Валерия Германика: «Монах сказал мне you are welcome»

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте уважаемые друзья! Мы продолжаем цикл программ «Парсуна». Сегодня у нас в гостях Валерия Германика. Валерия, дорогая, здрасьте!

Здрасьте!

У нас есть традиция в программе, по которой я прошу гостя самого представиться. Ну в том смысле, что бы вы считали важным о себе сказать вот в моменте.

Я Лера, режиссер.

У нас 5 блоков в программе, они связаны с молитвой Оптинских старцев. Если помните, она заканчивается словами: «Научи меня молиться, верить, надеется, терпеть, прощать и любить».

Гениально.

Да. Соответственно: вера, надежда, терпение, прощение и любовь. Попробуем?

О: Да, давайте. Конечно.

Вот скажите, пожалуйста, до… (смеются). Она меня раскалывает. Скажите…

Ну что вы: скажите пожалуйста (смеется). Пожалуйста, говорю.

Лера!

Все, я собралась.

ВЕРА

Лера, до того момента как у вас в жизни появилась Церковь, в вашей жизни была какая-то вера?

Ну да, была.

Какая?

Ну, без Церкви была вера. Ну... я не была атеистом.

Но это была вера — в кого-то, во что-то, я не знаю — в судьбу?

Ну, у меня сложная история. Я была фанаткой.

Так это интересно.

Вот. И я в какой-то момент… я не отрицала, я понимала как бы, что Бог есть, но я с Ним как… соперничала, что ли. Я сняла крестик с себя в какой-то момент.

А вы были в детстве, да, крещены?

Да, меня дома крестили. Ну я помню, как во сне, чуть-чуть. Мне лет пять, наверное, было, может, помладше. И лет в 16 я сняла крестик с себя. То есть фанатской жизнью жила, слушала музыку, слушала Мэрилина Мэнсона, разные группы готические, блэк-металические. Жила субкультурой, тусовалась с ребятами, с такими же, как я. Ну на кладбище мы ходили, сидели там, пили портвейн. То есть это была адекватная мне среда. И это тот момент, когда ты… как в диалоге с Богом, но в каком-то таком странном. Когда ты обижен на Бога за то, что у тебя все плохо, когда ты, ну да, обижаешься, ругаешься, говоришь, что Бог плохой. Ну это все в песнях было в наших, которые мы слушали. Вот. Но никогда я не говорила, что… Бога нет. Я всегда хотела жить вечно. Я искала как бы пути к этому. Я ходила в церковь. Но я жила в Строгино, и там сложно было так взять и зайти в церковь. То есть там тебе никто навстречу не бежал: хо-хо, заходи! Это когда я переехала в центр, у меня были уже дреды, и первое, куда я пришла, это был на Петровке… Высокопетровский монастырь.

Монастырь.

И там сразу ко мне подошел монах и сказал…

С ножницами? (Смеется.)

Нет… и сказал: «Добро пожаловать», You are welcome и так далее.

А, то есть, наоборот.

Да. То есть, видимо, как бы пришло время. То есть меня начали принимать. Я не знаю, может, такое время было, что там эти бабки, короче, в Строгино, какой-то мрак, понимаете, мрак. Школа эта строгинская и все. Вот. Такая у меня была вера. Ну, я молилась. Меня бабушка научила.

А кому?

Я читала «Отче наш» перед сном. Читала, пока бабушка не умерла. Когда бабушка умерла, я вдвойне обиделась. Мне стало так обидно, что…

Почему она ушла, да?

Ну, мне так стало одиноко. Меня она просто растила, и у меня никого не было. У меня осталась только собака и вот... Ну и потом я не крестила долго свою дочь старшую, потому что хотела, чтобы она выросла, чтобы у нее был свой выбор. Какое-то такое у меня было отношение. Мне никто не рассказывал про религию. Мы росли, знаете, перестроечные эти дети, когда родители как бы не особо нами занимались. Мы как трава росли. И не было такого, чтобы мне объясняли про ценности, чтобы меня готовили быть женой или матерью. Такого не было. То есть… про Бога там. Ну, родители сами, понимаете, в этот момент получили свободу и презервативы прятали по шкафчикам, и кассеты. Я помню, «9 1/2 недель», прятали, что-то смотрели. Ведь однокомнатная квартира, вся вот эта бытовуха... Ну поэтому я сама чувствовала присутствие Бога. Но больше я, конечно, чувствовала присутствие дьявола. И я не отрицала его тоже. Потому что мы читали определенную литературу, то есть Эдгара По и Бодлера. Это то, что было нам свойственно читать, молодежная субкультура. На то время она читала, молодежь эта. То есть мы не считали…

А, то есть вот сейчас, вы думаете, они не читают, да?

Ну, я разговариваю... Так они не понимают, если так с кем-то поговорить, не очень понимают. И я не знаю, может, и есть где-то молодежь, которая читает. Ну я даже общаюсь с преподами… с Арабовым. Он говорит: «Никто не читает». Ну, сценаристы если не читают, какая молодежь... Ну я не знаю, читают там они или нет. Я про себя говорю. И эта литература, она как бы воспевала темную сторону метафизики, вообще бытия как бы, и мрак, упадничество — это все было в песнях. Я грустила…

Ну это одновременно и нравилось?

Ну, я не знала другой стороны жизни. Я не могу сказать: нравилось мне или нет. Ты живешь и живешь в этом. Если ты живешь и растешь в Строгино, видишь вокруг, блин, бухающих соседей, рецидивистов… Пили с 14 лет. То есть я вообще сейчас не понимаю этого. Я недавно вспомнила: как это так — в 14 лет быть алкоголиком? Я не понимаю. То есть это нормально было. Вот так.

Лера, а вот скажите, не знаю, как вы отнесетесь к этому, вот если бы вы сейчас могли обратиться к себе, живущей в Строгино, и к своим друзьям, которым никто не говорил про ценности, про Бога — все то, что вы сказали. Вот вы бы что сказали себе?

Ничего бы я не сказала. Я не люблю эту риторику. Как бы это вообще не моя фишка: что бы я там сказала, что бы там изменила. Ничего бы я не сказала и не изменила, потому что я в предлагаемые эти обстоятельства не люблю играть. Зачем это надо? Я по любому ошибусь. Как бы что — я сейчас проживу еще, дай Бог там, сколько-то лет, потом буду критически относиться к себе пятилетней давности, десятилетней давности?.. То есть это нормально для человека. Но я рефлексирую потому, что у меня такая натура. Я сама создаю, понимаете, фантазии свои реализую.

Нет, я это все понимаю. Я другое имею в виду. Вот смотрите, вы же говорите, что никто не говорил. То есть здесь я слышу — что? «А хорошо бы было, если бы сказал».

Хорошо бы, если бы меня вообще научили, как жить женщине в этом мире.

Так вот я и говорю: а вот что можно было бы сказать. Хорошо, давайте скажем по-другому. Давайте не будем, так сказать, гипотетически, если вам не нравится такой формат. Вот такие же девочки, мальчики есть сейчас. Им вам есть что сказать? Или это надо прожить?

Нет, я не буду никому… Я занимаюсь своими детьми. Вы понимаете, что люди не очень любят, когда их детям или им про их детей что-то советуют. Это некрасиво, и мне это не нравится. Я занимаюсь своими детьми, вот и все. Можно открыть книжку умную и прочесть. Кто меня будет слушать?

Ну, вас будут слушать, почему вы считаете, что вас не будут слушать.

Ну, на примере может быть.

Нет, конечно, будут.

У меня есть люди, которым нравятся мои дети очень сильно. Ну они как-то могут у меня спросить совета или стремиться так же воспитывать детей. А вот так, что-то кому-то сказать, вот это все послание в вечность..

Нет, ну я не имею в виду послание в вечность. Просто вот, допустим, вот в том, что вы говорите, я слышу боль какую-то.

Да таких миллионы, как я.

Ну. И чего?

Ничего.

Ну мы же с вами читали Евангелие, правда?

Ну да.

И мы понимаем, что, в общем-то, мы должны сделать так, постараться, чтобы этой боли было меньше.

Ну, я думаю, не сможем.

Почему?

Ну потому, что. Если люди, которые писали Евангелие и что-то не смогли этого, почему меня будет кто-то слушать? Если… у меня нет амбиций излечить человечество от пороков.

Я же не прошу вас излечить человечество. А я просто говорю о том, что есть рядом какой-то там пацан или девчонка… Просто я пытаюсь понять… причина в том, что вы считаете, что невозможно? Я же не прошу вас… морализаторствовать. Вот смотрите, я занимаюсь со студентами — двадцать лет. И я прекрасно понимаю пределы своего влияния…

Ну, вы — педагог. А я-то вообще режиссер. Я же не врач, не психолог. Мне самой надо… наставления (смеется).

Лера, скажите, вы себя ощущаете неофитом?

Ну да, наверное.

А вам это состояние нравится?

Мне не нравится вообще ни одно мое состояние, кроме гармонии, что я очень редко испытываю.

Кроме гармонии?

Ну да, гармонии. Человеку же гармония нужна?

Ну да.

И я вот это очень редко испытываю. Поэтому у меня драматичная натура. Я понимаю это. Это часть моей работы, видимо.

В заключении этого блока такой общий дурацкий вопрос: а что для вас вера?

Ну вы вообще, короче: что для вас вера. Не знаю, как будто в детский сад пришли с камерой и детей посадили: что для тебя деньги, что для тебя вера?

Да. А вы считаете, что в детском саду можно такие вопросы задавать?

Ну да. Мне кажется, детям такое задают. Не знаю, вера — это возможность для меня жить вечно, никогда не умирать, спастись, быть счастливой, в гармонии жить, чтобы все классно у меня было. Вот.

А все классно — это как?

Ну, это вот… гармония. Нужно как бы… когда я примиряюсь вот с этим со всем: с жизнью, с драматургией. Вообще, это, короче, — бытие. Мне, понимаете, у меня душа находится в бытие, а мозг — в драматургии. И это не синхронизируется никак. Ну, то есть это вообще бытие… веры. Я к этому стремлюсь. Ну, я верю, как ребенок. Я реально, как ребенок, верю. Я, наверное, в этом неофит. Если я съем случайно йогурт в среду, мне кажется, что я сквозь пол провалюсь. Ну реально, вот так дети верят.

А вы считаете, что в этом детская вера? То есть вы считаете, что, когда Христос говорил: «Будьте как дети», Он говорил про то, что «не ешьте йогурт в среду», что ли?

Это касается…

Вы серьезно так думаете, Лера?

Я не думаю, я так живу.

Нет, вы серьезно так думаете, что призыв быть как дети в Евангелии значит не есть йогурт в среду?

Ну я не про это. Я же не договорила. Вы сразу так цепляетесь, чтобы типа создать….

Извините.

…какую-то атмосферу.

Нет, я не цепляюсь. Я пытаюсь вас понять, потому что, я не все понимаю в том, что вы говорите.

Я говорю, что моя вера — как у детей. Я вижу, как дети верят. Мне одинаково страшно убить человека и съесть йогурт в среду. Я не знаю, что с этим делать, извините. Я как дети, наверное. Я отстаю очень сильно в развитии в этом плане.

Слушайте, я не понимаю, зачем вы все время все это говорите: я отстаю... Да не отстаете вы в развитии, перестаньте.

Мне кажется, отстаю.

Послушайте, вы говорите сейчас.

Не знаю.

Ну зачем вы вот это вот: я отстаю. Это же все неправда.

Я не ощущаю себя просто на свой возраст...

Слушайте, никто не ощущает себя на свой возраст. А вы думаете, что все люди себя ощущают взрослыми? Вы думаете кто, я себя вижу во сне всегда 18-летним. Почему вы думаете что это уникально? Никто не ощущает себя на свой возраст.

Ну все, тогда ОК. Я вам рассказала все вот как есть.

Вы очень хорошо рассказали, здорово рассказали. Вы говорите.

То есть, что я вам про йогурт говорю, это не значит, что я зациклена на мелочах. Я говорю, что одинаково для меня и большое, и малое.

Это круто!

Я вспоминаю прямо: а, вот так вот, как будто бы я с Богом наедине…

Ну вы понимаете, что это круто?

…все время стою — и всё, и что мне делать, ну нормально, я сейчас заплачу, отстаньте от меня.

Вы понимаете, что это круто, что вы говорите?

Не знаю. (Вытирает слезы). У меня не получается давать интервью.

Слушайте, всё. Лера, всё замечательно. Мы прекрасно беседуем. Дальше поехали?

Да.

НАДЕЖДА

Теперь про надежду давайте поговорим.

Да, давайте.

Давайте попробуем. Правда, у меня начало такое… не очень-то веселое. Я когда был на первой исповеди на своей, такой… настоящей, потому что самая первая — она была очень такая… мне батюшка в качестве епитимьи сказал: всю Библию прочитай за неделю, и, в общем, как-то у меня прицел, компас сбился. Я пришел к священнику, который потом моим духовником стал первым. Я не знаю, как у вас, у меня было так: я понимал, что исповедь, надо что-то говорить, и я что-то сказал. Но были какие-то вещи, которые я бы никогда про себя не сказал — ну это же стыдно говорить. Поэтому я, у меня был на тот момент подход. И вот я ему сказал и замолчал. И я стою молчу, а он у меня сам спросил… что-то стал спрашивать. И я стал говорить — и заплакал. И он тоже заплакал.

Прекрасно. Я тоже заплакала. Давайте я тоже сейчас заплачу.

И я, вот это мне дало какую-то огромную, огромную надежду. А вот вы помните, первую исповедь, что-то такое, чем можно поделиться? Потому, что я понимаю, что есть такие вещи, о которых наверное…

Ну я думаю, нечем мне поделиться. Я все прекрасно помню. Мне кажется, что есть вещи, которые… такая… тайна твоя, я не знаю, которая происходит… не все можно так взять и рассказывать. Я не готова некоторые вещи рассказывать. Они перестанут быть волшебством или еще чем-то таким. Вот.

Я же не прошу о них рассказывать. Вы, собственно, сказали уже об этом. Я читал у вас в каком-то интервью, вы сказали: «Я поняла, что пришла смерть и пришла инстинктивная боязнь ада и вечного небытия». А вот правильно я понимаю, что вера — это то, что вас от этого страха либо спасло, либо спасает? То есть это такой якорь надежды?..

Ну, наверное. А что, вроде у всех так. Нет?

Я думаю, по-разному. Думаю, что у всех по-разному. У меня, например, интеллектуальный был приход. Приход именно. Хотя у меня… вот что касается страха смерти, я его для себя решил на уровне разума. Я понял, что смерти нет. Когда мне было лет 18, я читал книжки и так далее... А вот сейчас он ко мне возвращается. На пятом десятке сейчас страх смерти ко мне возвращается. Потому что он у меня… ну как, когда тебе 18, у меня было так — у вас, судя по всему, может быть, было по-другому: я не думал про смерть. Я… интеллектуально прочитал 2- 3 книжки: а, ну все нормально, значит, будем жить вечно. А сейчас этот страх ко мне приходит, потому что я понимаю, что у меня тело слабеет и так далее. А вот у вас этот диалог, он как-то… как он ведется, как продолжается?

Ну, первую половину своей жизни я все время хотела умереть, потому что мне категорически не нравилось все, что происходит. А вторую половину я хотела, наоборот, жить, но жить как-то по-другому, счастливо. Ну вот так и получилось.

А вот этот, ну, скажем, страх — я правильно понимаю, что у вас был страх смерти в момент прихода к вере, да?

Это не был страх смерти, что я вот…

Я умру.

…умру и, знаете… не страх, что я возьму и оболочку свою покину. Я, наоборот, все время хотела совлечься. А то, что потом ничего не будет… я чувствовала… я просто не разумом, а скорее живу инстинктами, не инстинктами в смысле — животными, а внутри как бы…

Понятно.

…у меня очень интуиция работает сильно. Я ее слушаю. И я поняла, что я в ад сейчас просто прямиком отправлюсь. Я прямо почувствовала, что такое вечное небытие. Я знала это. Я бы чувствовала это здесь уже, на земле. И у меня были моменты, когда я имела честь соприкоснуться с этим кошмаром умирания, и я поняла, что не так страшно умереть, как то, что будет потом. Надо срочно что-то сделать для своей души, потому что уж очень она страдает у меня... расстраивается и печалится. Вот так. Ну и нашла ответ. Я много читала, пыталась… в разном найти себе… утешение. В алкоголе, не знаю, в собаках, в людях, в каких-то книгах. У меня есть такой эскапизм — в книги уходить. То есть мне когда плохо, я могу уйти в литературу, и мне будет хорошо.

А что вам интересно? Вот с Достоевским я не угадал. Ну до эфира мы с вами…

Во времена своих депрессий, я не знаю, я читала… мне нравятся очень большие такие книги. «Война и мир» меня очень утешила, «Отверженные» и «Граф Монте-Кристо». То есть такие книги я читаю и ухожу в этот мир. Я просто не очень люблю кино смотреть, потому что, моя фантазия получше работает, чем…

…чем то, что показывают.

Да. И я всегда, если читаю книги, смотрю кино параллельно. И вообще, вот это мой эскапизм. Мне хорошо. Ну в этом нельзя остаться все время. Это же не духовное, это душевное. Это психология. Ну и потом просто пришла, вот и пришла.

А когда вы говорите, что вы снимаете кино параллельно с чтением, это не в смысле, что вы хотите снять, хотели бы снять, а это просто у вас так работает сознание?

Да. Да.

Это классно.

Я люблю, когда мне пересказывают фильмы.

Потому что картинки нет и вы можете…

Я не смотрю кино. И я прошу друзей: «Пожалуйста, расскажи мне». И у меня есть друзья, которые очень классно рассказывают. И они говорят: «Ну зачем тебе этот спойлер, иди и посмотри». Я говорю: «Нет, нет. Пожалуйста, расскажите мне». Аудио я могу тоже слушать, книги.

А музыку вы любите слушать?

Я раньше слушала все время музыку, потом перестала слушать. Вообще.

Музыка же больше всего дает простора как раз для фантазии.

Очень нервы возбуждает музыка. Я в какой-то момент вообще полюбила тишину. Ну перестала слушать музыку, не могу ее слушать вообще нигде: и в машине, нигде.

А у вас не было никогда мысли именно по книжке что-то снять, нет?

Да полно мыслей. Ну конечно, с удовольствием. У меня вообще очень много идей.

А «Войну и мир» бы сняли?

Ну, я бы сняла, но мне бы, наверное, никто не дал бы. Что, я бы много чего сняла. И я, если бы была писателем, я бы сидела и накатывала текст.

А вы мне говорили, что у вас книжка выходит.

Ну, у меня… да. Я подписала договор на книжку.

А, ну, значит, вы писатель.

Нет, я — «диктатор», я диктую на «айфон».

А книжка какая?

Какая-нибудь биография или какие-то мои житейские воззрения, не знаю…

ТЕРПЕНИЕ

Лера, давайте про терпение поговорим.

Давайте. Оно вообще есть?

Не знаю. А вы как думаете?

Наверное, не знаю.

Мы с вами очно в первый раз общаемся, а до этого, как сейчас принято, — в «Ватсапе». У меня такое представление, что с одной стороны, мне кажется, вы человек нетерпеливый и даже нетерпимый. А с другой стороны, мне кажется, что вы фантастически терпеливый человек…

Ну вот мне тоже так…

…просто вот фантастически. Это имеет отношение к реальности?

Да.

Первая часть или вторая?

И то, и то.

Видите, у меня тоже интуиция работает.

Я вот не могу, знаете, в очередях стоять. Я индиго. Очереди, вот это все, короче. В школе… ну вот я ушла из школы, не могла учиться, это выше вообще меня. А какие-то вещи я — да, я прямо могу терпеть. Не то, чтобы я, знаете, напрягаюсь сильно, чтобы прямо терпеть стараться.

Ну что-то вызывает раздражение, а что-то нет, да?

Ну да. Я думаю, это как у всех.

Просто обычно говорят, что профессия ваша — это, не знаю, 50 процентов, кто-то говорит — 80 процентов терпение. Вы согласны, что это так?

Нет. Моя профессия — это 80 процентов денег и таланта. И терпение вообще не имеет отношения…

Это очень интересно.

Я продаю свою интеллектуальную собственность, а не свое терпение. Вот. Я нетерпелива, поэтому со мной мало кто может работать. Ну я стараюсь... прогинаться в последнее время, помягче быть.

Что вы имеете в виду: мало кто? Я вот слышал актеров, которые с вами работали, они в восторге просто.

Актеры — да. Ну, конечно, они же мои подчиненные. А есть еще начальство некое. Вот приходится как-то с ними взаимодействовать. Очень тяжело. Ну, я стараюсь.

Многие очень режиссеры говорят, что профессия — это терпение, понятно, что имея в виду, что ты должен терпеть актера, еще что-то. А вы считаете, что это не...

Да они кокетничают.

Серьезно?

Ну конечно. Я не знаю, может они умные такие, что им надо терпеть кого-то. Мне нужны просто деньги, и я буду снимать спокойно свое кино.

А фильмы хорошие.

Ну я надеюсь кому-то они нравятся.

А вот у меня бывает так: утром просыпаешься и думаешь, как бы вот то, что вчера было, то, что ты там сказал и сделал, взять — и ластиком стереть. В общем, тяжело себя терпеть вчерашнего, сегодняшнего.

Стыдновато бывает, конечно.

Вам тяжело себя терпеть?

Ну, я не терплю себя, по-другому я называю. Ну бывает, конечно, стыдновато. Это нормально. Особенно после вечеринки. А так я не могу, не всегда могу себя контролировать. Это особенности моей психики. Зато это быстро очень отсеивает от меня людей, которые вообще не должны со мной рядом находиться, потому что я же «селебрити», ко мне очень много прилипают. Но когда они понимают, что это такое, они просто такие: не-не-не, спасибо. Ну поэтому с друзьями я могу себя не контролировать жестко. Я могу говорить то, что я думаю, и быть собой. Это хорошо. То есть не люблю, когда… и поэтому не хожу на всякие такие… великосветские тусовки. И вот это все потом… выход дает такой энергетический. Просто потом плачешь. Тяжело очень постоянно себя контролировать. Что-то я боюсь все сказать не то. Меня все зашугали, что я там….

Это кто вас зашугал?

Да достали меня все, зашугали. Неважно. Ну я… у меня нет такого — терпеть себя. Мне тяжело, конечно, что у меня ум, душа, сердце — все в разладе. Это синхронизировать надо как-то… Ну, я просто человек, а человеком трудно становиться… Маугли — как сложно становиться человеком…

А что вам помогает собирать себя?

Мне — антидепрессанты (смеется).

А кроме?

Я шучу. Мне просто хочется троллить. Нет… мне пост и молитвы помогают, вот.

Ответ правильный.

Мой батюшка, который меня заземляет вовремя.

Заземляет — это что значит?

Ну, я просто улетаю куда-то, а он меня раз — и заземлил. Так сказал, и я: «Точно». Он говорит: «Это все фигня». Я: «Гениально. Это то, что мне надо было».

А вот такой отвлеченный вопрос — можно?

Да, можно.

Вот сегодня многие наши с вами современники, они воспринимают веру нашу, православие, христианство как такой лубок.

Ну не знаю.

Многие воспринимают, что это православие, старина — все это ерунда, в общем, все такое лубочное, непонятное. А вот старец Силуан Афонский говорил: «За людей молиться — кровь проливать».

Ну да.

Да, то есть здесь и терпение, и всё-всё. А как вы думаете, этот стереотип, можно как-то сломать? Или вы не видите, что есть такая проблема? Ну вы же представляете, как многие воспринимают Церковь.

Ну это надо как-то массово делать. Я просто своим примером… я не знаю. Люди приходят в храм, например, когда видят меня (смеется). Ну, я не знаю, как сказать. Личным примером исправляется больше, чем словами.

Ну это как с детьми. Что бы ты им не говорил, важно, что...

Да.

Я вот сегодня хотел своей старшей сказать: «Что ты строишь младших?». А я понимаю, почему она строит. Потому что я ее строю, поэтому она строит младших.

Ну да. Нет, я день рождения отмечала в храме один раз и позвала…

Чей, свой день рождения?

Ну да. И позвала друзей. И у меня подруга звонит: «Как, ты день рождения в храме!.. Это же кощунство!» Я говорю: «Ты что, офигела?» Потом говорит: «Мне не в чем идти, у меня нет юбки». Я говорю: «Ты из темного леса». А потом они пришли, она плакала, когда пришла. Ее сразу батюшки в оборот взяли. Она плакала.

А почему, Лера, а почему? Вот смотрите, мы с вами знаем, что жизнь в Церкви не такая … А почему они так думают?

Ну потому, что, видимо, так мы заслужили. Так позиционируется. И настолько Церковь видимо не открыта пока, друг для друга мы не открыты. Мне кажется, ну я не знаю, это все закономерно. Не бывает просто так чего-то. Ну потому что это же культура. А культура — это когда учат детей отличать хорошее от плохого. Это отделение плевел от зерен. Я называю это культурой. Просто с детства ты не понимаешь, что у тебя нет культуры, потому что… Я была в школе в общеобразовательной, я сначала думала туда отправить ребенка. И директор сказала, что ей запретили иконы вешать в классе, потому что это обижает каких-то других детей. И я там заплакала, кстати, вот сразу же, моментально. И мне говорит замдиректора: «Ой, ну что вы плачете?» Все равно они все будут… бухать, курить и так далее, и тому подобное.

Это вам завуч так сказал?

Зам. Она говорит, что вы хотите уберечь ребенка от чего-то такого, а это не получится, потому что они все равно свое берут. Я: «Я больше никогда к вам не вернусь». Я говорю: «Никогда не отдам ребенка вообще в школу ни в какую. Либо она будет учиться там, где я хочу. Если туда не возьмут, она будет дома у меня».

Лера, а вот смотрите, это на самом деле очень серьезно. Вот с одной стороны…

Ну типа это все с детства. Я вот на ваш вопрос отвечаю. Это должно быть во главе... Это твоя традиция.

А это все равно, вот смотрите, правда, очень серьезная вещь. С одной стороны, то, что она вам сказала, — это чудовищно, вообще, чудовищно.

Да так многие говорят, что ты ни делай с ребенком, он все равно вот…

Да я понимаю. Это так.

Мне никто не верит, что я считаю наоборот.

Смотрите, а с другой стороны, конечно, я с вами совершенно согласен: и про отделение зерен от плевел, это все абсолютно точно и правильно. Но это все равно никогда не является гарантией. То есть все равно человек может и уйти, как говорится, «на страну далече». И мы видим сегодня подростков, выросших в Церкви, которые отходят и возвращаются.

Ну понятно, конечно не является… Ну человек свободен, а что ему. В этом и фишка вся, как я понимаю…

Да, да.

…подарка этой свободы. Тут уж я ничего не могу сделать, извините.

Про прощение давайте поговорим.

Ну давайте.

ПРОЩЕНИЕ

У вас в жизни есть люди, которых вы не простили?

Не знаю.

Вы вообще легко прощаете?

Не знаю. Я не знаю что это такое, потому что, мне психологи, например, говорят, что я не простила многих вещей. А мой духовный отец мне сказал, ну спросил меня давно этот же вопрос, который вы, и я сказала, что: «Мне кажется нет. Я никого не прощу». Он говорит: «Ну если к тебе этот человек придет и попросит тебя сделать что-то очень жизненно важное для него. Ты сделаешь?» Я говорю: «Конечно». Он говорит: «Ну вот, значит ты простила».

То есть простили.

Ну вот так. Я и сама не знаю.

А просить прощение вам тяжело?

Ну было — да. Я вот начала учиться. У меня это в связи с моим детством… Мне все время в детстве говорили: «Проси прощения, проси прощения». Я запрещаю детям друг другу говорить, и старшим людям в моем доме запрещаю говорить детям это, потому что настолько… не хочу просто. Прощение просто, я говорю, должно идти от тебя. Если ты хочешь попросить прощения прямо всей душой, ты попросишь. А вот у меня это на долгое время остановило вообще какие-то порывы душевные. Я прямо застолбенела на этом. Потому что, когда меня заставляли просить прощения и я это делала, мне казалось, что меня унижают морально. А я не хочу, чтобы унижали мою личность. Я от этого страдаю. И со временем я уже в храме начала учиться просить прощения. Сначала у Бога, потому что, у Него же проще просить прощения, чем у ближнего.

А почему проще?

Ну я не знаю. Ну так вот проще. Он ближе, наверное, или дальше.

Ну он, наверное, одновременно и ближе, и дальше.

Да. Ну вот. И потом начала задумываться: почему я могу попросить прощения у Бога 1500 раз, а у этих не могу. Ну и начала так постепенно, постепенно. Потом мне понравилось, и мне сказали: «Лера, прекрати просить прощения 15 раз за день» (смеется).

Мой любимый Дон Кихот, он объясняет Санчо Пансе, чем обида отличается от оскорбления. Он говорит: оскорбление может нанести только тот, кто хочет оскорбить, кто упорствует и кто может. Ну, моська слону не может оскорбление нанести. А вот обидеть можно человека, даже не думая про это. Вот, во-первых, эту разницу вы ощущаете как-то применительно к себе, когда вы обижаетесь или не обижаетесь, и когда вы по отношению к другим как-то себя ведете? Как вы на этот счет?

Я могу обидеть человека, и у меня есть к этому вообще все козыри. Я очень могу манипулировать, и я знаю, что одним словом могу убить человека. Мне об этом часто говорили. Потому что у меня бывают такие порывы, когда я вообще за словом в карман не лезу. То есть я могу, я вижу, меня научила моя профессия видеть, немножечко сканировать. Вот когда ко мне актер заходит, я, например, вижу: ты из «Щуки», а ты из ГИТИСа. Они: «Да! А откуда ты знаешь?» Ты учишься как бы, понимаешь как-то так. И когда ты видишь слабые стороны, ты можешь обидеть человека легко. Ну да, приятно бывает обидеть, конечно. Особенно если тебя обидели и твою самооценку задели, типа такой. Ну как-то с этим борюсь. Может, да, этого меньше стало в моей жизни, слава Богу. Меня сложнее, конечно, обидеть. Я могу вообще закрыться в танке — и что? Вся страна мою… личную жизнь полоскала долгое время в прессе, и я просто… после этого еще что, кто меня может обидеть? Меня уже и так и сяк называли, какие-то наркологи комментарии свои давали про меня. Ну, мне с этим попроще.

Понятно.

Что вам понятно?

Ну что-то понятно.

Лера, вы сказали, что вы у Бога просите прощения. Вот это покаяние — в чем разница для вас между покаянием и самобичеванием, когда ты все время собой недоволен, ты себя... вот как вы это отличаете?

Я отличаю это на своем опыте.

Так я и спрашиваю про опыт.

Покаяние для меня — это когда я смотрю на себя и говорю: нет, это не я, этого не могло быть, это другой человек был. То есть это вот… метанойя, это когда изменение как бы сознания идет. А самобичевание — это что-то со мной не в порядке, значит, я горячий самоед, это что-то еще мучает, наверное. Я стараюсь к себе критично, адекватно, как к остальным, стараюсь к себе тоже строгой быть. Ну, как на работе я строга, стараюсь к себе тоже быть объективной. Я могу как бы… я сверяюсь со своим духовным отцом, сверяюсь просто. Если чувствую, я спрашиваю: «Я правильно это поняла? Я правильно так чувствую или так не должно быть?» Он меня корректирует, потому что я не доверяю себе. Вот. Потому что я вообще себя не знаю, не понимаю. Но покаяние от самобичевания отличить точно могу.

А как вы думаете, вы жестче, строже относитесь к себе или к другим?

Одинаково, я думаю, наверное. Я не знаю. Не знаю.

Нет, ну как вы думаете, как чувствуете, как вы думаете?

Я чувствую, что я больше сейчас стала дистанцироваться. Я очень раньше была близка к людям и все воспринимала так… очень прямо… через сердце. Сейчас немножко дистанцируюсь, и это помогает мне любить людей и понимать их больше. Чувствовать их боль, наверное, самой… посмотреть на мир глазами другого человека. То есть понять что-то про других, про себя.

А почему для этого надо дистанцироваться, не понял?

Мне надо дистанцироваться. Потому что, видимо, на расстоянии видится большое. Я не могу вот в этой сцепке жить, потому что иногда люди что-нибудь скажут, а я верю. А они потом за свои слова не отвечают. А потом у меня двое детей, я мать-одиночка. И вот дистанцироваться. Я вот как-то воспринимаю все, как ребенок, мне кажется. Мне моя дочь говорит: «Мама, ты вообще говоришь, так себя ведешь, как будто тебе 12 лет». И она так говорит серьезно, что я прямо вижу, что она знает о чем говорит. Поэтому меня очень легко ввести в заблуждение. Вот.

Это плохо сочетается с тем, что вы — или я просто, может быть, не до конца понял, — с тем, что вы сразу это видите?

Да, конечно. Это одно, а это другое (смеется).

Понял. Хорошо, давайте про любовь поговорим.

Давайте.

ЛЮБОВЬ

Вы как-то написали мне в «Вотсапе», что вы влюблены в свои фильмы. Что вы имели в виду?

Ну, я фанат своего творчества.

Вы мне сегодня сказали, что вы даже свои фильмы не смотрите.

Да. Я их вынуждена, конечно, смотреть, потому что я их делаю. И они мне нравятся. Это наверное не очень хорошо так говорить, не очень модно. Но все знают, кто следит за мною, знают, что я считаю себя очень классным режиссером, вот, слава Богу. И я люблю свои фильмы, да. Мне тяжело смотреть кино, потому что я люблю именно процесс делания кино. Я люблю сочинять мечты. Я люблю создавать этот мир волшебный. То есть я сказочник в полном смысле этого слова, потому что я занимаюсь художественным кино, а это самое лучшее, что может быть в плане реализации своих фантазий.

А вы любите страшные сказки или сказки со счастливым концом?

Не знаю. И такие, и такие люблю. Я вообще сказки сейчас уже не очень люблю. Я сейчас на переходе к более художественному кино. Я сейчас хочу формы создавать. Мне вот это интересно. Прям искусство-искусство. То есть я занималась таким соцреализмом. Это очень модное направление на самом деле всегда и даже сейчас. А сейчас мне больше хочется рассказать про… какие-то внутренние отношения. Я вот фильм сейчас делаю «Мысленный волк».

По Варламову, что ли?

Да нет, нет, не по Варламову. По Иоанну Златоусту. Ну там какие-то пробую другие вещи для себя.

А что, это секрет или можете рассказать?

Нет. А что, рассказывать нечего.

Про Варламова я спросил, потому что у него есть роман «Мысленный волк».

Да, я читала. Это слишком эпично. У нас не будут… минкульт не выделит, я боюсь, деньги на роман «Мысленный волк», хотя с удовольствием могу его экранизировать. Ну вот тема «мысленного волка» исследуется мной давно.

А на Златоуста выделят?

Ну вот же мне дал минкульт денег. Уже выделили.

Нет, Златоуст при чем?

Ну как вам сказать... Сейчас так пафосно рассуждать об этом.

Скажите не пафосно.

Ну, мы написали с Арабовым сценарий.

Неплохой соавтор у вас, прямо скажем.

Он автор, я просто идею дала. Я ему рассказала как-то, как я это все вижу, про «Мысленного волка», мы так обсудили. Ну и понятно. «Мысленный волк» у Варламова, он в плане, понимаете, России, эпохи, всего вот этого.

Да, да, понятно.

А у меня «Мысленный волк» — как у Иоанна Златоуста.

Все понял.

Который улавливает именно человека, как бы вот его, понимаете…

Понял.

Тут скромнее все.

Да нет уж, не скромнее, не совсем.

Ну дешевле в любом случае.

А это, да, понятно. Менее эпично. Лера, а вот вы говорили, что все ваши фильмы о любви, правильно я помню? Ну где-то вы говорили, что все фильмы — о любви.

Ну да, да.

А вот мне кажется, я понимаю, почему вы так сказали. Особенно после того, что сегодня вот мы с вами поговорили.

Ну я не знаю. Вы фильмы смотрели?

Да, смотрел.

О: Ну как?

Я смотрел «Все умрут, а я останусь» и «Школу».

Ну вот. Не о любви? Об отсутствии любви?

Нет, нет, мне понятно. Я же сейчас не задал вопрос еще. А вопрос, собственно, простой. Я думаю, не всем понятно, почему «Все умрут, а я останусь» — о любви?

Нет-нет, я не занимаюсь этим. Это совсем уже китч. Расшифровывать свои фильмы — давайте это оставим критикам.

Ну вы же расшифровали, когда вы сказали: я думаю, что они о любви.

Надо чувствовать или не чувствовать. Есть люди, которые прямо фанатеют от моего кино, а есть — которые не могут его терпеть. И все, в этом драматургия как бы.

В этом природа искусства, конечно.

Да, это правильно, это хорошо.

Вот вы не любите Достоевского.

Не то чтобы я его не люблю и буду сейчас сжигать его книги на площади…

Ха-ха-ха, а чего? Да ладно, а чего вы?

Меня в депрессию вводит Достоевский.

А почему?

Я не хочу копаться в этом.

Лера, почему?

Потому что я этим же самым занимаюсь. Я долгое время исследовала человека, который находится в крайнем своем состоянии, на грани чего-то. Даже мой второй фильм «Да и да» — он про человека, который на грани. Он либо пьяный в стельку…

В хлам.

…в хлам. Либо он в похмелье в диком. Это тоже на грани. И фильм «Все умрут, а я останусь». То есть я доходила до какого-то, понимаете… пыталась докопаться до глубины человеческого одиночества, до глубины этого горя подростка, до глубины любви какой-то, пусть даже неправильной, кривой в «Да и да». Достоевский, он для меня тем же занимается, мне так это депрессивно все. Если я через свои фильмы решаю свои проблемы, мне это помогает очень, потому что это мой обмен как бы с миром энергией. Ну Достоевского я прочла, конечно, все, что он написал. Все классно. Ну мне грустно от этого. Я плачу. Первая моя книга Достоевского, я в раннем прямо детстве прочла, и я проревела…

Пардон, а в каком это детстве вы прочли и что вы прочли?

Я читала «Униженные и оскорбленные».

Что, в третьем классе, что ли?

Ну, может, так где-то.

Серьезно?

Я не знаю. Сколько это лет?

Третий, ну где-то 9-10 лет.

Ну чуть попозже.

Наверное, все-таки попозже, да.

Чуть- чуть. Может, мне было лет 12-13, я не знаю. Я так плакала, что эта собака со стариком умерла. Я не могу, это вообще просто.

Ну там же есть, ну смотрите, «Братья Карамазовы», там тоже обрыдаешься. Но там финал. Там же финал, который все... Это же светлейший, ну это свет просто.

Хорошо.

(смеется) Согласились. Лера, Августину приписывают фразу такую, нашему с вами любимому Августину приписывают фразу: «Люби Бога и делай что хочешь». Слышали такую фразу?

Да, слышала конечно.

Как вы к ней относитесь?

Хорошо отношусь.

Как вы ее понимаете?

Так прямо и понимаю...

Это как? Ну подлец человек же, он же думает как? Я Бога люблю? — Люблю. Значит, могу делать что хочу.

О: Короче, он тут имел другое в виду. Но явно не это. Конечно, если бы я была на программе «Беседа с батюшкой» и была бы батюшкой, я начала отвечать на телефонный звонок: он имел в виду, что любить Бога — это соблюдать Его заповеди. И когда ты соблюдаешь заповеди, ты можешь делать что хочешь. Ну как-то так примерно.

Коль скоро мы не на программе и вы не батюшка…

Ну, то есть, если ты любишь Бога, ты не будешь делать то, что… Ну когда ты любишь человека или Бога, не будешь же ему причинять боль.

Ты не хочешь, а если не получается?

Ну вот, потом извиняешься. Ну особую боль… Ну а что, в спину не воткнешь же, точно. Ну значит, ты не любишь, короче…

Петр воткнул.

Ну, потом покаялся. Видите, он для нашего, видимо, примера это все произошло. Чтобы мы не отчаивались, когда мы так делаем, вот. Все это было ведь для примера сделано.

А вот по Евангелию вы бы сняли кино?

Ну если бы меня благословили, я бы сняла. А так вряд ли. Ну если бы … меня, скорее всего, не благословили бы, я не знаю. Ну, если бы разрешили, я бы сняла конечно. А что бы мне не снять?

Думали на эту тему?

Нет, не думала.

А кто вам интересней из апостолов?

Я думала, вы сейчас скажете: Иуда или Христос тебе интересней.

Лера, почему вы обо мне такого мнения?

Ну я почти угадала. Да не знаю, все мне интересны.

Нет, вы совсем не угадали.

У меня нет такого, что мне так интересны апостолы. Ну как, я их читаю…

Не интересны?

Интересны. Ну нет у меня такого, что… Не знаю, кто мне интересен. Я так не думала над этим…

Ну ближе кто-то, понятней?

Мне все близки.

А Павел?

Да. Это мой любимый вообще. Я вот с ним… сверяюсь. Он, конечно, поближе к современному человеку. Я не знаю, можно так говорить или нет. Поближе в плане своей жизни и в плане доступности. Мне он, конечно, очень близок. Я думала, вы прямо суперближних имеете в виду. Да, я сверяюсь с ним. Он мне помогает. То есть я когда, например, думаю: «о, я влюбилась» или: «я люблю этих людей или этого человека», я сразу: так, сейчас мы сверимся, что нам апостол Павел сказал. Я, конечно, во-первых, ищу своего, это точно, завидую, ревную и все остальное; я: «фух, это не любовь, можно расслабиться». Что, я что-то не то говорю?

Лер, финал у нас с вами. Классно вы говорите, слушайте. Финал. Был такой режиссер Джорджо Стрелер, в Милане. У него есть знаменитое, как говорят, письмо молодому режиссеру. Я прочитаю, ладно, кусочек: «В искусстве, если ты хочешь создавать подлинное искусство нельзя шагать по трупам других. Нельзя поступаться никакими принципами, никакими чувствами, даже если они в чем-то нас ограничивают. Допуская это, мы делаем ошибку. И не только с точки зрения морали, а именно функциональную. Ибо таким образом ты поступаешь противоестественно. Так вот я, сделавший столько ошибок, говорю, что даже самую ничтожную гусеницу нельзя раздавить ради самого бессмертного стиха». Это цитата. Я хочу вас попросить поставить точку в предложении…

Вы что, я даже не помню с чего оно началось! Я тоже, кстати, так считаю.

Лера, ну подождите, не ломайте мне…

У меня один раз рыбки умерли у реквизитора. Я так страдала!

Мизансцену мне не ломайте, я еще вопрос не задал. Предложение: «Раздавить нельзя жалеть» — в каком месте вы поставите точку или запятую?

«Раздавить нельзя, запятая…»

Спасибо вам.

Спасибо.

Это была Валерия Германика.

Фото на заставке: Владимир Ештокин