Обычно по четвергам на сайте «Фомы» выходит моя колонка. Но в этот раз четверг приходится на 9 мая, праздник Победы, и я подумал, что лучше предоставить слово тому, кто эту победу ждал. А именно — моей маме, Инне Борисовне Ровинской, 1932 года рождения. Во время войны она девятилетней девочкой была эвакуирована в Омск — и спустя 60 лет написала об этом свои воспоминания (несколько фрагментов из них уже публиковалось в «Фоме» в 2004 году). Что в ее записках мне кажется интересным (и в историческом, и в человеческом отношении) — акцент делается не на трагической, а на обыденной составляющей жизни. Да, сталкиваться с трагедией приходилось, но помимо трагедии, было и обычное детство — с радостями и огорчениями, дружбой, смехом, интересными книжками, взаимопомощью не всегда даже знакомых между собой людей. Война не смогла перечеркнуть жизнь — и жизнь продолжалась.
Виталий Каплан
* * *
Через две недели после начала Отечественной войны 7 июля 1941 года мы были эвакуированы в город Омск. Мы — это мои тёти Беля и Года и мы с Майей, дочерью Годы. Беля работала в Наркомземе, и весь наш эшелон из товарных вагонов был наркомземовским. Мои мама и папа оставались в Москве.
В каждом вагоне был староста. Когда поезд останавливался, от первого вагона последовательно к последнему старосты кричали — “Стоянка двадцать минут” или “Стоянка два часа”. Помню, как в каком-то крупном городе было много путей, занятых составами. Две девушки в одних сарафанах несли ведро с водой, а какой-то серьёзный человек уверял девушек, что их эшелон ушёл. Девушки хохотали.
В Омск мы приехали через 7 суток, вечером. Нас временно разместили в Сибнархозе. Майя по своей любви лазить через заборы довольно сильно расцарапала ногу, повиснув на низеньком заборчике.
Когда мы приехали в Омск, нас очень удивило, что в окнах были выбиты стёкла. Оказывается, накануне прошёл град с градинами в куриное яйцо.
Вскоре мы поселились на Третьяковской улице, дом № 35. Этот дом был одноэтажным, как и все дома на этой улице, покосившимся “как “Седов” во льдах”, — сказал как-то про него один знакомый мальчик, тоже эвакуированный из Москвы. В глубине двора, возле очень и очень примитивного туалета был сарай. Каким-то образом Майя умудрялась залезать по стене под потолок этого сарая и довольно часто это проделывала. В доме были три комнаты, в одной жили мы, в других — хозяйка Таисия Яковлевна с дочкой Лёлей, которой было тогда 26 лет.
* * *
Нам с Майей дали по приезде в Омск талоны, и мы ходили куда-то обедать. В столовой нам давали суп с серой лапшой. Майя суп выпивала, а лапшу оставляла. Я делала то же самое, только свою лапшу потом тайком съедала.
Вообще Майя в свои десять с половиной лет была первой красавицей мира, а я в свои девять — второй, что меня вполне устраивало.
В Омске у нас с Майей не было кукол. И я вышла из положения следующим образом: завязала угол у маленькой подушки — получилась головка, а когда Года дала мне кусок от своей розовой рубашки, и я нарисовала глаза, нос и рот — у меня была уже кукла, с которой можно играть.
Нас записали в школу № 14, на той же Третьяковской улице, Майю — в 4-й, а меня — во 2-й класс.
* * *
В ночь на двадцать второе июля 1941-го года был массированный налёт немецких самолётов на Москву. Когда объявили воздушную тревогу, мама и папа пошли в бомбоубежище под зданием милиции, совсем недалеко от нашего дома. В милицию попала фугасная бомба, все милиционеры и арестованные погибли, а выход из бомбоубежища засыпало. Когда, наконец, бомбоубежище раскопали, и мама с папой вернулись домой, оказалось, что в наш дом на улице Осипенко № 40, напротив Большого Устьинского моста, попала фугасная бомба. Стена дома отошла, жить в нём стало невозможно, и его полностью разрушили. Почти все наши вещи и книги пропали. Сейчас на том месте, где была милиция, небольшой сквер, а на месте нашего дома какое-то служебное здание.
* * *
Примерно 10-го сентября приехала из Москвы мама, и в день её приезда я очень серьёзно заболела, была высокая температура. Что это было неизвестно, я ещё до войны успела переболеть и скарлатиной и корью. За мной приехала “Скорая помощь”, чтобы отвезти в больницу — телега, запряжённая лошадью. Меня в больницу не отдали, я выздоровела дома.
Наша хозяйка нагадала на картах, что папа скоро приедет, но не один, а с дамой. И действительно, в конце октября приехал папа с какой-то старушкой. Однако, родных этой старушки, к которым она ехала, на улице Ленина (а улица с таким названием была в каждом городе Советского Союза) не оказалось. И тут выяснилось, что старушке надо было ехать не в Омск, а в Томск. Немалых трудов стоило отправить её в этот Томск.
* * *
Среди местных ребят в нашем классе выделялся высокий худой белобрысый парень — Стасик Ткачёв, хулиган, учился очень плохо. Он всё время лез и ко мне и к Люде Ерохиной. Однако, через какое-то время я заметила, что к Люде Стасик не пристаёт. Когда я была у Люды дома, где она жила с мамой и сестрёнкой, то увидела, как она достаёт из ящика комода деньги. Оказывается, Люда давала деньги этому Стасику, чтобы он оставил её в покое, а что касается меня, то Майя просто набила Стасику морду. В нашем классе был мальчик-немец, кажется, его звали Мишей. Он очень плохо говорил по-русски, и ему было трудно учиться. Я от кого-то слышала, что у него нет родителей и он живёт у какого-то человека, который заставляет его работать. Мальчик был очень хороший и добрый. Мне его было очень жалко.
* * *
В юности наша хозяйка Таисия Яковлевна была одной из девушек Григория Распутина, в Тобольске, за несколько лет до революции. Потом она вышла замуж за богатого вдовца с пятью детьми и родила Лёлю. Во время гражданской войны её муж куда-то сгинул. Таисия Яковлевна оставила у себя Лёлю и ещё двоих детей, а троих определила в приют. Все пятеро приёмных детей любили Таисию Яковлевну и приходили к ней в гости, когда мы жили в Омске. Таисия Яковлевна вышла замуж ещё раз, но её мужа в 1937 году обвинили в троцкизме и посадили. Третий раз вышла она замуж незадолго до Отечественной войны, но её муж, хозяйственник, проворовался и попал в тюрьму.
* * *
Однажды папа принёс с работы бутылку со спиртом. Таисия Яковлевна узнала об этом и частенько к этой бутылке в наше отсутствие прикладывалась — она была большой любительницей этого дела. И каждый раз доливала бутылку водой, пока мы не обнаружили, что вместо спирта в бутылке обыкновенная вода. Находясь в подпитии, Таисия Яковлевна взывала:
— Где ты, Ленин, где ты, Троцкий?
Лёля, дочь Таисии Яковлевны, после работы ходила, как это было принято в те годы, в госпиталь и ухаживала за ранеными. Некоторых из них для окончательной поправки она приглашала жить к себе домой, уступая им свою небольшую комнатку. Один из раненых, услышав от Таисии Яковлевны эти крамольные слова о Троцком, старательно укрывал её тяжёлым одеялом, чтобы никто ничего не слышал, и приговаривал:
— Горюшко мне с Вами, хозяюшка!
* * *
Никакого электричества в нашем доме не было и в помине. Вечерами сидели при коптилке, много читали.
За водой надо было ходить к колонке за две улицы. Когда мы только приехали, воду носила какая-то страшная старуха, бравшая по 20 копеек за ведро. Однажды мы с Майей были одни дома, пришла старуха, стала очень громко стучать, трясти калитку. Мы испугались, спрятались в комнате и исподтишка выглядывали из окна, пока старуха не ушла. Потом эта старуха куда-то исчезла. Когда я ходила за водой, то брала два ведра и каждое наполняла наполовину. Иногда возле колонки я встречала девочку младше меня, т.е. если мне было девять, то ей — лет восемь; она носила два полных ведра на коромысле и с презрением на меня глядела.
Однажды нам удалось в качестве дров купить какие-то доски, я их пилила ножовкой и топором рубила на щепки. Эти щепки клали между двумя поставленными на ребро кирпичами, поджигали и ставили сверху чайник.
Спички были большим дефицитом. Однажды я узнала, что где-то недалеко в магазине дают спички без всяких карточек, и мы втроём — папа, Блюма и я поспешили в этот магазин. Очередь на улице была большая, в магазин запускали по десять человек. В одни руки давали по одному коробку. Впереди меня стояла девочка примерно моих лет. Когда нас запустили внутрь, и мы, заплатив каждый по 10 копеек, стали обладателями трёх спичечных коробков, я увидела, что стоявшая впереди меня девочка снова пристроилась в конец маленькой очереди. Я стала за ней, несколько растерянные папа и Блюма стали за мной, и мы получили ещё три коробка! Девочка завернула в третий раз, но я решила не рисковать и вывела свою команду из магазина. Подумать только, у нас появилось шесть коробков спичек!
* * *
У Годы на работе иногда давали работникам вафли с какой-то красной прослойкой, возможно вареньем из северных ягод. Вафли были треугольными и назывались “микадо”. Иногда давали и сладкую розовую водичку, мы называли её морсом. Я ходила за ней к Годе на работу с чайником. Вдоль тротуара, прислонившись спинами к стенам домов, обычно сидели какие-то серые люди. Увидев меня с чайником, они просили:
— Девочка, дай попить.
Мне было очень трудно проходить мимо, не обращая на них внимания.
А однажды произошло чудо — по карточкам на сахарные талоны, которые обычно пропадали, Блюме удалось купить кучу сладких коричневых кусков неправильной формы, очевидно соевого шоколада. И она разрешила нам с Майей есть сколько хотим. Какой же это был восторг! Мы ели и ели, пока не пришли наши мамы и не отобрали наше лакомство. Совершенно не помню, как нам давали сладкие кусочки потом, но то удовольствие от нашего пиршества помню до сих пор. Как-то у нас появились свиные кишки. Их надо было готовить каким-то определённым образом, кажется, предварительно замачивая. Но получилось вкусно, по крайней мере, для нас тогда. И один раз я ела варёную конину, у нее был какой-то странный специфический вкус.
* * *
Беле дали огород, чтобы сажать картошку. Он был очень далеко, ходили туда пешком, нас с Майей не брали. Однажды мама и её сёстры на дороге через поле увидели россыпь гороха — вывалился с проезжавшего грузовика. Собрав горох вместе с дорожной пылью, как будто это что-то противозаконное, они с трудом притащили его домой. А Белины сотрудники, тоже нашедшие горох, ещё на поле освободили его от пыли: у них не было комплексов. Горох был большой удачей — с продуктами было плохо. Однажды у нас совсем не было хлеба, и кто-то дал нам заплесневелые сухари.
* * *
До войны у нас были не то знакомые, не то дальние родственники, которые изредка нас посещали. Их семья — отец, мать и две дочери-подростки — жила в общежитии, в котором процветало воровство. И незадолго до войны они принесли нам на хранение большой и тяжёлый свёрток — метров шесть пальтовой ткани, кажется, драпа. Когда наш дом во время войны разбомбили, возник вопрос, что делать со свёртком, как его вернуть владельцам — их адреса мы не знали. И тогда мама, уезжая из Москвы в Омск, взяла этот материал с собой. В Омске на рынке всё, что можно было из вещей, мы поменяли на продукты. Этот материал мы не трогали — он же был чужой — и привезли этот громоздкий свёрток обратно в Москву. До чего же были поражены и обрадованы наши родственники, которые после войны нас разыскали, когда мы вручили им их материал. В то время пойти в магазин и просто купить обувь, одежду или ткань было невозможно. Изредка взрослым на работе в те военные и первые послевоенные годы выдавали так называемые “ордера” — талоны, по которым в магазине можно было приобрести одежду или обувь. Доставались они очень редко. Когда я была в пятом классе, уже в Москве, ещё шла война, мы, школьницы, на 8 марта подарили нашей учительнице ордер на обувь — она ходила в дырявых парусиновых туфлях. Я же, например, с 5-го по 10-й классы носила одно и то же пальто, полученное по американской помощи. Во время войны союзники посылали в СССР помимо прочей помощи и одежду. Пальто служило и летним, и демисезонным, и зимним — в этом случае под него подшивали ватин. Как же благодарны были нам наши родственники, что мы сохранили их материал! Но разве мои родители могли поступить иначе?
* * *
Как-то раз меня попросили купить молоко для маленькой заболевшей девочки наших знакомых. Я знала, у кого из соседей по улице была корова. Мне дали с собой бутылку и 45 рублей трёшками и пятёрками. Хозяйка коровы ввела меня в большую полутёмную комнату, у стены стоял огромный сундук. Взяв у меня деньги и даже не пересчитав, женщина откинула крышку сундука — он весь, до самого верха, был заполнен скомканными деньгами — и небрежно бросила мои бумажки сверху. И налила в бутылку молоко. Во время войны иногда граждане жертвовали свои деньги на покупку танка или самолёта для Красной Армии. Это сопровождалось большой шумихой. Я предполагала, что у них были такие же сундуки.
* * *
Когда мы перешли в 4-й класс (это было летом 1943 года) появился очень приятный для нас слух — девочки и мальчики будут учиться раздельно. Мы с Людой Ерохиной решили всё узнать у нашей учительницы Марии Васильевны и отправились к ней домой. Помню, что во дворе учительницы стоял большой стол, а вдоль него лавка. На лавке, рядом с Марией Васильевной, сидел Стасик Ткачёв. Учительница что-то писала, и я успела прочитать: “Характеристика. Стасик Ткачёв очень добросовестный мальчик, хороший товарищ...” и что-то ещё в этом же роде. А на столе стояли две бутылки: одна с молоком, другая с керосином. Мне всё как-то сразу стало понятно.
* * *
В Омск были эвакуированы и некоторые московские театры. Несколько раз наши мамы ходили в театр, не помню какой. В Омске также жила в те годы известная певица, часто выступавшая по радио, Пантофель-Нечецкая. В нашем доме была какая-то очень изящная чайная ложечка, она называлась у нас “Пантофель-Нечецкая”, и мы женили её уж не помню с каким столовым прибором, который мы называли “Лемешевым”.
Однажды, когда мы с мамой шли по мосту через речку Омь, она показала мне на какого-то господина с рыжими волосами, в шляпе, он шёл по другой стороне моста, и сказала, что это знаменитый пианист Эмиль Гилельс. Навстречу Гилельсу шёл тоже в шляпе какой-то явно эвакуированный человек. Увидев Гилельса, приветствуя его, он приподнял шляпу, а Гилельс ответил ему тем же. Очень всё получилось по-европейски.
* * *
Во время войны в Омске было очень много людей из Средней Азии. Они ходили в своих национальных полосатых халатах. В таком же халате был и одинокий пятнадцатилетний мальчик, какими-то путями попавший в Омск из Ленинграда. Кроме халата, у него не было никакой одежды, и жил он на улице. Он очень хорошо музыкально свистел и всех спрашивал, возьмут ли его на радио. Я не знала, а оказывается, он потом был в Москве у Годы, а затем, стянув какую-то вещь, исчез.
* * *
Зимой морозы в Омске доходили до –40, молоко на рынке продавалось в виде ледяных кусков желтовато-белого цвета, но при этом не было ветра, поэтому переносить такой холод было легче.
А в Новый Год наряжали не ёлочку, а сосенку – в тайге около Омска ёлки не росли.
* * *
В Омске было много госпиталей, и ещё со второго класса мы, школьники, стали ходить в госпитали, сначала с монтажом в общем зале. Я начинала:
– Жил Серёжа очень просто,
И не знал он в жизни бед,
Бегал в школу, плавал вдосталь,
Как и все в двенадцать лет...
А потом нас впустили и в палаты. Помню одного дистрофика из Ленинграда — высокий мужчина сидел в кровати, у него кости были обтянуты кожей, он не мог вставать. Дело было зимой, мы всей школой собирали деньги ему на яблоко, но, кажется, это купленное на рынке яблоко ему уже не понадобилось...
Потом за нами закрепили определённую большую палату. Когда мы в первый раз туда пришли, то я и ещё одна девочка сели возле раненого, который сказал, что его фамилия — Винников и его любимая девушка Лиза осталась в оккупации. Я оглянулась и увидела, что у всех раненых кто-то сидит, а у одного никого нет. Как же он обрадовался, когда я подошла к нему! Его звали Александр Николаевич Полуянов, ранен он был в живот, и недавно ему сделали операцию. В Ульяновской области жили его жена-учительница и полуторагодовалая дочка Нина. Александр Николаевич радовался, что меня зовут Инна — похоже на имя его дочери. Жена писала ему, что когда девочка видела на улице военного, то кричала: “Папа, иди домой обедать!”. С тех пор Полуянов стал моим раненым. Я приносила ему носовые платки, ещё что-то, мы разговаривали.
Кстати, однажды в школе нас попросили сшить кисеты для наших раненых. Местные девочки изготовили роскошные кисеты из бархата и других дорогих тканей, а мы, эвакуированные, принесли белые полотняные мешочки. Так вот, нашим простым мешочкам раненые были очень рады — оказывается, они собирались хранить в них отнюдь не табак, а кусочки сахара, которые собирали, чтобы отвезти домой, когда получат отпуск после госпиталя.
Перед новым, 1944-м годом в нашей стенной газете появилось благодарное и поздравительное письмо от раненых нашей палаты. В это время нас в госпиталь не пускали — был карантин по гриппу. Подписи Полуянова в письме не было. Я попросила нашу учительницу Клавдию Кирилловну узнать — почему. Вскоре учительница мне сообщила, что Полуянова выписали. И если бы не этот карантин, возможно, я бы и не потеряла связь с ним.
Посылали мы в школе посылочки на фронт — платки, кисеты и что-то другое, клали записки со своим адресом. Однажды я получила ответ — большое письмо от раненого, которому досталась моя посылка. Он писал, что тяжело ранен (на письме были даже следы крови), а семья его жила в городе Грозном, и все погибли при немецкой бомбёжке. Жаль, не сохранилось это письмо.
* * *
В октябре 1943 года Беля, Года и Майя вернулись в Москву. Для возвращения из Омска в Москву необходимо было иметь специальный пропуск. Поэтому папа перешёл на работу в Наркомзем, где оставалась еще часть сотрудников. И в январе 1944 года мама, Блюма и я в вагоне с сотрудниками Наркомзема получили возможность уехать. Папа оставался в Омске. В нашем товарном вагоне было 44 человека, из них у 33-х человек пропуск был, а у 11-ти, в том числе и у нас, пропуска не было.
Приехали мы на вокзал 14 января самыми последними, мест для нас в товарном вагоне уже не было. Меня кое-как разместили около печки. Мама с Блюмой устроились где-то против двери. Однажды я во сне упала на печку, как же все испугались — за печку, но всё обошлось. Уголь для печки крали на станциях. В пути, а мы ехали 18 дней, я заболела. У меня была такая сильнейшая головная боль, что даже согнуть мизинец и то отражалось на голове. Кто-то предлагал ссадить нас с поезда. Но, слава Богу, до этого не дошло. Что бы мы делали в чужом городе без пропуска в Москву?! Мы никогда не знали, когда останавливались в пути, причём очень часто не на станциях, а где-то в любом месте дороги, сколько мы простоим — два часа или два дня. Иногда уже на станциях нам по ночам кричали — кто едет, скот или люди? Мы отвечали, что скот, и тогда наш вагон прицепляли к какому-либо составу, идущему к Москве. Однажды мы остановились где-то посреди пути, когда переезжали Уральские горы. К открытой двери нашего вагона подошли три очень красивые молодые женщины. На плечах у них были коромысла с полными вёдрами. Женщины из нашего вагона просили у этих красавиц воду, предлагая взамен соль, деньги: у нас действительно была проблема с водой. Женщины воды нам не дали и ушли.
В конце вагона был устроен тайник для не имеющих пропуск — отгороженное вещами место. Милиционер пришёл перед самой Москвой. Мы с мамой вежливо попросили его посторониться и прошли в этот тайник. Милиционер проверил документы и откозырял. Когда до Москвы оставалось менее 1,5-2 часов езды на электричке, а наш состав застрял, неизвестно насколько, мы ушли, оставив вещи в вагоне, сели на электричку и уехали в Москву. Потом мама с Блюмой разыскали где-то на Каланчёвке вагон и забрали вещи. Так 30 января 1944 года мы оказались в Москве. Так как наш дом был разрушен при бомбёжке Москвы немецкими самолётами, мы с мамой поселились у её подруги Любы. Но это, как говорится, уже совсем другая история.
2001 г.
