Суджа: испытание веры и молитва под обстрелами. Парсуна протоиерея Евгения Шестопалова

Не бывает, да.

Что мы уже который раз с тобой, и нас Господь просто… И всё. И тут я понял, что я сказал, а Бог услышал. А потом понял, что я игнорирую то, что Он услышал и начал меня просто к Себе призывать. И этот призыв я реально почувствовал. Я не хотел быть священником. Мне хотелось быть при церкви. Мне хотелось преподавать в воскресной школе, помогать… Звонить в колокола, в конце концов, что-то еще. Ну, понимаете. А тут раз — и вот так всё. И я встал у престола. Ответственно. Но я эту ответственность почувствовал далеко не сразу, честно говорю. Вот сейчас мне Бог — Друг. Друг — да. Я понимаю, что это Бог Отец, Творец Вселенной, конечно же. Я верю в Него, верю в то, что всё происходит по Божьей воле. Но сейчас Он уже не воспринимается как могущественный Бог Отец. Он такой же могущественный, как и был раньше для меня. Но теперь Он — Друг. Потому что я видел, как реально люди обращались к Нему как к человеку и получали от Него. И я неоднократно это говорил: «Господи, Ты же видишь, как мне тяжело, дай, давай вот это сделаем. Я решился на это, может, Ты даже и не благословляешь, но помоги. И, в конечном итоге, Ты увидишь, что это правильно, что мы идем на правильном пути». Да, если… И тут попадаются вот эти препятствия, перипетии. Значит, всё правильно. Значит, мы на правильном пути. Многие так говорят. И я тоже в этом убедился. Если есть препятствия, значит, мы делаем всё правильно.

Отче, а вот, вы сказали про укрепление в вере. Я вспомнил, у меня был священник здесь, в «Парсуне», и я что-то у него спросил про то, какие мы, какие прихожане, ну, вообще все мы верующие. И он говорит: вот я 20, не помню, 30 лет служу, как вы думаете, он говорит, сколько раз ко мне люди приходили с вопросом богатого юноши, что мне надо сделать, чтобы… Я говорю: ну, я не знаю, сколько. Он говорит: три раза. Три раза. И я был так этим потрясен. И значит, кому-то рассказываю эту историю, а он говорит: а что ты хочешь, это, говорит, вопрос не новичка, это вопрос не неофита, до этого вопроса еще надо дозреть.

Да.

Потому что как богатый юноша, он же говорит: это я всё с юности своей…

Да, благочестие имело место, да.

Вот я хотел у вас спросить, что вы по этому поводу думаете? Вот насколько это редко встречающийся вопрос и правильно ли мой тот второй собеседник сказал, что это, действительно, еще надо дойти до этого вопроса?

Да, я согласен с этим. Но знаете, можно же по-разному соблюсти какие-то правила. Можно же фарисейски к этому подойти.

Да.

А можно пережить всё это, через сердце пропустить, и осознанно с этим жить — с этой любовью, с этой верой, с этим пониманием беды у человека. Если ты способен не пройти мимо — это элементарный показатель, — мимо человека, у которого беда, и ввяжешься ну там в драку или куда бы, то это уже показатель, что человек уже имеет эти основы веры и понимание. Вот для меня так, например. Но действительно, ко мне никто не подходил за 33 года моего служения с таким вопросом, как евангельский юноша. Ну, может быть, что-то похожее было. Но такого, конечно, нет.

А что это значит? Это нас как-то обличает, вот это, то, что не подходил?Или…

Нет, я не думаю. Действительно, если подумать так, мало кто готов всё, всё оставить ради Бога и служения Богу и людям. Да, иди за Христом. Мы тоже ну как бы по-своему идем за Христом — В своем служении, крестными ходами. Любой крестный ход — это путь на Голгофу. А что это значит? Это значит со-распятие. И если мы не в прямом смысле становимся в крестный ход и идем за какой-то святыней куда-то, а восприняем своей жизненный путь как крестный ход, тогда это вот правильно. И обличительно для нас же самих. Потому что мы ведь тоже не готовы, честно говоря, оставить всё, и вот только с Богом. Слишком много всего человеческого, материального. Да, сейчас мы счастливые люди. Нас лишили всего — и мы живем только тем, что нам даст Бог в этот момент — ну, через людей. С теми же средствами, с теми же деньгами, с теми же вещами. Вот мне подарили рясу, потому что мое всё осталось там. Там дети мне купили сапоги. Я служу только в сапогах. Я люблю в сапогах. Это моя лучшая обувь, на сегодняшний момент. Но это всё у меня было во множественном числе, иИ я на это не обращал внимания. А когда этого всего не стало — не понимаешь, что происходит, вообще, от слова совсем. То есть элементарно, я любил ручку, допустим. Вот, я такой привязанный к вещам. Я люблю писать, люблю писать, пишу рассказы маленькие…

Но вы надиктовываете еще.

Но я надиктовываю, да, потому что считаю, что трудно прочитать, легче все-таки с интонацией передать, то настроение, которое я хочу передать. Поэтому… И вдруг и она там осталась. Переживаю, да. У меня была коллекция ножей. У меня была коллекция фигурок. Ну, просто ради интереса. Сначала для детей собирал, потом для себя. И всё пошло прахом, всё сгорело. И теперь я думаю: а чего переживать-то? Я же элементарно, я же этого не забрал бы все равно на тот свет. Ведь конец-то у нас один. Мы же все равно к одному концу идем — к смерти. К встрече с Богом. Понятие смерти для меня последние месяцы совершенно изменилось. Я так-то всю жизнь, 33 года я рядом со смертью вследствие того, что я все-таки священник. Мы счастливые люди. Мы живем тем, что нам раз Господь — и дал. И научились не привязываться. Потому что всё это в любой момент может пойти прахом.

Батюшка, а вы стали по-другому молиться сейчас?

Да. Я вообще, честно говорю, перестал читать молитвы. Вы уж меня простите. Нет, когда я совершаю богослужение или таинство — да, это понятно и естественно, что я вычитываю эти молитвы, таинство Крещения или служу молебен, или еще что-то, да, понятно, или на литургии необходимые молитвы. Но в общении с Богом я теперь разговариваю. Я с Ним говорю. Своими словами. Вот, многие смеются надо мной: что ты там придумал какую-то молитву, когда едешь в Суджу там, рискуешь жизнью? А я там от себя. Кто-то записал. По-моему, Исса[11] . Записал меня где-то, наверное, выставил, где-то показал. Встречает меня знакомый священник. Говорит: «Видел твою молитву, прикольно». (Смеются.)

Собрат оценил.

Да. А я там молюсь от чистого сердца: «Господи, избавь нас от всякого супостата, на дороге сидящего, смотрящего, стреляющего, летающего, бросающего, ну и так далее. Изжени от нас, и умири нашу жизнь, и благослови приехать и уехать». Ну, как-то своими словами. И это уже давно. Вот… это уже давно. Правила остаются правилами, это понятно. Но общение с Богом принимает вот такой вот интересный характер. Он не шутливый. Я вот сейчас смеюсь, на самом деле — нет. Это исходит от сердца. И не всегда я могу какие-то вещи даже сказать вслух. Ну, например, в той же машине, в транспорте, мы едем куда-то, всё, работает РЭБ, понятно, пикает этот определитель дронов. Риск, в любой момент может ударить какая-нибудь «эфпиюшка» или еще что-нибудь. Начинаешь говорить. И думаешь: не стоит говорить это вслух, чтобы твои собеседники сейчас этого не слышали. Ну, например, я прошу легкой смерти. Говорю: «Господи, ну, если уже суждено, сделай так, чтобы сразу. Чтобы не поставить людей в трудное положение, чтобы они нянчились со мной, таскались, пытались меня реанимировать там или лечить и всё». Поэтому — про себя. Всё очень изменилось. Война всё поменяла в жизни, всё поменяла. И правильно, что мы сейчас, воюя там, здесь, в сердце страны, должны что-то менять. Должны менять мировоззрение всех абсолютно. Стремиться хотя бы к этому. Когда мы стали помогать солдатикам, в Судже, мы решили создать группу в Интернете, Троицкого храма. Для удобства. Потому что служба раз в неделю, а бывает так, что нам нужно что-то раньше, среди недели, подготовиться, собрать, наварить покушать, напечь сладостей или что-то еще. И для этого была создана группа. Вы знаете, я рассказываю анекдоты. Я людям по утрам рассказываю всякие присказки, для того чтобы поддержать их, для того чтобы сказать, что я здесь, мы вместе, мы помним, мы молимся, мы любим Суджу, мы туда вернемся, мы сделаем еще лучше, постараемся сделать что-то. Не давая этого людям, невозможно выжить. Потому что я в большей степени говорю это себе, честно говоря. Ну, как слабый человек, я говорю это для себя.

НАДЕЖДА

Какой предел надежды на человека? Вообще вот надежды на человека — это правильно, неправильно?

Не надейтеся на князи, да, человеческие… ну, вот…

Да. Вот, как вы сейчас чувствуете?

Очень много предательства. Очень много. Даже от близких. Даже от тех людей, которые, ну, кажется, всегда рядом. Но никуда надежда не делась. Все равно Бог далеко. Мы надеемся на Бога, понятно, мы верим. Но человек рядом. Физически рядом. Человек, на которого ты можешь реально положиться, о чем-то попросить. И ты услышишь в ответ. Мы от Бога не всегда слышим, иногда никогда не слышим. А надежда на человека все равно имеет место у всех. Мы полагаемся на молитвы нашей мамы, например. Моей мамы. У нее уже деменция развивается, но где-то внутри она все равно молится. Я это понимаю. Да и любой человек скажет об этом. Я надеюсь на своих детей, которые, надеюсь, меня не бросят, случись что. Надеюсь на своих близких, на друзей. Все равно надежда эта есть. И если бы вот этой надежды на людей не было, на друзей, на тех, кто уже был с тобой в тяжелой ситуации и протянул руку помощи, не отвернулся, не бросил, не убежал, это укрепление нашей веры. Потому что я же понимаю: не было бы Божьей воли, может быть, этого бы и не случилось. И люди бы тоже по-другому ко мне отнеслись. Поэтому надежда на человека, на верного человека, и на людей, подкрепляет нашу надежду на большее — на Бога. И это один из моментов укрепления нашей веры. Потому что мы же… с надеждой мы живем. Потому что верим. Помните: верую, Господи, помоги моему неверию. И это всё, вот это грани одной добродетели. Это не разные добродетели. Это одна добродетель: вера, надежда, любовь. Бог есть любовь. Он не существует без нашей веры, без нашего упования на Его спасение, без надежды. Поэтому это вот одна, я бы так сказал, это, скорее всего, одна составляющая, важная составляющая нашей жизни, нашего отношения с Богом. Сколько людей, столько индивидуальных опытов общения с Богом. Ваш опыт общения с Богом, мой — они абсолютно индивидуальны. Только так вы конкретно понимаете Бога и слышите, и я слышу и понимаю Его только так, как я. Больше никто так, как я, этого не делает. То же самое и вы. Поэтому представьте себе, сколь… И Бог всех слышит. Миллиарды людей, которые к нему обращаются в молитвах, в чаяниях своих, и Он всех воспринимает. Вы знаете, мы не удивляемся, когда компьютер, созданный руками человека, совершает миллиарды операций в доли секунды, а удивляемся, что Бог всех слышит. Нет, конечно же, слышит. Потому что Он внутри нас есть. И вот эта обратная связь — она во многом зависит от нас.

Батюшка, а вот вы… все-таки, у вас огромный пастырский опыт. И вот этот вывод, который вы сейчас сделали, прямо так вот, в «десятку»: сколько людей, столько вот этих опытов — вы это всегда понимали или это в какой-то момент вы осознали? Вот к вам же люди приходят. Вы же видите, что…

Конечно, не всегда. Конечно, не всегда, Владимир Романович. Ну, по молодости, как и все, я был максималистом, и даже в вере был максималистом во многих вопросах. Научила жизнь, научили святые отцы, научил отец Николай своим примером, как мой крестный отец и духовник, своим отношением к миру, к людям. Я смотрел на него и понимал, что все-таки миром правит любовь, действительно. Всё через любовь. И воспринимать нужно всё через любовь. Поэтому я говорю: к военнослужащим украинской армии я пойду с чистым сердцем, со спокойным. Потому что у меня нет к ним ненависти. Они вот такие люди, вот так они заблудились, но они же по факту тоже православные. И льется православная кровь как с одной стороны, так и с другой стороны. Может быть, не знаю, не везде, может быть, об этом нужно говорить, но понимать это надо. Поэтому что там этот вот, одурманенный этой русофобией, схватил оружие и попал в плен. Ну какой из него фашист? С ним надо работать. Надо смотреть на его сердце, на его душу в первую очередь. Потому что в человеке прежде всего, какой бы он ни был, надо видеть божественное. А это лучшее, что может быть в человеке, от Бога. А с другой стороны, сам себе противоречу. Я всегда говорю, что мы по образу и подобию, потому что мы творцы. То есть Бог Творец, и мы тоже творцы. И мы, главное творение нашей жизни — это наша жизнь. Это мы должны сотворить свое собственное спасение. Когда-то, да, кто-то, я уже не помню кто, спросил: «Ну, что ты боишься? Хоть что-нибудь ты боишься?» А я так: «Бога боюсь». Да не боимся мы Бога на самом деле. Мы… потому что Его нельзя бояться. Страх Божий — это нечто другое, простите меня. Это не страх перед диким животным или стволом, направленным на тебя. Страх Божий, вы же понимаете, — это страх ребенка обидеть своего отца, доставить ему боль, причинить ему боль. Вот о каком страхе идет речь и в Библии, и в Евангелии. Кто там — Соломон сказал: «Начало премудрости — страх Господень». Вот о каком страхе идет речь. И вот когда я сказал, что я Бога боюсь, посмеялись надо мной и сказали: да что ж тогда у тебя за религия, если вам надо бояться своего Бога! Ну, тогда я по молодости по своей ничего не смог объяснить, я не стал с ними спорить даже, отмахнулся просто и ушел. А по факту-то вопрос глубокий: чего ты боишься, кого ты боишься в жизни. И сказать, что боюсь Бога, это не значит, что я там прячусь под стол или кто-то. А это вот, действительно, боязнь доставить боль. Боль физическую, душевную. Сейчас, честно говорю, презрительно отношусь к физической боли. Да, больно, да, могу вскрикнуть, могу что-то еще. Но к самой боли отношусь презрительно, потому что понимаю, что боль в душе гораздо сильней, она гораздо страшней любой физической боли: ногти тебе рвут, ноги тебе отрезают или что-то еще — неважно. Важно то, что здесь. То, с чем мы перейдем в тот мир. Там не будет ни ногтей, ни рук, ни ног, нечему будет болеть. А вот душа болеть будет. И, если мы здесь понимаем эту боль, нам легче будет в том мире. Это мои убеждения. Я могу, конечно, в чем-то заблуждаться. Я вспоминаю свою бабушку, Акулину Яковлевну. Она носила крестик, была глубоко верующим человеком, а я над ней посмеивался, потому что был маленький, глупый и умничал все время. Кричал я ей: «Смотри, космонавты полетели! Они ж Бога там не видели». Бабушка 80-летняя, необразованная, мне говорит: «Не на то небо летали, значит». (Смеются.)

Как здорово. Какая бабушка молодец.

Запомнил на всю жизнь. Вот так вот.

Это хорошо.

И мы все-таки должны стремиться к лучшему…

Батюшка, а вот про эти ваши видеопослания для прихожан и для себя, как вы сказали, такой глупый вам задам вопрос. Ну, мы привыкли, что уныние — это грех, самый страшный грех. А почему уныние — это грех?

Где-то прочитал, что… по-моему, женщина была писатель, не помню кто. И она пишет: а куда деваться без грусти? Как прожить без уныния, без отчаяния? Если бы не было моментов уныния, отчаяния, грусти, как бы мы воспринимали радость? Нам же ж сравнить-то, получается, и не с чем. Да, уныние грех почему? Потому что в этом унынии можно не остановиться и дойти до суицида. Вот в чем страшный грех, страшное внутреннее понятие уныния. А когда ты унываешь по поводу того, с кем ты не встретился, не увиделся, или скучаешь, это тоже уныние, по ком-то. Ну, это нормальные чувства, которые закончатся — и придет радость встречи. Или радость, допустим, выздоровления. Или еще что-то. Или, в конце концов, радость встречи с Богом, то есть смерть придет. Все равно рано или поздно, но радость будет. Лучшее будет. Всё, что происходит, происходит для нашего спасения. Не всегда мы только это понимаем, к сожалению.

Да. К вопросу об анекдотах. Знаете же этот анекдот, когда женщина исповедуется иеромонаху, что вот у меня уныние, уныние, а он говорит: «Уныние — это монашеское, у вас депрессия». (Смеются.)

Замечательно. Это да.

А вот мне одна гостья моя сказала здесь, что, говорит, почему уныние еще плохо? Потому что, значит, ты не благодарен Богу.

Вот.

Потому что нельзя унывать и благодарить. Это правильно?

Да. Этого не бывает. Унылый человек не способен на благодарность. Непрестанно радуйтесь, за всё благодарите Бога — это апостол Павел сказал. А я бы еще добавил: и непрестанно кайтесь. Чувство покаяния, чувство благодарности и чувство радости — это то, с чем христианин должен жить все время. И тогда всё…

И тогда он не будет унывать, получается.

Нет. Уныния не будет как такового, потому что мы благодарны Богу за всё. Мы же говорим: и за скорбь, и за радость, за потерю и за приобретение. Мы благодарим. И если мы это делаем только искренно, конечно. И искренняя благодарность — она исключает момент уныния в человеческой жизни. Вот и всё. И унывать нельзя. Действительно, это страшный грех. Почему? Потому что он может довести до более серьезных последствий.

ТЕРПЕНИЕ

Есть такое у нас расхожее мнение, что Бог не дает Креста не по силам. Мы так себя этим успокаиваем. А вот один священник у меня был здесь, и он сказал: ну, это, говорит, противоречит самой теме Креста, потому что Крест всегда не по силам. Он говорит: Крест — его идея в том, что Господь падает под тяжестью Креста. Вот вы что думаете, есть в этом какой-то резон?

Да, есть резон. Ну, то, что…

Как разрешить…

То, что Крест тяжел, да, ноша, действительно, тяжела. И неспроста Спаситель отдал Крест этому Александру, и он понес за Него, понес Крест. Но это не значит, что Ему стало легче. Спасителю. Мы же должны хоть чуть-чуть ставить себя на Его место. То есть такое понятие, как со-распятие. Со-причастие со Христом. И мы причащаемся — мы причастны Его страданиям в первую очередь. Поэтому, конечно, батюшка в чем-то прав. Но я считаю, что вот все-таки не посылает, действительно, нам испытаний Господь превыше наших сил, даже если нам кажется, что не под силу с этим справиться. На себе испытал и знаю: откуда-то берутся все равно силы, и ты справляешься — и с горем, и с трудностями, хоть с духовными, хоть с физическими. С Божьей помощью.

А вы понимаете сегодня, вот, предел своего терпения, сколько вы можете вытерпеть?

Я сейчас начну шутить. (Смеются.)

Хорошо, да.

Часто в тостах люди говорят: желаем вам терпения! Ну, бред полный. Ну, понимаете. То есть пожелал терпения, значит, пожелал страдания. Значит, тебе есть что терпеть. Значит, желаешь человеку испытать какие-то трудности. Нет, конечно, терпение относится все-таки тоже к добродетелям. Но я бы не стал желать никому терпения. То есть оно придет само и тогда только, когда Господь тебе даст эти силы что-то перетерпеть. Предела терпения у нас нет. Так же как у Бога. Хотя говорят: Бог Долготерпелив, и Многомилостив, но и Его терпению иногда приходит конец. Наверное. Когда в августе мы вывозили людей, постоянно возвращались, с каждым разом это было всё страшнее, страшнее. И в один момент нас встретили… со мной сидел пожилой человек, сзади семья с ребенком. Нас остановили враги, и сказали: «Еще раз увидим — расстреляем просто». Грубо, всё это грубо. Я говорю: «Я священник». А я в майке, представляете. Я говорю: «Я священник, это мои прихожане, я их просто вывожу из опасной зоны». Ну, так вот. И сам приезжаю, а мне говорят: «Прекрати испытывать терпение Бога. Сколько раз ты можешь туда ездить? Когда-нибудь оно кончится. Тебе раз повезло, другой раз повезло». Я объясняю: «Не повезло. Случайностей не бывает». Так Господь устроил, что мы, возвращаясь в Суджу, даже не думали о каком-то материальном возврате каких-то своих вещей. Я даже документы не заехал в храм забрать. Попадались люди — мы хватали людей, сажали в машину и вывозили. И тогда, вот, когда всё кончилось, когда последний раз мы уже подскочили, сплошные мины, мы просто уже не смогли попасть в Суджу и развернулись, просто машины горели, мы развернулись и уехали, я понял, что Господь давал нам эту возможность все равно заезжать. И с нами бы ничего не случилось. Но как только бы мы подумали о своем, о каком-то материальном, заехать какие-то вещи забрать, или ну, у меня в сейфе лежали, допустим, драгоценные вещи, подаренные мне людьми в разные времена, ну, неважно что, действительно, имеющие ценность большую, если бы я об этом подумал и поехал бы за ними, в живых меня бы уже не было. Я в это верю, я так думаю. И не потому что я, не подумайте, не горжусь ни в коем случае. То есть ну это вот факт. Как только мы бы захотели что-то себе вернуть свое, мы бы, к сожалению, были бы наказаны.

Батюшка, но вот, бывают же ситуации, когда… ну, вы говорите — и здесь сложно что-то возразить, это очевидно, ты за человеком едешь или там…

Да.

Вот недавно у меня дочка старшая, ей 16 лет, она подходит ко мне и говорит: «Папа, вот моей подруге нужна помощь». И она ко мне, значит, обращается, вот она в такой ситуации. Но эта ситуация не связана со здоровьем, да… Я говорю: «А я здесь при чем?» А она говорит: «Помоги». Я говорю: «Почему я должен ей помогать?» Она говорит: «Потому что человеку нужна помощь». И вот меня так это торкнуло. Но с другой стороны, есть же вот, смирение ведь включает в себя понимание того, что ты не можешь всем помочь. А и где-то иногда человек сам должен пройти. Вот я не знаю, кто в этой ситуации прав? Дочь, которая сказала, что, если человеку нужна помощь, этого достаточно, для того чтобы ты вот взял и попробовал помочь?

Вы оба правы. И ваша дочь, и вы. Человеку надо дать возможность самому потрудиться, попросить Бога. Если тебе нужна помощь — помолись. Первое, с чего надо начинать. А с другой стороны, может быть, Господь так устроил, чтобы ваша дочь подошла и сказала, что этому человеку нужна помощь. Может быть, это Бог хочет вашего участия в этой ситуации. Мы же на 100 % знать не можем. Поэтому по-своему правы вы, по-своему права ваша дочь. Она тоже права.

То есть все-таки христианин не может уж совсем игнорировать в любой ситуации, когда к нему кто-то обращается.

Я думаю, нет. Даже вот, я же сказал об этом и всегда свои слушателям говорю: мои хорошие, не будьте равнодушными, не проходите мимо чужой беды. Даже если никто не просит о помощи, и если мы видим, что люди нуждаются, надо бросить всё и все равно идти делать. Это по-христиански. Это любовь. Это любовь, к которой мы все стремимся. Наш Бог же и есть любовь. Мы же это понимаем. Значит, все дела должны быть через призму в первую очередь любви. Всё должно происходить с любовью. Даже война. Даже война.

А вот испытания, которые вы проходили, проходите сейчас, они ведь что-то открывают о тебе себе самом. Вы можете сказать, что вы себя хорошо знаете?

Боже, нет, я такой трус. Был момент, безобидный совершенно. Мы въезжали в Суджу со стороны Нижнемахова. И очень низко над ними завис вертолет наш. Мы видели летчиков. Наш вертолет. Они работали в сторону врагов, видимо, недалеко. И летчик помахал нам: не едьте. Выпустил «теплушки», и от звука этих «теплушек» мне стало страшно. Вертолет был очень близко. Это такой громкий звук, что я почувствовал, как у меня волосы шевелятся на голове от страха. Потом сам над собой смеялся: что это такое, они «теплушки» просто, они нас хотели напугать? Спасти наши жизни. Но мы все равно поперлись.

Ну, так какой же вы трус, раз поперлись? (Смеются.)

Нет, оказывается трус. Определил для себя. Можно бояться и делать. А можно испугаться — и сбежать, поджав хвост, и свалить это всё на кого-то или на что-то. Это тоже страх разный. Так же как и с Богом.

А вот этот страх, когда ты убегаешь, этот страх превращает трусость в грех, получается?

Да, конечно. Сама по себе трусость не грех. А когда твоя трусость имеет последствия… мы же струсили и что-то не сделали, тогда это грех. Ну, я так думаю. Потому что чреваты последствия. Плохие, скорее, чаще всего, они плохие.

Батюшка, а вот вы сказали, что вы призываете людей не быть равнодушными. Вот эта ситуация, которую мы сейчас проживаем, она дает надежду на то, что равнодушия будет меньше в нашей жизни?

Да. Вот такой серьезный подъем был первые месяцы войны. Я даже контракт собирался заключить с Минобороны. Меня уже определили в какую-то там бригаду материального обеспечения. Думаю: ну, буду чем-то помогать, хлеб печь или еще что-то. Слава Богу, ситуация была такая, что Господь отвел и как бы сказал: «Стоишь у престола — стой». А оказалось, что неспроста стоишь, потому что война пришла к тебе. Она пришла в мой дом. И я не боюсь об этом говорить. А если в мой дом пришла, то она пришла в дом всех россиян. Не все это понимают. Ну, давайте вот с равнодушием. Я же говорю, какой был подъем помощи армии, любви к армии, реальной любви, любви к Родине. Ну, у нас столько было хороших дел, вот начало — 22-й год, 23-й год. Сколько мы всего делали. Мы видели друг в друге помощников армии, настоящих неравнодушных людей. И удивлялись, сколько людей, от которых мы вообще не ожидали ничего, вдруг проявляют такую щедрость. Опять же ж, проявляют неравнодушие. И второй раз, когда с нами случилась беда, с самой Суджей. Тут мы почувствовали реальную помощь всей страны. Мне шли посылки от Владивостока до Калининграда, отовсюду. Даже присылали из Белгорода, который обстреливали. И из Шебекино, из Никольского, которые постоянно под обстрелом, — оттуда люди собирали вещи и присылали нам. С Крыма, с Краснодарского края, с Абхазии, с Дагестана. Я столько регионов — пожалуй, все. Даже с Якутии была посылка. Все регионы откликнулись. Это же говорит о чем? Их же никто не заставлял. Люди видели. Люди… это желание души. Это стремление души. Значит, мы еще не потеряны. Значит, наш народ еще не совсем так закостенел в своем вот в этом вот неверии и в этом во всем остальном. Нет, меньше станет равнодушных людей. Мы это увидели. Прямо настоящий… вы не представляете, до слез. Открываешь… Вот с Питера приходят посылки. Чем… вот удивительно. Санкт-Петербург. Там другой совсем менталитет. Они ведь блокаду пережили. Это сохранилось у коренных питерцев на генетическом уровне. Они по-другому мыслят, по-другому воспринимают беду. Посылочка с Санкт-Петербурга — там всё перестирано, всё выглажено, всё чисто, всё аккуратно упаковано, прямо настолько, с такой любовью. Да, ну недорогая, ничего там, никаких там шикарных… Но с такой любовью и аккуратностью всё сделано, что до слез, просто вот… Открываешь эти посылки и понимаешь: чужие люди, никогда в жизни они меня не видели, никогда в жизни не знали, кто мы такие, может быть, и про эту Суджу никогда не слышали. А сейчас они собирают, ищут, где-то складывают, что-то свое, что-то покупают. Приходили посылки с купленными вещами. То есть не просто там стираные, ношеные, а именно вот люди специально покупали вещи и отсылали. Причем незнакомые номера, звонили, говорили: батюшка, вашим прихожанам что конкретно требуется, какие размеры обуви, какие … До такого доходило. И вот я говорю, что это была настоящая волна какого-то не напыщенного, не напускного патриотизма, а реальности жизни. Реальности, где мы ощутили помощь всего народа. И мы поняли, мы самим себе, как сказал Владимир Владимирович на встрече, мы сами себе в первую очередь доказали, что мы можем быть единым народом. Я ему сказал, что мы доказали всему миру, когда всё это с нами случилось, что мы едины. А Владимир Владимирович меня перебил и говорит: «Самое главное, что мы доказали самим себе». Да, в первую очередь, я согласен с президентом, мы доказали сами себе, что мы едины и мы можем, многое можем. Когда происходит вот такая беда, такое горе или такая необходимость. Мне сейчас дети подарили на день рождения футболку, где написано «Если драки не избежать, надо бить первым. В. Путин». Я сижу, записываю видеоролик, и читаю эту надпись, и думаю: ну вот, давно известная истина, об этом все говорили. Теперь мы приписываем эту фразу нашему президенту. И я со всеми согласен, так и должно быть. Так вот, если мы осознали, что нам конфликта не избежать, а верующие люди прекрасно понимают, что за этим конфликтом и натовским противостоянием стоит другая сила, скажем так, дьявольская, нечистая, мы себя осознаём, что мы боремся на самом деле на высшем уровне — с мировым злом. А это дьявол, это сатана, который стремится подчинить себе весь мир. Но мы не сдадимся.

ПРОЩЕНИЕ

На исповедях часто люди признаются в том, что им тяжело прощать?

Очень многие. Причем, к сожалению, очень многие говорят: я не простил, я не смогу простить. Это имеет место. Но это больше слова. Потому что русская ментальность — она сама по себе подразумевает всепрощение. Вот восприятие такое мира. Действительно, мы… я не люблю это слово, но мы очень толерантны на самом деле — ко всему. Вот такие, такой наш менталитет. И здесь от нации не зависит. Так думаю чеченцы, дагестанцы, татары, так думаю ногайцы, башкиры, буряты. Со всеми общаемся, со всеми дружим, со всеми видим, что порыв-то один. А порыв — любви к Богу. И к нашей стране. Каждый воспринимает Бога по-разному. Но без прощения отношения с Богом не выстроишь. Ведь мы в течение всей своей жизни практически воюем с Богом. Ну, то есть, совершая грехи, мы идем на войну с Богом. Ну, прежде чем что-то просить у Него, что мы должны сделать? Примириться.

Да.

Мы же воюем с Ним. Значит, надо всё, сложиться свое оружие, то есть покаяться. Покаяние нужно не Богу. Оно нужно нам. Я в этом глубоко убежден. Тем людям, которые у Бога просят прощения. И даже не у Бога, у других людей. Мы просим прощения у другого человека, который, может быть, нас обидел даже. Мы в чем-то неправы, но он нас обижал. А мы просим прощения. Это не этому человеку нужно, это нужно нам. И это тоже христианская хорошая позиция. И я считаю, правильная. Вот, прощение важно для нас. И покаяние, и прощение. Мы каемся в надежде получить прощение. Но если мы сами не прощаем, мы же так и будем носить эту тяжесть на своем сердце. Тебе некоторые говорят: простить очень тяжело. Да нет же, легко простить. Просто легко простить. Подумать о том, сколько Бог тебе простил твоих заблуждений, твоего бесстыдства, твоих грехов.

Батюшка, ну а вот когда, допустим, человек говорит: я простил, но я общаться с этим человеком никогда не буду, — он его простил, значит, или нет?

Наверное, простил. Я думаю, что простил. А то, что не хочет общаться, это гордыня. Это другой уже грех. Это вот тоже тяжелое очень состояние души такое, ну, само слово говорит за себя. Гордыня. Вдумайтесь в семантику этого слова. Всё, я пуп Земли — ну, грубо говоря. Наверняка простил. А вот гордынька не дает идти навстречу дальше. Потому что надо ж теперь, кроме прощения, еще и любовь проявить, как без любви-то, никуда. А тут-то уже кишка тонка. Вот наше «я». Поэтому я думаю, это гордыня. Прощают люди, прощают. Забыть, может быть, не могут. Но большинство людей прощает. Я редко видел людей, которые не прощают. Ну, непримиримо. Редко. И у них есть свои убеждения. Батюшка, а вот в связи с тем, что мы сейчас говорим, и с тем, что мы раньше говорили про то, что станет больше неравнодушных. А нет опасности, что у нас ненависти больше станет? Из-за того, в чем мы сейчас живем. Или все-таки надежда на прощение…

Ну, это верующие люди понимают. А ведь есть люди, которые проявляют нескрываемо ненависть, проявляют зло, которое материализуется прямо. Я это тоже вижу, к сожалению. И на войне это имеет место, и в окопах. Я не осуждаю. Но лучше всего воюют те люди, кто не имеет злости. У кого вера, расчет, знания, подготовка. Когда ты в ярости бросаешься в драку, ты… мало того, что ты собой рискуешь, но ты еще рискуешь своими товарищами, которые рядом. А ведь самое главное что — выжить. Не думайте, что это вот эгоистичный подход. Нет, это правильный подход. То есть сохранить себя. Не просто струсить и сбежать с поля боя, а сохранить себя, для того чтобы воевать дальше. Не делать необдуманных поступков, не совершать, а делать всё… Да, есть моменты, когда проявляют люди храбрость, ну, вообще просто на грани какого-то прямо куража. Но там нет злости. Там именно кураж. Они даже в разговорах между собой слышится этот юморок, такой жесткий, конечно, но он есть. Ненависть — страшное чувство, страшное. Я очень боюсь. Помните: гневайтесь, но не согрешайте. Это в случае когда ты ребенка наказываешь и думаешь: в назидание. А когда входишь уже в раж, начинаешь чувствовать, что а ведь нотки гнева появляются прямо. И тут же себя останавливаешь: стоп, всё, дальше нельзя. Это уже не гнев, это уже страшный грех, это ненависть. Гнев, который может довести до убийства. Вот это грех. Сама по себе злость к врагу — ну, она оправданна. Но ненависть… разницу чувствуете? Я, например, чувствую. Можно тихо ненавидеть какого-нибудь, я не знаю, ну, плохого, например, соседа, который тебе пакостит…

Мелко пакостит.

…да, каждый день. Вот тихо ненавидеть. Это даже… это почти не грех. Это грех, конечно, да, но в нем легко покаяться. А вот когда ты проявляешь настоящую ненависть, от сердца, от души, это уже да, это греховное чувство, с этим надо бороться. И к сожалению, тенденции у нас имеют место, да.

Вот когда вы принимаете исповедь, помимо того, что вы там произносите слова о том… напоминая человеку, что он исповедуется Богу, а вы только свидетель. Это понятно, формула такая. А вот вы себя ощущаете кем в момент принятия исповеди?

Ну, посредником. Я никто. Я просто видимое получение отпущения грехов. Чтобы человек услышал от меня вот эту молитовку, что отпускаются… Я, недостойный раб Божий, священнослужитель, отпускаю тебе грехи — по воле Бога. Раньше я очень, я же говорю, максимализмом страдал и мучил людей вообще страшно. Вопросы задавал, исповедовал по полчаса. Господи, прости меня за эти … Сейчас я вообще ничего не спрашиваю. Если человек пришел, он уже пережил, он уже сделал шаг ко мне. Может быть, я неправ. Но он уже совершил духовный труд. Для него это было, может быть, тяжело, трудно. И сейчас я еще сейчас начну, я могу что-то так, наводку какую-то дать, чтобы легко было ему даже сказать эти слова: Господи, прости меня. А некоторые ведь люди даже не могут произнести этого. Им тяжело. Им даже сказать тяжело, не то что там подготовиться к этой исповеди, к таинству Исповеди, а даже произнести их. Тоже идешь навстречу. Тоже по любви по своей как-то так подсказываешь и просто уже читаешь эту формулу отпущения грехов, потому что понимаешь, что человек сейчас, конкретно в этот момент, оттого что я начну его пытать, я ничего ему хорошего не сделаю. Я могу его только оттолкнуть. Лучше я проявлю любовь. Лучше я возьму там и какие-то грехи, грубо говоря, на себя. Конечно, я их не понесу, понятно, но ответственность какую-то я могу взять на себя. Со мной же Бог. Мы же руко-положенные. Господь возложил на нас руки. Поэтому мы всё и благодаря Ему и принимаем эту исповедь. И по-разному переживаем, конечно.

А если вот… ну, не знаю, может, это искусственный вопрос такой, но вот если у вас впечатление, что человек не переживает раскаяние, вот он не раскаивается. Вот как-то формально, я не знаю, может, ему жена сказала «иди, сходи» или чего-нибудь. Вы будет пытаться как-то вот…

У меня таких чувств нет.

Нет. Такого не бывает восприятия.

Нет, я не сомневаюсь, когда человек приходит. Это же как, представьте себе, ну, это же он стоит перед крестом, перед Евангелием. Он же понимает, что перед ним сам Спаситель, сам Бог. Я не подвергаю сомнениям, стараюсь. Может быть, я лукавлю, может быть, и появлялись где-то в глубине. Но, знаете, мысль-то, она приходит в сердце, она ж не в голове. То есть если это чувство недоверия подступает, я стараюсь его не допускать к себе ни в сердце, ни размышлять даже. Какое я имею право? Я же не знаю, что на самом деле произошло у этого человека, что он сейчас пришел. И может быть, я услышал фальшь в его словах, только потому что ему трудно это произнести. Какое я имею право сомневаться в его раскаянии?

А когда вы сами исповедуетесь, что для вас самое главное?

Плачу. Это очень трудно дается. И раньше этого не давалось никогда, я хоть и стремился к этому. А сейчас я не стремлюсь. Но когда исповедуюсь — плачу. Вот так получилось в жизни. Когда осознал, что рисковал людьми неоправданно, желая их спасти, но я же подвергал их риску. Это же могло случиться непоправимое. Если бы, допустим, в мою машину влетел тот же самый FPV-дрон, то это же была бы моя вина, то люди бы погибли. Остались там, может быть, выжили бы. То есть, когда я это осознал — да, я искренно каялся, поехал к батюшке, и уже у меня не было других вариантов, мне надо было только каяться, потому что я не мог найти себе оправдание своим поступкам. Я видел, что в этом что-то есть неправильное. Ну, а с другой стороны, как Мартин Лютер Кинг сказал: если ты сам понимаешь, совесть твоя говорит, что правильно, то надо делать. Но покаяние нужно было мне, для меня, необходимо было. Потому что реально сколько людей мы вывезли — все, по каждому из них рисковал я. Вот это было страшно. Но покаяние лечит.

ЛЮБОВЬ

Давайте про любовь поговорим.

Да. Ну, о любви можно говорить бесконечно. Мы сегодня, по-моему, только о любви и говорили.

Да.

Начали о любви к Родине. Потом вот. Любовь — она безусловная. У нее нет причин. У любви нет правил. У любви не должно быть границ временных. Так же как у Бога. Он же не имеет ни пространства, ни времени. Так же должна быть и любовь. Почему мать чувствует за две тысячи, скажем так, километров боль своего ребенка? Потому что она его любит, и она своей душой общается с ним. Когда-то я задал вопрос в своей воскресной школе, маленькие были еще дети, 9 лет, 10 лет, я спросил: «Ребята, как вы думаете, какого размера душа?» Ну, дети начали там фантазировать: да она повторяет контуры тела, она на три метра от тела ходит шаром — по-всякому говорили. Ну, интересно было, с детьми всегда интересно. А потом мы все вместе пришли к выводу, что она бесконечна, потому что душа принадлежит Богу. А у Бога размера нет. И расстояния нет, и нет времени. Поэтому мы с вами можем молчать, но наши души будут общаться. Будем сидеть рядышком, молча смотреть друг на друга, а наши души уже будут вместе, уже будут рядышком. Нет рамок для души, потому что она принадлежит Богу. И к этому пришли сами дети. Ну, я их подвел, конечно. Но вообще они сами сделали такой вывод.

А вы вот часто признавались в любви к Судже.

Да.

Что вот вы родились на Северном Кавказе, но лучше города, лучше места, чем Суджа, вы сказали, что вот… Это с чем для вас связано? Это можно как-то словами выразить? Или… С людьми, вот с чем, это про что?

Вы знаете, есть и плохие люди в Судже. Были. И злые, завистливые. Разные. Но их, пожалуй, немного. Основной контингент — это открытость, добродушие, камерность, какая-то уютность. Большинство людей… вот мы на улице встречаемся, и я знаю, что это из Суджи человек. Не потому, что я его помню. Потому, что мы сразу идем друг к другу и начинаем обниматься, начинаем плакать Это не передать состояние. Ну, это было не всегда. Во-первых, в Судже родились все мои дети — пятеро. В Судже похоронен мой папа. То есть это уже по факту — это святая для меня земля. Святая, потому что там лежит прах моего отца. Теперь там же ж и предки моих детей. То есть и по линии супруги, скажем так, они суджане все. И так далее. То есть здесь связей очень много. И наверное, любовь к месту, к городу — она складывается из разных составляющих. Здесь, конечно же, люди — это первое. Места. Удивительные места. Какая красота. Какие обрывы над Псёлом. Какие эти сосны на закате солнца, золотого цвета стоят стволы на фоне и отражаются в этой речной глади. Какая природа…

Все-таки чувствуется, что вы по гомилетике защищали диплом. (Смеются.)

Да. Какая природа удивительная. И дышится легко. Представляете, читаем описание Суджи начала века. И пишут, что Суджа вот такой удивительный городок, всё. И там, в окрестностях Суджи растут бергамотовые сады. Можете себе представить? Бергамот рос в Суджи — цитрус, по факту. То есть, вот, такая низинка. Свой климат, свой менталитет. Ну, место ссылки, кстати. Туда часто ссылали вольнодумцев. Хороший педагогический состав. Я очень обожаю наших учителей старой закалки, суджанских. Да и многие им благодарны, потому что люди с внутренней глубокой интеллигенцией, прямо такой махровой. Именно махровой, когда лишнего ничего не скажут. Тактичность такая, что не залезут тебе под шкуру, не будут выпрашивать… Вот это редкое качество. Вот это наши суджанские учителя. Ну, наверное, не все, но те, кого я люблю, и знаю, с кем дружу — они вот такие. А какие врачи у нас. Приходишь в больницу, не потому что я священник м, любой приходит в больницу — совсем по-другому. Потому что все друг друга знают. И там другое отношение. Там подскажут, помогут, уложат, всё, всё что нужно. Надо прийти — дома придут покапают. Вот, у меня… мы дохаживали мою сестру, она умирала, двоюродную, но она мне как родная. Мы с Кавказа, там не считается. Двоюродная сестра Ирочка. Она умирала. Врачи приходили к нам как к себе домой, потому что знали, что нам нужна помощь, тот же катетер поменять и что-то еще, капельницы поставить и так далее. Конечно, здесь этого нет. Даже в Курске этого нет. Просто нет. Хотя я лежал в больнице святителя Алексия Московского. Я вам скажу, очень хорошая больница. Хороший коллектив, хорошее отношение. Все люди верующие, открытые, позитивные. Вот да, вот в больнице святителя Алексия, я вам честно скажу, мне понравилось, просто.

Батюшка, у меня еще один, тяжелый есть такой вопрос. Вы вспоминали, когда вот вы сидели там под обстрелом с детьми, когда 96 прилетов вот этих было. И каждый мог стать последним. И вы говорите, что вот, мы с женой говорили с детьми, что им нужно делать, если вас ранит или, не дай Бог, вы погибнете. Я даже вот этот вот читать не могу. А как… ну, как это вообще, как вы говорили это? Это же просто совершенно что-то за…

В какой-то момент приходит осознание, что ты не просто песчинка, а вообще ничтожество. Но от тебя, от ничтожества, которое в любую секунду, сейчас будет прилет — и ты станешь трупом, в прямом смысле слова ничем, но от тебя столько зависит, у тебя пятеро детей. У тебя другие родные, близкие. У тебя мама, за которой надо ухаживать. У тебя еще всё остальное. Друзья, которые смотрят на меня, которые от меня, может быть, не зависят, но они по-своему привязаны ко мне. И я к ним. И ты понимаешь, что ничего ты не можешь сделать, изменить ничего не можешь. Вот тут и есть вопросы укрепления веры, надежды, того же терпения, тех же моментов прощания. Потому что прощение — это прощание, по факту. И конечно же, любви.

Батюшка, дорогой, у нас тогда финал. В финале вот такой хочу вам предложить вопрос. Вот представьте, что вам говорят, что мы хотим снять документальный фильм большой про то, что в Судже случилось, чтобы люди знали эту правду. Большой, серьезный, честный документальный фильм. И вас просят в этом фильме принять участие, что будет предполагать не просто, может быть, ваш рассказ, а вот что-то на месте снять, и прочее и прочее. «Согласиться нельзя отказать» — где вы поставите знак препинания?

После слова «согласиться», потому что об этом должны знать. Это мы свидетели удивительной истории. Мы свидетели событий, которые никогда в истории России не происходили. Никогда такого не было, чтобы в действующем здравом смысле государстве зашел противник, овладел определенной территорией безнаказанно, совершил геноцид мирного населения, по факту устроил в буквальном смысле слова разруху, потому что от Суджи практически ничего не осталось, и спровоцировал тысячи-тысячи беженцев. Это в наше-то время. Ладно какие-то страны, Дальний Восток, Африка, еще что-то, где, мы можем предположить, люди убегают от войны. Мы ведь тоже от войны бежали. И по факту мы тоже бежали голыми. В майке в прямом смысле слова и в тапках. Такого прецедента не было еще. И сейчас государство учится контактировать с нами. У нас не было опыта обратной связи, народа и власти. Честно говорю, не было. Пусть на меня никто не обижается, я говорю правду. Мы сейчас только учимся разговаривать с властью. А власть учится нас слышать. Не всегда это бывает, к сожалению. Но этот опыт, уникальный опыт вот этой связи народа и власти, о нем нужно чтобы говорили. О нем должна знать вся Россия. И вот те отношения, которые сейчас складываются, государственные, на государственном уровне, у нас здесь, в приграничье, они должны быть примером для всего государства. Так вот, только согласиться, нельзя отказать.

Спасибо вам огромное, дорогой отче, за наш замечательный разговор.

И вам спасибо.

Это был протоиерей Евгений Шестопалов. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.