в той же красной зоне волонтером, или несколько человек я отправил волонтерами в «Матросскую Тишину», для этих людей нужно было это. Но это не значит, что я прямо всех излечил, что мы все теперь не унываем, нет. Оно постоянно преследует людей, но это значит, что люди хотя бы имеют какую-то силу, мотивацию. Тут, я так думаю, для того чтобы вылезти из этой раковины, из своего уныния, надо поглядеть вокруг и увидеть, что там есть люди, которые нуждаются в твоей помощи, и ты можешь самореализоваться. И по ходу пьесы ты забываешь про свои проблемы, ты видишь людей, у которых есть проблемы, ну, как говорится, не бывает плохо, чтобы не могло быть еще хуже. Полезно пойти и посмотреть, как людям там, в красной зоне, плохо, — пошел, посмотрел, помог, заодно себе помог.

ТЕРПЕНИЕ

Я, если позволите, хотел еще один эпизод из детства вашего вспомнить, про который вы рассказывали, когда вы отказались вступать в пионеры, и директор перед всей школой, перед большим собранием, я так понял, сказал, что вот, это Вася, у него папа священник, и он не хочет вступать в пионеры. А мне интересно: а вот ребята потом как реагировали, вот было что-то, не знаю, то, что сейчас модным словом «буллинг» называют, как это коллектив, что называется, принимал?

Вы знаете, я не был никогда слишком чувствительным к этим вещам. Ну, если человек, вот, как вы говорите, буллинг делает, ну пусть делает, ну я-то знаю, что тут ничего не поделаешь, у меня папа священник, а я попович, это уже данность такая…

Ну у вас же были друзья?

Ну конечно.

Вот они как-то реагировали на это или они с вами оставались?

Мы как-то не заостряли на этом, вот друзья, они все-таки друзья, каждый был сам такой, самодостаточный, и как-то принимали мы таких, какие мы есть: у кого-то папа священник, у кого-то папа слесарь, у кого-то папа водитель — ну, это все папы, а мы-то сами, мы-то дети, нам надо дружить. Мы как-то даже не задавались этим вопросом, что там буллинг — не буллинг. Помню, 1000-летие Крещения Руси было, и я какой-то юбилейный крест одел, вот как-то помню — тыкали пальцем, ну и что, ну и забыли, раз потыкали и забыли, что. В этом плане я никогда не страдал от излишнего такого внимания. Просто вся семья была в этой гуще, тут надо понять вот эту самую ситуацию: что такое семья священника в деревне, в городе-то ладно, ты в метро — и все, а тут тебя видят. И вот я иду утром в школу, а на меня люди смотряттак удивленно, один посмотрел, другой, третий, говорит: «А вы живы?» Я такой… «Ну, говорят, вы вчера арбузов поели и всей семьей слегли…» (Смеются.) Ну да, я первый раз слышу такое. Нет, вот детство, оно такое безоблачное, даже не было таких вопросов, я просто не задумывался. В шесть часов утра «Союз нерушимый…» звучит, мы всегда просыпаемся в воскресенье, садимся с папой в машину — через поле, через реку, на гору, туда, в село Голубе́я, в Свято-Троицкий храм, и там литургия каждый раз, причем папа служил утреню плюс литургию, я помню эти… Ну, там топились дровами, я помню просфорки, вкус просфор с детства, запивочка, кагорчик, а кагорчик тогда был так кагорчик, с сахаром с ложечкой, да с водичкой с теплой, я на этом вырос.

А вот когда вы оказались в командировке неожиданно в Бразилии, и вы говорили, что язык… пришлось с нуля фактически все это изучать,.А поскольку мы же сейчас в теме «Терпение», что было сложнее всего, вот что приходилось больше всего терпеть?

Лично для меня трудно было претерпеть дистанцию. Некоторым людям, наоборот, хочется куда-то от себя убежать, а меня очень тянуло домой, к родителям, и с каждым годом это стремление только усиливалось. Я понял, что так и будет дальше, с каждым годом я больше хочу видеть папу, маму свою, уже стареющих, я за восемь лет только три раза их видел. Потом что было трудно там, я постараюсь выразить это, только не подумайте, что я опять тут горжусь, но правда, я вам искренне говорю: я чувствовал себя какой-то ломовой лошадью, которая тащит на себе весь приход, причем прихожане — это ведь вот все сплошные неофиты, не с кем поговорить прямо глубоко. А если есть бразильцы, то мой разговор с ними всегда очень примитивный, когда мы начинали глубоко говорить — все, у меня языковой барьер. То, что я хочу по-русски сказать, вот так, как я с вами сейчас, Владимир Романович, говорю, я не выбираю слова, я говорю то, что отсюда, из сердца, а там приходилось подыскивать слова, я не так сильно знаю португальский. И все же я говорил с ними, я исповедовал их, я проповедь читал, у меня была колонка на Russian Voice… Все это я говорил, но это не тот уровень, как естественный твой родной язык, вы понимаете, о чем я сейчас говорю, а хочется глубоко поговорить. И я просто в отпуск приеду — и в Оптину, послужить литургию, просто послужить. И я поехал в Саввино-Сторожевский монастырь и просто поживу там три дня, поисповедуюсь у своего духовника, я просто пообщаюсь и как будто батарейки заряжу в этот свой аккумулятор, и с новыми силами опять возвращаюсь туда. Вот это было действительно трудно, когда ближайший русский храм находится на расстоянии тысяча двести километров — тысяча! Я сутки на автобусе ехал, чтобы поисповедоваться на русском языке. Нет, я исповедовался у архимандрита Инасио, он канонический, Антиохийского Патриархата, но он на сирийском разговаривает, на арабском, а я на русском. Вот такая картина: русский батюшка на португальском исповедуется, потому что арабского не знает, араб на португальском принимает исповедь, ну вы сами понимаете… Это, конечно, каноничное, действительное таинство, но хочется чего-то другого, большего, поэтому ездил туда на исповедь, это было непросто.

А вот для вас в исповеди вашей, когда вы приходите на исповедь, что для вас самое главное?

Не забыть. Именно это, очистить все. Вот исповедь — это когда вот ты вынул прямо изнутри то, что болело, и я помню вот этот жест отца Олега Тэора, как замечательно он сделал это: а ну его! Я рассказал такую мерзость, вот такую, что с этим нельзя жить, не то что умирать, а он так хорошо сделал, легко: «а ну его!» Я так благодарен ему за эти вещи. И всякий раз, когда вот так исповедуешься, все это происходит. Первая исповедь моя… Вы понимаете как: я сын священника, и мы всегда исповедовались у папы.

Да.

Это же естественно, всегда на коленочках, все. Но вот настоящая исповедь глубокая, она произошла уже не дома, а в семинарии, с духовником нашей семинарии, я помню это чувство, я его никогда не забуду. Если вы представляете себе рельеф города Смоленска: там Соборный холм, Успенский собор, потом такая низина, ложбинка, а на другом холме духовная семинария наша, крепостная стена, орел, вот эта башня. И вот этот вход отсюда туда, я его даже не заметил, я будто пролетел это, я искренне говорю, у меня чувство, что я летел, я не помнил, ног не чувствовал от радости, и вот это было первое в жизни. яЯ всегда это улавливаю в людях, которые теперь в моем присутствии исповедуются первый раз в жизни, я радуюсь, что это происходит, я с ними вместе радуюсь, я вижу это, и слава Богу, что это есть.

Мы сегодня с вами уже про смирение стали говорить, и в одном из интервью вы соглашались с тем, что есть такой стереотип, что смирение — это слабость, но вы сказали, что смирение — это сила. Ну, мне кажется, что для многих людей мысль неочевидная. А почему смирение — это сила?

Ну, противоположно скажу, мысль от противного. Если гордость — это то, что культивируется в образах современной культуры, а конкретно прямо — мускулистый какой-нибудь там силач или какой-нибудь жаждущий наживы, жаждущий карьерного роста и прочих вещей жаждущий, он ведь обманывает свою жизнь, когда препятствия, потом оказывается, что он не способен принять это. Сколько у нас выдающихся людей, возьмем спортсменов, например, которые ушли в бесславие, не справились с этим: сняли с него венец славы, он теперь никому не нужен, бедняга начинает потреблять — от слабости, то есть вот эта гордость, которая не подкреплена внутренним потенциалом, она явилась слабостью. Противоположность как раз смирение, когда ты знаешь себе цену, ты знаешь, что вот без Бога не до порога, ты знаешь, что ты на самом деле всего лишь больной человек, который нуждается во враче, грешник, который нуждается в покаянии. Вот тогда всё, что бы ни случилось с тобой, тебе как с гуся вода.

Да, это, мне кажется, очень точно, и в начале вы когда говорили про смирение, которое действительно помогает выстоять просто в каких-то сложных…

Но почему оно помогает — потому что смиренный, вот смотрите, вот как я понимаю: смиренный — это тот, кто видит какую-то задачу, проблему, например, возьмем алкоголизм, просто к примеру. Первое, что он должен сделать, — это осознать, что жизнь идет под откос, с этого начинается, а следующий шаг — это потребность во внешней помощи, у кого что, у кого-то это препараты, внимание окружающих, у кого-то Господь Бог, это тоже внешняя помощь, молитва, благодать, это все внешняя помощь. Итак, осознание этой слабости и потребность во внешней помощи. И там уже, на том конце, когда реально бросил, ты говоришь: спасибо Тебе, Господи, что Ты во мне победил этот грех. Это не я победил, это Ты во мне победил. А как только ты скажешь, что «я победил» или, как они еще любят говорить: «Я не пьющий, я не алкоголик, вот как захочу…»

Да, «я в любой момент могу бросить».

Да, в любой момент, это же… это первый признак болезни.

Вы рассказывали, что, когда вы к отцу Кириллу (Павлову) пришли с вопросом для определения жизненного пути, монашеский он должен быть или семейный, и отец Кирилл вам сказал: «Подумай хорошенько». А вот вы часто говорите людям эту фразу, когда к вам приходят за советом?

Так и говорю. Вообще, всегда держу в памяти вот эту встречу, их было несколько, но та, про которую вы упомянули… Он просто предстает передо мной, старец, долгожданная встреча, ехать не ближний свет, потом долго ждать, целый день ждал. И вот наконец вот эти минуты, открывается дверь, я захожу, а он добрый, он доступный такой, я знаю, что он на самом деле старец всероссийский…

И вы же ждете ответа, что он вам скажет: вот так или так.

Я с наболевшим пришел, да, и мне нужен категоричный ответ, потому что это переломный момент в жизни. А что он делает — он вот как даже ближе, чем вы сейчас, прямо напротив меня садится, он берет мои ладони в свои руки, вот так держит их, смотрит мне в глаза, это потрясающее осознание, что он участвует, не то чтобы он мог бы так дать мне конфетку, улыбнуться — иди с Богом…

«Иди, сынок», да?

Иди, да, подумай хорошо. А все было не так, а он сказал те слова, которые вот сейчас нужны были, он увидел мою нерешимость. Он-то знает, что, допустим для монашества необходимо полное отречение уже, причем не по принципу от противного, типа вот я разочаровался в жизни, ай-яй-яй, пойду теперь в монастырь, злые вы, уйду я от вас. В монастырь идут не так, в монастырь идут из любви и понимания, что вот это лучше всего остального. И я это понимал, я это успел прочувствовать в Лавре, с братьями общались, я просто вот так матрас своего соседа по койке нес, да. Сейчас он отец Афанасий, а тогда он просто Денис был, я нес, и когда ты несешь этот матрас, ты волей-неволей примеряешь себе эти монашеские одежды, понимаете, да? А потом, я вырос в семье священника, и я с детства видел другую модель священства — вот женатого священника, семейного, у которого есть матушка, у которого есть приход, у которого есть дети. И я уже… вот это было первичным для меня, хотя я вот прямо по уши влюбился в этот образ, тот меня никак не оставлял. И такая дилемма, я пришел с этой дилеммой, и он увидел эту нерешимость. И он сказал: «Еще подумай». Вы знаете, я сейчас смотрю назад, думаю: а что, если бы он сказал, например: «женись»? Я ведь побежал бы и обязательно женился бы. И я б женился на той, которую, мне казалось, я люблю и которая, как мне тогда казалось, обязательно меня полюбит. А оказалось, на самом деле, я ее не любил, я просто выстроил перед собой какую-то такую химеру… Знаете, мне хотелось, чтобы была девчонка из Закарпатья, такой момент пришел, я осознал себя русином, а кто там, чего там… из Закарпатья. И как хорошо, что он дал мне паузу, чтобы я подумал - оказалось, что девчонка есть одна, которая уже сколько — на тот момент уже восемь лет меня ждет. Вот у вас там водичка, вот я бы сейчас потянулся туда взять ваш стакан, это ваш стакан, я бы мог уронить этот стакан, пока буду тянуться за ним, и как хорошо, что я спокойно взял, одумался и взял — мое.

А вот когда вы сейчас это говорите людям, которые, в общем, ну вот действительно, мы приходим, и нам хочется, чтобы нам сказали бы: делай так или делай не так, вот человек часто же хочет, чтобы священник за него решил. Вот как встречают этот ответ: «подумай»? Это всегда находит понимание у людей?

Не всегда люди понимают, что происходит, а я должен понимать. Священник обязан как бы на шаг вперед все видеть. Вот, например, в этой ситуации тебе очевидно, что не все люди готовы нести ношу ответственности, что гораздо легче жить, когда за тебя кто-то решил, поскольку — ну это свобода, не все ее ценят Свобода — это не только права, это еще и обязанности, это ответственность перед своим выбором, если вдруг случись не так — «я же не виноват, батюшка благословил, воля Божья», вот так скидки делают и безответственно делают, поэтому на каждый шаг берет благословение. А мой духовник научил меня одной очень простой истине, что самый хороший духовник — это тот, кто научил людей принимать решения. И вы знаете, так сложилось, отец Тихон ушел в затвор два года назад. У нас уже нет даже телефонной связи, не то что там… Но все мои духовные братья-сестры, мы все как один поймали себя на мысли, что батюшка сделал все, чтобы научить нас самостоятельности. Мы знаем, что он молится за нас, для нас это даже важнее, чем благословение, мы точно знаем, что он молится, вынимает частички. все наши боли — это его боли, наша жизнь — это его жизнь. Но вот когда касается вопрос там, не знаю, машину купить: батюшка, благословите мне, — или вопрос какой-нибудь житейский, мы без батюшки уже сейчас примем это решение.

ПРОЩЕНИЕ

Я хотел с такой сложной ситуации начать, в которой мы сейчас все находимся, это конфликт одного народа или братских народов. И я думаю, что нет сейчас человека, который не переживал это очень тяжело. И я, когда вот случилось, когда конфликт перешел в острую фазу, и пытался найти тоже какую-то опору — для себя в этой ситуации, мне попались, кто-то мне прислал, слова митрополита Антония Суржского. Он говорил о том, что «солидарность Бога с человеком не разорвала Его солидарности с Отцом; и здесь перед нами образ, который нам так трудно воспринять… образ Того, Кто захотел быть единым и с правыми, и с виноватыми, Который всех охватил единой любовью, любовью крестной скорби по отношению к одним и любовью радости и — снова — жертвы крестной по отношению к другим».  И дальше он говорит: «Будем помнить, что Христос не выбирал; Христос умирал, потому что гонимы праведники и потому что погибают грешники. И в этом двойном единстве с людьми… будем молиться о спасении тех и других», он говорит. И меня лично это очень поддержало, потому что ситуация и люди вокруг — они заставляют тебя выбирать. Ты должен выбрать и одно осудить, а другое…Вот что вы думаете по поводу этих слов, отче?

Очень глубокие слова. Если я правильно уловил, все-таки ключевой вот этот момент: и правые, и виноватые — а Христос с ними, причем Христос не делит… это же Церковь Христова. Все правильно: Церковь над миром. Церковь — это не про красных и белых, правых и виноватых. Церковь — это мать, а у матери бывают разные дети. Какой бы он ни был, а мать всегда будет любить его. Он ошибается, но мать будет за него молиться, мать будет ему помогать, оберегать его будет. И в этом смысле, конечно, Церковь должна так и оставаться. Я как священник сейчас говорю. Это мое глубокое убеждение. Потому что я родился в Западной Украине, вы знаете…

Да.

И в своем детстве я никогда, ни одного раза не слышал ни одного дурного слова о русских. Даже когда я первый раз услышал слово «москаль», оно мне показалось таким безобидным: подумаешь, красиво звучит да и всё! «Москаль» от слова «Москва» — ну и хорошо, пусть москаль. Первый раз, я был уже подростком, когда пошел в Этнографический музей в Ужгороде, увидел фотовыставку, посвященную визиту какого-то из первых лиц Советского Союза, и с какими-то оно злобными комментариями. Меня охватило какое-то такое чувство… во-первых, неожиданности, я не ожидал, что такое возможно — вот так оценить. Я не помню этих слов, но написано, что какой-то плохой человек к нам пришел и вообще все эти люди плохие, то, что они там делали… Потом я услышал фамилию вот этого тирана — Бандера. Потом меня начали называть: бандеровец, люди не понимали, что русин — это не бандеровец. Отсюда всё, что в ту сторону, — это всё Украина и всё — бандеровцы. Хотя я все-таки русин был есть и буду, и у меня в России, у меня на родине Московский Патриархат — это в поколениях, никогда не предавали свою веру, для меня это тоже, конечно, большое подспорье. И вот, смотрите, моя мысль в чем заключается. Если я родился и дожил аж до подросткового возраста, и никогда не подозревал, что возможен какой-то конфликт между русскими и украинцами, это мне дает все основания думать, что рано или поздно, скорее рано, мои дети или мои внуки — я не знаю когда, но родятся те люди, то поколение, которое переживет, изживет этот конфликт. Я не говорю, что это будет завтра, но я глубоко убежден, что это обязательно будет… постольку, поскольку я прошел этот путь. Значит, это возможно. Я очень хочу, чтобы это скорее настало. Скорее бы пмирились, простили.

Я тут хочу уже совсем другой вспомнить эпизод, который не раз звучал в ваших рассказах, но его невозможно обойти совершенно в этой теме «Прощение», это, конечно, история о Лукасе-Алмадо, который был вашим прихожанином, он был полицейским, и его отравили…

Ну, прежде ему предложили сотрудничать с наркомафией, он отказался раз, отказался два — и потом его отравили.

Да, и он смог простить…

Больше того, он оказался вот так, за одним столом, с человеком, который это сделал. Он сказал: «Алмадо! — ну, так в миру звали нашего Лукаса, — Алмадо, это я, просто чтобы ты знал, это шеф мне приказал, я принес тебе вот такую-то бактерию, я подсыпал в тот день, в тот час, она очень медленно работает, тебе примерно столько осталось жить». А Лукас уже был крещеный христианин, и это не сказка, это реальность вот христианства сегодня. Лукас, глядя на него, говорит: «Слушай, друг, рано или поздно и ты, и я окажемся перед Христом, и Он будет судить нас за все наши дела и за слова. Так вот, в тот момент скажи Господу, что Алмадо тебя простил. Да, я тебя прощаю, так и знай, раз и навсегда». Вот мурашки по коже…

Даже вас слушать, это прямо вот меня пробирает.

Как это, человек живет, вот реальность. Лукас первым входил в храм и всегда был такой, смотрю, потный бедный весь, дело не в жарком климате, а дело в том, что русский храм находится на горе Санта-Тереза, туда поди еще пройди и только пешком. И он последним выходил из храма, он всегда все поможет мне, всё до последнего, потом так, с благоговением уйдет. И он пришел взять благословение, говорит: «Падре, я уезжаю на свою историческую родину, хочу перед смертью посетить Португалию». А в понедельник мне звонят, это было в воскресенье, в понедельник мама звонит и говорит: «Вот Лукаса госпитализировали…»

А он знал уже, что он болеет, он же не сразу это выяснил, да?

Да-да, причем он никому не открылся…

То есть он тогда уже знал, когда вам?..

Он уже знал, а никто, кроме него, не знал, ну папа с мамой знали, а на приходе никто не знал, и он не стал говорить об этом. И он не жаловался, он брал на себя нагрузку, вот он потел, потому что это очень физически изматывает — подняться пешком, оказывается. Ну и вот, в понедельник его вскрыли, как сказал хирург: у него там как будто граната взорвалась внутри. Ну а потом было завещание очень трогательное. Он сознательно отдал свое тело людям, он написал: «Если кто-то никогда не видел света, отдайте ему глаза, они здоровые. Если кому-то холодно — отдайте мою кожу, пусть она его согреет, вообще, возьмите все, что еще может пригодиться, пусть оно послужит людям». Ну, это как святые отцы: «А тело мое бросьте псам».

Потрясающе…

Лукас, он такой.

Да, это… Получается, что никаких пределов у прощения нет.

Конечно, конечно, как у любви тоже нет пределов, а они как раз связаны, потому что любовь — это самоотречение, это жертва прежде всего. Прощение — это когда ты забываешь о том, что кто-то тебе должен, просто — мне никто ничего не должен, напротив, надо найти способ, чтобы еще самому чем-нибудь помочь другим. Они очень связаны, эти вещи.

Но, знаете, может, это не совсем красиво будет с моей стороны, но я вспоминаю другую историю, которую вы как-то упоминали, когда вы пели в хоре у отца Матфея, и вы взяли и, поскольку вы уже не были рядовым певцом, у вас были базилиане свои, и вы поехали в Абхазию. И для меня, честно говоря, было очень неожиданным этот рассказ прочитать, когда вы вернулись, а вы поехали без спроса, не взяли у него благословение, как оказалось, надо было, или он предполагал, и он вам сказал, что «нет тебе прощения и нет тебе благословения». Это какой-то педагогический был момент? Что вы тогда переживали, как, это же несопоставимые какие-то вещи, вы же не совершили какого-то дико безнравственного поступка, это ну дисциплинарное пусть… вот как вы это все переживали? Как вы сейчас?..

Сначала я очень-очень болел. Как же, надо вспомнить, что Масленица прошла, мы съездили в Абхазию, миротворцев поддержали, мы пели для них, это музыка, она меня влекла. Но я по глупости своей забыл правила соблюсти, я думал, что если ректор Академии меня благословил, то мне нет нужды у кого-то еще просить благословения. А у отца Матфея, у нашего руководителя, другая точка зрения была, он лично относился ко всему, что происходит с его певчими, и если кто-то не ходит на службу на Масленицу, пропустил, то это для него лично какое-то такое неуважение, что ли. Отец Матфей, он все-таки казак, он оттуда, и это вот горское такое, такое вот кавказское…

То есть он вас не то чтобы воспитывал, а он прямо переживал, да?

Именно, переживал, но я нахожу вот сейчас, когда уже сейчас смотрю на это, в этом, конечно, есть смысл. Вспомните, ведь начинается Прощеное воскресенье, это самое начало вот этой стихиры поется, Батя говорит: «Вася, сойди вниз». Это был такой приговор: «сойди вниз», один раз в жизни говорил эти слова, это означает, что тебе назад хода нет, и прозвучали эти слова надо мной, таким вот гастролером, который только что вернулся из этой замечательной поездки: «Сойди вниз». И я действительно стою внизу, а хор поет «Седе Адам прямо раю». Поймите, хор отца Матфея для меня — это мечта, я сейчас сделаю пару шагов обратно: вот так вот сидит митрополит Кирилл, ныне Святейший Патриарх, это глава нашей Смоленской митрополии, а я — выпускник духовной семинарии, он говорит: «Вася, оставайся в семинарии, будешь преподавать, — тем более я уже к тому времени преподавал, параллельно учился и преподавал, — оставайся, я тебя рукоположу, будешь клириком Смоленской епархии, и дальше будем работать с тобой». А я говорю: «Владыка, я мечтаю петь у отца Матфея». Он так немножко изумился: «Для чего, зачем тебе?» Я говорю: «В академию хочу». — «Ну зачем тебе академия, ты все получил, вот в академии, поверь, в научном плане ты уже не получишь ничего нового». Я говорю: «Отец Матфей…» Я не смог тогда, конечно, владыке объяснить, я попробую вам объяснить: вот эти дни, я сижу, наушники на мне, я слышу, как звучит вот это песнопение, а я слышу его не плоско, как все люди, я слышу его в разрезе, вот так, целыми аккордами, потому что я дирижер-хоровик, я воспринимаю это живо, для меня это есть…

У вас и личное, и профессиональное, все…

Да, вот это, и я слышу хор, а не отдельные голоса и мелодию. Это называется так, вертикально, а не горизонтально, гармонический слух это называется, если правильно, и я балдею, я понимаю, что это шедевр, и я хочу стать частью этого шедевра, я не могу себе отказать в этом. Да, я поехал в эту академию, да, пел в этом хоре, да, получилось так нелепо, что он сказал «сойди вниз», я не хотел, но я его обидел. Но ведь и Адам не хотел и как он обидел. Что значит: «он обидел Бога», вдумайтесь, разве можно Бога обидеть? Можно только сделать так, что ты потеряешь связь с Богом, и тогда Бог делает какие-то шаги, чтобы ты эту связь восстановил, а как это возможно? Надо, чтобы ты прочувствовал эту утрату, Адам прочувствовал, вот это «Седе Адам», они как раз вот это поют, и я всей душой сейчас чувствую вот эту трагедию, которая была у Адама и Евы на человеческом уровне я это пережил, я очень благодарю Бога, что пережил. И между прочим, с отцом Матфеем мы помирились.

Да, вы говорили.

Да, он отворочался, когда мы с ним нечаянно встретились на академической лестнице, я вот так подхожу, а он отворачивается, но все-таки он повернулся один раз, и это был день, когда я примирился, и до слез, и он благословил меня, я поцеловал его руку, мы примирились, он сказал мне: «Ну ты что думаешь, я что, тебе зла желаю, что ли?» Я говорю: «Батюшка, я все теперь понял». Я очень благодарю его за то, что так получилось.

ЛЮБОВЬ

Вы много раз меняли жизненную траекторию, и всякий раз вам приходилось оставлять то, что вы успели полюбить. Тяжело расставаться с тем и с теми, кого ты любишь? Что самое тяжелое здесь?

Знаете, я иногда представляю себе картину: вот однажды я сойду на перрон и там увижу всех в одном месте. Это такой виртуальный приход, может быть, потому что на самом деле уже география обширная, и  каждым новым назначением выстраиваются новые связи, пастырские связи, но я верю, что однажды я как будто сойду на перрон. Я иногда даже просто иду на станции метро, погляжу в час пик: там, там, сколько здесь, человек, может, триста, наверное, да? А где-то так и есть, то есть не слишком-то много вокруг нас людей, нам только кажется, мы так обманываемся, что социальные сети, там тысячи, а нет, по-настоящему не тысячи, ну сто, ну сто пятьдесят, ну триста — больше просто физических сил не будет, и то на целую жизнь триста человек, да. И они когда-то будут, а пока вот так, оставляешь часть себя там, сам как-то перерастаешь, правда, я сегодня уже немножко не тот, какой был в Бразилии или какой был в Рио-де-Жанейро, и это нормально, это хорошо. И люди, которые в тех разных местах, они ведь тоже развиваются в своих направлениях. Но есть что-то, что нас объединяет, мы с ностальгией вспоминаем какие-то моменты, что-то остается в сердце навсегда, этого все равно не потеряешь, нет такого опасения, что, например, дружба потеряется, нет, мы на связи, мы перезваниваемся, с кем-то по-русски говорим, с кем-то по-португальски общаемся. Недавно, вот вчера, поздравляли мою доченьку, четырнадцать лет ей стукнуло, они на португальском ей пели «многая лета», да-да, а дочка подходит: «А как правильно, ей ответить, что мне подарили?» Я говорю, вот так-то сформулируй, замечательно. Я говорю: «Знаешь, сейчас она задаст тебе такой вопрос», я уже их чувствую — и действительно, именно этот вопрос: «какую книжку тебе подарили?» — я точно знаю, она у тебя спросит. «Мне подарили книгу» — жди вопрос (quе livro presento?), просто я их уже хорошо знаю, как они меня знают, ну, мы сроднились. А вы знаете, ведь любовь не умирает, и она проходит сквозь всю жизнь человека. Я больше вам скажу, она останется с нами, даже когда мы разлучимся с телом, это глубокое мое убеждение такое, я верю святому Павлу. Я верю, что священник, который молился за людей, за своих прихожан, пока был жив, ну я убежден, что вот там, на небесах он продолжит это дело, потому что это дело любви, а она бессмертна. И вот на этом основано мое понимание почитания святых угодников, святых мощей, потому что любовь, и она не знает границ, не просто горизонтальных, даже во времени не знает границ, вообще она ничем не ограничена.

А вот с кем из святых у вас такие наиболее личные отношения, если можно про это спросить?

Сейчас я могу вам сказать про это. Когда я зашел в алтарь в храме Благовещения, я увидел образ святого Василия Великого. Ну, наверное, этого следовало ожидать, потому что крещен в его честь и надо было и прочитать его творения, это непросто, это не так, что житие прочитать, но это полезно было. А вот когда зашел в алтарь, увидел эту икону. У меня в это время было очень смятенное состояние души, сейчас я поделюсь с вами этим состоянием. Понимаете, я вырос в семье настоятеля храма, мои братья — настоятели храма, с Бразилии настоятельства я приехал в Москву, Святейший дал мне настоятельство в храме. Но сложились обстоятельства так, что настоятельство соскочило, и это потребовало такого психологического переосмысления, чтобы не унывать, не печалиться, ну правда. Гордость очень хорошо так прищепило, я даже не знал, что я такой гордый на самом деле, и бытовые проблемы возникли, и все это как-то наплыло на меня, наплыло такой грустью. А я захожу в алтарь — и вижу его лик, а голова слегка наклонена и вот сюда еще, не только вбок, а вниз, глаза такие добрые, ласковые, и он словно говорит мне: «Вася, все будет хорошо, все будет хорошо, поверь». И я и сейчас смотрю на эту икону и понимаю, что он был прав. И это хороший опыт вообще не только в этой ситуации, а по жизни и не только в моем случае. Я бы посоветовал всем верить, что все что происходит, все от Бога, все только к лучшему, помните, да: «что Бог не дает, все к лучшему», это же как просто, казалось бы, но ведь это такая мудрость глубокая — все к лучшему, все, что Бог ни дает, все к лучшему. Но тогда мне было больно, это сейчас я понимаю, что действительно к лучшему. Я много что узнал для себя, я стал другим, избавился от этой вот, не знаю, целиком ли, но частично избавился от гордости, переформатировал свое отношение и к Церкви, и к своему служению, месту своему в этой Церкви, в этой жизни, в этом мире. Что бы вам сказать такое… Вот я просто другой, и, если бы не было тех обстоятельств, я бы не был таким. Вот я помню этот разговор, как с вами тогда, в шестнадцатом, в январе, сижу с светлой памяти отцом Димитрием Смирновым и блистаю в этом диалоге, блистательно — а ведь правда, там есть что рассказать, она очень красивая, Бразилия, и отцу Дмитрию, я видел, ему нравится Бразилия, он с упоением слушает, и говорят, что на этом диалоге, он обычно такой критик строгий, язвит и что там прямо нелегко, а, говорит, «а с вами он общался как будто с сыночком, ласково так». Я, правда, не знал, что он с другими так общается, но вот эту любовь и ласку я действительно почувствовал. И я ведь гид, я ведь все восемь лет подножный корм добывал, я работал…

Да, вам приходилось...

Да, я работал. И поэтому у меня был повод изучить географию, историю Бразилии, ее культуру, больше даже — экономические основы, потому что туристы все спрашивали: «А что, а как, сколько стоит квадратный метр вот в этом районе?» Все им надо знать, а я должен все это знать. И вот это все потом я полюбил, вот эту Амазонку, вот это слияние Рио Негро с Солимойнс, когда две реки, они не сливаются, но в одном течении уже, как две судьбы, как в браке: две жизни — и в то же время одна жизнь, и вот эти чудеса природы, Игуасу водопад, я сладко об этом говорю. Но сейчас я смотрю на эту запись и понимаю, что вот это самолюбование, это такое самовыражение, мне нужно было тогда это, чтобы меня услышали, меня узнали. Сейчас мне это не надо, я пришел к вам просто потому, что вы меня позвали, у меня нет никакой цели, если хоть одно слово кому-то пригодится, я буду рад, я буду очень благодарен. Но здесь и сейчас не для самовыражения, а может быть… я сегодня ночью проснулся и говорю сам себе, разговариваю с собой, говорю: я же не высплюсь, я же буду тупить. И потом говорю: на все Твоя воля, Боже, если Тебе угодно, Ты даже и с меня выжмешь какое-то полезное слово, а если не угодно Богу, не нужно, ну и не надо, на все Твоя святая воля. Но это сейчас я так понимаю, сколько время прошло —восемь лет прошло, я уже другой. Мы все постоянно меняемся и есть что-то, что нас соединяет, вот это наша память о прошлом. Сейчас я звоню в Новосёлки, мы поздравляем друг друга, я поехал туда, мы общаемся, мне очень приятно было увидеть этих людей, обнять их, просто пришел к Любовь Сергеевне моей, она поседела, она с морщиночками, она полезла в этот подвал. «Не надо!» — «Надо, надо», и вот там вот этого надо, вот этого, в машину раз, аккуратненько — «Спасибо!» Все ж приятно, и ей я знаю, что ей это нужно, чтобы батюшке дать, какие-то передать детишкам какие-то консервы — ладно, спасибо. В Бразилии, они приедут сюда, они уже несколько раз приезжали сюда — ох, это интересно! Когда этот бразилец: «Я ортодокс, ортодокс» — говорит, а я его в Саввино-Сторожевский монастырь, а там купель такая, знаете, холодненькая, ортодокс! — говорю: «Давай, три раза». Ох, вы бы видели человека, который привык к жаре, и вдруг три раза, и уже выходить, я говорю: «Стоп!» — «Чего?» Я говорю: «Три по три!» — «Да ладно, серьезно?»

Отче, а вот вы уже упомянули сейчас дочку, про деток сказали, у вас их много, и вы не раз говорили, я, по крайней мере, в разных ваших интервью это видел, в общем-то то, что обычно говорят, что главное — это личный пример. Но это ведь, знаете, как, ну мы же себя знаем все равно, и, если надеяться только на личный пример, это так себе надежда, и мы чаще, наверное, это такой педагогический момент по отношению к самим себе, что мы себе повторяем, что имей в виду…

…что на тебя смотрят, на тебя равняются.

Да, это главное, но вот надеяться только на то, что вытянем личным примером, не приходится. А вот что еще все-таки важно, по-вашему, у вас большой опыт, у вас много детей, вот, помимо этого личного примера, что еще очень важно и нужно?

Свобода.

Давать ребенку? Как высказали, когда папа ваш принял бы и то, что вы бы не надели стихарь и не вышли бы?

И это очень ценно, я же очень понимаю, что папа мечтал, он как-то даже поделился: «Я, — говорит, — мечтаю, чтобы на моем отпевании, (ну, мне не очень приятно слышать, как он об этом рассказывает, потому что я хочу, чтобы он жил, слава Богу, он жив, но он говорил так), это моя мечта, чтобы вокруг стояли мои сыновья, все священники и отпевали меня». Ну а так и будет, когда-то так и будет, да. Я знал, что он этого хочет, я знал, что он очень хочет, чтобы я пошел в семинарию учиться, а я не пошел, я пошел в музыкальное училище…

В музыкальное училище, да.

Да. Знаете, это подростковый максимализм такой: «а чего это я пойду, да я выберу сам». И только потом уже Господь через уста Нины Викторовны Кулагиной открыл мне мысль, знаете, какую мысль? «Много будет еще фольклористов, музыкантов, много будет, а очень не хватает священников, а у тебя есть все, чтобы быть священником, и люди ждут, и людям надо». И я услышал это как-то прям вот, понимаете, вошло, зашло.

Она была вашим педагогом, да?

Она любимый мой педагог, она — это причина моего поступления в Брянское училище культуры и ее личный пример, обаяние: все, вплоть до голоса, все в ней вызывало мое восхищение, и, в общем так, только она могла это сказать. Даже папа родной сказал, он примерно то же самое всегда говорил, я его не слышал и никого бы не услышал, а вот этот авторитетный человек в моей жизни, и она вдруг отозвала меня в сторонку, сказала эти слова. Сейчас я понимаю, что она сказала то, что ей папа передал, потому что до этого папа приезжал, но это прозвучало из ее уст, я ей поверил. Так вот, думаю, что, если просто на личном примере вот так располагать, есть в этом такое самомнение; ой, какой же я пример, на самом деле я хромая лошадь, чтобы с меня брать пример, максимум — это не соблазнить, не оттолкнуть, и я думаю, что мы уже выполнили задачу, но не более. А вот чтобы это был осознанный выбор, должна быть свобода. Вот папа, представляете, как он мечтал о том, чтобы я был священником, и каково было ему осознавать, что я не пошел в семинарию, осознавать, что я вообще не хочу быть священником. А я действительно не хотел, действительно не хотел, чтобы мои дети не видели папу целыми днями. Я не хотел получить такую грыжу, у нас в деревне называется «кила́» такое слово, но это паховая грыжа, он ее получил, когда реставрировал храм, поднял там листы железные, на всю жизнь так вот калека. Я не хотел вот этой жизни впроголодь, я не хотел порицаний, когда на тебя тыкают пальцем: «А, поп!» Я хотел быть просто человеком, вот не выделываться, жить средне, и все иметь и при этом не иметь подвига. А потом я захотел именно подвига, потом я увидел высокий смысл в священстве. Больше вам скажу, когда я поступил уже в семинарию, тут по-настоящему я понял, насколько правильный шаг я сделал. Знаете что, надо представить себе юношу, который жил в Алсуфьево, потом  в этом поселке Добровка и впервые в жизни, впервые — подчеркиваю, услышал живое слово проповеди, когда архиерей с кафедры говорит, причем говорит, словно ручей льется. Я потрясен, я смотрю на него и думаю: как, наверное, трудно человеку жить, ведь вокруг него такие, как я, такие недотепы, которые два слова не могут связать, грешники, по рукам и ногам смотанные, а он к такой высоте святости нас зовет. Я просто представил, каково ему, если он вот так говорит, к этому зовет, и он это уже прожил. И это для меня стало первым примером. Я не люблю слово «кумир», а мы и не должны это говорить, но надо найти какое-то слово, этим вот идеалом или эталоном стал для меня митрополит и не только для меня, для всех нас, будущих священников, выпускников духовной семинарии он стал таким вот примером, и мы всю жизнь теперь стремимся к нему, к этому примеру, он нас вдохновил тогда. Тогда я уже понял, когда на уроках стали мне рассказывать, там основное богословие — какие вещи открылись! Я же просто жил: «Господь», «слава Богу», «аминь». А тут: основное богословие, сравнительное богословие, религиоведение, тут нравственное богословие и прочее, и прочее, все год от года интереснее и глубже. А потом оказалось: этого мало, я хочу еще, хочу в академию. Пошел в академию, и уже когда закончил академию, я понял, что то, чего хотел, я понял, я достиг. Вот в научном плане — ну, для меня это уже все. Можно было дальше, мне говорили: «Издавайся, пишите теперь докторскую, батюшка», а я решил: не-не-не, мне нужен вот этот опыт, я понял, что у меня слабое место — живое познание Бога, тем более это все важно, нужно, сейчас я пользуюсь этим, время от времени всплывает. Но тогда мне очень не хватало вот того, с чего мы начали нашу программу: пойти у бабушек научиться вере. И я пошел учиться у бабушек и до сих пор учусь.

Ну вот удивительно и примечательно, что вы связали, возвращаясь к детям, с темой свободы, это ведь так тяжело. Сейчас я вот смотрю, мои дети растут, и очень не хочется дать свободу, ты же лучше знаешь, что надо вот так, учиться надо так, развлекаться надо так, это надо так, так страшно даже отпустить их.

Мне проще. Мне проще, потому что я был бестолочью и бездарем просто, и лентяй был, и просто удивляюсь, как это Господь развязал мои уста. Я вот прямо до среднего возраста вообще был молчун, я и сейчас больше люблю молчать, просто иногда нужно говорить, потому что, если ты не будешь говорить, это пространство займут другие, и они будут говорить не то, что следовало бы говорить. Вот я бы лучше помолчал, честное слово, я такой, просто я уже себя знаю по внутреннему человеку. А раньше я этого не умел, мне пришлось научиться. Я помню, как пришел в «Матросскую Тишину», один из таких моих визитов, и там один такой заключенный, он говорит: «У меня есть, — говорит, — заточка…» Знаете, что такое заточка?

Ну да, это…

Такой инструмент.

Да, да, который…

Я ему сказал: «Ты знаешь, у меня тоже есть заточка...

Этого он не ожидал, да?

…только моя заточка — слово, я ее много лет точил, точил-точил, и теперь я употребляю, как тот хирург употребляю, у меня есть заточка». Я так к этому отношусь, что его не было, но мне пришлось это развить. Говоришь, говоришь, говоришь, читаешь, общаешься, и главное, чтобы всё с любовью. Потому что, если без любви, ну ты будешь да, такой интеллектуал, но всегда будешь искать своего интереса и все люди для тебя будут таким средством достижения твоего… А когда не так, тогда люди, конкретный человек для тебя — цель, но это возможно только с любовью, когда ты не для себя это. Например, я научился говорить, выучил этот португальский язык, стилистику учил в семинарии, риторику, логику, чтобы я понимал, что у меня в голове происходит, я закончил полный курс логики. И вот после этого я сижу, думаю: а зачем? А затем, чтобы людям помочь. Не для себя — мне это не надо, я бы так и молчал бы, но коль скоро я батюшка, то служение священническое — это слово. И знаете, я выходил на эту солею — в храме почти никого русских, только бразильцы, и они по-русски ни одного слова не понимают, хотя поют на славянском, но они поют, читают, когда я им написал это латиницей, вот это «паки и паки» или что там — «благослови, душе моя, Господа», они понимают: что-то написано, да (говорит по-португальски), но это «благослови душе моя Господа». Вот так вот мы жили. А потом я их мучил, бедняг, когда я говорил им проповедь, но они были признательны. Целую неделю я эту проповедь составлял на русском, потом сеньор Флавио для меня ее переводил на португальский, потом я ее учил наизусть, я не хотел читать с листа, я учил наизусть просто слово в слово. И как они радовались, да, это с диким акцентом, но они говорят: «Падре, ничего, это шарм, это же русский храм, вы же из России приехали, ведь это Московский Патриархат, и в этом вашем акценте есть аутентичность, так что это даже хорошо, что у вас есть этот акцент». Ну, они мне помогли переступить вот этот стыд, но все это для них я учил, для них, до последнего дня. И думаю, я был прав, да.

Я не могу у вас про матушку не спросить, и сегодня вы упомянули, и в других интервью, но это как-то, знаете, вот восемь лет ждала — восемь лет! Матушка вас ждала, и многие хотели, так сказать…

Хотели, подходили, сватались.

… подходили, а она… это ведь получается прямо по апостолу Павлу: «любовь долготерпит»?

Да, это настоящая любовь, а я никак не мог понять, мне надо было понять…

Вы все хотели тянуться за этим стаканом, за каким-то другим.

Да, да, у меня были наполеоновские планы: «вот, если я не буду уже архиереем, то хотя бы дочку благочинного…» — ну глупость, ну чепуха полная, как же это все неправильно. Но потом как-то, видите, Господь все делает, я вдруг бац — заболел менингитом: отдохни. Отдохнул. А потом вот я так встал и спросил себя: а что дальше? Я дальше буду себя вот так мучить, я без любви просто женюсь, потому что я хочу успешности, успеха в этой жизни, я что, действительно этого хочу? Да нет же. Я хочу, чтобы у меня была любовь, чтобы та, которая рядом со мной, была любима мною, я бы увидел в ней мать наших детей, я бы мог ей доверять больше, чем самому себе. А ведь она есть, она есть, есть, она всегда была. И я еще не выздоровел до конца, мне нужно было лежать на этой кровати, еще принимать какие-то витамины, а я сам сел за руль и поехал туда, в Ясногорск. Она в этот день управляла хором, там у них молебен шел. И вот мы встретились, я обессиленный такой там лег, полежал, а потом говорю: «Поехали в Оптину».

Да, это вот знаменитая история…

С этим священником.

Да. А как вы объясняете, для чего вам было нужно это, что нужно было вас все-таки еще подтолкнуть, чтобы священник вам сказал: «Вот сейчас была девушка, тут исповедовалась»?..

Да, конечно. Я буду про себя говорить, я как дитя малое, во мне не всегда хватает решимости. Хоть я понимаю: да, она должна быть, но не хватает ее, и Господь тогда помогает через людей, именно так, руками человеческими выражается Божья воля. Мне очень нравится это выражение, чуть не сказал «святого», ну… святого, для меня святого, митрополита Антония Сурожского, очень я люблю эту фразу: «руками человеческими реализуется воля Божья». Так и происходит. И в данном случае я вижу, что это рука Божия, так произошло для меня, чтобы я вдохновился, а так всегда происходит. Просто я научился доверять, вот услышишь этот голос Божий и доверяешь ему. Другой же будет противиться, будет своей воли искать, а я уже понял, что у меня не хватает своей воли, она надломленная. Вот как Аристотель говорил еще тогда: человеческая воля, она всегда ущербна, ей то слишком много, то слишком мало, она никак не может удовлетвориться тем, что есть. Это про меня, это я, сын Адама, с такой вот волей, теперь я это понимаю, я открыт теперь для воли Божьей, пусть Господь действует во мне, пусть Господь говорит, подсказывает, я принимаю эти подсказки с благодарностью.

А матушка как восприняла это? Вот после исповеди она вышла, вы за ней побежали, вам было сказано, что «вот, девушка была», она вам не сказала: ну что ж, я к тебе тут уже, сколько уже можно-то?

Я поражаюсь ее долготерпению…

То есть она… вообще не было никаких там?..

Ну да, вы знаете, она такой человек, она действительно умеет ждать, теперь я понимаю, насколько это важно, эта ее способность. Возможно, вот так Господь проверял меня и ее, а потянет ли она те жизненные испытания, которые нас ждут впереди? То же самое мое решение поехать в Бразилию — без знания языка, без связи, без ничего, а она как ниточка за иголочкой. А сможет ли она принять вот такое унижение, которое произошло? То есть для меня унижение тогда было, что перестал быть настоятелем, я прямо очень оскорбился, так мне было больно, я плакал в алтаре от досады, что вот, надо же, ни за что, ведь я же не сделал ни одной ошибки. Она действительно любит, я в этом убедился, вывернул ее, как варежку, наизнанку, увидел все, когда она сказала: «А куда я теперь, зачем мне эта свобода?» Я говорю: «Девочка, ты свободна, я тебя ни к чему не обязываю, ты свободна, иди, выходи замуж, ты мне ничего не должна, и я тоже ничего тебе не обещал, ты свободна». Она такая: «Зачем мне эта свобода?» Вот это да.

Да…

Ну и потом, это же возвращается, такая вот штука заразная — любовь.

Отче, финал вот какой я хочу вам предложить, не от себя, а от Блеза нашего Паскаля. У Паскаля есть такая, может быть, даже отчасти неожиданная мысль, он говорит: «Истина и справедливость — точки столь малые, что, метя в них нашими грубыми инструментами, мы почти всегда даем промах, а если и попадаем в точку, то размазываем ее». «Согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку?

Я думаю, что все-таки «согласиться», учитывая, что наши человеческие ресурсы очень ограниченны, а понятие бесконечной справедливости — это любовь. Потому что наша земная справедливость, она не может быть полной в силу того, что чужая душа — потемки, и в силу того, что, если бы по справедливости, надо было бы прямо сейчас, чтобы отверзлась эта земля и я бы провалился прямо здесь, раз и навсегда. Но Бог не по справедливости со мной поступает, а по любви. Поэтому я, конечно, согласен, что, даже если случайно попал, — да.

Спасибо большое, отче.

Спасибо вам большое.

Это был протоиерей Василий Гелеван. А мы продолжим писать парсуны наших современников ровно через одну неделю.