Поэты читают по-разному. Когда я впервые увидел, как произносит свои стихи Виктор Куллэ, то позабыть это действо уже не смог: держа одну руку на горле, словно страдая от произносимого, словно бы ныряя с головой или выходя к барьеру, — читал этот — почти пятидесятилетний сегодня — стихотворец свое сокровенное. Помню, тогда я подумал: а ведь стихи — главное, если не единственное, что может предъявить поэт миру и Богу. И сколь же драматично это иногда происходит. Помнится, Борис Пастернак сравнивал книгу с «кубическим куском дымящейся совести»…
Поэтический голос Куллэ узнаваем сразу: слегка «задыхающаяся», беспокойная, только ему присущая музыка; откровенный, исповедальный тон, закрепляемый иногда срывающейся в жесткий натурализм лексикой и тут же — как бы это сказать? — густая, изысканная культурная нота. Питерская, конечно. Вспоминая на рубеже веков об отъезде на Запад Иосифа Бродского, поэт и ученый Лев Лосев горько заметил: «Мне показалось, что все кончилось, но это было ошибкой. Накатила волна следующего петербургского поколения с такими замечательными поэтами, как Елена Шварц и Сергей Стратановский, а потом и следующего за ними. Возможно, самым ярким петербургским поэтом поколения нынешних тридцатилетних является Виктор Куллэ…».
С тех пор поэт, филолог и переводчик Куллэ перебрался в Москву. Тем, кто знаком с его яркой эссеистикой и литературной критикой последних лет, кто слышит его душевные «сигналы» и видит «знаки», кто любит его стихи — хорошо известно, что Виктор Альфредович из тех писателей, которые при любых обстоятельствах всегда защищают добрые нравы литературы и отважно сражаются с этическими и эстетическими подменами. В своей духовной жизни, отсвет которой нередко лежит и на стихах, — он беспощаден к себе до такой степени, что сама собою вспоминается древняя максима: настоящий поэт всегда внутри исповеди. Остальное — не наше, но Божье дело.
Наше дело — только прочесть и расслышать. Верю, что читатели «Строф» обретут через эти стихи собрата и друга.
* * *
Устав искать от добра — добра,
отшкрябывать зло от зла,
почуешь, вернувшись к пробам пера,
что юность все же была.
Какой ахинеи ни городи,
но чуткий холодный ком,
считающий стопы в пустой груди,
отчасти тебе знаком.
У юности тот волшебный наив,
тот самозабвенный гам,
когда, целомудрен и небрезглив,
ты верил еще словам,
но не языку. И слова в ответ
легко предъявляли себя:
и слово любовь, и слово поэт,
и сладкое слово судьба.
Язык же молчал. Точней, говорил
с теми, кому доверял.
Ему до звезды трепыханье крыл
и по барабану — финал.
И, этой насмешливой немотой
поверженный, — как зверье,
ты шкурой почуял, что всё — не то,
точнее — всё не твое.
Ты бился всем телом — как фиш на мели
в полметре от отчей реки —
беззвучно. Поскольку слова ушли
с другими играть в поддавки.
Но все же дополз, ободрав чешую,
жабры забив песком,
до влаги — и булькнул назад, в струю,
прозванную языком.
Признайся, не рад, что и впрямь убёг
от правды белковых тел?
Пусть тут жутковато — но, видит Бог,
ты этого сам хотел.
Пусть ты никогда не достигнешь дна
и не оставишь следа.
Пусть кровь покамест не столь холодна,
как снаружи вода, —
зато первозданная новизна
внятна тебе с азов.
Слова, что допрежь не желали знать,
послушно пришли на зов.
Наверное, это и вправду — Бог,
который вбирает в себя
и слово поэт, и слово любовь,
и страшное слово судьба.
Холода
Потеплей подвернём
сон простроченной ватой.
Небо вымерзло — в нём
словно в Круге Девятом.
Птицы жемчуг клюют
в мёрзлой куче компоста.
Холода настают.
Пережить их непросто.
Сверху сыплется мел —
прохудилась побелка.
Я играл как умел,
но в конце не победа —
изнурительный пат,
иссякание дара.
Я раздавлен и смят
как порожняя тара.
Примирись и терпи.
Тело — крест твой тягчайший.
Это опыт — отпить
из дарованной чаши.
Протекла мимо губ
лёгкой жизни прохлада.
Я и быть не могу,
и казаться не надо.
Я друзей не прошу
о тепле и поддержке.
Память как парашют
замедляет паденье.
Ей дано облекать
ложь подобием жизни.
Да ещё облака,
вероятно, спружинят
и отбросят назад —
в сон, отмеренный строго.
Потому что нельзя
на свободу до срока.
На полях перевода Псалмов
Тело моё ненадёжное
скоро устанет терпеть.
Только бы выполнить должное,
только б успеть.
Я не к тому, чтобы каяться
или канючить о чём —
просто всё пристальней кажется
смерть за плечом
и всё мучительней чудится,
что предстоящий процесс
это расплата за чудища
лишних словес.
Музыка всякой просодии
будет мертва без любви.
Пусть непосильный — но всё-таки
лик Свой яви!
Истины жду, а не выгоды —
внятной, ужасной, любой.
Все мои входы и выходы
перед Тобой.
