Что такое «любовь» для монаха? Ответ епископа Троицкого Панкратия

«Парсуна» — авторская программа председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать парсуны наших современников. И сегодня у нас в гостях епископ Троицкий Панкратий. Сердечно вас приветствую, благодарен вам, что вы согласились пообщаться в рамках нашей программы, спасибо большое.

Спасибо вам, что пригласили.

Давно хотел. Владыка, у нас, как я вам говорил, пять частей: вера, надежда, терпение, прощение, любовь — это связано с окончанием молитвы Оптинских старцев. Я хотел бы вас попросить вначале сказать, не то чтобы представиться, речь идет не об официальном каком-то представлении, а вот о некоей самоидентичности, как вы отвечаете на вопрос: кто вы?

Я вам отвечу так, как многие игумены на Святой Горе отвечают, шутливо: «послушник ста игуменов».

Это что такое? Это надо пояснить, владыка. (Смеются.)

Дело в том, что игумен очень часто выступает в роли послушника, по заповеди Божией, он служит: «Кто из вас хочет быть большим — да будет всем слугой». Вот таким слугой, таким послушником приходится быть и мне в том числе. И когда читаешь, допустим, каких-то великих старцев, устроение монастыря, которое было у них, просто завидуешь даже, надо же, он сказал: «иди» — он идет, говорит: «стой» — и он стоит, «сделай то, принеси это» — и он все делает. А мне для того чтобы человек пошел и сделал то, чего я от него прошу, приходится ему объяснять, рассказывать, иногда доказывать даже, и вот только после этих объяснений он: «благословите» — и пошел. То есть человек хочет быть игуменом, каждый послушник, как и всякий хороший солдат хочет быть генералом, каждый послушник, ну, не в этой должности игумена, а по сути — он хочет быть игуменом, он должен сам решать, сам определять, и вот эта сложность такая, она, конечно, присутствует в монастырской жизни. Но слава Богу, мы за эти 27 лет, которые я здесь нахожусь, мы как-то уже стали больше понимать друг друга, любить друг друга стали больше, и мир воцарился в обители у нас, слава Богу, потому что первое, что я просил, когда сюда приехал в 92-м году… в 93-м, — это чтобы был в обители мир среди братьев. И вот, мне кажется, самое большое мое достижение, как я чувствую, даже не то, что мы восстановили, построили, отреставрировали, а то, что меня братья, как они недавно сами признались, за глаза называют «папой». И мне вот это кажется, самое серьезное достижение, которое вообще может быть у игумена, у епископа, потому что и Церковь… мы ведь недаром Святейшего Патриарха называем отцом, а когда ты не только отец, но еще и папа, а еще лучше — и мама тоже, как преподобный Серафим говорил, что игумен, он должен быть и папой, и мамой своим чадам, своим братьям.

ВЕРА

Я хотел бы начать с актуального, сложно будет эту тему обойти. Мы сегодня находимся в особой совершенно ситуации, ситуация связана с эпидемией, с распространением вот этого нового вируса, и насколько я помню, вы закрыли монастырь для паломников, по-моему, даже до или практически одновременно с тем, как появились такие общецерковные первые инструкции. Вы прекрасно знаете, что решение тяжело давалось священноначалию и вызвало у людей разную реакцию. Вот как вы оцениваете и произошедшее, и реакцию, что это такое? Можно ли это назвать, например, испытанием веры каким-то, как вообще?..

Мы приняли это решение, потому что на опыте убедились, что инфекция не щадит никого, кто бы ни был. И Господь ведь Сам сказал в Евангелии, что не думайте, что вы праведней тех, на кого упала колонна или чью кровь Пилат смешал с жертвенной кровью, но если не покаетесь, то погибнете точно так же. А у нас у всех есть какие-то грехи, мы все в чем-то повинны, мы все нуждаемся в покаянии, и поэтому я не могу сказать, что я покаялся, любой человек скажет, что он еще не готов к тому, чтобы предстать перед Господом. И такая бравада, то, что сейчас называется «ковид-диссидентством», как и в светских кругах этого много и, к сожалению, в церковных тоже много, она, мне кажется, даже не к вере относится, она относится больше к вопросам таким, знаете, рассудительности, трезвенности, правильной оценки того, что происходит, но и осведомленности, информированности. Невежество, к сожалению, часто движет многими людьми. Мы на собственном опыте убедились, что, когда на Валаам приходит инфекция, обычно это какой-то человек приезжал из Петербурга, и в скором времени у нас болел весь монастырь, ну вот при том образе жизни, при наших традициях, которые у нас и в любом монастыре другом православном существуют, это неизбежно. И поэтому мы сразу же решили, что нам нужно принять меры, во-первых, те меры, которые были уже священноначалием озвучены и присланы к нам в виде инструкции, и плюс те, которые у нас. Ведь мы на острове как на корабле, вот есть эти океанские лайнеры, на которых инфекция распространялась больше всего и больше всего там было людей заражено, вот тоже самое и у нас, такой же непотопляемый лайнер, который посреди вод, бушующих в Ладоге. Вот мы с совета братии такие меры приняли: ограничили приезд сюда тех людей, чье присутствие здесь необязательно, вот это, конечно, не касалось каких-то медицинских случаев, это не касалось тех, кто здесь трудится, допустим, в МЧС, полиции, вот они, конечно, приезжают, но они все по нашей просьбе, они все проходят двухнедельный карантин, они сдают тесты на коронавирус, и после этого они здесь уже могут свою работу выполнять. Вот таким образом мы устроили, и пока мы держимся.

Спасибо большое, владыка, очень хорошо вы сказали про непотопляемый лайнер. Владыка, вы воспитанник Троице-Сергиевой лавры, и у нас в Церкви сегодня есть даже такое понятие — «лаврский», говорят: «вот он лаврский монах». Причем я сталкивался с тем, что разные люди в это понятие вкладывают разное значение и иногда даже не вполне положительное. А вот что для вас значит «лаврский» и то, что вы — лаврский? Вот вы себя ощущаете лаврским монахом, воспитанником Троице-Сергиевой лавры?

Конечно же, ощущаю, не забываю никогда, потому что первые самые мои шаги в монашестве, они были именно там, в стенах Лавры преподобного Сергия. Конечно, ощущаешь всегда себя с недостоинством, конечно, ощущаешь, что ты один из тех птенцов, которые вылетели из гнезда Сергиевого, но сказать, что у меня все определило на всю жизнь, что я теперь навсегда лаврский — нет. Вот я сейчас валаамский.

А лаврский отличается от валаамского?

Конечно.

А чем? (Смеются.)

А чем… Вы знаете, у нас много отличий на самом деле. Первое — то, что у нас есть возможность, я не говорю, что мы там чем-то лучше… мы этот период прошли. Вы знаете, в начале 90-х годов, 93-й год, 94-й у нас была такая вот гордыня, монашеская гордыня, разные есть виды гордыни, вот у нас гордыня монашеская: вот у нас такие традиции, вот мы все исполняем по Типикону, у нас устав валаамский и так далее. Вот мы канон читаем на 16, на 18, на сколько можно, на столько читаем и библейские песни поем каждый день, каждую ночь точнее, у нас ночные службы были. Поэтому, конечно, вот этот период гордыни, он, слава Богу, закончился, это был такой период роста, и он закончился. Но пришло понимание того, что все-таки Евангелие важнее, чем Типикон, любовь важнее, чем Типикон, молитва, молитва именно личная, церковная, разумеется, на первом месте, Евхаристия, литургия, но молитва, она на первом месте должна быть всегда, потому что через молитву мы становимся лучше, мы начинаем ощущать некие проблески любви, в молитве мы начинаем постигать любовь Божию, мы начинаем любить Христа, только в молитве. И через молитву, особенно о тех людях, которые находятся в тяжелом положении, просят нас молиться, о скорбящих людях, страждущих, вот особенно об этих людях сердце всегда умиляется в молитве и появляется любовь тоже к этим людям. То есть мы приближаемся через молитву к главной заповеди Божией — о любви к Богу и о любви к ближнему. Я не говорю, что этого нет в Лавре, конечно, есть, просто опыт моей жизни тогдашней там, он, как бы это сказать, очень много суеты было, очень много, очень много людей было, может быть, сейчас меньше, может быть, сейчас там братия больше молится, но я говорю про свой опыт, про то, что было там. Поэтому такая вот реакция у новых монастырей, которые только стали открываться — Оптина пустынь, например, первые годы, Валаам, Соловки, еще какие-то монастыри, они начинали возвращаться все-таки к тому, что было за годы советской власти потеряно. Ведь даже отец Кирилл (Павлов) по-моему, говорил, что, к сожалению, Лавра, она такой большой приход, очень много людей, очень много такой именно пастырской работы — окормлять людей, утешать их и так далее, это необходимо, невозможно было иначе в те годы, у нас на всю страну тогда было, на весь Советский Союз было четыре монастыря мужских всего, поэтому это понятно, что по-другому-то быть не могло. А здесь, особенно на Валааме, есть возможность молитвы уже уединенной, когда мы можем, братия живет где-то на скитах, где больше возможности молиться, и в самом монастыре, особенно в зимнее время, у нас практически нет посетителей, и мы предоставлены только сами себе.

НАДЕЖДА

Мы часто говорим о том, что новомученики — это сокровище нашей Церкви, надежда нашей Церкви, наследие новомучеников. Но я все время возвращаюсь к этой теме: а насколько действительно у нас в Церкви сложилось понимание этого и почитание новомучеников? Я помню, когда-то разговаривал с Мариной Андреевной Журинской, основателем и редактором бессменным журнала «Альфа и Омега», и она говорит, что есть такой критерий: если даже спросить у любого священника, сколько молебнов заказывают святителю Николаю, например, и новомученикам, мы сразу увидим совершенно разную картину. Ну и понятно, что просить у святителя Николая перед каждой поездкой, перед любым путешествием, а у новомучеников-то чего просить? А мы как-то привыкли, что просить, и это вот некий, мы об этом говорили, как о некоем индикаторе проблемы. Вот как вы считаете, есть здесь проблема, действительно мы, может быть, хоть и говорим много, но не до конца понимаем, это не вошло в плоть церковной жизни, вот это почитание?

Да, я совершенно согласен с вами, так и есть, к сожалению, с одной стороны, есть некое, не совсем даже здоровое, не совсем правильное желание прославить как можно больше новомучеников, мы постоянно с этим сталкиваемся и нас обвиняют, комиссию, в том, что мы как-то не понимаем, препятствуем, доверяем этим протоколам силовых этих карательных всяких ведомств советских, а надо больше, больше, больше. Мы говорим: ну как больше, у нас уже почти две тысячи святых, и большинству из них даже, может быть, где-то совершают службу, там, где их знают, где они были или казнены, или служили, конечно, есть, в общем Соборе новомучеников, естественно, да, почитание есть, но оно недостаточное. И это неоднократно Святейший Патриарх говорил, даже специально был создан такой совет, церковно-общественный совет по увековечиванию памяти новомучеников, но вы понимаете, это все-таки некие такие административные меры…

Формальные.

Формального, да, плана, потому что можно, конечно, улицу, хоть и тоже очень тяжело, улицу переименовать в честь этого новомученика, такие случаи были, к счастью или памятник какой-то поставить или еще каким-то образом, книгу написать, в конце концов, какой-то даже фильм, может, поставить. И меня удивляет та, скажем так, настойчивость, с которой многие люди хотят прославить какого-нибудь исповедника, какой-нибудь человек, который пострадал, который был репрессирован, из священства, и потом вот таким равнодушием: вот мы добились, теперь у нас этот человек в святых — и все, и достаточно. Вот как бы несообразность какая-то: с одной стороны, хотим, чтобы он был святым, а с другой стороны, тут же забываем и служим кому угодно, только не им. Это есть. Здесь еще какой интересный тоже феномен: дело в том, что понятие новомученики, оно такое довольно непростое. Кто такие новомученики? Вот мученики нам понятно, мученик — это тот, кто исповедовал Христа, кого вынуждали отречься от Христа, и он за имя Христово, за исповедание своей веры он пострадал.

А новомученики? Ведь их не принуждали отречься от Христа, их не принуждали, чтобы они отказались от своей веры, нет, их принуждали к чему? Чтобы они подтвердили какие-то фантастические обвинения. И вот тут начинается как раз вопрос об этих документах, протоколах, которые остались в этих всех архивах ГПУ, НКВД и так далее. Действительно, это документы, конечно, которые просто бывают даже просто нелепыми, там какие-то обвинения в шпионаже в пользу Японии, кого угодно, и нет нигде такого, чтобы ты должен был отречься от Христа, ну нет.

И что же тогда выходит на первый план для нашей пользы, для нашего назидания — пример этого святого, стояние в вере, конечно же, да, и стояние в истине, то есть человек не погрешал против истины, он не оговаривал ни себя, не сознавался, что он с японцами сотрудничал или хотел Сталина убить, этого ничего не было. И вот нравственный пример, нравственный облик этого человека, вот он важен для нас. То есть мы, читая его житие, мы должны понимать, как должен себя вести христианин в таких сложных обстоятельствах, перед лицом смерти. И когда нам говорят: «Ну как же, вы верите, что ну вот его мучали, он чуть, подписал чуть ли даже не своей рукой, а вы его не прославляете». Вы знаете, это говорят люди, которые не читали документов, которые не изучали должным образом. Ведь для нас важно собрать весь массив документов, все, что можно собрать, все, что мы можем узнать об этом человеке, для нас все важно. Потому что бывали такие случаи, и, к сожалению, они в большинстве, потому что на примере Московской епархии, которая очень хорошо изучена, в то время были открыты все архивы, и можно было изучить, там были изучены сотни тысяч дел. И вот из этих сотен тысяч набралось всего лишь несколько сот человек, которые действительно являли святой образ, действительно, новомучеников, то есть они не оговорили ни себя, они не выдали никого.

Понятно, да. Владыка, а вот мы же, сама тема, сам разговор о новомучениках, он стал возможен в определенное время, на новом этапе развития Церкви, и традиционно считают, что 1988 год стал таким переломным годом празднования 1000-летия Крещения Руси, неожиданно тогда для Церкви, да? И если я правильно понимаю, то в вашей биографии, вы были тогда как раз-таки насельником Троице-Сергиевой лавры и как раз во время Поместного Собора юбилейного были рукоположены во иеромонахи, именно в эти дни, да? Это наверняка было время надежд таких больших. А как вы думаете, вот если бы иеромонах Панкратий сегодня мог обратиться к епископу Панкратию, что бы он ему сказал, зная об этих 30 годах, которые прошли и испытывая те надежды, которые были у вас 30 лет назад?

Я думаю, что для любого монаха самым главным, самое главное в его служении, его жизни должно быть послушание. И вот я и тогда, и сейчас абсолютно в этом убежден. Потому что я тогда еще… ну представьте: 86-й год, я попал в Лавру, а надо сказать, что до этого времени в Лавру можно было попасть только через семинарию, через московские духовные школы, и тогда мы поступили, это был буквально первый, перестройка уже началась, первый был наш такой вот курс, который был, состоял из людей с высшим образованием, до этого не брали: вот высшее образование, нечего тебе, значит, кадилом махать, иди, на кого учился, там и работай. А я был архитектором по образованию, а тут уже приближается, уже была создана комиссия по подготовке юбилейного Собора, и тут вдруг я подвернулся, ну и меня сразу туда определили, в помощники, чисто технически. А братья постарше, которые видели мое усердие, но я так привык, меня так воспитали, если мне что-то поручили, я должен сделать это максимально хорошо, я просто по-другому не могу, вот я, знаете, какой-то перфекционист, что ли. Вот я даже смс-ку когда пишу, я вижу ошибку, вот люди часто видят, какую-нибудь запятую не поставил, или тире или двоеточие, у меня дурная какая-то привычка, времени столько занимает: я обязательно исправляю это двоеточие, ставлю тире, а где нужно — запятую, просто так воспитан. И конечно, я там выкладывался, тем более понимал, какого масштаба это событие и какое доверие мне было оказано. А братья постарше мне говорили: «Слушай, Панкратий, ну куда ты лезешь, ты чего, начальником хочешь, что ли, быть? Ты смотри на нас, видишь, вот мы тихо, спокойно, монашески живем, масличко раздал, послужил, поисповедовал — и все, и спокоен. А начальники — ты глянь, они там до ночи чем-то занимаются, на полунощницу не ходят, потому что просыпают, да кончай ты это все». Я говорю: «Да я не могу по-другому». — «Да-да, знаем, ты карьерист, карьерист». Но вот видит Бог, я не то что к священному сану хотел как-то какое-то отношение иметь, я хотел быть монахом и иконописцем, вот у меня было две мечты еще с тех пор, как я только прочитал Евангелие первый раз, — все, вот монахом и иконописцем, все, больше ничего. Меня Святейший спрашивал и тогда, когда отправлял на Валаам, а я хотел очень на Афон — вот опять своя воля, вот своя воля меня тянула на Афон: я хочу на Афон, Афон. Побывал там в 92-м году с Благодатным огнем, я не знаю, как меня оттуда просто выдрали, с этого Афона, потому что я не хотел оттуда уезжать, просто не хотел.

А отец Исидор, который там до сих пор подвизается, а мы с ним дружили в Лавре, и он говорит: «Отец, ну куда ты поедешь, здесь же рай, ну ты смотри!» Я говорю: «Согласен, рай», и более того, здесь молитва как будто разлита в воздухе, ну это, конечно, так меня Господь утешал, не всякий так чувствует и не всегда вовсе, вот сейчас из этого угла выйдет Силуан Афонский или другой какой-нибудь святой, вот все просто, вот святостью все наполнено. Куда ты поедешь?

И я тогда взмолился Божией Матери, ну действительно, а тогда были такие невозвращенцы, это еще было советское время. И вот думаю: «ну чего, они же остались и ничего». И стал молиться. И вот уже паром подходит к пристани Свято-Пантелеимонова монастыря, и вот я молился-молился и вот прямо четкое: «Нет», и я со слезами на глазах пошел на этот паром. Владыка Василий (Родзянко) тогда был духовником нашей делегации, он меня видит, меня обнимает, утешает, говорит: «Да, действительно, каждый час нашего пребывания на Афоне, он золотыми скрижалями записан на наших сердцах, но это мы сохраним, это все нам поможет в будущем, но надо ехать исполнять свой долг». Ну правда, это же миссия была, мы Благодатный огонь везли первый раз тогда. И я, когда вернулся, сразу объявил отцу тогда еще Феогносту, духовнику своему, старцу Кириллу, страшное время, простите, немножко так отвлекусь…

Ничего-ничего.

Страшное время для меня было: батюшка перестал со мной разговаривать…

Отец Кирилл?

Отец Кирилл, добрейшая душа, ну всегда он как бы вот… а тут он просто перестал меня замечать.

Это когда вы сказали, что на Афон хотите?

Да, я хочу на Афон, да. А он почему, он ну как-то видел, что нет в этом воли Божией, если до этого он меня просто на Кавказ отправил более-менее спокойно, он знал, что я скоро вернусь, то на Афон нет, ни в какую. Но я все равно тут непослушание проявил, подписал документы, попал на собеседование к Святейшему Алексию покойному. А он вдруг говорит: «Знаете, вы хотели на южный Афон, в Грецию, на старый Афон, а мы вас пошлем на Северный Афон, как вы на это смотрите?» Я говорю: «Я послушник, Ваше Святейшество, как скажете, так и будет». И ни разу с тех пор я не пожалел, только благодарил Бога, что я здесь, на Валааме.

Владыка, о послушании еще обязательно хотел с вами поговорить, но вот в теме «Надежда» еще хочу вас вот о чем спросить: вы присутствуете в социальных сетях, у вас есть в «Фейсбуке» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) ваш личный аккаунт, в Инстаграме (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) есть аккаунт монастыря. Вот это вам какую-то надежду дает или это, может быть, что-то: архитектурное прошлое, любовь к прекрасному, поэтому вот Инстаграм (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), фотографии и так далее, вам это для чего?

Во-первых, здесь, поскольку я действительно учился на архитектора и закончил даже архитектурное отделение, факультет точнее, то, конечно, вот эта любовь к прекрасному, она осталась. Сама природа Валаама, само вот это прекрасное, замечательное, чудесное место, оно просто вот наталкивает на то, чтобы как-то это запечатлеть. А я фотографией тоже увлекался еще с юности и даже в каких-то выставках участвовал, что-то такое было. И естественно, потом, правда, в эти суровые 90-е годы я отрекся от этой привязанности, и даже никаких камер у меня не было, ничего, о чем я сейчас жалею. А потом все-такт прошлое взяло верх, и я снова стал… тем более сейчас стало очень удобно: у тебя айфон в кармане, поговорил с кем-то, сфотографировал, что-то увидел — опять сфотографировал, и вот так как-то втянулся.

Но каждый человек, который творчеством занимается, ему нужна аудитория, он не может просто так сам листать и никому не показать, надо кому-то показать. И поэтому не только я, у нас многие братья этим занимаются, фотографией я имею в виду, творчеством. Это помогает, на самом деле, потому что молитва, ведь она тоже без творчества невозможна, она тоже такая же, дух молитвы очень близок с духом правильного творчества, то есть это творческий процесс — молитва.

Потом несколько раз происходили ситуации, когда нужно было дать либо официальную какую-то позицию монастыря, либо какое-то даже личное отношение выразить к тому или иному событию, которое обычно связано как-то было с Валаамом, причем из первоисточника, и в таких случаях эти социальные сети очень помогали. Сейчас такое время: без Интернета невозможно просто. А затем возникло несколько ситуаций, когда мы увидели, что нужно выразить официальную позицию монастыря, разъяснить. Поэтому, конечно, мы увидели, что необходимо сейчас уже присутствие социальных сетей, просто необходимо. Ну и потом, когда мы делимся, особенно сейчас, во время пандемии, во время вынужденной самоизоляции людям очень важно было присутствие, и богослужения трансляции, и какие-то беседы, что-то еще, в общем, живая жизнь монастыря. Ведь многие еще очень любят Валаам, у меня так и называется один из аккаунтов: «Для тех, кто любит Валаам». Люди очень любят Валаам, и для них важно поддерживать хотя бы эту виртуальную связь с обителью.

ТЕРПЕНИЕ

Вы когда получили первые послушания, мы начали немножко о них уже говорить, они были связаны с техническими, потом и с хозяйственными какими-то вопросами, собственно, и в Лавре, и на Валааме вам пришлось много заниматься и сейчас, наверное, приходится, вопросами хозяйственными. Вот это вам лично тяжело терпеть, то есть монаху, который пришел в монастырь, чтобы молиться, чтобы в основном заниматься богослужениями, молитвой, а приходится заниматься вот такими вещами? Есть здесь проблема с тем, чтобы это терпеть, или нет у вас лично?

Конечно, эта проблема есть, о ней писал еще святитель Игнатий Брянчанинов в одном из писем, когда он сказал, что «загляните в голову к настоятелю, что вы там увидите — вы там увидите бревна, кровельное железо, известь, кирпичи и так далее. У меня тоже был такой опыт, в начале 90-х годов у меня был один друг, священник под Москвой, и он там восстанавливал свой храм, я восстанавливал обитель. Ну и как-то мы встретились у него в храме, и вот у нас потекла беседа, два пастыря встретились и начали беседовать. А его матушка зашла как-то так незаметно и стояла в уголочке, слушала нашу беседу и потом говорит: «Батюшки, вот два священника встретились, о чем же вы говорите?» Как раз-таки вот об этих стройматериалах, какая краска лучше, какая краска хуже, где взять денег на все эти ремонты и так далее, ну, это, конечно, так. Но что нас здесь спасает: во-первых, случайно на такие послушания человек не попадает, то есть все-таки кто к чему способен, тот там и сгодился. Если человек может, например, готовить, он становится поваром, если он может сфотографировать, естественно, он рано или поздно будет фотографом, а певчий, соответственно, тоже. А человек, у которого есть какие-то хозяйственные навыки и способности, естественно, будет этим послушанием заниматься, потому что монастырское начальство именно таким образом будет распределять. И у некоторых людей с молитвой трудновато. Вот я замечал: есть такие делатели молитвы, ну замечательные люди, прекрасно молятся, кроме одного — им ничего нельзя поручить, ну ничего, что бы ты ему ни поручил, он все завалит.

Может, лучше пусть молится?

Вот, об этом и речь. А другой — прекрасный, честный, хороший, замечательный человек, но ему трудновато молиться, а вот руки горят у него что-нибудь сделать, так дай ему в руки лопату или другой инструмент, пусть он трудится и этим трудом Господа прославляет, а в свое время придет, Господь за его послушание, за его такую жертву Господь даст ему и возможность молиться и, самое главное, поможет этой молитве. И кроме того, у нас есть богослужения общие, есть келейная молитва, то есть у нас есть часы, когда монах соблюдает вот этот свой круг суточный правильный, то у него есть на все время, у него есть время и на послушания, и на молитву. И на самом деле, вот я вам скажу от небольшого своего опыта, но я вам скажу так, что если человек молится искренне, глубоко, то не так уж трудно отбиться от всех этих помыслов, связанных с трудами, с послушаниями. Бывает, конечно, они докучают, но до времени, потому что Христос сильнее.

Владыка, а вот про послушания, уже не первый раз вы это слово произносите, скажите пожалуйста, а вот послушание для монаха и для мирянина, оно отличается чем-то, это разное послушание?

Разумеется.

И вот насколько важно для мирян, например, послушание, как вы считаете? Я понимаю, что ваш опыт в основном монашеский, но тем не менее вы же много общаетесь с паломниками и так далее. Вот в чем принципиальное отличие здесь? Не впадаем ли мы иногда в то, что вот миряне ждут такого руководства, которое скорее в монастыре должно быть?

К сожалению, это одна из таких больших проблем в нашей Церкви — в том, что люди почему-то думают, что — может быть, их так воспитывали какие-то священники, не знаю, что должно быть такое послушание, что надо брать на все благословение и берут на все благословение: вот куда нам ехать в отпуск? Да Боже мой, откуда я знаю, куда вам лучше ехать в отпуск, вы взрослые люди. А можно нам, батюшка, машину купить? Ну, если есть возможность, покупайте, чего в этом плохого-то? Ну, бывают вопросы, которые, конечно, действительно, требуют совета. Иногда увлекаются, особенно если молодые пары, одного ребеночка родили, другого родили, третьего родили, а хотим четвертого, благословите. Я говорю: «Ты когда последнего родила?» — «Так вот скоро годик будет». Я говорю: «Ну слушай, даже я и то знаю, что женщина должна как минимум года полтора отдохнуть, организм должен силы набраться для новых родов, для вынашивания ребенка, подожди немножко». Такие случаи тоже бывают, конечно, это нужно. Когда нужно помолиться вместе, какие-то проблемы семейные, тоже молимся. Но я считаю, что такой подход сугубо монашеский, что «батюшка благословите то, благословите это», понимаете, какое-то, я даже не знаю, откуда это взялось у нас, но оно очень распространено и оно неправильно.

А в монастыре?

В монастыре абсолютно необходимо. Но тоже, вы знаете, ведь монастыри бывают разные, бывают разные начальствующие в этих монастырях, поэтому я просто даже из своего опыта знаю, хотя мне везло, что лучше хотя бы иногда с рассуждением подходить, если ты чувствуешь, что ты не сможешь этого понести, это послушание исполнить, то, чего ждут, просят, благословляют, то я так и говорю, что я не потяну. Поэтому, конечно, в монастыре, в церкви среди клира, духовенства имеются послушания священноначалию, это нужно обязательно делать, без этого просто невозможно, мирное жительство в церкви невозможно без этого.

А вот как вы относитесь к фразе, источник которой я тщетно пока пытаюсь найти оригинальный, но которую часто произносят, что послушание выше поста и молитвы. Вроде кто-то пишет, что это Силуан Афонский или что Серафим Саровский, но, что называется, первоисточника я пока не видел, может, плохо искал, но произносят эту фразу часто, отношение к ней разное. Как вы считаете, может быть, она вне контекста там рассматривается?

Понимание ее, к сожалению, бывает часто неправильным, почему — потому что и пост, и молитва творятся за послушание, по послушанию нужно и поститься, и молиться. И поэтому послушание выше и поста, и молитвы.

В смысле — не самовольно?

Совершенно верно. Ведь что такое послушание? Послушание — это отсечение своей воли, ради чего — ради воли Божьей, которая по нашей вере подается через игуменов монастырей, через священноначалие и так далее, отсечение своей воли, греховной воли ради исполнения воли Божией. Поэтому я вам объясню таким примером: человек болеет, скажем, язвой желудка, но он постник, и он хочет поститься. Говорит: «Давайте я буду на сухоядении, есть только хлеб и воду». Но если ему не скажет благоразумный начальник: «Ты что, ты же умрешь! Будешь тяжко болеть, мы должны с тобой будем возиться, тебя к каким-то врачам отвозить, больницу тебе искать, нет уж, ты давай уж кушай то, что тебе положено, и будешь здоров, и нам будет спокойней». Тоже самое бывает и с молитвой, заставь одного персонажа Богу молиться, так он может и лоб расшибить, да еще и пол повредит.

ПРОЩЕНИЕ

А бывает так, что игумен, наместник, как вы уже сказали, «послушник ста игуменов» просит прощения у своих монахов, но не на Прощеное воскресенье, а вот в повседневной жизни? И в каких случаях, если это бывает?

Это бывает, потому что игумен, как и всякий другой человек, может ошибиться, может разгневаться и сгоряча сказать или поступить как-то неправильно, и я ничего зазорного не вижу в том, чтобы в этом случае извиниться.

То есть вам не тяжело попросить прощения?

Абсолютно не тяжело, абсолютно.

Владыка, вы знаете, вот эта тема «Прощение» из пяти тем, вот мой такой небольшой опыт этой программы показывает, что, как мне представляется, не знаю, согласитесь вы со мной или нет, что она может быть сложнее многих именно потому, что мы, даже когда человек думает, что он легко прощает всем, начинаешь с ним разговаривать или просто знаешь, или просто на себя смотришь и понимаешь, что какая-то мелочь и ты не можешь ее отпустить. Вот мне кажется, что мы, по большому счету, и прощаем плохо, и понимаем, что это такое, плохо и вообще это такая чрезвычайно тяжелая вещь. Вот ваш пастырский опыт, он о чем говорит, так это или, может быть, я не прав совсем?

Некоторым людям тяжело это, действительно, бывает простить, отпустить, как вы говорите, особенно это бывает у людей таких… очень нежных душой, таких, чувствительных душ. Но у меня, видно, она настолько уже затвердела за 27 лет, что у меня нет никакой проблемы ни у кого просить прощения абсолютно. И мой совет, наверное, может быть, кому-то он пригодится: надо уважать каждого человека. Я не говорю любить, любовь — это слишком высоко, но уважать каждого человека, вот каким бы он ни был — бомж, гастарбайтер какой-нибудь, кто угодно, — его надо уважать, это человек, это создание Божие, с живой душой, и неизвестно, как он свою жизнь окончит, может быть, он пойдет к Богу в покаянии и, может быть, он будет выше в Царствии Небесном, чем ты. Поэтому нужно каждого человека уважать и стараться, двигаться надо к любви. А как мы можем двигаться к любви, ведь это же добродетель, которая, мы знаем, она сама по себе не возникает, это дар Божий. Но в то же время мы знаем, что Господь навстречу одному нашему шагу делает десять — навстречу к нам, и поэтому нам нужно научиться прощать, научиться терпеть, немощи друг друга носить, не испытывать неприязнь к человеку, если что-то такое шевельнулось, его надо мгновенно из души изгонять, чтобы у нас как можно меньше было этого зла, какой-то неприязни, не дай Бог ненависти — никого, ни к кому. И тогда в этом случае, конечно, то, о чем вы говорите, будет гораздо легче, будет гораздо легче прощать, воспринимать человека, который как брат, твой брат или сестра, и они точно также страждут от греха, как и ты, но только у них свои, у тебя свои, а у них вот такие, и надо прощать.

Владыка, а вот другая сторона этой медали: ведь у вас среди паломников на Валааме бывает очень много, скажем так, непростых людей, это могут быть и люди очень обеспеченные, и чиновники очень высокого уровня. А не бывает ли противоположное тому, о чем мы с вами сейчас говорим, нет сложностей, не приходится ли как-то чрезмерно, скажем это так мягко, оказывать внимание этим людям? Может быть, им полезно где-то в очереди постоять вместе со всеми и так далее? Есть ведь, у нас иногда даже шутят: «Вот это, говорят, кто стоит на клиросе?» — «Это группа VIP-молящихся». Вот как вы относитесь к этому?

А вот точно также, как я сказал перед этим, с уважением. Если мы будем относиться к этим людям также, как и ко всем остальным, с уважением, то ничего не изменится, ничего плохого не будет. Я могу вам привести пример с очень достойным человеком, как раз, как вы говорите, VIP, — это Евгений Максимович Примаков. Он перед нами был в каком-то другом монастыре, я даже знаю, в каком, не буду просто его называть и их там встретили как-то так, с прохладцей, не уделили должного внимания, как-то вот так, не знаю почему, по какой причине, и они приехали так, слегка обиженные. А у нас, как вы знаете, есть отец Мефодий, такой любвеобильнейший человек… Ну и вот у него сердце оттаяло, и в результате такой человек, очень такой… даже не знаю, как подобрать слово подходящее, ну великий человек, правда, таких мало.

Большого масштаба, да, конечно.

Большого масштаба, да, просто личность. И он захотел поисповедаться, он поисповедался. И, вы знаете, я, конечно, не буду говорить, в чем он исповедался, но я поразился чистоте его души, чистоте его стремлений, его жизни, не всякий церковный человек так вот может поисповедаться. Вот он у нас поисповедовался, причастился и с тех пор стал понемножку, понемножку воцерковляться. Для меня вот этот пример, он очень значим, очень важен, а если бы мы, допустим, вот так: ну, приехал там, ну что, экскурсию провели, чайком угостили, ну давай, все, до свидания… А это очень важно, это неформальное общение, когда мы лицом к лицу где-то встречаемся, пускай за столом даже, оно очень важное. И люди раскрываются, и что-то говорят такое, что, может быть, в другой обстановке не сказали бы. И это очень важная миссия, потому что люди начинают меняться, они начинают располагаться к Церкви, они начинают понимать, что это не только красивые службы, хоры прекрасные, но это жизнь, добрая жизнь, и что люди, которые в Церкви, они добрые люди, только хорошее от них можно ждать.

ЛЮБОВЬ

Владыка, часто говорят, и это действительно так, что, к сожалению, при всем величии этого понятия, само по себе слово, оно очень «затасканное». И что только не называют сегодня любовью! Хотя все-таки, наверное, чаще всего в сознании обычного человека, он представляет себе либо любовь мужчины к женщине, либо родителей к детям, детей к родителям. А вот для монаха что такое любовь в первую очередь?

Все то, что вы назвали: любовь родительская, супружеская любовь и любовь к Богу, любовь к ближнему — все-таки это все любовь. Проявления ее разные, уровни ее разные, иногда они бывают даже очень низкими, но по сути это одно, по сути. И поэтому, конечно же, у монаха любовь должна быть прежде всего к Богу и к ближним, и чем больше мы любим брата, тем ближе мы к Богу. Помните, такой знаменитый рисунок аввы Дорофея, где круг, эти точки, чем ближе точки друг к другу, тем ближе они к центру, который Бог как раз изображен был в виде такого вот круга, точки такой центральной. Поэтому для нас это как бы одно — и любовь к Богу, любовь к ближнему. Ну, конечно, настоящая любовь — это дар Божий. Еще раз говорю, что для монаха путь к любви, такой настоящей, подлинной любви, лежит прежде всего через молитву — через молитву о ближних, через молитву о себе, своей душе к Богу, прежде всего Иисусова молитва, потому что именно эта молитва предстояния пред Богом, такого вот абсолютно интимного, абсолютно такого уединенного, она, в общем-то, во многом определяет, каким будет монах, каким будет его путь к Богу, определяет все то, что называется обычно духовной жизнью.

Владыка, а вот вы сказали в начале нашей беседы, вы сказали: «любовь важнее, чем Типикон» и что осознание этого тоже не так просто происходило. А вот что должно произойти, где здесь граница? Это же не значит, что нужно отменить Типикон? Просто я хотел на эту тему, чтобы вы чуть-чуть более подробно порассуждали.

Мы должны понимать прежде всего то, что и Типикон, и все те богослужения суточного круга, особенно приуготовительные такие: вечерня, утреня, повечерие и так далее — это все средства, и многие отцы об этом писали, что и тропари, и кондаки — это все хорошо, все замечательно, и каноны, но это все средства, это все первый этап в молитве, а настоящая молитва, она уже начинается, когда инок предстоит в своей келье Богу и от всего сердца, от всей души из глубины всего существа своего взывает к Богу, молится Иисусовой молитвой — вот это самое главное.

Но здесь надо помнить, конечно, что Иисусова молитва, как святитель Феофан писал, — это не есть что-то такое магическое, это не какой-то там фетиш, что-то такое необычайное, это тоже такое же средство, но просто очень удобное и очень проверенное, что ли, я бы сказал, многими веками.

Можно, конечно, как угодно молиться, и мы видим в древних патериках кто-то говорил «Господи, помилуй», у кого-то немножко другая молитва, это неважно. Но важно именно вот это вот предстояние Богу и такой вот вопль души, искреннее такое, конечно, без воплей, просто надо правильно понять.

Без эмоций. (Смеются.)

Без эмоций, да, совершенно верно, бесстрастно. Хотя у нас — так уж, немножечко такое отступление сделаю, — у нас в Лавре был один брат, который действительно вопиял, вот по-настоящему, он так громко молился, что его отовсюду гоняли: братья хотят отдохнуть, летом, например, открывают окошко в сад, а там этот брат вопиет. Ну, там разные ему пожелания неслись из окошек.

От любви. (Смеются.)

Однажды прибегают испуганные рабочие и говорят: «Там кто-то прячется и что-то кричит!» — «Где, что?» А я как раз экономом был в то время, прибегают, пошли разбираться. А на стене на крепостной лаврской лежали какие-то старые матрасы, по-моему, матрасы, было время прохладное, и этот брат, он забивался в эти матрасы и, значит, вопиял. А рабочие пришли эти матрасы переносить — там что-то шевелится и вопиет. Они с перепугу к эконому: что делать? Конечно, не о таком вопиянии я говорю, а о том, когда, действительно, от всего сердца, от всей души, ну просто всем существом человек глубоко молится, вот это, конечно, та молитва, которая действительно преображает душу человеческую.

Спасибо огромное, спасибо большое, владыка, за этот разговор. У нас финал, я в финале хочу вас попросить поставить знак препинания в предложении, где постановка этого знака будет менять смысл. И вот в какой ситуации — мы чуть-чуть этой темы коснулись, но вот совсем вскользь просто упомянули, я поэтому хотел бы уточнить, что вы думаете. Я как-то был свидетелем дискуссии на тему того, может ли быть сегодня снят художественный фильм о конкретном новомученике, вот мы с вами говорили о новомучениках. И в общем, такая дискуссия была нешуточная, кто-то говорит, что только это и нужно, потому что как иначе мы это людям расскажем, чтобы это было интересно, важно, привлекательно. А кто-то говорит: «Нет, ни в коем случае, любое искусство — это вымысел, это видение художественное все равно, вымысел художника, и все биографические фильмы вызывают много нареканий всегда, а тут о святом». Вот как вы относитесь к ситуации и возможности снять о конкретном святом художественный фильм? «Снимать нельзя отказаться» — где вы поставите знак препинания?

После слова «снимать».

Снимать?

Снимать, конечно, снимать, потому что именно этого не хватает, вот почему у нас мало почитания новомучеников, потому что как-то, вы знаете, это ушло, когда какая-то эпоха была другая, и мы просто не знаем ничего этого. Пускай там будет какой-то элемент вымысла, но об этом надо честно сказать, что основано на том-то и том-то, но это не значит, что там прямо именно так все стопроцентно было. В качестве примера есть такая книга «Отец Арсений». Как вы знаете, там идут споры, был этот человек, существовал, но это споры специалистов, один против другого спорит, а для людей-то польза какая огромная. Вот я сам ее когда прочитал, знаете, это одна из тех книг, которые меня буквально перевернули и большую роль сыграли в выборе моего жизненного пути. Вот мне кажется, что здесь то же самое с фильмом может быть. Если фильм будет снят талантливо, хорошо, чтобы, как говорится, душу проняло, то это будет очень хорошо, очень полезно.

Спасибо огромное, дорогой владыка, очень вам признателен за эту беседу.

До свидания, всего доброго.

Спасибо. Это был послушник ста игуменов епископ Панкратий. А мы продолжим писать парсуны наших современников ровно через неделю.