В первой книге Анатолия Соколова «Спартаковский мост» (1990) корректорами названы легендарные новосибирские поэты и друзья автора — Александр Денисенко и Владимир Ярцев. Впрочем, их «подопечный» сверстник и сам приближался к таким временам, когда о нем заговорят как о легенде, поведут речь о боговдохновенности его лирики, о ее беспощадно-трезвой и в глубине своей, думаю, целительной боли.
Интересно, кто же сложил тогда аннотацию к «Спартаковскому мосту»: «Анатолий Соколов — поэт необычный. “Из тяжести недоброй” он создает прекрасное. Войти в мир его поэтических образов непросто, а выйти — невозможно».
Ну, конечно, это писал поэт.
«Недобрая тяжесть» — из мандельштамовского стихотворения «Notre Dame» (первая книга О. М. «Камень»): «…из тяжести недоброй / И я когда-нибудь прекрасное создам».
Моя колонка началась в приволжском Саратове. Я расспрашивал о Соколове друга и автора «Строф» Светлану Кекову (поэты были знакомы и посвящали друг другу стихи), звонил в Новосибирск стихотворцу-собрату Анатолия Евгеньевича — Владимиру Берязеву (который во время разговора о стихах Соколова вдруг почуял в них «звукообразную» встречу Тютчева с Мандельштамом). Мы говорили о невыносимости жизни, отраженной лирикой сибирского мастера.
И о преображении этой невыносимости.
«Друг мой, постой, свое честное сердце послушай, / Что оно скажет апрельскому ветру и птичкам... / Праздник в душе начинается дудкой пастушьей / С солнцем на небе, как красным пасхальным яичком» («Хворостом жизни питается время ночное...»).
А это — финал одного из самых грустных стихотворений.
Царствие Небесное Анатолию Соколову и низкий поклон — всем, кто занимается его наследием.
Публикация памяти поэта пришлась на юбилейную дату: 20-летие наших «Строф». Спаси Бог.
* * *
Почитай мне из самого раннего, Что-нибудь почитай Мандельштама. В небесах от летящего лайнера Остаются на память два шрама. Вдаль плывут облака неуклюжие, И уста повторяют «разлука»... У искусства простое оружие: Звуки образа, образы звука...
* * *
В. Ярцеву Липы на задворках поликлиники Жертвуют имущество на храм. С веток светло-жёлтые полтинники Сыплются на землю по утрам. Рай зажжется к вечеру неоновый, Вспухнет одиночества синдром. Нет со мной Арины Родионовны, Друга нет и кружки нет с вином. Мне луна в окно глядит неласково, Сон прельстил мечтой и был таков. Языка обрывки тарабарского, Мешанина стуков и звонков. С химзавода облако зловония Накрывает кировский район, Но какая чудная симфония Зазвучала вдруг со всех сторон... Над гусинобродскими оврагами, Над военным в доску городком Новобранец снег идет зигзагами, Словно выпил лишнего с дружком. Снег идет нежней и нерешительней, Чем родные братья: дождь и град, И следит за снегом горстка жителей, Гордых, будто выиграли грант.
* * *
Не глумись, осенний лес-барыга, Над моей духовной нищетой, Ты сейчас прекрасен словно книга В чешуе обложки золотой. За окном вороны-зазывалы Мне сулят тройные барыши... Ты пройди сквозь книжные завалы, Сохранив казну своей души. Уморил библиотекарь леший: Ввысь лечу и падаю в овраг... Наглотавшись слов, полуослепший Выберусь из леса кое-как. Телогрейка, мокрая от пота, Слиплись веки — не откроешь глаз. Господи, пожалуйста, на фото Щелкни меня в профиль и анфас!
* * *
Невтерпёж душе от русских песен, А без них она скорей умрёт. Почему луны тяжелый перстень На воде не тонет, а плывёт? Поднимает ветер чёрно-пегий Стаи водоплавающих грёз. Дождь ночной, запутавшийся в снеге, Обдирает ржавчину с берёз. Стонут флоры фурии в пейзаже, Принуждая фауну молчать... Милостивый Господи, когда же Перестанет жизнь во мне кричать? Неохотно листья ниц ложатся, Кроме тех, кто лёгок и упрям. Эшелон алмазного эрзаца До утра разбросан по полям. И холодной, серой, нежной мглою На бордовый глинистый бугор Вдруг плеснет с отвагой молодою Из реки русалок мёртвый хор. А художник, вымокший до нитки, Слушает, пока еще не пьян, Проводов высоковольтных скрипки Да осин ободранный баян.
* * *
Василию Соколову Вдруг звон колокольный с звонками пустого трамвая Смешались с гудком из холодного горла реки... Я сплю, и летает по комнате мама живая, И стелит по полу лоскутные половики. И бабушка, в гости приехав, вздыхает, не плачет, Молитву творит и у Господа просит: прости. Десяток яиц в узелке и пшеничный калачик Для внука она сберегла, голодая в пути. Повеяло влажным теплом из добротного хлева, И вспомнил вкус чёрных картошин из недр чугуна, Корова стояла там гордая, как королева, Под нею на корточках благоговела страна... Молчит Богоматерь с младенцем на тёмной иконе, Преследуют страхи в последние ночи и дни: Ужели засохли мои деревенские корни, Ужели в деревне совсем не осталось родни? Ужели и я, расцветавший в стране нелюдимой, Любивший и преданный бывшей женой за авто, Как лёгкий листок, оторвавшись от ветки родимой, Лечу в неизвестность, лечу, превращаясь в ничто? Молчи, не мычи с хомутами печали на шее: Холодная печка в избе, и не светят огни... Мы стали разборчивей, жёстче, хитрей и умнее, Но так бескорыстно не можем любить, как они.
* * *
В землянках стряпают оладьи или драники С корой берёз и запахом полыни... Пётр Чаадаев говорил: мы странники — Хранятся в душах русские святыни. Нам сроду чужд пьянящий запах выгоды, И гомон рынка с детства ненавистен... У нас не созревают даже выводы, Возвышенный обман дороже истин. Висит угроза самоистребления, Нет чистых рук для исполненья Слова, Но светят три божественных волнения, Запечатлённых гением Рублёва.
