Фото Андрея ВасилевскогоПервый и пока единственный стихотворный сборник сорокашестилетнего поэта, эссеиста и литературного критика Владимира ГУБАЙЛОВСКОГО назывался "История болезни" (1993). Перед читателем с поэтическим слухом - еще до чтения стихотворения, открывающего книгу, тут же разворачивались образы и понятия, главные из которых - поэзия, любовь и наша каждодневная жизнь.
Стихотворением, открывающим "Историю болезни", начинается и подборка в "Фоме". Между временем его появления, книгой и публикуемой сегодня "Молитвой" отмерено по десятилетию. За ними - окончание мехмата МГУ, многолетние профессиональные занятия математикой, семья, дети, программирование, чтение философии, споры и беседы с друзьями, молчанье, писание стихов и статей. И, как точно заметил один из его знакомых - "существование на такой глубине, где почти каждый шаг - последний".
Владимир Губайловский - один из самых умных, ответственных и трудолюбивых людей, которых я встречал в жизни. Он же и лирик в самом что ни на есть пронзительном смысле слова. Не зря его первая сокровенная встреча с поэзией произошла в момент прочтения пастернаковского "На ранних поездах".
Становление читателя - не меньшая тайна, нежели становление поэта: я неделями ходил под обаянием его нежного стихотворного этюда о пешеходном путешествии по Большому Головину. Вспоминаю, и как долго жил с ощущением неясной вины за самочувствование лирического героя во многих и многих его горьких стихах. А когда узнал, что после написания поэмы "Живое сердце" (по накалу ужаса и боли могу сравнить ее только со своим впечатлением от чтения Данта) Володя долго не мог писать вообще никаких стихов, - понял окончательно, что в русскую поэзию пришел необыкновенный поэт.
Персональная страница Владимира Губайловского в электронной версии журнала "Новый мир" дает представление о многообразии его работы. Там и его стихи: отчаянные, доверительные и мудрые. Стихи друга, которого ищешь иногда всю жизнь.
* * *
Когда отходит постепенно
волна глубокая, как вдох,
мне представляется, что пена
тот хаос, за которым Бог,
что из бегущих синусоид,
слагающихся в белый шум,
пред нами будущее строит
еще не воплощенный ум,
что в миг рожденья Афродиты
из океанской глубины
в одно движенье были слиты
дыханье воли и волны,
что в каше запахов и знаков
среди словесной шелухи
спокойные, как тяжесть злаков,
в Нем наливаются стихи,
и вместе с ними образуясь,
быть может, через много лет
какой-нибудь слепой безумец
их выведет на белый свет.
Молитва
Помоги мне смириться.
Дай мне силы остаться тем,
кем я был испокон:
мужем, отцом,
человеком, чья жизнь занята целиком
тяжелым, невнятным трудом,
не дающим ни радости, ни покоя;
попыткам немного еще заработать
на хлеб насущный...
Я плакал, слушая "Апокалипсис".
Я слышал, как тает мое ледяное сердце...
Под сводами "Домского",
протестантского собора,
в заснеженной Риге, в Старом городе
холодным ноябрьским вечером.
(В "Домском" жесткие,
неловкие лавки,
к тому же не топят).
Разбуженные, вознесенные
хором мужским, детским хором,
колебались огромные ветви
тревожного звука.
И своды собора гудели,
как паруса, плотно набитые ветром.
И осыпался серебристой фольгой
гул металлического огня.
И шумело под ветром,
и тяжелое падало на пол,
и взлетало, рассекая пространство
голосом чистым и женским,
Слово.
И возглашало дитя:
"Первый ангел вострубил".
Силы какие проснулись во мне,
что откликнулось в сердце
на слова Иоанна?
Если бы знать.
Смирись. Пусть будет, что есть,
пусть твое сердце болит.
Я хочу, но я не смогу, не выдержу, нет...
Судьба, как телега, увязла
в чавкающей колее
по самую ступицу.
Какие же силы нужны,
чтобы стронуть ее.
Дай мне помощь в труде ежедневном,
в каждом шаге моем.
Нет больше надежды,
гордых прав одиночества нет.
Слаб я.
Не верю в абсурд бытия.
Мир прекрасен, но я-то ничтожен.
Ничем я не заслужил твоей помощи,
нет во мне веры, и грязны мои помыслы
и славы хотел я. Прости мне, Господи.
Дай мне знак.
Чудо, которое совершилось,
слишком легко объяснить -
случайностью, совпадением, ошибкой...
Мир не любит чудес, не выносит –
слишком они тяжелы - тонут.
Мир смыкается топью,
ровняет разрывы ряской.
Не нужны чудеса, нет в них пользы.
Прячут венцы творенья
головы в песок материальный.
Прости мне.
Прегрешения тяжкие,
неверье ничтожное,
окаянную гордость мою.
Если Ты хочешь ...
Если Ты хочешь.
Смоковница
...а в ботаническом саду
смоковница в полубреду,
теряя листья, шелестела,
как расплетенная тетрадь,
и я пытался разобрать,
то, что сказать она хотела.
За слогом слог, за пядью пядь,
я шел за звуком, и опять
утрачивал значенье слова.
Но ствол звенел, как камертон.
И я предположил, что он
ее звучащая основа.
И вот тогда я ощутил
мотив, как судорогу жил,
как резонанс коры и кожи,
и заключенный в ней огонь
пробился и обжег ладонь
и стало холодно до дрожи.
И вот тогда, и вот тогда
тысячелетняя беда
сковала руки мне и веки,
и я застыл, оторопев,
и повторил ее напев
с тоской предельной в человеке.
