«Я приехал в Москву в 90-е и кроме Патриарха никого не знал». Парсуна Николая Державина

Сопричастность.

Да, сопричастность, такая внутренняя потребность жить жизнью Церкви. И были, конечно, разные периоды, скажем, взросления какого-то. Ну, одно дело там детское восприятие —  Пасха, Рождество, подарки, мы в стихарях, идем на службу, поем — это восторг и это ощущение такой какой-то радости и ликования. Но потом, конечно, были периоды разные. Скажем, в семинарии я учился и в академии, там было много искушений. Но все равно вот это вот… эта укорененность в церковной жизни, несмотря на всякие трудности, какие-то шероховатости и проблемки, периодически возникавшие в то время, все равно я понимал, что во, есть корень, надо держаться за веру, и всё получится. Господь всё равно управит. Он знает, как лучше. И когда бывало, может быть, и грустно, и печально, оттого что нет справедливости… Мы же все в свое время это переживали: как же так, где же справедливость? И я вспоминаю в связи с этим, конечно, есть замечательное выражение, кажется, это говорил Паисий Святогорец: «Я бы сошел с ума от несправедливости этого мира, если б не знал, что последнее слово будет за Богом». И даже, я бы сказал, не столько даже вера, сколько доверие Промыслу Божию — вот это всегда мне помогало. Но я вам скажу откровенно. Вот передо мной всегда был и до сих пор остается живой пример людей, посвятивших себя всецело Церкви. И это не книжный пример. Это пример жизни папы и мамы. Их верность и преданность Церкви. Их любовь и готовность свидетельствовать о правде Божией, несмотря ни на что, даже на угрозы лишить родительских прав — и такое было в советское время. Ну, вот эта твердость и непоколебимость — это, конечно, для нас для всех был пример и остается до сих пор такой пример сил и вдохновения, такой всецелой преданности Промыслу Божию. Папа был человек такой очень ревностный, горячий и бескомпромиссный в вопросах веры. А мама очень любвеобильная, добрая, скромная, очень талантливая — и музыкальная, и художественно талантливая. Но настолько, вот, у нее доброе, любящее сердце и милующее сердце, что для нас вот этот пример двух этих людей, для всех, я говорю не только про себя — про своих братьев, сестер, про племянников, которых у меня уже, кажется, 46, а внучатых племянников уже 50. И эта сопричастность вот к нашей семье большой людей, которые живут жизнью Церкви, вот это дает силы и уверенность, что Господь всё обращает к благим последствиям, даже те возникающие через удаление от добра негативные моменты или там зло, как пишет святитель Филарет Дроздов, все равно Он обращает к благим последствиям. Нужно просто быть к этому готовыми. Но не просто сидеть и ждать, нужно, конечно, прилагать усилия. И вот этот принцип соработничества, сопряжения воли Божией, благой и совершенной, с волей человеческой, пусть несовершенной, но все-таки стремящейся к добру, оно и дает вот этот результат, как мне кажется.

Вы в одном интервью сказали, что задача не только в том, чтобы люди знали о церкви и о Боге, но чтобы они знали Бога. Вот что это для вас значит, и позвольте мне такой вопрос: вот Бог для вас — Он кто сейчас? И менялось ли как-то вот это отношение, ощущение?

Ну, Он для меня был и остается, Бог — это любовь. Любовь. Конечно, любовь. И как тут не согласиться с апостолом евангелистом Иоанном Богословом, апостолом любви. И это чувствовалось с детства, я это так воспринимал, что Бог есть любовь. Конечно, о Боге мы все равно рассуждаем в каких-то человеческих категориях. Мы до конца понять не можем, и нам это не надо. Но в меру вот того Божественного откровения, которое нам дано — через Священное Писание, ну, через боговоплощение, прежде всего, конечно же, через Иисуса Христа, — ну это любовь, конечно, прежде всего любовь. Ну, а где любовь, как сказано у апостола, по-моему, любовь — это совокупность совершенств. Вот, я так воспринимаю — как заботливо, любящего и ведущего по жизни Отца. Бывают ситуации, когда вы просто чувствуете руку Божию, что Он вас берет и ведет. Ну, главное, не сопротивляться.

(Смеется.) Да, лучше не сопротивляться. А вы так же говорили о том что в любом случае вера — это подвиг.

Да.

Это, кстати, тема, к которой Святейший Патриарх последнее время очень часто обращается в разных аудиториях. И я хотел вот о чем вас спросить. А для современного человека, может быть даже для молодого человека, который не застал те времена, которые вы хорошо помните, когда этот подвиг был нередко связан вот с этой бескомпромиссностью и свидетельством, вот как вы думаете, сегодня подвиг в чем — подвиг веры для современного человека?

Ну, подвиг… вспомню Святейшего Патриарха Кирилла, который часто говорит, что подвиг — это движение, но не просто движение, а движение вперед и вверх, и это требует усилий. Это легко, знаете, катиться вниз, а идти вперед и вверх, конечно, это требует усилий. Это требует мобилизации сил, и интеллектуальных, и духовных, и душевных, и творческих. Но сегодня, я думаю, подвиг верующего человека заключается в том, чтобы сохранить верность еще. Это время… сейчас знаете, звучит: «время первых». А мне кажется, еще это время верных. Нужно сохранить верность, несмотря на все соблазны. Причем, соблазны изощренные, которые предлагают в таком количестве… Вы берете смартфон — и там столько всего.

И ныряете туда.

И всё. И вы в параллельной реальности оказываетесь, забываете про всё. К сожалению, так часто бывает. И вот остановить себя, вспомнить о том, кто ты, для чего ты живешь на этом свете, как использовать вот этот шанс, это время, которое тебе отпущено. Я думаю, в этом еще и подвиг. И еще, наверное, одна составляющая подвига современного христианина — это не бояться быть самим собой. В угоду всякой конъюнктуре, модно не модно — вот эти все темы. То есть оставаться самим собой, хранить верность. Верую и верность. И это, конечно, непросто, очень непросто. Потому что… ну, враг не дремлет. Он предлагает различные способы. Скажем, вспомним советское время или там 30-е годы, когда вопрос ставился просто: либо жизнь, либо смерть. Нам сейчас так, в общем, перед нами так никто не формулирует, но значимость подвига от этого не уменьшается, как мне кажется. Потому что Господь от нас ждет этого движения. Мы не можем просто почивать на лаврах. Мы не можем просто так умозрительно говорить: ну, я человек верующий, верю, что есть какая-то там сверхъестественная сила, стараюсь жить так, по совести, и всё. Но если мы говорим о религиозной вере, о вере, которая требует усилий, то тут, конечно, я думаю, современному христианину не легче, а, может, иногда даже и сложнее. Ну, вот скажу о своем личном опыте. Вот, скажем, мое детство, отрочество и юность. Ну, вот, я учился в школе. Мы ходили на службу, мы помогали папе в алтаре с моим братом старшим, хотя это было запрещено. По закону было запрещено.

Запрещено, да.

Но мы ходили. У нас были стихари. Я даже помню, как нам сшили, папа нам благословил, мы помогали ему на службе: выходили там со свечами, кадило подавали. Мама хором руководила, девочки все, и я иногда тоже выходил на клирос, пели. Но это всё было запрещено. Но мы понимали, что вот есть церковь, есть церковная жизнь. А есть люди извне, которым мы мешаем жить и строить светлое будущее. И отношение к нам соответствующее, и в школе, и среди сверстников. Ну вот там нужен был определенный какой-то подвиг. Ну, громко, может быть, звучит, но тем не менее вот сохранять свою веру и верность. А сейчас гораздо больше соблазнов. Сейчас иногда очень трудно понять, где граница.

Да, намного замысловатее.

То есть там было понятно: вот здесь церковь, здесь вот этот мир, который, ну, не буду говорить там во зле лежит. Ну а сейчас всё настолько смешалось, вот эта граница между добром и злом, причем многое камуфлируется под добро, многое выдается не за то, что есть. Вот это фальшивое притворяющееся, и под личинами добра. И молодому человеку, подростку бывает очень трудно разобраться вообще.

А с этим связано вот то, что мы сегодня очень часто говорим о том, что люди, выросшие в наше время в Церкви, ну вот в эти там последние 10–15 лет — кого там с младенчества носили к причастию, а потом уже водили, потом они ходили сами, — испытывают вот этот подростковый период, когда идет такой подростковый бунт, уходят из Церкви многие. Это связано в том числе и с изменившимся временем, как вы думаете?

Трудно сказать, Владимир Романович. Не знаю, с чем это связано. Не берусь судить, правда. Но для этого, понимаете, чтобы рассуждать на эту тему, нужно все-таки владеть статистикой. Ну, может, плохое слово «статистика», но знать лучше, заниматься этим целенаправленно. Я знаю разные примеры. Когда люди уходили и возвращались. Иногда люди после воскресной школы вообще уходили и не возвращались. Но это не значит, что они еще не вернутся.

Не значит, да.

Жизнь-то продолжается. И Господь ведет разными путями каждого человека.

Я имел в виду исключительно то, что вот это вот коварство времени, о котором вы сказали, может быть, оно и здесь свой отпечаток накладывает, что несмотря на...

Я думаю, накладывает, конечно, накладывает. В конце концов, каждый человек, несмотря на всякие трудности и обстоятельства внешние, принимает решение, вот здесь и сейчас, в конкретной ситуации, как ему дальше жить, что ему делать. Изберите жизнь — и всё, и будет хорошо. И живите, и Бога благодарите. Но не всё же так получается, не всё так гладко. И у людей верующих много было тоже всяких соблазнов и искушений. Ну, вспомните того же Достоевского. Как он говорил, что через какое горнило сомнений я пронес свою осанну. Когда он пришел уже к такой глубокой вере, к убежденности в правоте вот этого выбора. Каждый человек — это, конечно… ну, загадка. До конца непонятный. И сам человек-то иногда сам себя понять не может. А уж взгляд со стороны очень часто бывает поверхностный и сиюминутный. Мы видим что-то, вот что нам сейчас либо импонирует, либо нет. А мы же не знаем, как человек себя поведет в той или иной ситуации. Вот возьмите сейчас Специальную военную операцию. Как люди себя проявляют.

Да.

Кто бы мог подумать, что вот эти молодые люди, которые… ну да, знаете, многие люди, бывает, часто говорят: ну что, вот молодое поколение, их ничего не интересует, они сидят в этих гаджетах. А когда пришло время защищать Родину — они идут и, рискуя жизнью, защищают. Это что? Вот как они это делают? Что их побуждает это сделать? И идут же добровольцы часто. Вот пример. Поэтому мы не знаем, в какой момент как человек себя поведет. А бывает так, что человек вроде и верующий, и церковный, а в какой-то момент раз — и дрогнул, и всё. И… ну, что говорить, ну, возьмите апостолов. Уж казалось бы. Ну, и как, как они себя повели? Разбежались в страхе.

Да.

Ну, потом они, конечно, сделали свое дело, миссию продолжили. Но тоже же прошли. Ну, вот тот же апостол Петр. Он всю жизнь потом переживал и страдал из-за того, что он отрекся. Уж казалось бы, человек горячий: все, даже если все… я готов, вот всё, готов идти, и вплоть до смерти… Ну и что получилось? То есть вот нельзя человеку надеяться на себя, только на свои силы. Нужно прилагать усилия, но знать, что мы не знаем, как, в какой момент мы себя поведем, на что мы вообще способны.

А вот, Николай Иванович, это мой любимый, один из любимых сегодня вопросов. Вот вы себя, можете сказать, что вы себя хорошо знаете?

Нет, не могу. Честно говорю, не знаю. Я более или менее знаю, на что я способен. (Смеются.) Но сказать, что я себя хорошо знаю, не могу, правда. Говорю как есть.

А вот когда вы говорите, что вы не можете сказать, что вы себя хорошо знаете, вы имеете в виду, что, скажем, ну, есть какие-то обстоятельства жизни, в которых вы не знаете, как вы себя поведете, или что вы часто поступаете так, что вы от себя этого не ожидаете? То есть вы себя не знаете в том, что происходит, или в том, что может произойти?

Ну, то, что произойдет, конечно, я не знаю. Но даже так вот, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что я не всегда… не всегда я поступал, может быть, так, как надо было поступить. Не всегда по-евангельски, не всегда искренне, может быть. Ну, если начать каяться, то есть о чем сказать, правда. Это, наверное, вот то, что называют святые отцы «удобопреклонность ко греху». Вот эта поврежденность, какое-то семя тли. Вы же помните, в одной из молитв вечерних: «Семя тли во мне есть». Вот оно как-то вот есть все равно. Но это можно исцелить, и нужно исцелять благодатью Божией. А как? Через таинства, через участие в таинствах. Прежде всего — через таинство Евхаристии, через таинство Причащения, благодаря Бога всегда и за всё и возлагая на Него упование, а не полагаясь на свои силы, не думая: ну, я-то уж точно нет, я-то знаю себя. Вот в этом смысле я себя плохо знаю. Потому что я не могу сказать заранее, вот на сто процентов, что вот, будь такая ситуация, я сделаю вот так. Вот в каком смысле. То есть я боюсь самонадеянности. Я боюсь самодовольства такого и самоуверенности. Потому что бывает, что именно в эти моменты и посылается искушение. Человек понимает, что он, увы, слаб.

Причем там, где, может быть, он может думать, что…

Да, где он и не думал. Казалось бы, ну, что тут… для меня это всё понятно. А вот и нет. Ну, это, может быть, нам тоже нужно для воспитания, для смирения, для того чтобы мы больше полагались на Бога, чем на себя, на свой опыт, на свои знания там, на свое вúдение, понимание всего и вся. В общем, тут всё очень непросто.

НАДЕЖДА

Сейчас в очередной раз, как мне кажется, после, может быть, некоторого перерыва появился такой тезис о моде на православие. Я беседовал с актрисой, которая снялась в фильме на православную тематику, и она в разговоре нашем говорит: «Я поняла, что православие — это стильно». Как вы относитесь к таким высказываниям и к такой моде? Есть ли в том, что принято называть модой на православие, видите ли вы какую-то надежду?

«Мода на православие», конечно, звучит как-то немножко странно для меня, с одной стороны. С другой стороны, пути Господни неисповедимы. Знаете, может быть, и через моду на православие человек придет в Церковь. Может быть. Вполне. Мы не можем этого исключать.

Не можем, да.

Ну вот он начал с этого — ему интересно, стильно. Ну хорошо, пусть будет. Попробовал — а потом оказалось, что это то родное, чего ему и не хватало всю жизнь. И из моды он, может, уже перейдет к самому православному образу жизни. Вот это нужно. Как оно будет — неизвестно, не знаю.

Но в любом случае воевать с этой модой…

Нет, мне кажется, воевать… ну, зачем воевать. Объяснять — да, можно. Но можно свидетельствовать. Но тут ведь вопрос еще — как, как подать современному человеку. Может, кому-то нужно это облечь в определенную форму стильную, чтобы это отозвалось в его сердце, в его сознании. Во всяком случае, надо пробовать. А может быть, что-то и получится, Богу содействующу.

Вы с детства и в детстве любили рисовать.

Да.

И учились даже на профильном отделении.

Было дело.

Если я правильно понял изодного из ваших интервью, что какие-то рисунки у вас остались, но вы сейчас не рисуете.

Нет.

А не рисуете, потому что у вас просто на это нет времени или это как бы некий этап, который завершен?

Нет, это чувство или стремление к прекрасному сохранилось. Правда, это, знаете, наверное, с детства все-таки пошло, еще в школе когда я учился, я там рисовал, меня всегда просили там что-то оформить в классе, написать, нарисовать. Потом у нас мы дома издавали газету, называлась «Домашний вестник», там тексты разные писались.

Вы были оформителем?

А я был оформителем, да. И это как-то вот всё было мне очень близко и понятно. Мама так рисовала тоже. Но все-таки музыка взяла верх в этом смысле. Если говорить о моих увлечениях, все-таки музыка заполнила бóльшее пространство в моем сердце, вообще в моей жизни, потому что с детства этот клирос, это пение церковное, эти пластинки, которых тогда было не достать, но папа где-то все-таки покупал, находил, переплачивал как-то. И у нас были, что была редкость, где взять, у нас были дореволюционные пластинки еще, которые мы слушали —хор Храма Христа Спасителя, допустим, или архидиакон Константин Розов. Боже мой! Потом у нас появились уже, ну, это уже ближе к Тысячелетию Крещения Руси, Московская Патриархия издавала эти пластинки, там хор отца Матфея Мормыля, знаменитая пластинка. Потом Издательского отдела тоже была пластинка, к Тысячелетию. Мы в Петербурге записали одну пластинку тоже, наш хор пел, под руководством иеромонаха Ионафана, ныне владыки Ионафана, вот который пострадал много сейчас на Украине. А я пел в свое время у него в хоре под его управлением. Это отдельная история. Но мы от мамы всё это восприняли. Она руководила хором, и она нас обучила нотной грамоте. У нас была такая фисгармония сначала. Я помню, она мне показала даже, где какие ноты, там клавиши. Но там было сложно: надо было нажимать на клавиши и еще нажимать на эти вот педали, чтобы воздух шел. Фисгармония. Потом уже появилось у нас пианино, купили. Ну, тут уже было проще. Потом я как-то купил даже себе гитару, там что-то освоил. Но дело не в этом. Просто музыка, а особенно церковная музыка, я помню, вот, у нас были пластинки «Искусство Шаляпина» или «Искусство Козловского». Ну, мы слушали. А там же были и церковные, скажем, Козловский пел…

Но музыка, когда вы говорите, это все-таки в первую очередь церковная или только церковная…

Нет, не только церковная, нет, классика, конечно. Я помню, пластинка «Реквием» Моцарта. Я помню «Стабат Матер» Перголези. Баха мессы. Папа это включал, мы все сидели слушали, это просто… Или я помню «Рассвет на Москве-реке» Мусоргского. Эта музыка, мы просто, вот ну… просто вот как завороженные сидели и слушали. Но он очень любил церковное пение и включал это. У нас был такой проигрыватель, две колонки, выставлял это в окно, чтобы все слышали вокруг. Ну, и дом стоял рядом с церковью, чтобы порадоваться вместе со всеми и всех порадовать. И вся эта музыка церковная, в основном пение, оно всё, конечно, вошло просто вот в сознание, в плоть и кровь. Ну, и потом, естественно, я пел и в хоре с детства, и потом уже в семинарии, академии. И сейчас, к сожалению, увы, не так часто. Но вот эта потребность в звуке, в гармонии — она осталась. Скажу откровенно, у меня даже дома есть небольшой рояль, и иногда я там вечерами сажусь, так перебираю клавиши. Просто вот потребность такая.

Ну, то есть, именно если мы говорим о каком-то вдохновении, надежде, вот это музыка, да?

Это меня вдохновляет, конечно.

А помимо музыки вы к чему-то еще обращаетесь? Ну, литература там.

Нет, ну, литература — это основа всего. И литература, и стихи.

Стихи?

Да, да. И еще что, конечно… ну, самый, наверное, большой дар — это общение с талантливыми интересными людьми.

Легко начинаете общение?

Вы знаете, я не прилагаю никаких усилий. Оно как-то само складывается, честное слово. Потому что я в 90-м году приехал в Москву. В Москве, кроме Патриарха, я никого не знал. Но этого оказалось достаточно, чтобы потом круг общения у меня так расширился. И с самыми разными людьми. Причем люди не только творческих профессий. Круг общения очень широкий, и люди замечательные встретились на моем жизненном пути. За это я благодарю Бога всегда. И этих людей. Потому что я чувствую их вот такую реальную поддержку и их способность сорадоваться, сопереживать и поддерживать. Ну, это, действительно, здорово, когда вы чувствуете, что вы не один. Что есть неравнодушные люди, отзывающиеся на вашу жизнь. И общение с ними, конечно, меня вдохновляет.

А вот, Николай Иванович, вот это нахождение, ну, когда большая семья, у вас, давайте скажем, десять братьев и сестер.

Да.

То есть огромная семья. И при этом работа, послушания, все время связано тоже с людьми. У вас бывает усталость от людей, от компании. Вы любите одиночество?

Пока усталости нет. Пока. Не знаю, как будет дальше.

Ну, а одиночество какое место в вашей жизни занимает?

Минимальное.

То есть у вас нет такого, что вот, как бы я хотел побыть один.

Если у меня вдруг появляется возможность пойти с внуком на рыбалку, я это делаю с удовольствием. Но там тоже я не один. Но по крайней мере, там другой формат и… ну, другой контекст. Вы сидите, ждете, когда клюнет там, а что там клюнет и как. Ну, в общем, это интересно, конечно. Ну, а так, одиночество только дома поздно вечером, ближе к полуночи, когда уже вы там думаете: да, слава Богу, день прошел. Что было хорошего? А было всё здорово. Потому что я общался с хорошими людьми. Потому что было чем заняться. Потому что я чувствовал свою востребованность. Потому что у меня была возможность позвонить одному, другому, может быть, кому-то там сказать доброе слово. Может, кому-то даже чем-то помочь. Сделать что-нибудь доброе, что-нибудь полезное. И это наполняет сердце радостью, потому что без радости жить невозможно. Как мне кажется. А источник радости, это что? Ну, во-первых, конечно, то, что дает вам Господь. А Господь дает каждому по-разному. Важно, как пишет апостол Павел, служить тем даром, который получил. Как мудрый домостроитель многоразличной благодати Божией. Она многоразлична. Ну, вот это человеку дано — так надо использовать по максимуму этот дар. Во-первых, время жизни ограничено, и силы неизвестны, сегодня они есть, а, может, завтра их не будет. И надо использовать вот это время, и эти возможности, чтобы как минимум не навредить никому, а лучше кому-то помочь, что-то сделать доброе и полезное, полезное прежде всего для Церкви. У меня простой критерий: вот делать — не делать. Если это полезно Церкви, как мне кажется, я буду делать. А если я уже делаю, я стараюсь делать максимально быстро и максимально хорошо. Может, это не всегда получается, но стремление у меня такое, критерий у меня простой: вот с пользой для Церкви, быстро и качественно. Почему быстро? Потому что надо сделать еще что-нибудь другое. Потому что сегодня вот день закончился, а завтра — ну, что день грядущий нам готовит, неизвестно. Но ясно, что нужно быть готовым в нужный момент сказать свое слово, сделать свое дело.

А вот это вообще очень интересное и даже, наверное, редкое признание: вдохновение от общения. Ну, по крайней мере, нечасто оно у меня в студии звучало. А противоположное чувство посещает вас, когда общение оставляет такой тяжелый отпечаток?

Это бывает, слава Богу, редко. Но это, знаете, когда происходит — когда вы не ожидаете от человека. Допустим, вы общались, общались, трудились вместе там, или … ну, разные бывают ситуации. Вот вы всей душой. Всё. Вот, что называется, едиными усты, единым сердцем, на одном дыхании, казалось бы, всё хорошо, всё здорово. А потом вдруг в какой-то момент вы понимаете, что человек оказался ненадежным, и он повел себя ну просто неприлично. И не знаешь даже, как поступать. По-христиански, по-евангельски вроде, ну, понятно, что надо простить. Но иногда бывает просто вот остается какое-то чувство досады. Понятно, что…

Тяжело вы это переживаете?

Трудно сказать. Конечно, зависит от того, сколько вы общались с этим человеком и сколько было потрачено сил. Не потому, что вы что-то взвешиваете и вас там больно зацепило. Ну просто лишний раз убеждаешься в несовершенстве людей, всех вообще, в принципе. Я не хочу сказать: всяк человек ложь. Но иногда бывает. Слава Богу, это было редко в моей жизни. Но… я просто порой не знаю даже, как мне дальше себя вести. Вот что мне делать, вот как быть дальше. Звонить, не звонить, общаться. Ну, при встрече сказать «здравствуй». То есть ну как возобновить это теплое и искренне чувство. Ведь искусственно невозможно достичь этого. Фальшивить просто — ну, это мне претит, я не хочу фальшивить и изображать что-то. Ну, как-то формально общаться… Очень трудно, трудный вопрос, не знаю.

ТЕРПЕНИЕ

Хочу вот что спросить… Еще раз вернуться к теме детства, отрочества, юности, когда вам, действительно, приходилось, при всей вот этой ясности, как вы сказали: вот здесь мы, вот здесь те, кто считает, что мы мешаем строить светлое будущее. Насколько это было, как сейчас ретроспективно вам кажется, тяжело именно терпеть вот это всё, перетерпеть вот это время, это отношение? Это много терпения требовало?

Владимир Романович, скажу так, что, наверное, не так много, как требовалось. Потому что было ощущение защищенности, прежде всего со стороны папы, как главы семьи, как священника, вот такого ревностного, бескомпромиссного, преданного Церкви, и готового пострадать за правду Христову. И это, конечно, вот это ощущение защищенности было. Конечно, на уровне общения, скажем, со сверстниками, там всякие были ситуации, и иногда нужно было где-то потерпеть. Но вот эта уверенность в том, что я вернусь домой, и дома меня точно ждут и любят, и дома меня поддержат, и вот это чувство надежности, что вот есть это место, вот этот отчий дом, куда нас всех до сих пор тянет, вот всех. Несмотря на то, что в самых разных епархиях совершают служение братья, и сестры, и племянники. Но все равно вот это ощущение родительского дома, отчего дома, куда нас всех тянет до сих пор, это Самарская область, вот это сохранилось навсегда. И может быть, в этом смысле особо терпеть-то и не нужно было.

А вот сегодня уже, сейчас, в том потоке, так сказать, в котором мы все находимся, что максимально требует на сегодняшний день терпения?

Я бы сказал, даже это, может быть, не столько терпения, сколько выдержки и силы духа. Просто устоять, сделать свое дело по максимуму и не потерять самообладание. Не поддаваться на провокации. Вот быть спокойным и уверенным, что все равно всё пойдет, с Божьей помощью, как надо. И я в этом убеждался не раз. Кажется иногда: ну всё, ну что, как. А потом смотришь: вдруг — раз, как-то вот Господь вывел на нужную траекторию, и всё сложилось, и всё получилось. Конечно, искушения бывают всякие и по работе, и по службе, и по общению с людьми. Но ничего, ничего. Господь все равно ведет, ведет. Главное, это чувствовать, не терять вот этой связи.

Ну, я, знаете, еще, может быть, это не вполне про терпение, конечно, но я очень хочу про это и сказать, и спросить. Мы с вами сейчас вместе трудимся в пресс-службе, и я там исполняю обязанности руководителя, а вы являетесь таким сердцем и создаете атмосферу. У нас много поездок и каких-то мероприятий. И понятно, что мы живем в двадцать первом веке, у нас совместные чаты, и все прекрасно знают и даже, я думаю, ждут уже этого, что вот, окончание поездки, придет обязательно теплое сообщение от Николая Ивановича о том, что, дорогие друзья, мы потрудились, я всех благодарю.

Всем спасибо.

И это всегда … это же самый тяжелый, так сказать, жанр. Ну что можно написать на каком-то году уже так совместной… Это всегда очень по-настоящему, непосредственно, очень тепло. И знаете, я, честно говоря, когда мы начали вместе работать и вы писали, я думал: ну, что там — спасибо, спасибо. И вдруг я понял, как это много для людей. Я сам уже жду: ну, что, Николай Иванович написал, не написал, что там? Откуда это? Почему для вас это важно?

Это оттого же, с чего мы начали разговор. Это чувство благодарности — благодарности людям за их труд.

То есть вы просто совершенно искренне хотите…

Да, я искренне их благодарю. Я знаю, что они, понятно, что есть служебные обязанности, они должны это сделать. Но даже при том, что они должны, мне кажется, сказать «спасибо» уж точно не помешает. И я это делаю искренне, от души, и я вижу, как люди работают, стараются, прямо вот, ну, бывают всякие ситуации, непростые обстоятельства. Но сказать доброе слово, как мне кажется, выразить благодарность, ну, это, с одной стороны, так просто, а с другой стороны, так важно. Так важно.

Очень важно.

Очень важно. Ну, правда. Ну, согласитесь.

Абсолютно. Это, действительно, создает вот такую какую-то совершенно особую атмосферу.

Да. Ну, мы так были воспитаны. Мы были воспитаны с детства вот в том, что мы не должны претендовать на что-то. То есть мы должны быть людьми скромными, не самоутверждаться за счет других, а самим прежде всего помогать другим. И быть всегда благодарными — благодарными Богу, благодарными людям. Но мы так и жили ведь. Мы же вот, скажем, ну представляете: большая семья, маленький дом, там всем тесно. Жили очень скромно. Ничего у нас не было такого, своего даже жилья не было. Но у нас был единый дух, единая вера, общий настрой, в одном ладу звучание вот это, и люди, которые нам помогали. Элементарно, просто приносили там принос, тот же самый, какую-нибудь картошку, огурцы, помидоры. Конечно, мы принимали с благодарностью. Прихожане нас вот таким образом просто, ну помогали нам жить. Выживать, в конце концов.

Выживать, да.

Там был погреб, и эту картошку засыпали на всю зиму. Ну а где бы мы взяли? Священники в то время жили-то, я не скажу, что богато. Тем более так сельский приход. Ну откуда что возьмется? И мы просто привыкли быть благодарными. Ну, и так вот пошло по жизни. А не просто принимать как должное, и даже не сказать «спасибо». Ну как так можно!

А вот, конечно, я не могу не спросить у вас про такое большое очень дело, к которому вы имеете не просто там прямое отношение, а которое вы начинали: это трансляции Патриарших богослужений. У меня вот какой вопрос. Вы научились справляться с волнением, когда начинается трансляция, и вы вот начинаете рассказывать…

Нет, не научился, я вам честно говорю. Все равно. Все равно. Я волнуюсь, и даже не столько за себя, я волнуюсь за конечный результат. Потому что любая трансляция — это результат соборного, совместного делания, потому что там и операторы, и режиссеры, и звук, ну, всё. Ну, вы же понимаете прекрасно, что такое прямой эфир. Это не в записи, там переговорил, перезаписал. И конечно, там зависит всё от командного духа. Вот, конечно, сейчас уже сложившаяся команда. Но каждый раз это же непредсказуемая вещь. Даже с технической точки зрения. Ну, что там говорить, вот в этом году была трансляция на Пасху. Я сижу, комментирую. Льет дождь. И вдруг всё гаснет, всё вообще. Я оказываюсь в темноте.

Я помню, да.

Нет ни звука, ни монитора, на котором сама трансляция. Ну, то что называется языком телевизионным — картинка. Всё. Я вообще не понимаю, что происходит. Что дальше.

Что происходит. Что в храме происходит.

Да. Я, самое главное, я не знаю, идет ли трансляция. Потому что я сижу в другом месте. И я не знаю, что происходит, что дальше.

Причем не знаете, что в храме происходит.

И что в храме происходит, непонятно. Ну, я включаю телефон, звоню туда в ПТС, и говорю: «Что происходит?» Они говорят, что трансляция идет, все нормально. Я говорю: «У меня тут всё. Я в темноте». Но хорошо, что быстро удалось как-то устранить эту техническую проблему. Но самое-то интересное, что я успел договорить фразу. Это было во время Херувимской песни. Я сказал, что вот совершается то-то-то, сейчас Великий вход будет. И включается всё когда, и я опять выхожу в эфир, всё нормально. То есть для тех, кто смотрел трансляцию, может быть, они вообще не заметили. Но то, что я в этот момент пережил, ну, не дай Бог. Конечно, я волнуюсь, как оно пройдет вообще, что будет. Но волнение все равно остается, все равно. Несмотря на то, что это уже не первый год…

И не второй.

И не второй даже. Но, знаете, это из-за чувства ответственности.

А вот, смотрите, вы ведь, когда начались эти трансляции, вы уже были человеком, окончившим семинарию и академию. То есть в принципе вы были совершенно подготовленным, и, что называется, с точки зрения того, что говорить, вам всё было понятно.

Ну, понятно, да.

Можно сказать, что именно вот этот взгляд на богослужение — не из алтаря, не в стихарике, а вот именно вот в этой кабинке, что он как-то помог вам увидеть какие-то новые грани богослужения, вот как-то по-другому на него посмотреть, обогатить, добавить что-то к вашему переживанию литургии. Можно так сказать?

Можно сказать. Потому что появились другие точки зрения. Ну, начиная там с общего плана, например. Камера, которая показывает Храм Христа Спасителя, панорама Москвы, вот, Пасха, начало крестного хода. Потом мы входим в храм, камера под куполом. То есть это ну… другой масштаб, вы по-другому воспринимаете. Сакрально, конечно, ничего не меняется. И те же чувства религиозные остаются теми же самыми. Всё то же самое. Но вúдение, конечно, другое. Хотя, конечно, я богослужение знаю там от и до. Несмотря на то, что богослужение из года в год повторяется, в принципе, там Пасха … одно и то же, но все равно я стараюсь все-таки разнообразить комментарии. Скажем, с годами я стал меньше говорить. Даю возможность больше послушать людям, почувствовать эту атмосферу, насладиться вот этой красотой и пения, и священнодействия, и самого убранства храма. Но тут тоже всё очень непросто.

Но вы не раз же говорили о том, что это всегда выбор между тем, кто смотрит первый раз, и кто-то уже всё знает, и лучше бы он помолчал.

Конечно, конечно. Ну, вот сейчас, видите, удалось чего достичь. Не моя заслуга. Просто если, скажем, на канале «Спас» идет трансляция с комментарием, там на Первом канале, на Втором с комментариями, то на канале «Союз» она идет без комментария. Потому что некоторые люди воцерковленные — для них комментарий, может быть, уже и лишний, он, может быть, уже мешает им. Ну, а мы все-таки ориентируемся на тех людей, которые еще не воцерковлены, которые, может быть, не всё еще хорошо понимают. И в этом смысле для них, может быть, этот комментарий будет и полезен. С другой стороны, меня, конечно, не покидает это чувство, привлекаем ли мы людей в храм или, наоборот, некоторых отучаем. Человек пришел, сел, включил: всё видно, слышно, всё хорошо, красиво, чайку попил — вроде поучаствовал в богослужении. Но не знаю, не знаю. Но я уверен, что трансляции обязательно нужны. Особенно для людей, которые хотели бы быть в храме, но не могут. Больные там, престарелые. Я помню впечатление зрителей от первых трансляций, какие письма мы получали. Одно из них, я помню, Патриарх Алексий передал, говорит: «Посмотри, что пишут люди». «Ваше Святейшество, мы там вот вместе с вами стояли и молились, на пасхальном богослужении», — пишут какие-то люди из какого-то села, что вот, мы собрались все вместе, мы стояли — и, стоя, молились вместе с вами. Понимаете? Ну, что тут скажешь.

ПРОЩЕНИЕ

Вам в детстве часто приходилось у братьев и сестер просить прощения?

Да. Папа с мамой добивались, что мы должны испросить друг у друга прощения. Чтобы мы не ложились спать, не примирившись. И вот такой был принцип. Это не всегда давалось легко.

То есть прямо такой евангельский, да?

Да-да-да. Это было так. Но это было… иногда очень было тяжело, очень. Я помню. Когда особенно чувствуешь, что я-то прав, а он-то неправ, это из-за него всё или из-за нее. И я еще должен просить прощения. Ну где же справедливость? Ну где, где она? Но это было очень правильно, очень правильно. Я не говорю там о Прощеном воскресенье. Это, конечно, особое чинопоследование, мы все совершали богослужение и в храме испрашивали прощения, просто кланялись в ноги — и папе, как священнику, и предстоятелю, и маме, и друг у друга испрашивали прощения. Но вот на бытовом уровне — да, просили прощения. Но что вот удивительно: после того как вы себя преодолели, как вы испросили прощения, и вот тут наступало какое-то блаженство, ощущение легкости и свободы. Несмотря на все трудности и сопротивление вот этого человека, который говорит «нет, я прав». Но вот эта легкость — она, конечно, компенсировала всё. И вы потом утром встаете с легким сердцем и радостью, и говорите: слава Богу.

А вот, коль скоро вы упомянули Прощеное воскресенье, у нас сегодня, в связи с гаджетожизнью, сегодня Прощеное воскресенье имеет такое вот…

Отсылаем эсэмэски.

Вы как к этому относитесь?

Как неизбежность такая, неизбежность. Но я стараюсь позвонить, по крайней мере, своим братьям и сестрам, родным и близким. Но времени просто физически не хватает. Физически не хватает времени. У нас есть, конечно, чат семейный.

Я имею в виду даже не близких, а вот, знаете, когда вот люди, которых три года уже не видел…

Но это формально. Я думаю, что в этом есть, конечно, некоторый момент формальности. Есть. Но отказаться от этого… Вот вы получили такую эсэмэску. Ну, вроде правила приличия требуют, чтобы ответить взаимностью. Нет? Как вы делаете?

Ну, вы знаете, я вот стал нарушать последнее время правила приличия, я отвечаю только на персональные обращения. То есть, если я понимаю, что это рассылка веерная: «прости меня, как я тебя, и будем вместе мы друзья», я вот на рассылку перестал отвечать. Даже на поздравления с праздниками перестал, честно говоря, отвечать. Может быть, это неправильно. А вы отвечаете, да?

Я стараюсь отвечать.

Всегда.

Да, стараюсь отвечать. Может быть, не сразу, просто потому что физически не успеть. Но потом стараюсь отвечать. Может, коротко, но все-таки ответить.

А вот Прощеное воскресенье — сегодня для вас вот это что прежде всего? Как вы его переживаете? Это все-таки, богослужение?

Нет, конечно, я его переживаю прежде всего как богослужение, конечно же. Да, и как вхождение в Великий пост, ведущий вас к Пасхе. Именно так. Это не просто дань традиции, я воспринимаю это все-таки как возможность как-то освободить вот этот груз обид каких-то там, недомолвок, может быть, чего-то недосказанного или сказанного неудачно, невовремя. Нет, я все-таки считаю, что это важно.

«Прощение» вообще такая сложная ведь тема.

Тема, конечно, сложная.

Мне кажется, что, вот из этих пяти в каком-то смысле — самая сложная. И у меня есть в связи с этим вот такой вопрос. А попросить прощения, чтобы человек плохо о тебе не думал, даже если ты искреннего раскаяния перед ним не испытываешь, в ситуации, когда ты виноват, — это допустимая мотивация для вас или нет?

Ну вот, видя перед собой пример мамы, я могу сказать, что да. Когда я ей говорил: «Мам, ну это же не так, почему ты просишь прощения, это же не твоя…» Она говорит: «Нет, даже если я не виновата, лучше я испрошу прощения и сделаю этот шаг навстречу. Может быть, он отзовется в сердце этого человека».

То, о чем вы говорите, это понятно, что попросить прощения в ситуации, когда ты даже не чувствуешь вины, это шаг навстречу человеку.

Да.

А я имел в виду, может быть, такое немножко человекоугодническое. То есть что-то случилось, вы виноваты. Вы раскаяния при этом… Ну, может, вина вам кажется не… Но вот попросить прощения, чтобы он хорошо к вам относился.

То есть небескорыстно в каком-то смысле.

Ну, как-то слицемерить чуть-чуть…

Лицемерие, конечно, ужасная вещь. Мы в той или иной степени все этим страдаем. Потому что мы понимаем: ну да, вот этому человеку лучше лишний раз сказать «да», а этому сказать «нет», а этого вообще можно не заметить. То есть мы начинаем подсознательно, начинаем фильтровать: это да, это нет, этому уж точно нет. Не всегда нами движет искренность. Вот целесообразно ли? А дальше возникает вопрос: цель, какая цель? Ради чего вы это делаете? И тут очень сложно. Вот тонкий момент. Я стараюсь быть искренним. Конечно, может быть, не всегда получается это. Иногда тоже вот это срабатывает: а, нет, лучше я все-таки скажу «ну, прости там меня». Хотя… хотя нет…

Спаси, Господи.

Да, вот, это вот не то. Ну, в общем, есть над чем работать, я скажу вот так. Есть над чем работать.

Да. А вот, когда вы просите прощения у Бога, то есть когда вы исповедуетесь, что для вас самое главное?

Для меня самое главное, чтобы это не превращалось в формальность, чтобы за этим исповеданием что-то во мне изменилось. Не так, что вот я прихожу, одно и то же там повторяю: вот, я там это сделал опять не так, всё не то, и здесь раздражаюсь, и тут я… у меня терпения не хватает и выдержки, и я вот такой-растакой. Чтобы это не превратилось в такую рутину. Что да, вот, я пришел, поговорил — и опять возвращаюсь к тому же самому. Все-таки ну вы же знаете прекрасно, что такое покаяние, что такое… ну, по-гречески «метанойя». То есть предполагает изменение, изменение себя, образа жизни, изменение отношений с людьми. Но это же процесс на всю жизнь. Мы же не можем одномоментно просто стать другим человеком. У нас много всего, много факторов. Есть какая-то наследственность, есть воспитание, есть влияние извне разных людей и самой жизни. Ну то есть человек пока идет, понятно, что он идет и надеется на изменение. Но мне кажется, все-таки покаяние — это же таинство, а не просто там обряд некий. Это же таинство. А в таинстве подается сила Божья. И то, что невозможно человеку, возможно Богу, при Его содействии. И потом за покаянием-то следует причащение. И здесь-то как раз источник силы и вдохновения, и здесь источник преодоления себя такого, несовершенного. Мне кажется, вот это должно быть ощущение. У меня, по крайней мере, такое понимание есть. И такое стремление есть. но оно еще… сколько это будет и как…

А вот покаяние, оно может заканчиваться на уровне эмоций, по-разному, или все-таки определенное состояние, когда вы чувствуете, что вот произошло таинство? Ну, я имею в виду, что после исповеди можно себя по-разному чувствовать.

Можно по-разному чувствовать, да.

И все равно…

Можно чувствовать облегчение. Но вот тут же тоже много факторов. В каком вы состоянии, как вы себя чувствуете. Это же не просто вот… вы пришли в больницу — и мгновенно исцелились. А бывает, что не мгновенно. Бывает, что это требует усилий, и лекарств — и не всегда приятных. Это же тоже … церковь — это же врачебница, правильно? И вот иногда нас возмущает, что вот, в церкви столько плохих людей. А какие там должны быть? Это все равно что прийти в больницу и возмущаться, что там больные люди.

Нездоровые люди.

Здрасьте, там они и должны быть. А для чего они там? Чтобы стать здоровыми. И в церковь для чего мы приходим? Чтобы стать здоровыми. Чтобы стать чадами Божьими и христианами не по имени, а по жизни. И покаяние как раз этому помогает. Важно не превращать это просто вот в формальность и относиться к этому глубоко и серьезно. И стараться прилагать усилия к преодолению в себе вот этого негативного, неправильного и ненужного и воспитанию в себе добрых чувств.

ЛЮБОВЬ

А если такой вот сложнозапрещенный вопрос: любовь — это легко или тяжело?

Я думаю, и то и другое. Любовь, конечно, окрыляет, вдохновляет, дает вам ощущение полноты жизни. Это ноша, которую нужно нести, притом нести умело. Это дар, которым нужно правильно распоряжаться. Потому что, ну… этот дар дается, но он может отняться, понимаете? Вот что меня волнует больше всего. Что дар любви мы можем потерять, и тогда будет ужас.

А из-за чего можно потерять?

Ну, если неправильно распоряжаться тем даром, который получил. Я думаю, это можно потерять.

Это ведь у Данте моего любимого, он, собственно говорит, что всё движимо любовью, и он по-другому это не мыслит, в его картине мира. И я не раз говорю, что вот это окончание «Божественной комедии», «Любовь, что движет солнце и светила», — это не метафора для Данте.

Да.

Мир движим любовью. Но при этом и, соответственно, всё, что мы наблюдаем — это проявления любви. Но если любовь… вот очень близко к тому, что вы сейчас сказали, выбирает себе неверный объект или неправильную меру, то, собственно, она превращается если не в свою противоположность, то в нечто искаженное. Вот это близко, мне кажется, да?

У меня такое ощущение, во всяком случае. Ну, исходя из своего небольшого опыта.

Ну, вот это, конечно, мощное очень ощущение, что дар, который можно потерять…

Да, можно потерять. И я боюсь этого.

А он есть, он дается, Господь его всем дает или по-разному?

Я думаю, Господь… нам трудно понять…

О да.

…нам трудно понять, какою мерою Господь дает.

Да.

Кому, сколько, мы даже не говорим — за что. Это вот все-таки не в нашей компетенции. Мы не можем это до конца понять, как бы мы ни напрягались, сколько бы мы ни говорили о любви. Там за две тысячи лет… да вообще, за историю человечества сколько про любовь написано и сказано. Даже если говорить о христианском понимании любви, уж за две тысячи лет сколько сказано и написано, начиная со Священного Писания, и святые отцы. И сколько примеров в жизни мы видим. Но это особая совершенно стихия. Это дыхание. Ну, можно бесконечно говорить, и мы все равно не скажем. Она неисчерпаема.

Вы не раз уже сегодня либо прямо, либо так косвенно проговаривали ту мысль, что Церковь для вас, и Бог — это любовь, и церковь — это вот это место, где любовь…

…особенно ощущается.

А вот вне Церкви вы где-то когда-нибудь чувствовали что-то подобное?

Здесь вот только (показывает). Всё в сердце. Господь говорит, что Царство Божие внутри вас есть. Если у вас там есть мир, и любовь, и благодать, то всё — вне зависимости от того, что происходит вокруг, вы все равно, вы живете этим. И вы чувствуете эту связь. И, чувствуя, вы дорожите ею по-настоящему и знаете, что это трудное время пройдет, и вы придете в храм и там ощутите это во всей силе и полноте, насколько это возможно человеку здесь, на Земле. Потому что во всей полноте можно ощутить только там, когда будет Бог всяческое и во всех, как сказано. Вот там — да, когда будет лицом к лицу. Но мы об этом даже и говорить-то не можем в наших категориях. Если апостол Павел пишет, что мы сейчас как бы сквозь тусклое стекло, только гадательно, то есть пытаемся что-то себе представить, но это всё жалкие попытки. И что будет, и как оно будет, если будет нам дано, то будет дано только там. А здесь — здесь пока мы живем и ждем, предвосхищая. Ну вот это ощущение уже есть здесь, на земле, особенно в храме. Когда «силы Небесные с нами невидимо служат». Когда Господь здесь, в таинстве Евхаристии. И мы опять возвращаемся к главному — таинство Евхаристии, таинство Благодарения. Когда мы благодарим Бога за жизнь, за всё явленное и неявленное, что мы видим и не видим. Но мы принимаем это как дар и не можем не благодарить Бога. А значит, и друг друга не можем не благодарить. Потому что через Него и в Нем мы становимся едины по-настоящему. Я имею в виду даже не кровное родство. Вот пример нашей семьи, вот нас много, и нас сближает, может быть, сильнее даже, чем кровное родство, вот это родство духа, единство духа в союзе мира. И это ощущение, конечно, потрясающее.

А правильно ли я понимаю, вот сейчас, вспоминая ваши слова про музыку, что вот музыка вам дает это ощущение любви?

Да, точно. Абсолютно точно.

То есть любовь — это музыка.

Да.

Или там…

Ну, для меня это очень близко. Это что-то тоже невыразимое. И как слагается вообще непонятно, но как оно воздействует — поразительно. Сочетание звуков дает вам такие переживания, такие эмоции, так наполняет вашу душу и сердце, ну, как ничто другое. Лично для меня.

И то, что у вас супруга — музыкант ,это тоже, наверное, не случайно.

Да, и это не случайно.

Это тоже про любовь.

И это про нее самое.

Да. Вы говорили, что у вас один из любимых святых — Иоанн Кронштадтский. С детства.

Да.

А он, может быть, я мало, конечно, знаю об отце Иоанне, но он ведь такой сложный святой.

В каком смысле?

Ну вот, особенно когда его… не только «Моя жизнь во Христе», а вот когда дневники там появились. Его путь внутренней борьбы — он такой очень непростой.

Непростой, это точно. Но вы знаете, почему так получилось, с детства? Потому что у нас была дома книга про отца Иоанна Кронштадтского, папе кто-то подарил, какая-то прихожанка. И мы ее читали. Там фотографий было много: он ездит по России там, и его вот эти размышления, скажем, о литургии. Иногда я даже во время трансляций его цитирую. Что вот храм — это есть место присутствия Божия, что здесь всё, вся полнота вот этой жизни — и в текстах, и в пении, и в архитектуре, всё это просто производит такое неизгладимое впечатление. Просто, вы знаете, он чем был близок? Что он же жил совсем недавно.

Недавно, да.

И какая была всенародная любовь к нему. Как он всех мог объять этой любовью. Какой он был щедрый, как вот он там принимал эти дары и тут же раздавал нищим в Кронштадте — это город был своеобразный такой в те времена. И это вот его постоянное предстояние престолу, совершение Божественных литургий, в исповеди, воздействие на людей. Вот как-то почему-то он очень был нам дорог и близок. Может быть, еще, знаете, почему — потому что моего папу рукополагал в дьякона митрополит Вениамин (Федченков).

Ого.

Вот. Это было в Саратове, по окончании семинарии. Кстати, он был последним, кого рукоположил владыка Вениамин, и после этого его отправили на покой в Псково-Печерский монастырь, там он и скончался.

Я не знал то, что он…

И он папе рассказывал, что он видел Иоанна Кронштадтского, был на его службах. И его личные впечатления…

У вас прямо такая прямая…

…они передались папе. И папа нам рассказывал. И когда вот эта книга была у нас еще, мы ее читали. И тогда понятно, что в советское время говорили: Иоанн Кронштадтский, мракобесы всякие — ну, всё это известно, вся пропаганда. А мы-то понимали, что вот какой был батюшка. И потом, когда я уже в семинарии учился, потом уже, когда решался вопрос о его канонизации, я помню, я доклад даже писал о нем. И как-то вот он отозвался в моем сердце. Вот не знаю. Так сложилось, понимаете.

Очень интересно.

Да.

Про семинарию не успел раньше вас спросить. Но это же тоже любовь, да, семинария, академия.

О, еще какая. Академия, семинария — это незабываемое время.

Да.

Удивительное время. Я даже вот, предвосхищая ваш вопрос, могу сказать, что для меня вот это был судьбоносный момент. 81-й год, я переступил порог здания на Обводном канале, 17 — и началась вот эта другая жизнь. Совершенно особый опыт. Что можно там было жить, не выходя вообще никуда, потому что там был храм Иоанна Богослова, там были аудитории, там было общежитие, библиотека, столовая — всё. И мы там жили этим. Причем, как жили. Ректором был ныне здравствующий Патриарх, тогда архиепископ Выборгский. И какая там была насыщенная жизнь. Когда вот всё было на таком подъеме. Он служит. Наши преподаватели сослужат ему.

Вы говорили, что у него были такие проповеди-лекции, да, такие?

Проповеди были потрясающие. Люди записывали на магнитофоны, распечатывали, переписывали. Мы слушали. Я скажу вот откровенно: я воспитался у его ног. Потому что я стоял на клиросе, справа. Хором руководил владыка Ионафан нынешний, отец Ионафан Елецких. А был здесь амвон. Вот как до вас буквально. И я видел владыку, который прямо вот стоял вот так. И эти пламенные его проповеди. Я просто вот стоял, как завороженный, слушал и всё впитывал, впитывал в себя. Потому что это было живое слово, живое, яркое, мощное, содержательное. Но это незабываемо. И эти службы совместные. Там первая неделя поста, четвертая неделя, Страстная вся, Пасха. Ну, это… ну, не передать. Вот я сейчас говорю, а у меня прямо всё во мне, знаете, все эти эмоции. Потому что это было такое ощущение такой большой семьи во главе с ректором. Такие преподаватели, такие профессора. Один хор, второй хор. Мы на таком подъеме. Ну, знаете. Причем это же советское время, надо же понимать.

Да, да.

Я помню, вот, я сижу в аудитории, смотрю на улицу и понимаю, что там совершенно другая жизнь, совсем другая жизнь. А здесь я слышу такие слова из уст священников, которые мне рассказывают ту же библейскую историю, основное богословие, все предметы. И я сижу, конспектирую и думаю: ну, Господи, какой я счастливый человек, что я могу это всё слышать, я могу жить этой жизнью. И так на протяжении там восьми лет, понимаете. Ну, это на всю жизнь. Это просто потрясающе. Это правда.

Это хороший восклицательный знак для нашего разговора. Но у нас еще финал, Николай Иванович.

Да.

У нас несколько раз сегодня в разговоре звучала тема конечности земной жизни и того, что мы, в общем, будем надеяться на спасительную вечность.

Так.

Ну, поскольку жизнь наша конечна, то когда-то наступит момент, когда вы не сможете комментировать уже трансляции. И вот представьте, что вам говорят: Николай Иванович, мы живем во времена цифровизации и, так сказать, улучшения качества работы искусственного интеллекта, того, что им называют. И вот сейчас будет нейросеть, которая сможет, в том числе и впитав в себя все записи ваших комментариев, ну, вполне себе богослужения комментировать. Причем поскольку, вы такой замечательный комментатор и мы вас хотим сохранить, то она будет это делать вашим голосом.

Неожиданно.

Да. Вот «согласиться нельзя отказаться» — где вы поставите знак препинания?

От такого предложения?

Да.

Нет, ну, я бы, конечно, отказался. Ну надо дать другим людям возможность проявить свои таланты и делать это дело вдохновенно и с любовью. Ну, конечно. Я же не монополист. (Смеются.)

А сам факт того, что вот эта самая нейросеть, что не человек будет комментировать, а программа.

Ну, мне это, нет, мне это не близко. Понимаете почему? Потому что это живое богослужение. И комментарий должен быть живым, как мне кажется. Человек должен соучаствовать и сопереживать. А не просто нажали на кнопочку — и идет, знаете, отдельной дорожкой этот комментарий. Нет, я за жизнь, которая жительствует, говоря словами Иоанна Златоуста из Огласительного слова на Пасху. Жизнь должна жительствовать, реально, а не виртуально и не с помощью нейросетей.

Совершенно с вами согласен, дорогой Николай Иванович.

Владимир Романович.

Спасибо вам огромное.

Вам спасибо.

Это был Николай Иванович Державин. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников, через одну неделю.