Вера и надежда в мире слепоглухих. Парсуна иеромонаха Мелитона (Присады)

Ну а это разве как бы неправильно? Ну как, знаете, как наши братья с Востока говорят: на Бога надейся, а верблюда привязывай. Не надо верблюда привязывать?

Ну вот как бы получается, мы иногда верблюда привязываем — и на этом останавливаемся. Как бы считаем, что вот, мы должны, понятно, что мы должны сделать то, что от нас зависит, а дальше доверить Богу. А вот где вот эта грань, граница, когда ты сделал то, что от тебя зависит, а теперь остановись и дай место Богу действовать дальше? Вот это вот вопрос. Где надо остановиться и доверить Богу?

Отче, а вот еще хотел у вас спросить. Мы тут недавно с кем-то из друзей говорили о том, что есть такое невольное, не знаю, профессиональное искажение, что ли. Ну, как ни крути, вот мы все равно общаемся в кругу преимущественно верующих людей. И даже если есть широкое соприкосновение с неверующими, оно все равно так или иначе связано с послушанием с нашим. И создается впечатление: ну как, ну вот все вокруг верующие, вот у нас телеканал «Спас», радио «Вера», всё, мы все, значит, тут такое братство, значит, братья, сестры. Но в общем, количественно-то это, в общем, не совсем так. Или так? Как вообще, много людей верующих сегодня, как вы считаете?

Я бы сказал, наверное, словами отца Кирилла Павлова, который, так скажем, считаю, посеял вот это зерно, семя веры и для меня. То есть мой, так скажем, благословение на монашество — благословение отца Кирилла.

Да, он вам дал.

И когда я как-то также смотрел какие-то его высказывания в разных, в тексте, в видео каком-то сюжете, и вот его спрашивали тоже о вере, о, так скажем, о дальнейшей судьбе России, вот он привел такой пример. Говорит: взять ведро воды, перевернуть его — и там останется пару капель на дне. Вот, говорит, вот такая у нас сейчас и вера, и такая нравственность. О каком, что вы, ребята, не фантазируйте, не стройте иллюзий. Сохраните хотя бы то, что вам дано. Поэтому вот я бы словами отца Кирилла ответил, что вот, дай Бог тем, кто сейчас находится и у алтаря, в лоне матери Церкви, сохранить то, что есть. Поэтому я считаю, что, знаете как: немного, но они в тельняшках. (Смеется.) Вот так я бы ответил.

Скажите, пожалуйста, а вот вы сказали уже, и вы не раз это говорили, я читал в других ваших интервью, про то, что вы смотрите, наблюдаете, участвуете в том, как Евангелие разворачивается в жизни. А если к тексту Священного Писания обратиться, есть что-то в Евангелии, что вам, ну я не знаю — сложно принять, или что вам до конца не понятно, или, я не знаю, то, к чему вы чаще всего возвращаетесь? Или обо что претыкаетесь?

Ну вот, например, тот же уже упомянутый сюжет с женщиной, которой крохи со стола предложили как бы, что это… И она проявила такое смирение, что и крохи со стола псы едят. То есть она себя сравнила даже, ну так вот, с тварью такой. Я думаю: а как бы я поступил? Если бы меня так при всех — так вот в гостях за столом сказали… Ну, я не знаю, как бы я поступил. И какие-то там, например, события, или опять-таки — Крест, Иоанн Богослов, апостол любви. Все видят, как воскрешают мертвых, исцеляют слепых, хромых. И потом Крест — и один Иоанн Богослов и жены-мироносицы. Он кормил пять тысяч хлебам, насыщал тысячи людей, тысячи. Они видели те чудеса, о которых мы только читаем и мечтаем или даже иногда себе говорим: а почему сейчас такого не происходит?

Да.

Да, меня окружают слепые, хромые, мы молимся. Но этого так не происходит, как при жизни Христа. А Христос говорит: «Я всегда один во веки тот же». А что же поменялось, в причина, почему мы сейчас не можем так? Почему нам сейчас это так не дано? Это тоже как камень преткновения. Когда меня окружают такие же слепые и могут говорить: я прочитал, как бы давай, батюшка, помолись. Я понимаю, что, как бы если я сейчас вот поведусь на вот это и скажу слепому: ну давай, сейчас мы помолимся, и сейчас ты прозреешь… Я даже не дерзаю как бы. И это тоже для меня преткновение. Почему я так не могу, и даже…

А у вас есть свой ответ какой-то?

Нет. Нет. Чем больше проходит времени моего погружения вообще в жизнь Церкви,  в то, что Христос принес нам, дал нам, и, пытаясь делать себя участником всех тех событий, когда Он ходил по этой земле, я просто недоумеваю, как бы я поступал. Как бы… там на Фаворе Он : ребята, бодрствуйте. Апостол: ну, сколько ж можно? Или когда кто-то хотел Его защитить, а Он говорил: отойди от меня сатана, ты думаешь не о том, что Божье, а о том, что человеческое. А я думаю: ну я бы тоже, наверное, так вот как-то хотел бы иногда подстелить, позаботиться так по-человечески. То есть для меня много таких, не разрешенных еще вопросов: как бы я вел себя, как бы я поступил, если бы я был рядом с живым Христом. Но мой путь, который я сейчас совершаю, — это попытка ответить самому себе. Вот Он говорил: «Если ты напоил водой одного из них, посетил, навестил, утешил — ты сделал Мне Самому». Так вот я в тех, кого мне Он посылает, хочу увидеть Его Самого.

НАДЕЖДА

Я хочу вот с такого актуального сегодня вопроса начать, именно с вами его обсудить, потому что вы профессиональный психолог, дипломированный психолог: вы окончили факультет детской психологии и дефектологии. И вы, конечно, знаете и видите, что сегодня мы очень увлечены психологией. И к сожалению, к академической психологии это, как правило, имеет мало отношения, это нередко такие коммерческие истории. Но даже вот… я помню, как-то мы сидели, говорили. Кто-то говорит: и среди прихожан, и среди священников вот это вот колоссальное. Вот у вас есть какой-то свой ответ на это, как здесь быть? Кто-то говорит, что это все ужасно. Кто-то говорит, что надо различать психологические проблемы — с ними идти к психологу, духовные — с ними идти к священнику, ну и так далее. Вот вы как оцениваете эту ситуацию вообще?

Ну, я оценил ее так, что я из психолога стал священником. (Смеются.)

То есть вы своей жизнью разрешили для себя…

То есть когда я, так скажем, проходя обучение в институте, для меня оно параллельно стало с моим воцерковлением. И для меня вера и знания шли рядом друг с другом. Мы… помню, в институте, значит, был предмет «Теория религий и свободомыслие». И преподавала у нас женщина, которая … она такая вот, ну прямо атеистка.

Свободомыслящая.

Да, свободомыслящий человек. Она видела во мне — такой неофит, какой-то там студент, который что-то задает какие-то вопросы. Значит, мы с ней подружились очень. То есть я ей рассказывал то, как Церковь видит человека, наука о душе, psyche — «душа», что она, ее память, внимание, мышление, воображение, воля — это всё то, чем Бог нас наделил. И поэтому эта наука о душе — это прикладная наука Церкви, вообще. Аскетика, все прочее как бы. Это наука о том, как вообще взаимодействую дух, душа и тело, как они между собой дружат, как они друг на друга влияют. Поэтому в классическом виде наука о душе — это инструментарий Церкви. Мы же, так скажем, учим владеть собой, учим познавать себя. Поэтому как бы психология — это наука о душе вот в чистом виде. И есть те классики, которые, например… для меня, например, Мелехов как бы классик, психиатр. Или, если зарубежных взять, Виктор Франкл. Замечательные как бы такие психологи, психотерапевты. Или как вот Франкла называют — логотерапевт. То есть терапия смыслом. То есть для меня соединение знанийя научных и, так скажем, знания о человеке, антропология как бы такая церковная — они дружат. То есть мне получилось в своей жизни подружить их в самом себе. На факультете у нас декан факультета был философ, а его жена преподавала философию детства. И у нашего декана дедушка был митрополит — Питирим.

Ого.

Он о нем ничего не знал. , когда какая-то возникала паломническая поездка, мне надо было, с учетом всяких зачетов и экзаменов, куда-то очень поехать, декан меня отпускал. Значит, я помог ему найти данные о его дедушке, митрополите Питириме, писал какие-то письма в Московскую духовную академию, хотя понятия о ней ничего не знал. Ответ мне написал Скурат Константин Ефимович, который потом преподавал у нас в семинарии, когда я уже поступил. То есть для меня как-то изначально, когда я стал знакомиться и в семинарии, и в институте с этой наукой о человеке — психологии, дефектологии, антропологии, я не находил противоречий. То есть я понимал, что много есть какой-то бутафории и такой шелухи там. Как, знаете, качели от фанатизма до идиотизма — они присутствуют. И в религиозной сфере, откуда все секты, ереси и прочее возникают. То есть ну как-то мне удавалось находить, в моей жизни встречались те люди, которые отвечали на мои недоуменные вопросы. Вот как для ребенка. Он спрашивает там  родителей: а почему вот так и так, и вот… А родители просто говорят: потому что. И ребенок говорит: понял, просто потому что. То есть мне говорили просто те люди, которым я доверял, что это… ну как: спросила кроха у отца, что такое хорошо и что такое плохо. Я спросил. Мне ответили. Я понял: это —ересь, это — какое-то что-то там из свободомыслия какого-то там, вообще непонятно. А это классика, это опыт церковный, это опыт такой науки, здравомыслия, психологической науки как педагогики. Например, Макаренко, Коменский. Они не говорили о Боге детям. Они учили детей быть людьми с большой буквы как бы. Если, например, Достоевский говорит, что, неверующий человек — это человек без головы или как всадник без головы. То есть вот не помню, может, я не так точно привожу сравнение, что… Так вот, для меня те ученые, которые отрицали веру, — это были люди без головы просто. Как можно так говорить, как можно не найти точек соприкосновения там, где они очевидные. Где дух, душа и тело, где разум, и воля, и чувства познанные, описанные, как практика описанные. Психонаука описала, как действовать, когда тебя эмоции захлестывают, когда у тебя воля есть, сила есть, а как их соединить, мы не знаем. А Церковь отвечает на это. Она отвечает и очень адекватно, грамотно ведет человека по жизни, так скажем, чтобы человек был гармоничный, счастливый, мудрый. Поэтому для меня психология, педагогика, и церковная, и светская, дружат.

Скажите, пожалуйста, а вот по поводу опыта общения с вашими подопечными. У вас большой опыт общения со слепоглухонемыми людьми. Это ведь мир, который большинству из нас совершенно непонятен, закрыт и так далее. Вот у нас же тема «Надежда» сейчас. Какая в этом мире есть надежда? Могу я так спросить вас?

Да. Ну, наверное, если говорить, соединить надежду и мир слепоты и глухоты, для меня, наверное, всплывает такой образ человека — Александр Суворов, кандидат психологических наук. Человек, который также себя позиционировал как атеист, но, когда он приезжал к нам в гости, он исповедовался и причащался. То есть для него надежда или то, что он говорит: вот вы верующие, на что вы надеетесь вообще как бы? Это где-то там. И причем ваш же Бог вам говорил, что этого не видел глаз, не слышало ухо и на ум не приходило человеку то, что Бог приготовил любящим Его. Ну, вот вы это любите как бы. Но, говорит, и вы надеетесь на то, что вам там вот что-то такое будет, чего… А я-то уже здесь и сейчас не вижу и не слышу, и мне на ум не приходит. Я, говорит, только ради этого, как бы, как он говорит, я могу Бога простить, что как бы… что мы на равных с вами. То есть то, что вы видите, и то, что Бог вам приготовил, — вы вообще ничего не видите. То есть я не вижу — и вы не видите.

А у него…

А он вообще слепоглухой был. То есть он с детства ослеп, потом потерял слух — всё. И человек, который не видит и не слышит этого мира, ты с ним можешь только говорить тактильно. Да, и у него было очень много вопросов к Богу. Но у него была вот эта надежда на то, что, ну ладно, здесь у меня этого нет. Потом вы, наивные, которые думаете, что у вас это есть. Но вы можете лишиться того, что будет там, если заиграетесь вот с этим своим вúдением, слышанием, вот этими всеми цацками, мацацками и рекламами этого мира, который исчезнет. То есть, получается, что, может быть, я не такой наивный в ожидании того, что мне Бог приготовил, а вы можете из-за своей наивности потерять то, что там будет. Для любящих. Поэтому вот эта вот его надежда — она была для меня… таким тоже лакмусом каким-то. Я понимал, что его надежда — это настоящая надежда. Так, как надеется он, — ну, это надо еще уметь. Не видя и не слыша здесь, надеяться на то, что будет там, — это высший пилотаж. Вот это надежда. Вот для меня опыт надежды, вернее даже понимание надежды — это опыт общения со слепоглухим. Это надежда такая, какая живет в нем. Ну что для меня надежда — ну так: дождусь, не дождусь чего-то, что мне хочется или нравится. А у него это качество совершенно другое. Оно не имеет никакого отношения к этой земной жизни. И Христос же говорил: «Если вы надеетесь на Меня только здесь, то Я вам не нужен».

 Отче, а насколько вообще можно почувствовать мир человека, который не видит и не слышит? Я знаю, что есть же такие, как бы такие приспособления, которые позволяют ощутить. То есть тебе можно просто взять, перекрыть слух, глаза закрыть, в конце концов. Вот попробуй там… Вы, кстати, не делали такого, нет?

Пробовали.

Пробовали?

Да. Ну, пробовали делать так. Когда с детьми. То есть вот у нас тоже есть, так скажем, какой-то круг ребят, которые с детства выросли рядом с нами — или мы рядом с ними. И были такие игры, когда мы зрячим ребятам просто завязывали глаза, чтобы они побыли в шкуре вот этого незрячего своего друга. Когда ты должен за столом покушать, должен сходить куда-то на природу ну или вообще что-то делать. И хватало максимум на час. А мы говорим: ну вот час побудь вот так, с завязанными глазами, пройдись по территории, что-то поделай. Мозг взрывается просто. То есть начинается некая такая паника, я бы сказал. Как бы все равно ты ищешь опору, ищешь какую-то точку равновесия внутри себя. И это надо самому попробовать — и тогда ты ощутишь, что… чего тебе не хватает как бы, вот. Это именно опора. Точка равновесия и чувство опоры, вот ты что ищешь. И вот, наверное, вот это такой опыт — оградить себя от внешних впечатлений и погрузиться в жизнь, вернее погрузиться в состояние слепоты, хорошая такая практика, хорошая практика, но очень такая жестокая и суровая. Если, например, это ты делаешь сам для себя, чтобы… это одна история. А когда ты это делаешь, например, игру для детей, не каждый даже соглашается перестать видеть этот мир. То есть вот как бы не каждый способен на это: не то что день побыть в этом состоянии — час даже. И когда мы как-то были с одним из наших слепых воспитанников на Афоне, значит, отец Гавриил, известный батюшка, как бы сказал, что вообще слепота, когда переносится человеком без ропота, она, говорит, выше схимы. Вот мы, говорит, совершаем множество подвигов, себя в чем-то ограничиваем. Но это мы выбираем, в чем себя ограничить. А здесь это данность. Вот как раз это слово — «доверие Богу». Вот Он тебя уже ограничил. Ты можешь роптать, обижаться, а можешь принять это как данность какую-то и жить с этим состоянием, доверяя Богу. И вот я, когда с этими нашими слепыми ребятами мы были на Афоне, получил ответ от этого схимника, от монаха, что их слепота — это подвиг, если переносится без ропота. Так же взять пример Матроны блаженной. Мы же знаем тысячи, миллионы инвалидов, слепых. Но не все, как Матрона, могли зрячим людям открывать глаза на этот мир. Архитектору, который строил проект какой-то. Или вообще просто слепой человек способен открыть глаза на мир зрячему. Парадокс, но факт. Так вот, какое качество этой слепоты, что… Потому что для меня это тоже загадка, которую я до сих пор разгадываю.

Вот как-то вас спросили, бывали ли у вас ситуации, когда вы испытывали такое бессилие собственное. И вы ответили: «Я его постоянно испытываю». Это такая скорее была фигура речи или действительно вот это нечто, связанное с таким полным доверием Богу и пониманием, что сами мы ничего не можем?

Если так вот зацепиться за фразу такую, что сила Божия в немощи познаётся, то, конечно, как бы я силу Божию познаю в своей немощи и в немощи тех людей, которые рядом со мной. Когда удается свое самолюбие какое-то, саможаление вот это немножечко перешагнуть, перетерпеть, и ты понимаешь, когда результатом этого терпения оказывается какое-то благо, какое-то открытие, какое-то состояние души такое благодатное. То есть благодать тебя посещает. Но тогда, когда ты перетерпел, когда в своей немощи дал место действовать Богу. Не стал суетиться. Ну, это касательно, может быть, каких-то врачей, каких-то там ситуаций, когда ты себя обставляешь всякими опорами, костылями, ходунками, как для ребенка, и пытаешься идти вместе с ними. А тебе Господь: не бери ни сумы, ни того, всё. Иди. Отложи все опоры, отложи все вот эти защиты свои, расчеты какие-то на кого-то, на что-то. Не рассчитывай, не надейся ни на кого, кроме вот того пути, который Я тебе открыл. Тебя там встретят  — иди. Мы опять возвращаемся к доверию. То есть я понимаю, что моя немощь — это вот какое-то такое шаг вперед, два назад. Ты шагнул и хочешь, чтобы сразу, с первого шага тебе уже рука была навстречу — и тебя взяли на ручки, и Христос тебя понес. Вот есть замечательная такая как бы притча, когда человек говорит… смотрит на дорогу…

Там следы.

…следы. И потом вдруг раз — одни следы пропадают, остаются одни. Говорит: «Господи, где же ты был? Во, я тут шел, а Тебя нет». — «Слушай, так это же Я тебя нес на руках». Это я Тебя нес на руках. Вот. Поэтому вот это доверие и своя немощь, когда ты думаешь, что всё, у тебя сил нет, ничего нет, начинаешь придумывать какие-то ходы, защиты… Но если ты это переждал, пересилил и доверился — приходит настоящая помощь. Приходит именно та рука помощи, протягивается тебе: ну, молодец. Ну, молодец. Это как слепой с завязанными глазами. Сделать шаг без трости. Не прощупывая даже тростью дорогу. А когда я иногда со слепыми так вот: «Иди на мой голос. Иди ко мне». Он говорит: «Я ничего не вижу». Я говорю: «Иди ко мне». Так вот так же Господь мне говорит: «Иди ко Мне. На Мой голос». Как овцы слушают пастыря своего, да. Я говорю: я же не вижу ничего перед собой, ну как бы я не чувствую уверенности. Иди. Вот это немощь.

ТЕРПЕНИЕ

Вот вы уже произнесли слово «терпение»  — наша следующая тема. Вы уже больше десяти лет назад в одном интервью сказали, что «не чужая душа потемки, как принято говорить, а своя, и, только смиряясь, человек может в ней разобраться». Вот для меня это очень важное признание. Ну, во-первых, это очень неожиданно, потому что мы всегда говорим «чужая душа». А вы взяли, развернули это. А второй момент — у меня просто есть такой вопрос, который я обязательно стараюсь задавать всем гостям: насколько человек хорошо себя знает. Вот, исходя из того, что вы тогда сказали, значит ли это, что вы не можете сказать, что вы себя хорошо знаете? Как бы вообще вы сейчас ответили?

Нет, я бы сказал, что Господь, как хороший учитель, педагог, показал мне самого себя, какой я есть на самом деле, показав и немощь, и показав какие-то таланты, которые не мои. То есть как бы любая вера — это дар Божий. Талант — это дар Божий. А немощь — это твое. (Смеется.) Поэтому Господь просто, видя, ну, Он же знает, что я педагог. А педагог — это детоводитель.

Да.

Тот, кто берет ребенка за руку и ведет. То есть я Ему… ну, раз в жизни, когда человек, и тем более, если это священник, говорит Богу: «Да будет воля Твоя, как там, так и здесь». И говорит ему: «Веди меня. Пусть я буду спотыкаться, разбивать коленки, набивать шишки». Или как говорят даже: смотреть в Твою сторону. Господь показал мне меня такой, какой я есть на самом деле. Чтобы я, наверное, был тем педагогом и тем детоводителем, который не уведет в сторону другого. Чтобы я, совершая какие-то свои ошибки, не водил их, этим ошибочным путем, других людей. То есть это какое-то и неосуждение чужих грехов. Это какое-то принятие человека таким, какой он есть.

А вот что, кстати, это значит: принять человека таким, какой он есть? Он же может со всеми его грехами, неблаговидными поступками. Ну, понятно, что мы говорим, что мы отличаем человека и поступок. Но все-таки это же не значит принятие тех гадостей, которые он совершает.

Нет, это может быть как раз принятие человека с его уже дарами и талантами от Бога. То есть мы знаем, что, например, как бы я от слепого человека не буду требовать чего-то или от глухонемого. Или от ментального инвалида, который на вид как обычный человек, но ему надо повторить десять раз один день, а на следующий день еще раз десять раз повторить. И так делать из месяца в месяц, из года в год. Вот я принимаю этого человека таким, какой он есть. Я понимаю, что ему надо повторять 10 раз, каждый день. Я понимаю, что слепого надо взять, в незнакомой местности просто взять за руку и вести за собой. И не ожидать, что он там… сориентируется ли он в пространстве или нет. Ну как, смекалка и сноровка поможет ему или нет. Сколько он там шишек еще набьет. Я принимаю его такую физическую немощь. Ментального инвалида я тоже так же принимаю. А нас еще окружают люди, у которых на лбу не написано, что «я не понимаю с первого раза, мне надо повторить».

Отче, а вот, смотрите, это, конечно, суперская тема, которую вы сейчас обозначили. И я это могу воспринимать как метафору общения вообще с любым человеком. Но тут же сразу возникает вопрос у меня, например. Вот я, например, какой-никакой руководитель. У меня есть какие-то сотрудники. Действительно, кому-то надо повторять 10 раз. Но при этом есть же профессиональные требования к ним. И вот, допустим, его профессиональная позиция — она предполагает, что он… вообще крайне желательно, чтобы он понимал с первого раза. Тогда, так сказать, как в одной передаче говорят, внимание, вопрос: я должен, как христианин, его принимать и 10 раз ему повторять? Но я ведь могу его уволить и взять другого, который будет быстрее соображать. Как я должен поступить? Дело-то будет страдать в первом случае.

Так в том-то и дело, что, когда мы принимаем людей такими, какие они есть, и мы от них не требуем… Например, вот если я еду на «Запорожце», я не требую от него скорости «Мерседеса».

Понятно.

Так же и тут. Как бы я, уже подбирая кадры на какую-то работу, или я там ого-то ставлю на клирос петь,, например, у нас инвалиды везде: на клиросе – инвалиды, алтарники — инвалиды, проповедники — инвалиды, дежурные по храму — инвалиды. Но, зная особенности каждого, я не требую от них сверхъестественного. И я принимаю таким, какой он… И я его ставлю просто дежурить по храму, открыть и читать синодики, молиться, всё. Я не требую как бы каких-то алтарных от него навыков. А другого, который как бы зрячий, соображающий, смышленый, да — вот тебе такое послушание. То есть, это индивидуальный подход. То есть и когда есть индивидуальный подход к человеку, есть принятие человека, понимание его способностей и возможностей. Вот я в более глобальном смысле говорю: принятие. Принятие — это не потакание немощи. Это когда ты каждого ставишь на свое место. И так же, как Господь, Он понимает, что, слушай, тебе здесь не место. Вот тебе вот стойка тут, у алтаря, подыми ручки и молись, как бы не дергайся. Или говорят: не лезь в политику. Не лезь куда-то там еще, кого-то спасать, исправлять. Спаси себя, не думая, что , если ты много лет уже где-то в Церкви, что у тебя сейчас крылья за спиной вырастут и ты сейчас будешь всех спасать. Нет, продолжай спасать самого себя. Тех, кого надо, Господь к тебе приведет. И прими их такими, какие они есть. Сирыми, убогими, слепыми, хромыми, глухими. Прими их такими, какие они есть. Не требуй от них невозможного. Дай каждому посильное.

Отче, а вот про деток еще хочу у вас спросить. Тоже в одном интервью, причем уже почти 10 лет назад, вы сказали, что бич всех современных детей — это то, что у них ослаблена эмоционально-волевая сфера. Вот это 16-й год. Видите ли вы какие-то изменения, и в какую сторону? И что, что именно вы тогда имели в виду?

Ну как, скажем, ослабленность, или расслабленность, или неразвитость, может быть. Ну, если так скажем, как мы, вот, по науке говорим, что такое, когда появляется личность. Это когда поставили цель, и ты ее достиг. То есть, целеполагание и достижение цели — это, так скажем…

Признаки личности.

…признаки какой-то развитой уже личности. То есть когда ты можешь достигать цели, когда ты несешь ответственность за то, как ты это делаешь. Так вот, а теперь зеркалим это на детей. Если мы им ставим цели, если мы хотим от них умения достижения результата какого-то, как бы целеполагание, волевое усилие, мы эмоционально окрашиваем их в какую-то, например, в игровую форму: собери дрова, или какой-то бытовой навык, или еще что-то. А если это просто так холодно, расчетливо так: иди, бери, неси, как вот мы с детьми — ешь, стой, спи, одевайся. А когда ты это превращаешь в игру, ну например, говоришь «найди какую-то вещь», но говоришь: ты разведчик, ты должен найти. И ребенку легче тогда, эмоционально заряженным педагогом, какой-то достичь цели. Поэтому наши дети сейчас, я говорю, такой дефицит эмоциональный. То, что их заряжают сейчас не тем, чем надо. И зачастую цели жизненные — они сразу готовые их получают. Какие-то блага. Всё делают вместо ребенка. Не вместе с ним, а за него. Это быстрее, лучше. Потому что говорят: ну слушай, ой, сколько можно ждать, давай я это всё сделаю. И начинает мамка заботиться там. Слепая любовь включается, гиперопека включается. Откуда волевая эмоциональная зрелость придет? И вырастает ребенок такой инфантой, который…

Но это что значит, что ребенок должен все время с трудностями какими-то сталкиваться?

Нет, не в том, что он должен жить в трудности. А в том, что он должен…

Ну, с какими-то должен, наверное. Иначе как, он должен преодолевать…

Да, он должен уметь… видеть цели и достигать какого-то… Даже вот научиться кушать. Мы учим ребенка с ложки кушать. Потом мы учим держать его нож. Потом учим, если он в деревне, держать топор. Мы учим держать вожжи, когда учим ехать как бы на лошади. Поэтому наступает время, когда эти дети, с одной стороны, их надо в игре научить жить, а потом понять, что жизнь — это не игра. И научить жить самостоятельно, быть ответственным а не ждать постоянно помощи от взрослого. Но научить этой помощи, чтобы он научился тебе доверять. И мы это называем сопровождаемое проживание, когда это инвалид. Ты живешь вместе с ним, проживаешь каждый день, каждую эмоцию, которая в нем всплывает. Это помыслы, фантазии, иллюзии. Ты делаешь расстановки. Как бы некая такая как бы опора ему, помогаешь делать какой-то самоанализ для него самого. Или, так скажем, адекватно оценивать, как ты себя ведешь в окружающем мире. Эмоционально незрелый ребенок, а потом взрослый— он не сможет адекватно себя вести ни на работе, ни в церкви, ни будучи воином, врачом, и где бы то ни было. Поэтому я имел в виду незрелость эмоциональную, незрелость личности. Инфантильность такую вот, инфантильность.

Да-да, я прекрасно понимаю, о чем вы говорите. Я это вижу и в студентах, мне кажется, это очень точно. Еще, может быть, один вопрос здесь, в теме «Терпение». Один мой гость, тоже священник, имеющий опыт общения с людьми с инвалидностью, он сказал, что главная проблема, по его мнению, этих людей и главная сложность — это не физические особенности, а одиночество. Ну, это вроде бы связанные темы. Но вот вы как бы отреагировали на такой вывод? Вы бы согласились с этим?

Естественно. Это тема такого, я бы сказал, ну, есть такое выражение — аутизм. Когда человек живет в своем мире. А есть такой и духовный аутизм, и личностный такой, когда ты живешь, только погружаясь, так скажем, в свои какие-то переживания, эмоции. И окружающие люди тебя просто как-то раздражают, если они не соответствуют твоим ожиданиям, твоим иллюзиям. И вот человек может или научиться жить вместе, или остается жить в своем одиночестве. Вот опять-таки тема личностного роста и зрелости. Человек инвалид, не инвалид, неважно, ребенок или взрослый. Если он не перешагнул от эгоизма к некоему альтруизму, к некоей способности и желанию жить в команде, жить вместе, жить в семье, он однозначно окажется одиноким. То есть одинокий, не такой вот, как бы так, скажем, психически, может быть, незрелый человек или такой блаженный от детства такой… А человек, у которого всё дано от Бога. А он не хочет жить ни с кем. То есть он может впасть вот в некий такой личностный, духовный аутизм, потому что его эгоизм не мирится ни с кем рядом с ним. Он не принимает, так скажем, людей иными, он хочет, чтобы все подстраивались под него, жили по его каким-то правилам. Ну, опять-таки, это вот плоды зачастую слепой родительской любви, и такой педагогики неправильной, когда мы занеживаем, залюбливаем, задабриваем и как бы подаем ребенку все блага этого мира на блюдечке с голубой каемочкой как бы. А когда приходится ребенку самому брать удочку и ловить рыбу…

А он не умеет.

…а он не умеет. Поэтому как бы одиночество для меня — это состояние саможаления в большей степени. Это не тогда, когда у тебя погиб муж на войне или рано умерли родители, или ты один, у тебя нету ни братьев, ни сестер, и ты оказался один. То есть человек, который является, так скажем, христианин, соработник Богу, который участвует в жизни Церкви, он не может быть одинок. Ну просто. Он всегда найдет место встречи со Христом в лице другого одинокого и брошенного — бабушки, слепого, хромого. Он пойдет всегда навстречу тому, кому одиноко и плохо, но не потому, что он вот закрылся от всех, а потому что оказался в ситуации… Например, вот сейчас я приехал из Луганской области…

Из Луганска, да, вы говорили.

Встретился с замечательными батюшкой, матушкой, которые просто говорят: вот, мы нашли, там бабушка слепая оказалась в каких-то брошенных домах. Она как-то научилась жить, сама себя обслуживать, но она оказалась одинокой. Когда мы ее нашли, мы просто недоумевали, как она справлялась сама. Естественно, мы, увидев ее, мы потом не могли оставить ее дальше быть одной. Она стала нашей храмовой семьей. Поэтому вот такое одиночество брошенной бабушки после войны — это одна история. А то одиночество, в которое человек сам себя загоняет, не желая мириться, смиряться, прощать кого-то, ну это семья, например… Одиночество — оно многогранное.

ПРОЩЕНИЕ

У меня недавно был один гость, который сказал, что, если рассматривать вот это окончание молитвы Оптинских старцев, по которой мы выстроили программу: «Научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить», он говорит, что, может быть, даже «Прощение» и «Любовь» надо поменять местами. Я говорю: «Почему?» Он говорит: «Прощать сложнее, чем любить». Я опять, значит, недоумеваю: «Почему?» Он говорит: «Потому что любовь не требует насилия над самолюбием. А прощение требует. Поэтому это тяжелее». Вот вы что думаете по этому поводу?

Ну, думаю, что любовь и прощение — это как вот или ты адвокат, или судья ближнему. Если ты выступаешь в роли адвоката и оправдываешь человека, ищешь возможность оправдать, защитить перед теми, кто осуждает, то это любовь и прощение. Если ты выступаешь как судья и даже правильно говоришь: вот ты такое, такое там, ты… и всё правильно называешь, такой правдоруб. И даже того человека, который, ну, которому ты говоришь, что ты его любишь, или он тебя любит, но для тебя правда дороже: я же вот правду говорю. Так вот, в такой правде нет любви. Правда, которая не оправдывает и не прощает, — в ней любви нет. Тут зачастую как бы так. Господь, как же вот мы говорим, Он же не справедлив, Он милостив. И опять-таки, возвращаясь к словам отца Кирилла Павлова, он говорит, что «лучше согрешить в милости, чем в строгости». То есть согрешить в милости — это значит простить, оправдать, принять, потерпеть и любить дальше. И любить дальше. То есть не останавливаться, можно так, ну как бы …

Но если он говорит «согрешить», то буквально это понимает, даже если ты ошибаешься?

Да, то есть, ты видишь ошибки. Ну, например, родители же видят, что их дети ошибаются. Они же не говорят: всё, ребята, слушайте, нам такие не нужны.

Да-да-да. Мы вас увольняем, да.

Нам нужны святые, которые живут как бы без ошибок и так часто не огорчают родителей. Ну родители же прощают. То есть они всегда выступают в роли адвоката. То есть для меня это критерий. То есть до тех пор, пока человек для тебя адвокат, он тебя прощает и любит. Как только он тебя начал упрекать, укорять в чем-то — всё понятно, прощение остановилось, любовь где-то уже позади, всё, начинается уже история про правду, про справедливость, ну и всё остальное.

А значит ли это, что, когда вы исповедуете, вы в роли адвоката всегда выступаете? Или в какой-то другой еще роли?

Я больше назвал бы это свидетелем. Просто свидетель, да.

Все-таки именно буквально, как говорится и в молитве.

Да, это ты, естественно, адвокат. Ты… когда человек говорит, что, ну, всё, мне уже нет прощения, ты говоришь, что, если на весах взвешивать все человеческие грехи, а на других весах — Божью милость, то, естественно, она перевесит. Сколько бы ты один сам ни складывал на чашу весов своих грехов, вот скажи Богу «прости» — и Он тебя помилует. Поэтому ты для такого, как бы для любого человека, ты именно адвокат, ты не судья. Ты говоришь о том, что и Бог — Он милостивый судья, праведный, Он долготерпеливый. А не такой вот, который сейчас тебя взвесит, как бы скажет: а, слушай, ну всё, твои добрые дела не перевешивают, и Моего милосердия как бы… Нет, всё равно милосердие перевесит даже и грехи наши, и добрые дела наши. Вот в чем парадокс.

А вот это «прости», которое человек должен произнести, оно является условием прощения? То есть если человек не говорит «прости», он может быть прощен?

Я бы назвал так, что не всегда это «прости» может быть вербально. Вербально. Да, когда вот прямо мы ждем, чтобы человек это озвучил. Когда он говорит: «Скажи мне, что ты меня любишь, и я тебе поверю». Он скажет, что я тебя люблю, а веры нет. А ты чувствуешь: вот что-то неубедительно. Понятно, что может быть и безмолвное «прости». Например, человек, может, склонил голову перед тобой, закрыл глаза, склонился перед тобой молча, стиснув зубы. И ты это можешь прочитать как прощение. А с другой стороны, он может перед тобой радушно ходить, как Иуда, целовать тебя и говорить и «прости», и «дорогой, любимый». А ты чувствуешь, что это поцелуи Иуды. Поэтому «прости» — оно так же многогранно, как и вот это одиночество, и… Но, естественно, например, когда мы крещение принимаем, мы же говорим… Если это не наши восприемники, а мы во взрослом возрасте. Священник спрашивает: «Веруешь?» Говоришь: «Верую». Там «Отрекся?» — «Отрекся». То есть нам надо это произнести, когда мы находимся перед сознательным выбором и когда ответ должен быть убедителен. Верую и, так скажем, исповедую, прощаю, люблю. И так же сказать «прости» ближнему. Ну, это как в китайском языке, там можно сказать одно слово пятнадцатью интонациями, и вот с одной интонацией это будет так звучать, а с другой… Или как любовь. В нашем понимании так, а в греческом — там это уже она многогранная.

Отче, а если немножко ситуацию перевернуть вот таким образом. Вот, скажем, ты виноват перед человеком. Действительно, виноват, причинил человеку боль и просишь прощения. А человек тебя не прощает. Ну, может быть, эта боль сильно велика или ему кажется раскаяние твое недостаточным. Ну, неважно. Вот в этой ситуации Господь может человека простить? И как ему с этим быть? Вот он просит, он всё осознаёт, но не получает человеческого прощения. Вот что бы вы такому человеку сказали, как ему жить дальше с этим?

Сделать то, что от него зависит. Вот и всё как бы. Господь же смотрит на сердце, а не на наши вот эти вот какие-то там дипломатические способности: расположи другого человека. Ну, не расположил ты его. Ну, остался он в своем каком-то таком вот, в обиде в своей. А твое сердце уже покаялось. А ты не дипломат. Н, не умеешь ты там, как говорится, делать два притопа, три прихлопа перед кем-то там. И много историй и в жизни святых таких было, когда они там жили в одной келье, потом там один… они поссорились, потом этот умер, а тот не успел попросить прощения, ну и как-то… И оттуда уже дает ему знать, что все нормально, не волнуйся, я простил. То есть таких историй много. Поэтому не обязательно такая, так скажем, синергия двух людей должно быть условием непременного прощения как бы. «Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Сказал нам Господь об этом? Сказал. Имеешь ты это сердце, сокрушенное и смиренное? Независимо, хоть весь мир как бы думает как-то иначе, Господь выполнит то, что сказал. Ну мы же Ему доверяем.

А что для вас самое сложное в прощении?

Это всё зависит от человека, с которым вот эти отношения как бы или дружбы, или вражды какие-то возникают. Наверное, это больше для меня как опять доверие Богу в том, для чего Он меня с этим человеком поместил рядом друг с другом. Что в этом как бы я должен сам для себя, так скажем, как урок принять. Или я, или этот человек. То есть сейчас я так пытаюсь размышлять. Не с позиции эмоций: меня накрыли эмоции, мне обидно, больно. Как бы сейчас я пытаюсь все-таки этой такой терапией смысла. Для чего мы с этим человеком оказались рядом друг с другом, чему мы должны друг друга научить: я его — терпению, он меня —прощению. Понятно, что это процесс небыстрый, и как бы я не робот. Поэтому тоже у меня эмоции, какие-то чувства могут как бы волновать, тревожить. Но сейчас я во всем этом просто ищу какой-то смысл. И благодаря этому, мне легче простить. Ну, когда я смысл нахожу… Господи, это что, это для чего, это вообще, ну… Я нахожу смысл — и мне легко простить, и я могу подойти, обнять и прочее. А если я вижу, что, например, человек, как говорится, не идет навстречу, я не насилую волю человека другого, я как бы просто скажу: Господи, ну создай мне ситуацию и обстоятельства жизни так, чтобы он меня услышал, я это сказал, и мы были не врагами друг другу. Чтобы он не был шлагбаумом на пути к Тебе, Господи, этот человек. Открой мне этот шлагбаум.

Да, хороший образ. А вот вы говорили о том, что, если говорить о ваших подопечных, у которых есть ограничения определенные, и там физические, то, конечно, исповедь — это такая сложная история. Но вы как-то сказали, говоря о детях, что многие из них даже более глубоко, открыто исповедуются — те, кто может говорить, так полноценно, и как-то понимают силу таинства Исповеди. Вообще, вот как это воспринимается с вашими подопечными? Это ведь по-особому, наверное, переживается? Там есть свои сложности и своя глубина, наверное, вот в этом таинстве.

Я думаю, что вот эта глубина — она зависит опять-таки от отношений самого этого ребенка или взрослого, его личных отношений с Богом. То есть если у них встреча между ними, между ребенком, взрослым и Богом, произошла, то тогда продолжается диалог. А ты просто свидетель. То есть он говорит перед тобой «прости» Богу или «спасибо» Богу, или там еще что-то. Он просто из себя поведает то, что у него есть на душе и что он может сказать Богу. А если этой встречи между человеком и Богом не произошло и он просто приходит на исповедь, конечно, он как бы перечисляет просто, так скажем, камни как бы с души как бы снимает, какие-то там проступки, которые он считает, поступки как проступок. А есть исповедь как диалог с Богом. Ты там просто склоняешь голову — и, как свидетель, сопереживаешь этому человеку, сочувствуешь и сорадуешься вот этому диалогу. Ты даже учишься у тех людей, которые исповедуются. Не перед тобой, не жалея себя. Это можно ж включить такой как бы шаблон какой-то, перечислить весь этот молитвослов со всеми грехами и потом выйти, думаешь: ну всё, как бы отчитался. Понятно, что это не радует, это даже не первый класс. Это какая-то подготовительная группа. Человек еще играется со своим воображением о Боге, а не ведет диалог с Богом. И вот задача священника — поставить человека стоять перед Богом, перед аналоем, перед крестом. Предстоять. Как ты сам предстоишь у престола перед Богом, так же и исповедующегося просто научить, поставить перед Богом. И некоторые просто могут прийти молча. Ты видишь, человек идет, просто плачет. Или первая исповедь. Он только пытался что-то сказать — и вот это покаяние так его захлестнуло, что он просто стоит и плачет. И тут уже ничего не надо спрашивать, и ковырять, и там всё. Уже всё, встреча произошла. Ты только свидетельствуешь, накрываешь епитрахилью и говоришь ему: «Господь прощает и разрешает. Аминь».

ЛЮБОВЬ

Вот посмотрит нашу беседу человек, который не имеет опыта этого социального служения, но вот он захочет, возгорится, вы его, допустим, вдохновите. Но он ничего не знает: куда идти, чего делать, с чего начать. Вот смотрит человек нашу программу, говорит: я бы тоже хотел кому-то помочь. Вот какой будет ваш совет этому человеку, с чего он мог бы начать? Какой первый шаг надо сделать?

Первый шаг — это, наверное, просто посмотреть, кто рядом с тобой нуждается в твоей помощи. Ну, это такой вопрос евангельский: кто твой ближний?

Да.

Кто твой ближний? Ну вот, пожалуйста, ответ в Евангелии внам дан, кто он, ближний. Это тот вот милосердный самарянин. То есть один прошел мимо нуждающегося, второй мимо нуждающегося. А потом — шел и увидел, что есть человек, который нуждается в моей помощи. И он ему оказал помощь. Поэтому просто осмотреться вокруг себя, внимательно посмотреть, кто рядом с тобой…

То есть не куда-то прямо идти непременно, а просто посмотреть вокруг, да?

Не надо… ну, как бы да. Да просто вокруг. Вот, кто твой ближний. Может быть, это вообще в семье кто-то. Может быть, это сосед. Может быть, это сотрудник. Просто даже, задав вопрос, сказать: Господи, я хочу Тебе служить. Я хочу быть Твоим соработником. Бог своему соработнику столько работы даст! (Смеются.) Просто искренне сказать: Господи, жажду быть Твоим слугой… как вот кисточкой в руках художника. Если Бог —творец и художник, сказать: Господи, рисуй мир ря дом со мной яркими красками. Вот я хочу людям дарить улыбку, радость, не знаю, что. Всё, что Ты дашь мне — я хочу сторицей вернуть. Голодного накормить. Ну, не хочешь ты или не нашел в ближайшем окружении — пойди в детский дом. Не нашел в детском доме, всех усыновили там — пойди в дом престарелых. И тут мне кажется, что творчество — для соработничества огромный потенциал. Лишь бы только было желание.

Опять же, в одном интервью, тоже уже таком давнем, вы сказали: «Каждый, кто нашел Бога, счастлив». Если попридираться к словам, вот если верующий человек не чувствует себя счастливым, он потерял Бога, значит?

Ну, мы об этом уже говорили, о том, что Христос сказал Богу: «Боже мой, Боже мой, почто ты оставил Меня?» Он же от этого не перестал быть Сыном. Он просто показал глубину страдания земного вот этого бытия, вот этого несовершенства, скорби, поврежденной человеческой природы. То есть до Воскресения — одна природа. После Воскресения — другая человеческая природа. И поэтому в нашей поврежденной человеческой природе мы можем такую амплитуду огромную испытывать переживаний, присутствия Бога. Или говорить: Боже мой, Боже мой, почто Ты оставил меня? Но это же тоже диалог с Богом. Это диалог с Богом. Поэтому опыт скорби и опыт радости — они переплетены. Опыт любви, и прощения, и… То есть в нашей земной жизни сказать… ну, встретившись единожды с Богом, да. А потом почувствовать, что… смотреть, что следы одни. А потом опять осознать, что, а, Господи, так это ж Ты меня нес. И в какие-то моменты и святые там некоторые могли отрекаться под пытками, от боли или от каких-то не преодоленных испытаний, искушений.

А вот счастье. Мы как-то это слово не очень любим. Хотя я как-то глубинно думаю, что, конечно, Господь, когда создавал мир и людей, Он создавал не для того, чтобы они мучились. Именно для этого самого счастья. Вот счастье, когда человек обрел Бога, о чем вы говорите, вот оно чем отличается от того, что мы называем счастьем? Как вообще вы чувствуете счастье? Вот лично, субъективно, без, может быть, богословия какого-то. Это что?

Ну, это сочетание, да. Как бы если так взять этимологию, что счастье — сочетание. Когда, как говорится, пазлы совпали  — то, что ты хотел, и то, что Бог тебе дал. И ты говоришь: слава Богу. Вот это, ну, такое детское счастье. Такое простое, наивное, но вот… По сути дела, многие ответы на вопросы, которые у верующего человека возникают, и Господь дает ответ,  какое-то свое личное чудо. То есть любой повод, любая возможность сказать «слава Богу за всё» — это счастье. Когда у тебя как бы противоположная вот эта история, как бы сказать, что «не слава Богу за всё» — это несчастный человек, можно сказать. Поэтому я считаю так, что счастливый человек, опять как бы продолжая тему счастья, это человек, который почувствовал присутствие Бога в своей жизни — и присутствие, и отсутствие Его. Там, например, почему Серафим Саровский, сколько — тысячу дней стоял. То есть, видно, он был счастлив, потом потерял это ощущение счастья, эту благодать, и потом ее как-то возвращал обратно. Да, вот такой молитвой, настойчиво прямо… Господи, всё, с места не сойду, пока Ты опять не дашь почувствовать себя счастливым. Например, можно испытывать счастье как человек нужный, ты кому-то нужен. То есть я, когда чувствую, что я кому-то нужен, или то, что ты делаешь, — это кому-то приносит пользу — это счастье. Или когда ты что-то делаешь и это никому не надо — какое там счастье может быть. (Смеется.)

А вы, кстати, говорили вот как раз про ваших подопечных, что вот они ощущают, что вы про них помните, что они вам нужны, значит, вы им нужны, да?

Да. Я бы сказал, что счастье — это такая вот синергия всех переживаний, которые только присущи человеку. Когда у тебя есть с кем это переживать. То есть, делая кого-то, когда мы делимся с кем-то радостью, радости становится больше. Когда ты разделяешь с кем-то горе — его становится меньше. То есть, получается, когда ты разделяешь с кем-то горе — это счастье. Преумножаешь с кем-то радость — это тоже счастье. А когда ты ничего не делаешь — это несчастный человек только может как бы жить и как бы так, знаете, для самого себя, как бы вот отгораживаясь от всех. Это несчастный человек. А счастливый — это тот, кто участвует, вот, как бы для меня, в этом Божественном всем домострое. Он знает это и испытывает от этого такое удовлетворение, то, что он выполняет свое предназначение. Какое у меня предназначение? Как многодетного отца, да. Какое мое предназначение как сына Отечества, в чем оно? Или как служителя Церкви. И когда я чувствую, что я это выполняю предназначение, и это получается, и это приносит радость и мне, и людям, конечно, я счастливый человек. И когда я вижу других счастливых людей таких, не замкнутых в самих себе таких: вот, всё плохо, «крокодил не ловится, не растет кокос. Плачем, Богу молимся, не жалея слез». Вот это как бы. Можно ж петь вот эту песню всю жизнь. Как бы от всего, всё плохо там. То есть на депрессняке на таком, на этой волне вот как бы. А можно жить на яркой стороне жизни. И когда ты вышел на эту яркую сторону жизни и потом еще говоришь: ребята, смотрите, это хорошо. То есть тут, в Церкви, хорошо. Как в Ноев ковчег завел, думаешь: ну, слава Богу, всё. Тут что хотите делайте, спите, ешьте, всё. Всё, в Ноевом ковчеге. Всё, у вас есть шанс. И ты испытываешь от этого счастье, что чем больше людей усиливает твое ощущение радости жизни, тем больше твоего счастья. Ну, как бы оно как бы как дрожжи растет.

Получается, счастье и любовь — это почти одно и то же?

Ну, может быть, это результат или плод любви, например, да, счастье. Мы же не можем назвать ни одного святого несчастным.

Не можем.

Нет. То есть поэтому стремиться к святости — ну, можно сказать, в хорошем смысле слова, это стремление к счастью. Если мы говорим о том, что в Евангелии, вообще везде Господь говорит: «Радуйтесь. Радуйтесь». Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за всё благодарите Бога, да? Вот это такая формула вообще счастья человеческого. Если мы ее, эту формулу, усвоим и освоим в жизни, и будем так вот всегда радоваться, непрестанно молиться, за всё благодарить Бога. Без искусственного кайфа такого. Ну, многие же так хотят украсть это счастье. Сейчас даже вот, скажем, такой искусственный виртуальный мир — он может тебя просто от этого реального мира просто увести и всё. И как бы твое счастье будет виртуальным, и ты даже настоящего обычного счастья или того, о котором Господь говорит, — оно тебе уже, может быть, не нужно… ты как бы в плену иллюзий, как бы такого какого-то искусственного счастья, оказался — и всё. И уже Бог не нужен, Церковь не нужна, как бы вообще никто не нужен. Вот это несчастные люди, которые оказались в плену у иллюзии счастья. Реклама вот этого искусственного счастья сейчас работает прекрасно.

Финал у нас, отче дорогой. Представьте, что к вам приходит какой-то ваш знакомый, не знаю, прихожанин — неважно — и говорит, что вот человеку нужна помощь какому-то. Не то что какая-то тяжелая ситуация, не вопрос жизни и смерти, но вот нужна помощь. А когда вы пытаетесь понять, что является причиной того, что надо ему оказать помощь, то кроме того факта, что человек просто обратился за помощью, никаких таких аргументов весомых нет. Она не нужна ему больше, чем кому-то другому. Он не какой-то подопечный и так далее. Ну, то есть, грубо говоря, чистая ситуация, в которой причиной возможной помощи является сам факт обращения за этой помощью. Вы говорите: «Ну а почему мы вам должны помогать?» Он говорит: «Ну он же попросил». Вот такое евангельское: просящему у тебя дай. «Помочь нельзя воздержаться» — где вы поставите знак препинания в такой ситуации?

Естественно, что просящему у тебя дай. Как ты можешь не дать, если тебе об этом Господь сказал. Просящему дай. Поэтому, естественно, помочь. И в то же время, поскольку я живу в этом состоянии, когда ко мне постоянно все обращаются по разным случаям, по разным поводам, и тут включается уже, ну, как бы такая рассудительность какая-то, чтобы твоя помощь не была потаканием слабости и страсти. Поэтому там, где ты видишь, что это просто манипуляция на жалости, тебя разводят, и случаев у меня было превеликое множество, когда разводили так, что думаешь: Боже мой, ребята, у вас вообще совесть есть? Когда ты узнавал, что это был развод на жалость. Поэтому на протяжении этих лет как бы так вот у меня какой-то такой фильтр уже появился.

То есть помочь надо, но рассудительность не выключаем.

Да, обязательно. Потому как опять-таки Священное Писание, как руководство, что нам говорит: «Всё испытывай, а хорошего держись». Тем более того, кто у тебя просит. То есть это не значит, что ты на весах взвешиваешь: ему дать или кому-то другому. И то есть я стараюсь не отказывать никому, потому что понимаю, что рука дающего никогда не оскудевает. Это тоже мой опыт священнического служения на протяжении многих лет. Поэтому я боюсь не дать, чтобы рука не оскудела.

Спасибо огромное. Спасибо большое, отче дорогой, за наш разговор.

Благодарю взаимно.

 Спасибо. Это был иеромонах Мелитон (Присада). А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.