«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 30. «Битва при роднике»

К вечеру проснулся Монгол, подошел к костру, уныло разбавив сок горячим чаем.

— Чего грустишь? — Спросил его Веня.

— Грустно потому шо.

— Понимаю. — Горестно вздохнул Веня. — Дела амурные.

Монгол не ответил.

— От женщин одно зло. — Веня по-турецки уселся у костра, глядя в огонь. — Ну, конечно, мама — это пол беды. Но вторые, основные пол беды — это все-таки жена. Ты, вот, например, скажешь ей слово. А она обязательно найдет в нем какую-то дрянь, о которой ты и не подозревал. Ты начинаешь ей объяснять, а выходит, что оправдываешься. Или, вот, к примеру, такой важный вопрос, как прием пищи. Все знают, каким образом идет путь к мужскому сердцу. А в жизни я говорю: «Маш, я голодный». А она мне: «да как же! Ты же поел». — «Когда? Я еще не ел ничего» — «Да что ж ты обманываешь? Ты ж с утра банан съел!» Представляешь?! Банан! Нет, я многое могу понять, я человек понятливый. Но так же нельзя!

Монгол улыбнулся.

— А покупки? Идешь с женщиной на базар, — еды бери на неделю. Можно сгинуть там, на базаре. Или, вот, кино. У нас фильм один шел, драма. Я говорю: «тебе драм в жизни мало?» А она: Все говорят, что хорошая, пойду и все!» Ну ладно, я уже билеты купил. И тут она: «Не, я не пойду. Я же должна накраситься. Если драма хорошая, то я расплачусь. А если расплачусь, то тушь потечет!»

Сейчас вроде смешно, а тогда… А вот как-то раз, встали утром. Она на меня косо так смотрит. На вопросы не отвечает. Целый день дуется, срывается по пустякам. К вечеру я не выдержал. «Да что с тобой такое?» — говорю. А она: «Ты мне во сне изменял».

У костра засмеялись.

— И поэтому ушел? — Спросил Монгол.

— Да нет, конечно. — Отмахнулся Веня. — Из-за такого не уходят. Но ощутите творческий размах!

— Может сон в руку? — Спросил Глеб.

— Или вот еще. Соседи у нас были сверху, Смирновы. Они тоже в Израиль собирались. Мама мне как-то говорит: Веня, Смирновы едут, и нам в Израиль пора. А я ей: мама, кому в Израиле нужны мои шедевры? Смирновым? Так я им могу их еще здесь продать, в полцены... Так вот, Смирновы.

Ругались мы с ними часто, потому что Иосиф Абрамович днем спал, а по ночам тихонько работал сапожником. А когда у тебя сосед сверху — ночной сапожник, — это не только грустно, это пагубно отражается на печени. Пару раз мы органы вызывали, но вы же знаете нашу гуманную милицию! И вот однажды ночью жена не выдержала, и пошла к ним наверх. Ну, думаю: всё! Отгулял Иосиф Абрамович свое, и в Израиль больше не поедет. Прислушался я, а там тишина такая стоит, гробовая. Полчаса, час. Ну, думаю: наверное у Иосифа Абрамыча сердце заболело, валерьянку пьет. Наконец, возвращается, довольная. «Маша, чего так долго?» — «Я с ними поругалась, конечно, а заодно их кошке коготки подрезала».

— Какая замечательная женщина! — Сказал Глеб. — Я так и не понял, почему ты ушел? Она тебя не любила?

— Меня? Что ты! С Богом сравнивала. «Всё из-за тебя», — говорила. Но если мама и жена договорятся, — пиши пропало. Они за тебя все решат, а потом оп, и старость. Я это понял, и ушел. На свободу с чистой совестью. Вот с мужиками все просто и ясно. Мужик — это…

— Дарова, неформалы, типа. Или как там. — В круг света из-за деревьев вышли два крепких качка. Один демонстративно держал на плече новенькую, поблескивающую лаком, биту.

— Кароч, мы тут виноградник сторожим. — Сразу начал один. — Мы всё видим, кто ходит, откуда. Сегодня кто-то из ваших на виноград ходил. Нам оно сиренево, — рвите. Но если хоть один куст травы пропадет, — ребра переломаем. Поняли?

— Какой травы? — Спросил было Веня.

— Какой надо.

— А мы не…

— Да нам побоку. Поняли?

— Поняли.

И качки исчезли так же быстро, как и появились.

На поляне воцарилась тишина. Лишь на холме неподалеку толстые московские соседи громко спорили из-за того, кто пойдет в Гурзуф за едой. Веня почесал свою бородку.

— Как говорила моя мама, когда начиналось что-то плохое, — не бойся, Веня, это еще не конец.

— Это точно. Бывало и похуже. — Сказал Глеб.

— Что бывало? — Не понял Монгол.

— Тут бойня была, в девяностом.

— Расскажи!

— А что рассказывать? В Москве это почему-то называли «День москвича». Хотя другие говорят, что все дело в Дне Харькова. Но его отмечают 23 августа, а то было раньше, так что не выходит. Короче, обычно к 23-му в Крым съезжаются харьковские гопники. Не только, конечно, из Харькова, но из других городов, местные тоже подтягиваются. Такая добрая традиция у них — избивать волосатых. Я поведение дегенератов не обсуждаю, над больными не смеются. Короче, в начале августа прошла тема, что в Гурзуфе будет панк-фестиваль. Это вроде как симферопольский горком комсомола замутил. Тогда у КГБ была задача иметь среди волосатых побольше глаз и ушей, и комсомольцы из штанов выпрыгивали, чтобы среди неформалов за своих сойти. Ну, и слух пустили, что Летов будет, Янка. Лаэртский. Олди. Ник Рок-н-Ролл. Конечно, народу сюда навалило — тьма. Холмы эти, пляж, — хайратыми было забито всё до самого Гурзуфа. Конечно, местным это быстро надоело. Все вокруг блюют, матом ругаются. Мало того что прибыли с них нет, поскольку стоят дикарями, так еще и цивилов распугивают. Короче, кругом один вред. Ну, а местные менты, не особо разбираясь, что там будет за фест, подключили шпану порядок наводить. Не знаю, крымские они были, или с материка. Наш, запорожский ОМОН засветился, я даже узнал одного. Поначалу пьяных и обдолбанных в Гурзуфе фигачили. Вся набережная в кровище была, «Скорые» забирать не успевали. А поскольку народ жил в основном на побережье, то гопы и сюда ломанулась. Но к тому времени часть избитых уже успела вернуться в лагерь и рассказать о местном гостеприимстве. В общем, народ был морально подготовлен и занял оборону. Похватали палки, арматуру. Даже хипари пристроились лагерь защищать. Гопы, конечно, не ожидали, что их при параде встретят, ну или еще толком крови не попробовали. Ну, выяснили отношения, перетерли всё, замирили. Те назад ушли, а наши, естественно, расслабились, даже колы на радостях с обрыва покидали. А под вечер сюда снова пришли гости. Только уже не гопы, а менты переодетые, а с ними качки какие-то, спортсмены. Тут уже разговоров не было, они просто шли лагерь уничтожать. И вот тогда всех дубасили без пощады. Баб били, детей. Страшно было. Пацан какой-то наверх, через виноградники побежал, — я за ним. Так цел и остался.

— Убили кого-то?

— Я не видел. Мне говорили, что одного парня убили точно. Но я думаю, что и не одного. Хотя потом это дело замяли, и в газетах писали, что вообще ничего не было. А то, что я сам видел, — так это девушка беременная вот с этой самой скалы упала. Вроде жива осталась, но у нее выкидыш был. А там ведь целыми семьями стояли. Тех, кто хотел в палатках отсидеться, ногами и прутьями метелили, не разбираясь. И попробуй вылези — сразу с ноги в лицо получишь. А мы в лесу отсиделись, под утро вернулись. Лагеря нет, кровища везде. Феньки валяются, зубы чьи-то, сережки сорванные в крови. В итоге фестиваль не состоялся, а народ потом из Гурзуфа выбирался как мог, — через Ай-Даниль, через виноградники. Партизанскими тропами.