Это необычное интервью, а может, и не интервью вовсе. В беседе с актером МХТ им. Чехова Валерием Трошиным не нужны вопросы журналиста. Потому что у самого Трошина — как у православного человека — очень много вопросов: к профессии, к жизни, к смерти, но в первую очередь — к себе самому. Объединяет эти вопросы одно: все они так или иначе рождены переживаниями о вере.
Юность, юность… А жизнь?
…В детстве меня заражала Пасха. Наверное, с Пасхи все и началось. Есть в Москве Пятницкое кладбище за Крестовским мостом, там лежат все мои родственники — и бабушка, и мама, и папа, и дяди, и тети, и брат. Хорошо на кладбище лежать под деревьями: птички прилетают, поют. Хорошо, очень… И тогда — в детстве — тоже было хорошо. На Пасху вся большая семья собиралась на кладбище, около могилки. Общаются, разговаривают… А потом идут к бабушке в гости. Вот такая была Пасха. Что отмечали эти люди? Не знаю. Думаю, они и сами не знали. Но не помню, чтобы, например, на 7 ноября так собирались.
…В школе-студии МХАТ у нас был предмет «История религий». Мне это казалось бесполезной вещью, потому что невозможно за один год докопаться, что такое буддизм, иудаизм, христианство, ислам. Бесполезно! Я вот спрашивал у преподавательницы: «На Тверской девочки почти раздетые разные ходят, и что мне — шоры надевать?» Она мне ничего не могла ответить. Это потом уже, когда приходишь к вере, становится понятно: «Не смотри на них. Просто не смотри — и все. Смотри в другую сторону». Но тогда-то, в юности — было не так.
За партой прийти к вере не удалось. Но я уже тогда о вере думал. Потому что к тому моменту уже пережил смерть брата. Ему было девятнадцать, мне —восемнадцать. Мы прощались с ним — он был в закрытом гробу. Нам его даже не показали. Он изуродованным был. Убили в армии. Как это пережить? И с этого мысли о вере начинаются — что такое смерть? Зачем она?
А совсем недавно хоронили моего друга. Он муж одной нашей актрисы, спортсмен. Несчастный случай — сорвался с четвертого этажа. И долго лежал, бодрился-бодрился, да еще успокаивал всех, утешал, а потом тромб оторвался. Этот человек был эталоном. Мужем, который пылинки сдувал с жены. Отцом и зятем. Он успевал все и везде. С ним работали иностранцы, чехи, и говорили, что он — единственный встретившийся им в Москве человек, который не надевает масок, остается самим собой. Во всем этом я хотел бы следовать его примеру. Но несколько дней назад его погребли. Вот он лежит мертвый. Это как в покаянном каноне: «Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна?» И вот он — и безобразен, и бесславен. А что такое бесславен? Холодный. Как его жене это пережить?
…Господь дает пройти тебе все пути, чтобы потом сказать: «Ты же без Меня не можешь…» Это как к доктору приходишь, а он тебе лекарство выписывает. Другой приходит — ему он другое дает. И каждому свое. Мне Господь выписал такие обстоятельства, какие мне полезны. Наверное. Как врач спрашивает: «Вы принимаете то лекарство, которое я вам выписал?» — «Знаете, нет, не принимаю…» — «А печень не болит?» — «Очень сильно…» — «Вы уж в следующий раз меня послушайтесь».
Была разгульная жизнь. Все вкусно: гуляешь, пьянствуешь, но потом — похмелье. Думаешь: «Дальше-то что?» Юность, юность… А жизнь? Появлялись в поле зрения индуистские авторы — случайно или неслучайно, не знаю… Читал и понял: бестолковая вещь. Для меня уж точно. Потом была учеба в школе-студии, а там — лекции по философии. Тоже ступень. Замечательный человек была наша преподавательница. Она и сейчас еще преподает. А потом однажды нашел дома книжку протоиерея Серафима Слободского «Закон Божий». Откуда она взялась? Какая-то женщина подарила отцу эту книгу в школе, где они вместе работали. Потом через много лет, когда отец уже умер, я с этой женщиной однажды виделся. «Я твоего отца знаю, оказывается, — говорит она. — Я ему когда-то давно книгу Слободского подарила». И тут — знаете, такое бывает — разные части пазла сложились в совершенно ясную картину.
…Рядом с моим домом есть храм свв. Бориса и Глеба. В нем началось мое воцерковление. Все священники там — замечательные. К ним трудно попасть на исповедь, потому что люди на самом деле очень хотят долго и подробно им исповедоваться. Я успел уже поисповедоваться каждому из них. Один стал моим духовником. Среди прихожан много молодых людей — ну как это может не радовать?! В этот храм я привожу друзей и коллег, которые просят познакомить их со священником. Они хотят поговорить, хотя бы просто поговорить — ведь сердце просит. Когда совсем тяжело, люди бегут или даже ползут в эту лечебницу. К врачу-то.
Меня в этом храме в первый раз поразила одна многодетная семья. Сейчас образ многодетной семьи непопулярен — мол, «зачем плодить нищету». Но эта семья была такой, что от них невозможно было оторвать взгляд. Стоит папа, мама, дети друг за другом мал-мала-меньше — и у всех глаза счастливые. Не то чтобы они были с виду особенно богато или нарядно одеты. Нет, просто видишь: они счастливые люди. И я подумал: «Что за счастье такое?» Я в храм стал ходить — захотел посмотреть, что же такое происходит здесь с людьми, что они такие счастливые. Почему же я не такой? А я не такой…
И за этим счастьем я сам в храм пошел. И потихоньку мне стало жить счастливее. Радостнее… Только это другого, непривычного толка радость, она тихая радость, она постоянная. Она длится, она возвышается. Это как влюбленный, который просыпается от счастья. Мы ведь знаем, как бывает по-другому: ты не спишь, потому что у тебя горе. У меня были такие пробуждения — и неоднократно. И не у одного меня. У моих близких. Мне рассказывали друзья, как они не могут спать, оттого что нехорошее что-то случилось. И просыпаются, потому что мысль в голове крутится и копошится реально черная. Неслучайно ведь говорят, что от черных мыслей как будто смердит. Когда начинаешь жить, глядя внутрь себя, а не на людей, которые по улице ходят, — понимаешь: у тебя внутри бывает и смрад, и свет. Твой выбор — чем ты себя наполняешь. Человек должен сам выбирать: надо ему жить по вере и менять себя или не надо. В гору ему идти или вниз, в ресторан к морю. В ресторане у моря хорошо, море плещет, только там через 20 минут цунами… Или даже без цунами. Попьешь вина, поспишь, пойдешь купаться утром. Замечательная жизнь, очень хорошо. Только зачем?
А как быть верующим милиционером?
…Два раза в театре мне предлагали ну просто омерзительную — по моим меркам — роль. Играть упоение блудом. И не что-то там трагическое, а просто блуд ради блуда. Этакое смакование. Я отказывался. Приходилось… Мы же на репетициях глубоко погружаемся в любой материал, разжевываем его. И прожить столько времени с тем, от чего меня тошнит… В чем тогда радость работы в театре или в кино? А это должна быть именно радость. Я хочу идти на работу, которая любима. И Слава Тебе, Господи, если от таких ролей получается отказаться. Это не так-то просто.
А вообще это большой вопрос: как совмещать веру с нашей повседневной жизнью, с ее реалиями? Как вера Сонечки Мармеладовой сочеталась с ее жизнью? Сейчас студенты в школе-студии МХАТ ставят Достоевского. И у них задание: искать персонажей, похожих на тех, кого они играют. Например, Антоний Храповицкий, возможно, был прототипом Алеши Карамазова. У меня есть знакомый в Троице-Сергиевой лавре, который, наверное, этакий современный Алеша. Я дал его контакты студентам. А по поводу Сонечки — не знаю… Она же не по своей воле так жила. Как это сочетать?! А как быть верующим милиционером с зарплатой 15 000 рублей и жить в общежитии с женой и ребенком? Как?! Я не знаю. Это гипертяжело. Соблазн так сладок, привлекателен. Лукавый так убедителен. Начни с кем-нибудь спорить об этом — и понимаешь, что не имеешь ни одного весомого аргумента против вопроса: «А как иначе выживать?» Вспоминаются слова: «верую, ибо абсурдно». Ну это же действительно абсурдно — и поэтому надо веровать. И жить по вере. Не как доказательство своей инаковости, а как доказательство бытия Бога. Христианство ведь — безумие для мира. Все не укладывающиеся в голову вещи свидетельствуют как раз о том, что Христос — Бог. И рождение, и жизнь, и смерть, и воскресение Его.
…Антон Павлович Чехов был верующим человеком. В книге «Остров Сахалин» он рассказывает, что на Сахалине причащался. Сейчас принято представлять Чехова неверующим. Но кто об этом пишет? Сами же неверующие. А зачем тогда он причащался на Сахалине? Ради справки? Какой справки? Он не был служащим, он был волонтером — участвовал в проведении переписи населения, каторжников переписывал. И причастился. Зачем? Мне лично этот факт в свое время очень о многом сказал. Я стал рассматривать пьесы и рассказы Чехова с христианской точки зрения. Они все наполнены христианством. Как и все его программные произведения, которые мы читаем в школе.
Смотрел в одном театре «Черного монаха» — и понимал, что не туда режиссер ведет спектакль. Зритель сидит в зале и думает: какие все плохие вокруг, а я — хороший. А Чехов пишет о другом — о том, что мы все такие. Все зло — внутри нас. Не узнаешь себя в главном герое? Но ты именно такой. Страшнейший персонаж. А все акценты в том спектакле расставлены наоборот: я — страдающий, я — не причина зла. А по христиански-то зло — где? Все внутри нас.
Персонажу Коврину дали сад возделывать, а он отказался. Потому что решил, что гений — один только может великую мысль до людей донести. Он один из немногих, один из избранных. И умирает Коврин страшно — горлом кровь идет. А сколько людей вокруг него погибло? Но он все равно считал себя гением. А тот спектакль так поставлен, что его зрителю должно быть жалко: мол, не поняли его, не оценили, а ведь и мы, думает зритель, такие же — бьемся-бьемся, и ни друзья, ни семья, ни начальство нас не понимают. Но мы же — гении… Вот только черный монах к нам пока не приходил. Но придет. Обязательно. Потому что мы же этого достойны! Только черный монах этот — враг рода человеческого. А мы его за откровение свыше принимаем. Он льстит нашему «я». Как банально. Как смешно и глупо на нашей страсти — на тщеславии — сами и спотыкаемся.
Есть у Чехова рассказ «Осенью». Его один мой друг, актер, потрясающе читал. Я когда еще не был крещен, слушал — и плакал. А когда пришел к вере — тоже плакал, но уже от другого. Оказывается, рассказ был совсем о другом. Главный герой — бывший барин. У него была невеста, которая очень подло его бросила, ушла от него в день свадьбы. А он ее до сих пор любит. И теперь спивается по кабакам от горя. Он закладывает хозяину трактира Тихону — жирному, шпыняющему его — медальон с портретом той самой возлюбленной. И в конце рассказа он собирается медальон выкупить, а трактирщик уже ногтем сдирает с него изображение этой женщины. И я слушал своего друга, актера, и плакал, думая о трактирщике Тихоне: «Вот гад!» А со временем увидел все по-другому. Там текст такой: «Выпив пять стаканов, барин отправился в угол, раскрыл медальон и пьяными, мутными глазами стал искать дорогое лицо... Но лица уже не было... Оно было выцарапано из медальона ногтями добродетельного Тихона». Меня поразило слово «добродетельного», оно здесь расставляет все на свои места. В чем добродетель? Ведь у Чехова это слово не в кавычках… Этот бывший барин на свой медальон смотрит — и пьет, не может остановиться. А трактирщик Тихон по сути шанс ему дает, спасает его: мол, забудь ее, начни новую жизнь, перестань. Он это из любви делает. Вот так рассказ совсем новым смыслом наполняется. Но понять и передать Чехова так может только верующий режиссер и актер.
…С духовником иногда о работе советуюсь. А то несколько раз «влипал». Думал: «У меня сейчас денег нет, в этом фильме придется сняться…» И такое позорище потом получается из этого фильма! Многократно я потом терпел — и от дочери своей, и от ее подруг. Дочь говорит, что краснеет за меня, а подруги разочарованно спрашивают: «Дядя Валера, так это Вы вот ту роль играли?» Позор на мою голову… А меня обманули. Дали одну часть сценария, на четвертый день съемок оказалось, что дальнейший сюжет переписали. И отказаться уже нельзя. Не профессионально это — в середине съемок сказать: «Не буду я в этом играть!» — и людей подставить. Взялся работать — так работай. Но потом смотришь, что получилось, — ужас. Рассказал батюшке. Он мне дал совет. Причем он-то телевизор не смотрит. Но сказал буквально одно слово — и точно. Иногда вроде думаешь: «Все же понятно вроде, спрошу у батюшки на всякий случай, проверю просто…» А он вдруг говорит что-то совершенно противоположное, и тут ты понимаешь: а ведь прав-то — он. Он тебя знает совсем с другой стороны — с духовной. Так даже ты сам себя не видишь. Не хочешь видеть.
…В спектакле МХТ им. Чехова «Мастер и Маргарита» играю Никанора Ивановича Босого. Это кстати, один из двух персонажей в «Мастере и Маргарите», который напрямую «сообщает» что-то о Христе. В том смысле, что ведет себя как христианин. Да, не самый усердный (скорее, наоборот), но помнящий свой «порт приписки». Первый — буфетчик Соков, который спускался по лестнице, увидел берет и перекрестил его. Берет превратился в черного кота и убежал. А Никанор Иванович Босой «клялся и божился» — именно так! — что в доме завелась нечистая сила — и что он узнает ее. Скажете, он Бога всуе поминает? Возможно. Но все-таки он правду сказал и про то, что в Москве — лукавый, всех точно предупредил.
Когда-то давно на какой-то из дней рождений мама подарила мне одно из первых изданий «Мастера и Маргариты», я читал роман с интересом, особенно главы о Иешуа и Пилате. Хотя и думал: зачем это здесь? К чему? К тому моменту Библию я не читал. Ее просто не было у нас. И потом именно роман «Мастер и Маргарита» заставил обратиться к первоисточнику — к Евангелию.
Меня спрашивают иногда: «Как же Вы, православный человек, играете в спектакле по Булгакову?» А что тут такого для православного? Меня как православного гораздо больше соблазняют другие вещи.
Вера — не елей
…Я не сомневаюсь в истинности моей веры и в правильности пути. Но у меня сомнения другого рода. Я неправильный христианин. По большому счету, жить по вере у меня не получается. Говоря это сейчас, понимаю, что, как ни сформулируй, прозвучит пафосно. Но это правда так. Я плохой христианин. Заповедано любить ближнего, а я боюсь — а вдруг сядут на шею? И вроде понимаешь: пускай сядут, это же крест каждого. Но я боюсь, малодушествую, не хочу крест нести. Не хочу. Мне лучше дома поспать. А просплю-ка я Литургию. Я же так устал вчера, я же работал. Я же себя люблю. А пока ты себя любишь, ты Бога не любишь.
…Сейчас время пост-пост-постмодернизма, как писал Пелевин. Но я четко понимаю, что для меня сегодня есть нравственные авторитеты. Мой покойный отец. Мой друг Игорь, которого мы недавно похоронили. Олег Павлович Табаков для меня авторитет — говорю это искренне, без лицемерия. Все учителя моих учителей — авторитеты. А в храме куда ни ткни, для меня любая бабушка — авторитет. А еще мой знакомый Андрей Щекутьев — авторитет-герой. Он чуть старше меня, у него тяжелая форма церебрального паралича. Он пишет картины маслом. Да, это наивная живопись. Но ты, здоровый человек, возьми красочки и так наивно напиши, как он? Не сможешь. А этой осенью он еще и женился на совершенно парализованной Ирине, она — поэт. И они счастливы.
…Вера — не елей. Это жесткие вещи. Вот святой Георгий Победоносец пришел к римским легатам и говорит: «Вы зачем церковь снесли?» — «А ты кто такой?» — «Я проповедую Истину…» — «А что такое Истина?» — «Истина — Христос, а вы его гоните». А они привязали святого Георгия Победоносца к колесу и стали резать ножами. Вы представьте себе это не как далекое житие из далеких времен, а вот тут здесь и сейчас?! А выставка «Преодоление: Русская Церковь и Советская власть» — это же просто до дрожи! Человек «агитировал женщин водить детей в церковь» — приговор: «Расстрелять». А почему священника в Сирии убили? А почему застрелили отца Даниила Сысоева? Как так?! Откуда в мире эта злоба? До смерти. Я не понимаю…
…Я участвовал в автопробегах против абортов от храма Успения Богородицы в Петровском парке. У меня на машине с двух бортов надпись: «Аборт убивает гениев». Друзья и коллеги надо мной смеялись сначала, потом стали придумывать новые «смешные» лозунги, чтобы на машине написать. Ума не приложу: меня беременная женщина в соцсети стала упрекать: как, мол, я — мужчина, не выносив ребенка, могу судить о том, что такое аборт. Да я не сужу. Я просто знаю: аборт — это убийство. Убийство матерью в своем чреве собственного ребенка. Эта беременная женщина не знает, что у ребенка с матерью нет общего кровотока, но зато знает, как надо относиться к абортам. Вот такое «чудо»
…Один коллега в Фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) пишет мне, что, дескать, после скандальных новостей про Церковь он в храм — ни ногой! «А раньше-то ты ходил?» — «Нет…» — «А Евангелие ты читал? Ты взрослый человек, у тебя высшее гуманитарное образование, лучшее в стране — ты хоть раз Евангелие читал? А как ты Достоевского играешь?! Как ты живопись смотришь? Как ты вообще искусством занимаешься?» Ничего не отвечает.
Один однокурсник убеждает меня в чем-то, что я должен понять в богословии. Я спрашиваю, ты греческий знаешь? Нет. И я не знаю. Тогда как мы вообще можем заикаться о богословии? Зато он читал неких американских авторов, которые «все выяснили» — Христос, оказывается, был просто человек… Им мой однокурсник верит почему-то. Я говорю: «Это же ересь». А он мне раздраженно: «Ну вот, я все ждал, когда ты это слово произнесешь». А что же это еще, как не ересь?
А потом звонит другой однокурсник, гомосексуалист, и говорит, что, мол, ты не должен был с тем первым так разговаривать. Его, мол, возмущают мои ответы. Ты, мол, христианин и поступаешь не по-христиански. Вот так — учат меня мои приятели. Смиряют — спасибо им обоим.
Но и тот, и другой преподают в театральной школе. Чему они научат детей? Я пессимист.
…Одно счастье — детский дом, с которым я давно дружу. Я познакомился с ребятами, когда они лежали в больнице. Туда Господь меня привел. Подарил самое дорогое, что мог. Там есть девочка слепая — она несколько раз приходила к нам в МХТ на спектакль. Утром встаешь и едешь в эту больницу. И понимаешь, что едешь делать что-то настоящее. А не в буфете театра пообедать за двести рублей и — о счастье! — увидеть, как мимо тебя проходит сам какой-нибудь знаменитый артист. Нет, счастье в другом — что в твоей жизни появилась эта слепая девочка. Это она в твоей жизни появилась, а не ты в ее.
Наивный взгляд 42-летнего человека
…Сейчас то и дело говорят: «православное кино», «православный театр», «православная ярмарка», «православные художники», «православный рок», «православные поэты»… Поаккуратней бы с этим. Слово «православный» забалтывается. Получается, что Православие — это какая-то внешняя атрибутика, или принадлежность к субкультуре. А Православие — это сама жизнь. Мы, во-первых, очень мало знаем об истории Церкви вообще, чтобы так браво ярлыки развешивать, и не хотим новые знания получать. Но при этом терминологией вовсю пользуемся. А во-вторых, «православный» — это человек. Все остальное — результат его труда. Машина — это просто машина. Спектакль — просто спектакль. Вера — просто вера.
Только ленивый не прочитал сегодня книгу отца Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые». Скажешь — «православная литература»? А я скажу просто «настоящая литература» — восхитительная.
Или, например, Олеся Николаева. Она настоящий православный поэт — в том смысле что она православный человек, который пишет потрясающие стихи. Вот только если в Яндексе набрать «православный поэт», ее имя не выпадает, слава Богу. Я часто читаю ее стихи на поэтических вечерах во МХАТе. Вот это — одно из любимых:
О, зачем они не умеют петь,
не танцуют мазурку и падеграс,
не вызывают обидчиков на дуэль,
не носят с жабо рубахи,
не грозят вероломному турку,
не целят коршуну в глаз,
не увозят тайно венчаться барышень, не идут в монахи?
О, зачем они не умеют безумствовать, не умеют каяться,
не знают, как — пировать,
как прощаться навек, что — в последнюю брать дорогу!..
О, ни жертвовать, ни обет приносить,
ни плакать, ни ликовать,
ни останавливать солнце на небе, ни молиться Богу...
О, зачем они не умеют ходить по водам,
приказывать буре: замри!
Все сочинителю портит герой безликий,
и сюжет застопоривается: тщетные рыбари
сети никак не могут распутать под птичьи крики!
Это ведь потрясающе — про нас!
…Это важно — молиться за усопших. И друг за друга. И вообще молиться. Пребывать в этом состоянии. Когда ты с Богом близок, кто тебе страшен? И беды мимо проходят. Моему сыну сейчас двадцать лет. По юности его частенько грабили на улице: отнимали плеер, телефон, могли побить. Я ему пытался объяснять: понимаешь, Димка, ангела-хранителя с тобой нет, вернее есть, но ты его гонишь от себя пинками. А ребята на улице — хулиганы — его давно уже насовсем прогнали. Вокруг них уже одни бесы вьются. И они — бесы, а не ребята — видят: идет незащищенный человек, рядом с которым Бога нет. И бесы этих ребят пинками к тебе гонят… Димка начал молиться — и его перестали грабить. Я вижу тут прямую взаимосвязь, хоть это, может, и наивный взгляд для 42-летнего человека.
Записал Константин Мацан
