Шестьдесят лет назад, в десятом номере «Нового мира» за 1962 год, в редакционном разделе «Коротко о книгах», был напечатан отклик на первый поэтический сборник Владимира Рецептера «Актерский цех». Эта маленькая книжечка вышла в Ташкенте, где уроженец Одессы окончил филфак Среднеазиатского университета, а затем и актерский факультет театрально-художественного института. К моменту выхода в свет «Актерского цеха» Владимир Эмануилович уже три года выступал на сцене Ташкентского драмтеатра с моноспектаклем «Гамлет» (триумфально играя его по всей стране, включая обе столицы) и находился в «переходном» состоянии — в ленинградский БДТ.
Новомировский отклик на книжку В. Р. был подписан инициалами: «Н. К.». «Мир искусства, — было сказано в отзыве, — это мир его обыденной жизни, мир его будничного труда. Именно через детали этого мира открываются ему основные ценности жизни.
…И ты шагнешь к высокой рампе,
такой пугающей сперва,
возьмешь свое волненье в рамки
и скажешь первые слова…»
Автором отзыва, который далее писал о явлении мужества в этих строчках и о ценности подвига — в других (стихи о старом суфлере, его «негордой участи» «быть нужным и быть не в чести») и в целом — об «обаянии жизни, которым светятся лучшие вещи сборника», был поэт Наум Коржавин, ставший навсегда одним из самых близких друзей поэта, актера, режиссера и пушкиниста Владимир Рецептера.
Совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир» — рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира».
«Когда подробности остынут / и перестанут обжигать, / я нагружу стихам на спины / дорогостоящую кладь…» Эти свои строки он однажды прочитал Анне Ахматовой.
И повторил их на страницах «Нового мира» в десятом номере за 2001 год, в новом веке.
…Со времени «Актерского цеха» (1962), выпущенного крохотным по тем временам трехтысячным тиражом, до сегодняшнего сборника «Год за три» (2022; раритетные сто экземпляров!) прошла целая жизнь. Постепенно в ней счастливо открывалось и продолжает открываться самое главное.
Вся нынешняя подборка — об этом.
***
Житуха — споры и ловитвы,
попытки избежать беды.
Себя возвысить до молитвы
пытался грешник, и труды
вдруг оказались не напрасны:
он приподнял себя душой.
Ему явился месяц ясный.
Остроконечный. Небольшой.
Как будто он и был ответом
на обращенье простака.
Да… Дело было жарким летом…
За месяцем росла строка,
а за строкой — стихотворенье,
с ночной Вселенною не врозь.
И трудогольное склоненье
на миг до Неба вознеслось.
***
Земля кончается, что ли,
как среда обитанья?
Больно пушкинской школе,
словно время прощанья.
Паводки, пал, пожары,
гибнут реки, просторы…
Ты, очевидец старый,
рано сорвавший шоры.
Чума на все наши дóмы.
Волк то воет, то лает.
Канул уклад знакомый.
Воздуха не хватает.
Господи, дай нам силы
так Тебе помолиться,
чтоб не плодить могилы,
чтоб Тебе не гневи́ться.
Да, бессильна планета.
Да, обрушено небо.
Господи, дай нам света,
кроме толики хлеба…
***
о. Владимиру
Собóровали грешника в больнице.
За всем следил в окно февральский сад.
Больной узнал сквозь мокрые ресницы,
как возвышает праведный обряд.
Священник и больной носили имя
Владимира, и знали двадцать лет
друг друга. Отношенья между ними
сложились как доверье и совет.
Тут состоялся новый шаг к кончине,
а может быть, и примиренье с ней.
«Какая сила в этом чистом чине,
в вершине дня, вне храма, без свечей!..»
Он удержал нежданное рыданье
и стал счастливей, удивясь себе.
«Не одиноко Божие созданье,
уставшее в пожизненной борьбе.
Соборованье, сборы, собиранье,
собор — всё это главные слова.
И если так бесстрашно умиранье,
то, значит, смерть по-своему жива…»
Затем они припомнили земное,
чтоб свидеться без повода, а так.
Но каждый знал высокий градус зноя
и понимал как радость Божий знак…
***
Никакие ковиды и гриппы
не мешали тогдашней поре,
и сажали канадские липы
в монастырском закрытом дворе.
Монастырь это был Святогорский,
и, по счастью, случился я там,
чтоб заветной землицы по горстке
приложить к чужеродным корням.
Привезла их богатая дама,
вдоль забора наметили ряд,
приготовили ямки, чтоб прямо
угнездить, липы радость дарят.
Я приветил одну из них, третью,
с давних пор навещаю её,
проболев, приобщась к лихолетью,
но трудясь и держась за своё.
Настоятель сменился… А время
стало жёстче, скверней и страшней.
Но тянусь к ней, как будто к поэме;
причащусь, обниму понежней.
Посреди монастырского сада
оживает, как ветка, строка;
уроженка далёкой Канады
узнаёт меня издалека…
***
Я рос, когда храмы уже не считали храмами,
я рос, когда нас вовсю разлучали с мамами,
а пап расстреливали тысячами подряд.
Как же я выжил, спасся, встретясь с когтями жёсткими,
как же я дождался часа дружить с другими подростками,
как сам с собою стал как будто бы в лад?
Ответа нету нигде, ни в одном учебнике,
никто ни к кому не должен идти в нахлебники,
работай, парень, в свои, сколько выжил, лет.
Заглядывай вдаль, где нет палачей и падали,
от чьих ножей и подписей люди падали,
и виждь далёкий чудный Божий Господен свет.
