Владимир Андреев: ни слова про «себя в искусстве»

Его лицо известно всем, но имени не встретишь в светской хронике. Владимир Андреев — тот редкий случай славы, когда скандал ни при чем. Кроме профессионализма, в этом человеке поражают две вещи — цельность натуры и скромность. Художественный руководитель театра им. Ермоловой и зав. кафедрой актерского мастерства РАТИ (ГИТИС) любого своего гостя выходит встречать лично. Переживая за многих, он словно проживает сотни жизней. Может быть, поэтому ему так веришь — и на сцене, и вне ее.

Родиться в 1930-м

— Мальчишками мы подолгу гоняли на улице. Это были тридцатые годы. У нас во дворе на Большой Спасской стоял храм, обветшалый, фрески его облупились... Но туда все же приходили молиться — наши соседки, пожилые уже, стояли там, когда положено было служить. Это был большой храм. Рядом с ним, до сталинской застройки, находилось старое приходское кладбище. И вот теперь на его месте был наш двор, и мы играли там, и порой бывало — нам попадались кости. Или, катаясь на лыжах, вдруг палкой подденешь какую-то кочку, и прямо к ногам скатывался череп. Для нас это не было чем-то удивительным, не было и страха, не было ощущения, что мы совершаем кощунство. Наверно такова была жизнь, что ужас смерти, который иной раз испытывает взрослый человек, не касался нас.

Однажды — мне было три года — играя во дворе, я вдруг остановился перед дверьми храма, и захотелось войти, и я вошел... Была всенощная, на службе стояли несколько человек. Я остался и молился... как мог. Время бежало, наверное, потому что мама стала меня искать повсюду во дворе, звать меня. Соседи сказали ей: «Что ты волнуешься, вон он, в храме стоит, молится...» Мама звала домой.

А дома... Очень хорошо помню, как болел дедушка. Он полулежал на высоких подушках, уже в дверях видна была его постель. Взгляд притягивало его благородное, красивое лицо, усы, когда-то щегольские, и необыкновенное спокойствие, свойственное человеку, который смотрит уже в вечность. Я очень любил его. Помню, как зашел в эту комнату, бабушка стояла позади, и я, чувствуя приближение чего-то неизбежного, сказал громко: «Дедушка, хороший, не умирай!» Еще картина из детства — как забирали соседа, дядю Иосифа. Со своей старушкой мамой он жил в маленькой комнатке, в самом конце нашего длинного коммунального коридора. И вот однажды за ним пришли. Я видел, как его вели мимо комнат, руки за спину. А потом каждый день видел его маму — сидящей на кухне, у окна. Она была очень смиренна, все попреки принимала молча. И все ждала сына, каждый день: «ну, вот сегодня», и потом опять — «сегодня»... Не дождалась...

— Говорят, детские воспоминания порой очень помогают в жизни. А Вам помогали?

— Один критик, небезразличный мне, как-то написал, что Андреева, одного из немногих сегодня, не покидает интерес к теме гражданской. Я не специально, не нарочито пытаюсь это делать, но по-другому не получается. Всегда думаешь — а про что это, ради чего, во имя чего ты ставишь спектакль? Что это даст, что донесешь ты своим словом? Хочется, чтобы не было остервенения, безразличия друг к другу. Равнодушие — наша главная болезнь, об этом сказано много. К совести хочется взывать, которая есть прививка от равнодушия.

— Взывать средствами театра — возможно? Эффективно?

— У меня нет иллюзий насчет того, что вот человек побывал на спектакле, и все в его жизни переменилось — стало «правильно». Как правильно — никто из нас не знает. Поэтому то, что я делаю, — это только попытка.

Помню, много лет назад я приступил к постановке спектакля «Крейцерова соната». Заботила меня в этой вещи, как и любого нормального человека, мысль: как можно убивать, как можно казнить, если речь идет не о кровавом преступнике, не о человеконенавистнике, не о бандите, а о человеческом быте, о семье, об ошибках людских? Что, разрешать проблемы можно только с помощью насилия? И вот однажды на генеральной репетиции этого спектакля оказался священнослужитель — до сих пор его помню — с совершенно потрясающими глазами. Не скрою от вас, я напрягаюсь и сжимаюсь, если вдруг сводит случай с каким-нибудь священником, который является воплощением самой суровости, так что с вопросом-то не подступишься. И всегда благорасположение рождается, если вдруг увидишь глаза, которые способны помочь, способны понять тебя, если не оправдать, то посочувствовать. И вот у этого человека, он тогда был настоятелем храма Всех Святых в районе метро «Сокол», были чудесные глаза, потрясающие совершенно. Он тогда сказал: «Я буду молить Господа, чтобы эта Ваша работа укрепилась, чтобы она состоялась. Потому что Вы в ней призываете, молите о милосердии. Вы выступаете против зла, которое вкрадывается в суть и дух человеческий». После этого я бывал у него в храме, и не просто наблюдал, а действительно участвовал в службах, сопереживал. Мне это помогало — помогало доводить мою работу до того звучания, чтобы призыв к добру и милосердию оказался сильней, чем просто сюжет, просто разыгрывание страстей человеческих.

— Многие отмечают у Вас потрясающее чувство ответственности. Для человека творческого это сегодня скорее редкость. Откуда это, как Вы думаете?

— Я очень рано стал работать. Время такое было. Не знаю, почему так вышло, но я с детских лет ощутил необходимость быть самостоятельным, помогать своей семье. Потому что был долгий период, когда семья жила очень бедно. И в каникулярное время отец моего школьного товарища, известный геолог, брал нас с собой в экспедиции, где я, пройдя для этого курсы коллекторов, зарабатывал деньги и отдавал их семье. Или, мне не было еще и пятнадцати лет, я ездил в летние каникулы на сельскохозяйственные работы, для того, чтобы, возвратясь к учебному году, заработать те самые овощи, которые потом кормили семью в течение всего осеннего и зимнего сезона. И мне это нравилось. Я не гарцевал, но относился к этому не без гордости, серьезно, не совсем по-детски. Вот едет грузовик из-под Малоярославца, нагружен всякими овощами — капустой, картофелем, морковью, и часть этого отдают мне. Подвозят к дому и скидывают у самого подъезда то, что я заработал для семьи. И заканчивая уроки, в военное время, я надевал рабочий комбинезон и становился к станку, который крутил пружины для управления бронетранспортером. И на футбол оставалось меньше времени. И я гордился, когда от дяди мне досталось пальто, которое мне было на два размера велико, но я надевал его с ощущением, что я потрясающе хорошо одет и совсем как взрослый выгляжу...

Говоря откровенно

— Это были очень серьезные для Вас годы — детство, юность?

— Юность тоже была всякая. И озорная была, с разными зигзагами, влюбленностями... Но запоминается не только это. Однажды, когда я уже поступил на первый курс ГИТИСа, отец мой, уезжая на заработки на Шпицберген, сказал: «Как я хочу, чтобы ты, с помощью труда своего, настойчивости своей, достиг каких-то серьезных степеней в жизни, и таким бы образом восполнил то, что мне не удалось сделать». Отец был далек от актерского дела, актерского творчества, но эти слова были для меня важны. Это помогало мне быть упорным.

Бывало и по-другому. Мой дядя, например, говорил мне: «Лучше быть средним инженером, чем средним актеришкой». Он так сказал и этим оскорбил не меня — он оскорбил то, что я люблю, театр, этот вид человеческой деятельности (хотя он довольно щедро относился ко мне). Но и его слова мне тоже помогли.

— А что такое вдохновение?

— Иногда говорят, что вдохновение, по сути своей, дело глуповато-чувственное. Это неправда. Вдохновение — когда вдруг что-то сгущается, и чувства концентрируются, и рождается желание жить, что-то такое придумывать, такое, что будет значительным и полезным не только тебе, но утвердит какую-то твою веру. Вдохновение — порыв, который можно во времени протянуть, просуществовать в нем, и как хорошо, когда оно не сразу засыпает, когда хочется жить, хочется творить, быть полезным. Вдохновение не обязательно бывает только радостно-веселым. Иногда — «печаль моя светла», но что печаль, если она приносит свет. А потом, давайте вслушаемся все-таки: вдох-но-ве-ни-е...

«Нам не дано предугадать,
как слово наше отзовется.
И нам сочувствие дается,
как нам дается благодать».

Если замысел, предчувствие к тебе приходит во благо, то природа твоя становится талантливей от того, что благодать посетила тебя. Можно стыдиться, говоря об этом. А зачем стыдиться, ведь должны быть в нашем каждодневии и светлые моменты, правда?

— Как Вы думаете, правда это, что первая любовь — навсегда?

— ...Все-таки первая любовь — она потом остается как облачко на небе, которое было удивительно легким, воздушным, с розовым оттенком. Хотя у меня с первой любовью вышло несколько иначе. Просто отец этой девушки запретил ей встречаться со мною, узнав, что я хочу быть артистом. А он был человеком деловым, директором крупного гастронома. И вдруг — у его дочери какой-то друг, который мечтает стать артистом! Немыслимо! И вот эта боль, я помню, хоть это давно было, но эта боль, не злоба, нет, — обида, заставила меня вдохновенно участвовать в турах и конкурсах при поступлении в театральный вуз. «Я докажу!», я докажу и себе, и тем, кто подумал, что это какая-то ерунда — мечта стать артистом. Такой вот азарт...

«Серьез»

— Есть такие слова, которые Вы пронесли через всю свою жизнь?

— Однажды дочь одного интересного, известного, много пережившего режиссера рассказывала, что папа ее незадолго до смерти проклинал театр. Очень любя его, проклинал. Этот человек много перестрадал, власть обошлась с ним жестоко в свое время (потом, слава Богу, он вернулся, к жизни, к творчеству). И когда ему настало время уйти в мир иной, он сказал: «Проклинаю театр». А Андрей Александрович Лобанов, мой педагог, учитель, говорил, что театр надо уметь любить даже тогда, когда он не достоин любви. Такая потрясающая, мудрая, парадоксально звучащая мысль. Это призыв, это направлено в адрес людей, которые приобщились к делу театра, будь то актер, с взлетами и падениями, режиссер, человек, ведущий дело, или человек, который пишет о театре. Значит, надобно всем своим существом проникнуть, или проникнуться — не знаю, как точнее сказать, — прикипеть к своему понятию театра, чтобы в моменты, наверно не отвращения, но неприятия находить что-то, что заставляет оставаться в деле, оставаться с самим понятием — театр.

Тот же Лобанов говорил — надо заниматься нашей профессией, нашим делом серьезно, даже очень серьезно, мы же — человековеды. Но только чтобы «серьез» наш не доводил нас до идиотизма. Парадоксальные слова, но точные.

Каких-то наблюдений, отметок в душе и сознании — их довольно много. Георгий Александрович Товстоногов сказал мне: «Старайтесь чаще, как бы то ни было трудно, делать то, что очень хочется сделать. Как бы ни тяжело было пробиться к этому». Он говорил это тогда, когда еще не во все двери легко было войти. И бывали моменты действительно счастливых встреч. Это встречи с творчеством Александра Вампилова — в ту непростую пору, когда приходилось добывать право на существование драматургии Вампилова на сцене.

— А кто Ваш зритель, как Вы думаете?

— Я Вам приведу пример. Несколько лет назад мы были на гастролях в Латвии, в Риге. Закончился наш спектакль, стоял автобус для того, чтобы отвезти нас в гостиницу, и вдруг к нам входит девушка, со слезами на глазах, и говорит (она хорошо говорила по-русски): «Спасибо, что Вы приехали. Я маме расскажу про спектакль, про актеров, все подробно ей передам!» Я задаю вопрос: «А почему же Вы без мамы?» Она говорит: «Потому что у нас... не хватило денег на два билета». Врач, пенсионер, учитель не всегда могут приобрести билет даже за скромную цену. У нас такой зритель есть.

В последнее время к нам все больше молодежи приходит. На спектакли, где сама тематика им близка, и артисты молодые заняты — «Барышня-крестьянка», «Обманщики». На спектакль о Пушкине приходят, где играет Сергей Безруков.

— Но ведь спектакли с Вашим участием тоже собирают полный зал.

— Да, и бывают порой неожиданные встречи. Вот когда мы последний раз играли спектакль «Благодарю Вас навсегда», где я предстаю в образе уже очень пожилого Д’Артаньяна, встречающего свою последнюю любовь, на много лет его моложе, в конце спектакля совсем юная девушка, лет девятнадцати или двадцати, подошла к рампе и протянула мне коробку. Я спрашиваю: «Там не мышонок?» — «Нет, там лошадка». Там, правда, была еще трогательная, немного странная, очень грустная, романтичная открытка с красиво печальным содержанием. Я подумал тогда: значит, мой персонаж заинтересовал ее, оказался ей нечужим, наверняка она смотрела спектакль не в первый раз, судя по содержанию открытки. Конечно, я не могу сказать, что это массовые проявления, доходящие до сумасшествия, но они присутствуют.

— Вы известный человек. Как Вы к этому относитесь?

— Скромно. Но не забывая о собственном достоинстве. Понимаю, что есть люди, которые ко мне, вот в целом ко мне, относятся хорошо. Сегодня, как ни странно — может быть, оттого, что чаще появляешься на экране телевизора, в концерте или в спектакле, — я ощущаю интерес со стороны определенной части зрителей, которая мне не чужда. Но буду скромным или постараюсь быть скромным, это не проявление интереса ко мне, будто бы я суперзвезда шоу-бизнеса. Это интерес к нашей работе. И, кроме того, в драматическом театре понятие «звезда» как-то не приживается. Актер может быть хорошим, может быть артист, который привлекает, удерживает внимание самой своей сутью, внутренним содержанием, если хотите, своим даром... Но сказать, что артист, играющий, например, Акима во «Власти тьмы» — звезда или суперзвезда? Что-то в этом есть вульгарное, мне кажется.

Часть жизни

— Ваши ученики — насколько важная часть Вашей жизни?

— Я недавно прочитал удивительную вещь: оказывается, очень хорошо дрессируются ежики. И оказывается, им удается сделать многое, что не сделает и более трудноорганизованное животное. И еще я прочитал, что ежики очень привыкают к человеку. И что они, живя в домашних условиях, уже в спячку не впадают. И что один ежик, после того, как уехал его хозяин ли, дрессировщик, он так затосковал, ежик, что стали бояться, что он скончается. Он бегал, искал, нервничал, попискивал, ему даже укол делали, чтобы его успокоить. А когда хозяин приехал, так за ежика боялись, что у него на радостях сердце разорвется. У ежика. Конечно, я не ежик. Но я и так уже, по многим параметрам, исчерпываюсь своими делами, своей профессией и учениками, которые радуют меня, которые окончили мою мастерскую много лет назад, и те, кто сегодня заканчивает ее. И если Господь даст, я в этом году наберу курс и снова буду приглядываться, вглядываться в каждого: что из тебя может получиться, что ты из себя представляешь...

— Вообще, что дает Вам актерская профессия?

— Наверное, все. Понимаете, вот вы хорошо сказали — профессия. Можно быть профессионалом, а можно быть непрофессионалом. Разница, наверно в том, чтобы не просто помнить, а жить в профессии. А это значит, что мысль о совершенствовании не покидает тебя. И когда ты в определенные, пусть нечастые, моменты своего существования чувствуешь, что ты способен не просто защитить свое творческое достоинство, но способен и научить, способен средствами своего дела, своего творчества приобщить к мысли, к идее, необходимости, может быть, даже задуматься над поступком... Значит, ты не просто человек, читающий наизусть чужой текст, а профессионал. Короче говоря, я серьезно отношусь к своей профессии. Но, однако, еще и очень дорожу тем, что могу воспринимать себя с юмором. Потому что, если мне не изменяет память, Бернард Шоу говорил примерно так: поистине точно, что человек, не способный подсмеиваться над самим собой, либо идиот, либо эгоцентрист. Я довольно часто подсмеиваюсь над собой, не издеваюсь, но подсмеиваюсь, над иными своими человеческими слабостями и страстями. Так интереснее!

— Ваш энтузиазм кажется неиссякаемым. А бывает, что Вы устаете?

— Бывает, но, слава Богу, пока нечасто. Более того, порой возникает что-то, напоминающее тебе удар. Но Господь помогает: проходит день, и я говорю себе, ну, не такой уж это удар, после которого ты свалился, да и не встанешь. Нужно воспринять это как напоминание о том, что бывают и слабости, и из таких ситуаций надо уметь выходить. И снова — даже какая-то энергия дополнительная просыпается...

Иногда возникает момент отчаяния. Слава Богу, ненадолго пока. Но, конечно же, с годами все чаще и чаще задумываешься если не о бренности всего земного, то о том, как мы страдали, мучались, любили... Такие мысли и доселе бродят. Но если они бродят, и если способность чувствовать еще не угасла, значит, ты живой.

Я благодарю Господа, что утром довольно часто просыпаюсь в нормальном самочувствии и достаточной суммой сил обладаю для того, чтобы встать, продумать, что должен сегодня сделать, что перенести на завтра. Для того, чтобы вспомнить молитву Оптинских старцев, в которой все сказано про то, как надо попытаться и этот, сегодняшний, день прожить. И если эти чувства и мысли удается сохранить, значит, я занимаюсь своим делом. Неизвестно, что будет завтра с вами. Но Господь милостив. Хотя и самому плошать не надо, наверное.

— Владимир Алексеевич, кроме замечательного дела, которым Вы занимаетесь в жизни, у Вас замечательная крепкая семья. Что Вы, прежде всего, вкладываете в понятие дом?

— Семья — это семь я. Это не просто компания людей. Для меня семья — это сумма ответственности, чувств, обязанностей. Это то, что тебя в определенный момент, конечно же, защитит и поддержит. В семье ведь всякое бывает. Но тем не менее, когда постранствуешь, воротишься домой и чувствуешь, что ты вернулся домой, — это дорого стоит. Это дом, который опасно развалить. Его строили, как собор, на все времена, год за годом, потом достраивали... Так и семья. Мне кажется, что семья — это и постоянное ее строительство. Наверно семьей начинаешь дорожить с годами особенно. В молодости иногда кажется, что есть еще пути назад, но наступает время, когда уже семью, дом, потерять опасно.

В спектакле «Благодарю Вас навсегда» мой герой, старый Д’Артаньян, произносит такой текст: «Все меньше крыш остается, под которыми нас ждут. — И кричит: — Ваше величество, я благодарю Вас за то, что Вы нас снова всех объединили!» Почему я об этом говорю? Потому что семья — это платформа, но семья — это и крыша, которая бережет тебя от града, от снегопада, это и стены — это дом, а в доме — вся жизнь.

Наталья Селезнева, супруга Владимира Андреева:

Андреев — замечательный отец. Речь сейчас не идет о банальной ситуации выбора между работой и воспитанием детей, — таких вопросов не стояло. Это гораздо глубже. Его любовь к сыну и ответственна, и жертвенна. Его любовь серьезная, трепетная. То, что в нашей семье такие дружеские отношения — это, конечно, его заслуга.

Наш сын многое унаследовал от отца. Прежде всего — его порядочность. Сейчас, к сожалению, во многих замечательных семьях, в силу разных причин, дети сворачивают с пути истинного. С нашим сыном этого не произошло, во многом благодаря тому, что перед его глазами — пример отца, которого он уважительно побаивается. Отец для него авторитет, и это многого стоит.