«Сидя в кафе, сын мне сказал: „Мама, я никогда тебя не брошу“», — певица Юта

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

В: Здравствуйте, уважаемые друзья. Мы продолжаем писать «парсуны» наших современников. И сегодня у нас в гостях Юта. Здравствуйте, дорогая Юта.

О: Здравствуйте.

В: У меня Аня средняя, но семейное у нее Нюся.

О: Да ладно.

В: Да, да.

О: Просто мой муж звал меня только Нюся. Это был первый человек в жизни, который звал меня Нюся.

В: У нас Нюся почему-то иногда почему-то Нюсикон, но это, это бабушкино что-то.

О: Нюсикон. А у меня Катя, дочка, и она значит однажды написала, подписала себя в тетрадке: Катя О. Катя Осипова. И закрепилось: Катя О, Катя, Катяо. Поэтому.

В: Классно!

О: Поэтому Катяо.

В: Классно! Ну вот видите как. Мы сразу все, все секреты.

О: А сколько у вас детей?

В: Трое.

О: Трое тоже. У меня тоже трое.

В: Да, 3 штуки.

О: 3 штуки.

В: Да.

О: Очень классная тема.

В: У нас 5 тем: вера, надежда, терпение, прощение, любовь. По нашему замыслу такому, хочу вас попросить, перед тем как мы к теме вера перейдем, ответить на вопрос: вот как сегодня, здесь и сейчас, Вы ответите на вопрос «кто вы»?

В: Ну самое первое: я — счастливый человек. Я счастливая женщина. Я мать троих детей. Я счастливый человек: я имею возможность заниматься своей профессией. Я работник культуры. То есть вот это для меня очень ценно. Я просто работник культуры. Я — ребенок. (Смеется.) Ну да, я чувствую себя ребенком. Я получаю удовольствие от этого состояния, когда ты можешь позволить себе не умничать, не объяснять. Потому, что ну вот ребенка там спроси: «Почему ты хочешь эту конфету?» — он тебе ответит: «Потому, что хочу». Нет, он просто скажет: «Ну, она мне нравится», но он не будет объяснять, что она красивая, она лучше, больше, чище и прочее.

В: Не будет рационально обосновывать, да.

О: И вот после сорока ты имеешь возможность позволить себе это удовольствие.

В: А вы с детьми тоже ребенок?

О: Интересный момент, потому что принято говорить, что с детьми ты должен быть — ну сейчас это модно по крайней мере, — что ты должен быть другом…

В: Да, да, да, да, да.

О: Не получается. В определенных рамках все это должно быть, потому что все-таки взрослый — это непререкаемый авторитет. И он авторитет не потому, что он красиво говорит, не потому, что он такой умный и, значит, наученный жизнью. Нет, потому что ты каждым своим поступком показываешь, как надо. А иногда своим поступком…

В: Ой, не получается…

О: …показываешь, как не надо.

В: Слушайте, но оно же, вот непререкаемость, она с возрастом-то уходит. С возрастом детей, я имею в виду, естественно. Я имею в виду, вот восприятие ребенка. Вот непререкаемость авторитета мамы, она все равно будет уходить. Вы к этому готовы?

О: Более того, я сыну сказала: «Сын», — вот ему сейчас пятнадцать, и он уже задумывается о том, сколько детей у него будет и как он будет себя в качестве мужа проявлять. И он мне говорит: «Мама, я тебя так люблю! Ты самый главный человек в моей жизни». Я говорю: «Толян, наступит момент, когда жена будет главный человек в твоей жизни».

В: Когда ты это скажешь другому человеку, да.

О: И он такой: «Ну это неправильно». Я говорю: «Это правильно. Это правильно. Жена будет центральной фигурой. Я уйду на почетное второе место». Он такой: «Не, ну. Не, ну подожди». Я говорю: «Потом поговорим».

В: Да.

О: Так что я спокойно к этому отношусь, абсолютно спокойно.

В: Да. А вот вы про счастье сказали. Давно вы живете с этим чувством, что вы счастливый человек?

О: Оно раньше было менее стабильным, скажем так. То есть ну человек же меняется.

В: То есть сегодня счастлив, завтра нет, или как?

О: Раньше счастье, казалось, что оно заключается вот в этом. И я этого добивалась. И это получалось. И мне казалось, что вот, я зафиксировалась, вот. А потом наступал следующий день, и приходилось все заново. То есть счастье, ну вообще, что такое счастье, вот по большому счету?

В: У нас нет такого блока, но это очень хороший вопрос, да. (Смеется.)

О: Ну счастье — это устойчивое переживание положительных эмоций,  как говорит один мой хороший друг.

В: Оно очень многообразно.

О: В общем-то, с этим трудно не согласиться,  потому что мы все хотим счастья, мы к нему стремимся. Все, что мы делаем по большому счету, делаем для того, чтобы почувствовать себя счастливым. Очень помогла работа с военнослужащими понять, что такое счастье, вот, как ни странно, да, потому что они живут каждый день, рискуя своей жизнью. И сегодня есть у тебя товарищ, а завтра его нет.

В: Завтра нет.

О: И сегодня ты приезжаешь, ты видишь этого человека, а завтра ты его уже не увидишь. А особенно в госпитале когда выступаешь, очень чётенько понимаешь, что такое жизнь и какова ее ценность. Поэтому я начала к этому приходить постепенно. Я же читала много умных книжек, где написано: счастье здесь и сейчас. А потом на меня нагрянул кризис сорока, который я переживала очень тяжело. И так вот волшебным образом сложилось, что этот кризис заключился в аккурат с моментом начала специальной военной операции. И очень много поменялось.

ВЕРА

В: Такой у меня к вам вопрос: вам тяжело молиться?

О: Нет, нет. Я… когда я была маленькая, я все время у Бога что-то просила: дай, дай, дай, дай — и побольше, и еще. А сейчас я благодарю. Это…как омывает тебя чистой водой, когда ты благодаришь. Это так просто. Знаете, правду говорить легко и приятно. Жив-здоров — молодец, дети живы-здоровы — молодец, все на работе более-менее нормально, она есть по крайней мере — спасибо, спасибо за это. Маманя у меня бегает по кухне, что-то бегает, бегает, суетится, что-то там режет, это самое, она вся в этом процессе. И смотришь на нее, и думаешь: Господи, пока она жива, я — ребенок, спасибо.

В: То есть для вас молитва сегодня — это благодарение?

О: Благодарение, да. И я прошу поддержки, чтобы силы были сделать все задуманное, чтобы получилось.

В: А может, что-то не надо делать?

О: А может, что-то и не надо делать.

В: Допускаете, что вам скажут…

О: Может быть, что-то, а это сплошь и рядом.

В: …Юта, туда не надо.

О: Ты вот идешь и говоришь: надо, надо, надо. Тебе говорят: нет. Ты говоришь: нет, все равно надо. Тебе говорят: нет. Нет, ты продолжаешь, пока не упираешься в стенку. И приходит осознание, что: а может, не надо.

В: А вы туда говорите, вот когда вам кажется, что оттуда говорят: «Не надо», а вы говорите: «Нет, надо», у вас бывают такие споры?

О: Ну это уже так, это на грани шизы, по большому счету, да.

В: Почему? (Смеется.)
О: Знаете, творчество — очень интересный процесс. Вот тебе пришла фраза одна, одна, и ты думаешь: ой, классно, вот да, сейчас будет песня, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас. Полприпева есть — и ступор, и дальше вот ничего нету. И ты просишь: дайте. И там, наверно, проверяют, насколько ты устойчив и насколько ты упорен. Потому что если ты завтра сдашься, так и не дадут тебе эту песню. И ты продолжаешь упираться, продолжаешь искать, искать, искать.

В: А сдашься — это что значит? В смысле ты перестанешь работать?

О: Отложишь и скажешь: а, ну не получается. И ты можешь вот так стучаться туда неделю, и через две тебе дадут. Они всегда дают.

В: А вот еще более общий вопрос: вообще, вера для вас — это легко или тяжело?

О: Это не та категория «легко или тяжело», это инстинкт выживания — лично для меня. У нас по большому счету всего два инстинкта: это инстинкт выживания и инстинкт продолжения рода. Все, что мы делаем, оно так или иначе базово опирается на эти две вещи. И мы даже отчасти за модой следим для того, чтобы выделиться, чтобы ярче проявить свою индивидуальность, чтобы выжить в какой-то степени. У нас есть стремление выделиться из толпы, занять какие-то лидирующие позиции, развивать себя. И вера — это то, что дает нам знание, что мы будем жить. Нам же страшно умирать. Никто не хочет умирать. Мы боимся этого. У нас все внутри противоречит вообще понятию смерти: как это так, ты вот жил, жил, жил, жил, и потом бах! — и всё. Нет, мы знаем, благодаря вере, мы знаем, что потом будет еще жизнь. Поэтому вера — это не тяжело и не легко, вера — это то, что есть в человеке. Она вшита в нас. Вот когда мы рождаемся, для нас же мама — это целая вселенная, пока мы еще не агу. Интересно вот, кстати, хоть кто-нибудь из нас помнит момент первой встречи с мамой? Меня поразило вот ощущение, когда я носила своих дочек, у меня двойня, причем Господом Богом подаренная. Никто ничего, вот так вот, так получилось. И я где-то на шестом месяце села и поняла: во мне три сердца. Вот я сейчас вот живу, да, а вот мне бьется три сердца. Это… это классно. Я понимаю, с чем связан ваш вопрос. Тяжело ли в трудных ситуациях сохранять в себе веру.

В: И это тоже. Но она, может быть, разные же вещи: ну тяжело ли там  что-то выкорчевывать из себя. Вот вера как путь, вот мы идем к Богу, а где-то что-то проще. Вот для вас что самое сложное?

О: Самое сложное — ежесекундно об этом помнить.

В: Ой, ну это уже святость, когда ежесекундно помнишь.

О: Нет, ну мы же стремимся, да.

В: Стремимся, совершенно согласен.

О: Мы стремимся.

В: И призваны, главное, к святости.

О: Это было бы очень продуктивно и очень позитивно, если бы каждый из нас хотя бы ежеминутно вспоминал о том, для чего он живет вообще и кто вот он. Мы же по инерции, да: все, что хорошее в нашей жизни есть, мы построили сами. Вот на секунду ты отключись от этого, и придет плохое. То есть пока ты работаешь над порядком, у тебя порядок. Как только ты запустил процесс отсутствия контроля над порядком, моментально приходит бардак.

В: (Смеется.) Ну да, надо…

О: Поэтому тяжело это? Еще как тяжело. Каждый из нас наполнен тараканами. И задача-то в том, чтобы не просто констатировать: да, во мне есть негативные качества, да, я греховен, да, есть моменты. Надо увидеть, что конкретно тебе, прямо проговорить словами, что: жадность, зависть, раздражение, злость — это есть в каждом из нас, и важно прям понять: а почему?

В: Вот вы стали сейчас говорить в каком-то смысле про самопознание, да, вот помогает ли вам вера? Вот что в этом самопознании для вас, вообще, это сложно — познание себя через веру, с помощью веры и так далее? Мы же по-разному можем себя узнавать, разными способами. Можно книжки читать, смотреть, как ты реагируешь: здесь смеешься, здесь плачешь. А с помощью веры — это такой особый путь. Вы сами стали про это говорить, да: когда ты копаешься в нравственных особенностях своих или в безнравственных, вот помогает вам это себя узнать вообще?

О: Очень помогает.

В: А вы хорошо себя знаете?

О: Пока нет. Но заповедь: «Возлюби ближнего своего как самого себя». То есть ты сперва самого себя-то возлюби, а потом уже начинай любить то, что вокруг. А ближний — это весь мир. Каждый человек — это отдельная вселенная. Поэтому, конечно, разобраться, что тобою движет, какие мотивы тобой движут, какие страхи в тебе присутствуют. У меня полно страхов. Значит, и тут вопрос: что перевесит — интерес или страх, страх или интерес. Я работаю над собой. Не всегда получается. Знаете, я научилась ставить себе крестики, когда получается. То есть я вот прямо акцентируюсь на этом. Очень помогает. Нужно учиться ставить точку: да, вот это получилось, теперь мы едем дальше. Потому что процесс совершенствования, как известно, бесконечен. Два года назад я в руки взяла гитару, будучи пианисткой по образованию

В: Да.

О: Мне казалось, что играть на гитаре…

В: Что там, да, делов-то.

О: Делов-то.

В: Да.

О: Я была уверена: сейчас я возьму инструмент, и через два месяца я бахну. Сколько нового я о себе узнала! (Смеются.) Это были такие чудесные открытия. Оказывается, у меня все зажато. Оказывается, страх парализует не только волю, но и вообще мыслительный процесс. Оказывается, мозг в 40 лет уже не настолько пластичен. И оказывается, это у нас самый большой страх: потерять вот эту вот пластичность. В общем, там была масса всего интересного. И я поставила себе цель: через полгода сыграть сольный концерт. Володь, я его сыграла. Вопрос «как?» — это второй вопрос, но я его сыграла. И потом был период тяжелейший, значит, отслушивания и анализа, потому что я хорошо слышу, я музыкант. И я слышу все свои косяки, которые многие не слышат. И нужно же было в тот момент поблагодарить Господа за то, что это вообще получилось, и за то, что была пандемия, которая позволила мне заниматься по 8 часов в день.

В: Ну вы поблагодарили?

О: Потом да. А на тот момент были эмоции, все приходит, как говорится, в нужное время. Сейчас уже получается лучше играть на гитаре. Но я смотрю на то, как это делает мой сын. Сын не заморачивается, и у него получается лучше.

В: То есть, когда вы играете на гитаре, вы перестаете быть ребенком?

О: Ой.

В: Потому что тогда вы тоже не заморачиваетесь.

О: Какой хороший вопрос.  Да, вот мы недавно с ним говорили. Я говорю: «Толь, а как ты вот это делаешь?» Он говорит: «А я просто погружаюсь туда, отключаюсь и просто получаю удовольствие». И вот это детское восприятие. А я все-таки, как взрослый, держу все под контролем. Мне нужно попасть и сюда, и сюда, и сюда, и сюда, и сюда, и еще красиво это сделать. Ну сцена же. Я работаю над этим. (Смеются.)

В: Про песни мы начали говорить. Вы в одном интервью рассказывали по поводу песни «Кстати», что вы думали, когда вы ее писали, что это ваш разговор с мужчиной.

О: Да.

В: А потом ваша знакомая к вам подошла и сказала: слушай, ты сама, мол, поняла, что ты сделала,  — это разговор с Богом. И вы согласились с этим, я так понимаю, да. А вот у вас часто бывает, когда вот вы в работе над песней представляете себе одно, а потом оказывается, что это там больше, глубже, иначе, чем то, что вы думали?

О: Так получается почти всегда.

В: Почти всегда.

О: Когда пишешь, ты вообще не понимаешь, что ты пишешь. То есть смысл для самого же себя раскрывается позже, причем с помощью других людей. Частично что-то ты понимаешь, а частично что-то открывается потом. Это вот как с песней «Мама». Там в начале такие слова: «И вот когда вступлю я на порог, меня с улыбкой встретишь, улыбнешься, как Бог». Я когда писала, я представляла себе, что я звоню в мамину квартиру.

В: Да.

О: Мама открывает дверь, улыбается, и говорит: «Здравствуй, доча». Так вот, «когда вступлю я на порог» — это когда я умру, и она меня встретит там. Это вот про это. Я через пять лет поняла, кстати.

В: А бывает у вас, когда вот это зрительское прочтение вам не нравится?

О: Не беру близко к сердцу. Бывает, конечно, что люди не понимают, что я хотела туда вложить, или какой-то другой смысл вкладывают. Я вообще не заморачиваюсь с этим. Каждый слышит то, что он слышит, согласно его уровню развития в данный момент времени. Вот пройдет пять лет, и у человека может быть откроется что-то другое. Надо спокойно к этому относиться. Я же точно так же живу, как и эти люди. Я тоже какие-то вещи догоняю.

НАДЕЖДА

В: Вы принимали участие в концерте «Спаса» в Луганске. Что вам больше всего запомнилось?

О: Много моментов. Во-первых, как работала съемочная группа. Обычно же там все носятся с сосредоточенными лицами...

В: Да.

О: …и выполняют свою серьезную работу. А здесь была такая атмосфера, как будто, знаете, высадился десант ангелов, и в спокойном режиме люди просто несут добро. Это сквозило вот буквально от каждого члена команды. И это настраивало на своеобразное настроение: благость какая-то была, спокойно было. Военнослужащие в зале сидели с такими строгими, спокойными лицами, взрыва эмоций у них не было. Да и не надо было. Они просто смотрели на жизнь, которая идет на сцене и, я думаю, говорили: спасибо просто за то, что приехали. Артисты. Артисты, вот интересный момент, да, ведь есть артисты, а есть музыканты. Ко мне вот приходил вчера на эфир Павел Титов, псевдоним Паскаль. И он говорит: «Я музыкант, я не артист». Я говорю: «А разница в чем?» Он говорит: «Артист себе не принадлежит. И артиста брось в жизнь, и он не выживет. А музыкант справится. Музыкант может всегда и везде». И вот это была команда музыкантов. И я так рада, что удалось поучаствовать в этом концерте, внести какую-то свою лепту, потому что буквально за каждую возможность приехать туда я цепляюсь. И очередной раз это получилось. Ко мне приехали друзья, которые появились благодаря вот этим моим поездкам неоднократным, и это классно. Вот скоро опять поедем.

В: Мне очень понятно, о чем вы говорите. С точки зрения зрительской очень сходное было ощущение и восприятие, хотя я там не был.

О: Было ощущение теплоты, и несделанности.: Абсолютной естественности.

В: Да, это чувствуется там. А вот, кстати, еще один интересный… вот про ощущения. Вы говорили в одном интервью, что когда вы выступали перед мобилизованными, то вы намного явственнее почувствовали дыхание войны, чем перед солдатами. Потому что там понятно: там люди готовились и пошли, а здесь вот люди не собирались. А это как-то можно объяснить? Вот что значит почувствовали «дыхание войны»?

О: У меня сын, ему пятнадцать. И ребята, которые сидели передо мной в зале, мобилизованные, они выбрали в жизни другую профессию. Просто у них волею судьбы есть опыт.

В: Ну да, да.

О: Но они не планировали брать оружие в руки и не планировали идти воевать. Но Родина попросила, и они откликнулись. И я, как мать, понимаю, что это же самое может произойти с моим сыном. И я приехала домой и спросила: «Толь, ты как?» Он без энтузиазма сказал: «Ну, если, если надо, то туда. А надо?». Я говорю: «Толь, а если надо?» Он говорит: «Ну если надо, то да!.» Такой бытовой простой разговор.

В: А почему вы решили у него спросить это? Вам было важно услышать ответ?

О: Мне интересно было узнать его мнение и узнать его позицию в этом, потому что среди молодежи есть разные настроения.

В: А вы были готовы к любому ответу его?

О: Абсолютно, конечно. Мы же ведем диалог. Его же никто не забирает по программе мобилизации. Он еще слишком юн, боевого опыта у него…

В: А если бы вам не понравился бы ответ, вы бы как-то стали дальше говорить

О: Это очень больной вопрос. Потому, что ни одна мать не хочет отпускать своего сына.

В: Я поэтому и спрашиваю. Для чего вам надо было услышать?

О: Это скорее такой маркер, для себя узнать: а я правильно сына воспитала на данный момент или нет. Потому что у него есть ребятки, которые говорят: да идите вы, так сказать, со своим патриотизмом куда-нибудь подальше.

В: Если бы он вам так ответил, вы бы это восприняли как укор себе, что вы что-то неправильно делаете?

О: Да, да, конечно, конечно. Я с ранних лет прививала ему уважение к ближнему. То есть это начинается все исключительно в семье: кружку за собой убери, носок положи и, когда все спят, громко в квартире не разговаривай. Это же элементарно закладываются базовые принципы уважения в социуме к другому. А из уважения к социуму рождается уважение к своей стране, к своей истории. Вот поэтому, если здесь вот все нормально и если мальчик в свои пятнадцать понимает, что он будущий защитник — семьи ли, социума ли, страны, значит, можно себе поставить крестик и сказать: на данном этапе пока нормально.

В: А скажите, вот вы же перед разными, в том числе и военными, аудиториями выступали в разных ситуациях, насколько я понимаю, в Сирии и в разных местах. А если, можно ли обобщить, вот скажем: аудитория военных и — давайте ее назовем — гражданская. Меня интересуют именно вот ваши ощущения — человека, стоящего на сцене. В чем разница?

О: Парадоксальная вещь, но самые торжественные, патриотические, наполненные смыслом композиции лучше всего идут на гражданскую аудиторию. Потому что здесь идет работа со смыслами, здесь идет работа с настроением человека. Да, он должен быть благодарен за то, что есть защита. А те, кто защищают, те хотят просто переключиться и радости хотят. Они хотят, чтобы кто-то им напомнил о доме, чтобы кто-то им улыбнулся, чтобы кто-то им простого, чистого, теплого, светлого состояния чуть-чуть подарил. Им вот этого нужно. И порадостней желательно.

В: А бывало, когда у вас с аудиторией не находился контакт?

О: Да, конечно.

В: И с военной?

О: С военной не бывало. Был… когда началась специальная военная операция, я поехала в Ростовскую область к беженцам. Я понимала, в каком состоянии люди находятся — в чудовищном. Значит, дом брошен, всё, дальше что — непонятно. И они живут в лагерях, в санаториях с детьми. Дети учатся в школе. Полное непонимание, что будет дальше. Такое… потерянность. И вот там было труднее всего наводить мостики. Очень трудно было. Были концерты, где было очень радостно и светло, и люди были благодарны за то, что я вообще туда приехала.

В: Беженцы тоже, да?

О: Да. То есть мы в день отыграли шесть концертов. Это, конечно, безумие какое-то.

В: Ох, да.

О: Ну вот приехали, время так позволяло, и сколько смогли, столько сделали. А были площадки, где женщины с детьми сидели и были настолько погружены в свои мысли — им вообще было не до того…

В: Не могли вырвать их оттуда.

О: …что там вообще на сцене происходит. И где-то только ближе к концу я уже начинала чувствовать, что: ну, ну, вроде, вроде пошло, о-о, уф, хорошо получилось. Ну тяжело было.

В: Давайте от частного к общему. Вопрос воздействия искусства. Вы где-то сказали, что: «Ну вот, я хотела бы, чтобы люди становились чуть-чуть хотя бы добрее». Вот как, это, знаете, такая… поймите правильно, это такая общая фраза. Люди разные, воспринимают они по-разному. Как мне вот Кончаловский говорил: «Выходят люди, посмотрев кино, говорят: “Хороший фильм”. — “Классный”. — “Ну, пойдем пообедаем” — всё». Вот все-таки ну вот какую вы хотите найти, чего вы хотели бы, какого резонанса вы ждете с аудиторией? Потому что «чуть добрее» — это такая правильная, хорошая, гладкая фраза, которая может значить что угодно или вообще ничего не значить.

О: Очень правильное слово вы сказали «резонанс». Если внутри у человека это есть, резонанс появится. А если нет, то нет. Если нет вот этого стремления к свету, к доброте, к вере…

В: У человека, к которому вы обращаетесь?

О: Конечно.

В: Или вы имеете в виду исполнителя?

О: Я имею в виду зрителя. Зритель бывает, слушатель бывает разный.

В: Публика.

О: Кому-то зайдет, а кому-то не зайдет. И к этому надо относитбся спокойно. Весь мир объять и весь мир сделать добрее я сто процентов не смогу, при всем желании.

В: Но вы думаете, что искусство способно сделать человека добрее?

О: Добрее — это уже следствие, это уже вторая, как говорится, ступень. А первая ступень: музыка — это голос Бога, это Его звучание. И если человек при прослушивании музыки глубинно вспоминает о том,  о чем он знал в детстве, о том, о чем он знал всегда, это обязательно даст свои плоды. Может, не завтра, может, даже не через месяц, может, через год. А может быть, никогда. Как говорится, за результат я ответственности уже не несу. Я несу музыку.

В: Ну вы же на него надеетесь, на этот результат.

О: Ни на что не надеюсь. Нет. Я надеюсь только на то, что я на сто процентов — о’кей, на 99,8…

В: Тоже немало.

О: …смогу сделать свой максимум. Потому что, выходя на сцену, ты же не биоробот, ты живой человек, у тебя есть определенный спектр проблем, который в данный момент ты решаешь. У тебя есть вопросы к своему внешнему виду. У тебя есть вопросы к звучанию. У тебя есть вопросы вообще к гормональному балансу: звучит элементарно голос или нет. А бывает, что он не звучит, а работать надо. И вот про все вот это надо забыть. И нужно выдать свой максимум. То есть нужно сделать так, чтобы это прозвучало. Еще искренне прозвучало, прямо честно, с удовольствием.

В: А вот у меня немало было гостей-артистов, и музыканты тоже были. Насколько сходна ваша жизнь на сцене ну тому, что происходит с актером на сцене или в фильме? Вот вы становитесь своим лирическим героем, который при этом не вы? То есть насколько вы для себя соотносите то, что вы делаете, с тем, что делает актер, например в фильме или в театре?

О: Видимо я плохая актриса, и вообще, актриса я никакая. Все песни, которые я исполняю, я пишу сама, и у меня есть ряд песен, которые я придумала. То есть я заложила определенную историю, которая со мной никогда не происходила, а, например, происходила с героиней какого-то фильма. Она меня вдохновила, и я решила написать про это песню. Не получаются у меня эти песни на концерте. То есть они получаются так, как они идеально звучат у меня в голове. Вообще, задача музыканта — приблизиться, так сказать, в физическом мире к эталону, который звучит у тебя в голове, как радио.

В: Интересно вообще.

О: Так вот, не хватает, чего-то во мне не хватает, я историю эту проиграть не могу. То есть я стараюсь — что-то не то. И лучше всего идут песни, которые… я даже не знаю, как это сказать то правильнее, которые… которые как непридуманные, знаете. Просто тебе идет, значит, рифма, идет фраза, идет, идет, идет — стоп, остановилась, не нравится, ищем другую, дайте другую. Вот понравилась — пошло, пошло, пошло, закончили. Вот эти песни самые, как-то самые….. пронзительные, что ли.

В: А вот мы с вами уже несколько раз выходили на тему «вот дайте там» и прочее. И это тоже с музыкантами, которые у меня бывали здесь, мы на эти темы беседовали. И я хочу вам задать вопрос, который для меня важен. Ведь может быть не Оттуда?

О: Нет, там оттуда ничего не приходит.

В: Не приходит?

О: Оттуда — это голый расчет. Оттуда — это конструирование. Это бесконечное сравнивание: а как выгоднее. Я говорю про две составляющие человека: некое Божественное начало, это чистая любовь, которая есть. Любовь — ее невозможно придумать, ее невозможно сконструировать, вот она или есть, или нет. А есть расчет, математический расчет. И это неплохо, что он есть. Вопрос в том, как ты этим пользуешься, как ты это в жизни, так сказать, проигрываешь.

В: Нет, я задаю намного более страшный вопрос. Вот, условно говоря, вдохновение и творчество, вот все, что вы до сих пор сказали, — это связь с Богом, огрубляя, я скажу так, упрощая в каком-то плане, линейно. Но источником творчества ведь может быть и другие силы.

О: Конечно. Я про это и говорю.

В: Но они… это не просто расчет, это что-то намного страшнее может быть, это что-то вообще дьявольское может быть. У вас есть опыт такой, когда вам начинают, условно говоря, диктовать, давать рифмы, а вы понимаете, что они не светлой силой продиктованы?

О: Такого опыта, пожалуй, нет. Но есть, когда я начинаю думать матом, в процессе какого-то сильного раздражения. В процессе бытовых каких-то ситуаций тебе приходят в голову слова, и вот они приходят на чистом прямо трехэтажном, и ты думаешь: что-то мне это не надо, как-то мне с этим, как-то… спасибо, до свидания. Вот такое есть. Тебе дается произведение, и ты должен его на сцене людям представить. И это очень важно: как ты представишь, в каком образе и какую энергию ты будешь людям нести. Потому что вот, представьте себе: если петь красивую, высокую, заряженную патриотическим духом песню вот в такой юбке, вот с таким разрезом, да, будучи, так сказать, сильно разукрашенной и представляющей собой определенный тип женщин, вот что это будет? Это будет просто издевательство и дискредитация фактически, да. И это будет та самая дьявольщина. Поэтому, ладно песни приходят, еще вопрос в том, как ты их поешь. И еще вопрос, конечно, о чем ты думаешь в данный момент. Очень важно. Я в госпитале поймала эту штуку. Мы же все равно хотим нравиться. Все. И желательно всем, да. (Смеются.)

В: Да, да, да,.

О: Ну вы же понимаете, что это невозможно. Ну и, что греха таить, артист, который выходит на сцену, он хочет нравиться. Если он не нравится, ну, значит, что-то не так. И если это желание нравиться становится приоритетным, ничего не получится, от слова «совсем». Там другая энергия должна включаться. Там должно включиться желание бескорыстно подарить, вообще отдать. А значит отчасти, частично отказаться от своего эго. Вот в госпитале эта тема работает прям блестяще. Прям отказываешься от себя, и все получается.

В: Понятно, что музыка, поскольку вы занимаетесь музыкой, наверно, ближе всего. А вот как человек по другую сторону, вот в пространстве искусств: литература, живопись, музыка, скульптура и так далее, вот вы чаще сего к чему обращаетесь? Какой вид искусства вас больше всего вдохновляет? Это книги, это фильмы, это театр  —что вам интересней всего?

О: Скорее, театр интересен. И в последнее время интересна хорошая публицистика. От хороших литераторов, от прекрасных литераторов. Вот это да. Вот Юрий Михайлович Поляков пишет блестяще. Зачитываюсь. Театр. Значит, маленькая зарисовочка. Пошли мы с сыном в театр на моноспектакль Алины Покровской. Все 2 часа на сцене только она одна, моноспектакль. Под конец спектакля на протяжении многих лет весь зал ревет, и это понятно, и мы знали, на что мы идем. Значит, реакция сына: «Да ну все. Больше я в театр не пойду никогда». Его порвало так, что он через полчаса открыл рот, и сказал: «Мама, давай не пойдем домой. Пойдем в кафе. Мне надо с тобой поговорить» А в спектакле идет тема взаимоотношений матери и ребенка. Трагическая тема. И вся боль матери показана в какой-то вот колоссальной степени. И он посмотрел этот спектакль, и, сидя в кафе, он мне сказал: «Мама, я никогда тебя не брошу», то есть ему открылось внезапно то, что просто так не открывается. Вот это сила искусства. Вот это то, что настоящий, хороший мастер может сотворить с человеком посредством искусства.

В: А если опять же все-таки на все смотреть, не только на театр, вот какие мастера в вашей жизни — писатели, музыканты, — которые это сотворили с вами, к которым вы чаще обращаетесь: перечитываете, пересматриваете, переслушиваете, кто это будет в первую очередь?

О: Со мной, пожалуй, это проделал Иоганн Себастьян Бах. Если надо что-то понять, я туда ныряю.

В: Это в музыке, а в литературе?

О: Наверно, все-таки поэзия.

В: Поэзия?

О: Поэзия, да. Борис Рыжий — один из моих любимых поэтов.

В: Борис Рыжий.

О: Тарковский. Пушкин. Пушкина открываешь постепенно и, так сказать, с возрастом.

В: А что у Пушкина вам нравится?

О: Сказки.

В: Сказки?

О: Я детям читаю и понимаю, что я ничего не понимаю, как устроен этот мир. Сказки учат нас играть. Вот ребенок когда играет, мы не отдаем себе отчета, насколько это для него важно и зачем ему это нужно. Когда мы становимся взрослыми, мы разучаемся играть. Мы становимся слишком серьезными, слишком расчетливыми, слишком правильными, и груз ответственности висит над нами.

В: И как мы выглядим, и как вы сказали, когда вы учились играть на гитаре, да.

О: При этом при всем если вот задуматься о том, как классно играть, жизнь становится гораздо увлекательней, интересней.

В: Вот про увлекательную жизнь, хотя говорят, не очень прилично говорить о возрасте, по крайней мере с женщинами, но, поскольку вы сами  об этом и сегодня сказали, и когда я готовился, тоже читал, и вы сказали, что: «Когда мне исполнилось 40 лет, я поняла, что жизнь прекрасна, она только начинается» и так далее. Но жизнь не начинается в 40 лет, у вас много всего было до этого. Поэтому, как принято говорить, с этого места поподробнее. Вот что именно? Что вы хотели сказать этим? Что вы ощутили в это время?

О: Что началось со мной вот в этот период, да?

В: Да. Почему-то вы эту фразу сказали, которую, простите, говорят и другие люди, и довольно нередко. И кто-то говорит — в 50, кто-то говорит — в 60. Кстати говоря, может быть, мы тоже это будем произносить во всех тех прекрасных возрастах, да, если доживем. Но вот что, что для вас важно? Вы же не просто так это сказали. Вы-то человек, просто так не говорящий это ради красного словца. То есть это же не реклама ЗОЖ была, да, а что-то более глубокое. Что?

О: Ну, во-первых, красота еще есть, морщин мало, и волосы на месте, и фигура хороша.

В: Понятно. Принимается.

О: Во-вторых, а дури уже меньше, глупости меньше. А счастья больше. Ой, это очень интересный кризис, очень интересный возраст.

В: И про ребенка вы сказали, да. Это вот возвращение ребенка произошло у вас? В смысле вот себя как ощущение ребенка. Или я неправильно понял?

О: Ну смотрите. После сорока каждый из нас остается один на один с тем, что он наработал к этому возрасту. Вот мы говорим: кризис сорока лет, да. Есть кризис там двадцати одного, есть кризис трех лет, у всех, как говорится.

В: Да.

О: Потом говорят, что там в 65 грохает, а потом в 80.

В: Ну это уже не все доживают.

О: То есть фактически ты остаешься один на один с собой: вот что смог и что не смог. И это такой честный, порой неприятный срез, с которым нужно как-то дальше жить и работать. И многие мужчины не проходят через этот возраст. Ну самый такой опасный возраст до этого — это после сорока. Вот у меня муж не прошел. Но он был вообще какой-то сверхчеловек, он сделал к своему возрасту столько, дай Бог сколько каждому сделать к концу жизни. Поэтому Царствие Небесное. И вот я, значит, с собой столкнулась. Мне многое не понравилось, очень. Значит, даже претензии были. Были претензии туда, значит: как же так-то, вот у них там вот, а я?..

В: А у меня.

О: Да. После этого стало еще хуже, кстати. Ну и как-то, как-то я решила, значит, что жаловаться не конструктивно, плакать не конструктивно, надо что-то делать. Слава Богу, получилось. Это я, понимаете, сейчас такая умная сижу, об этом рассуждаю, да: типа что-то я познала, и кого-то за бороду схватила. Да сейчас. Вот пройдет еще полгода, и будет новое понимание. Вот в том и есть ценность и прекрасность жизни, что мы всегда отрицаем себя прошлого. Мы всегда говорим: да нет, вот тогда мы как бы были маленькие, мы не умели, а вот сейчас мы — да. Так человек устроен. Это нормально. Так что встретимся через полгода, поговорим.

ТЕРПЕНИЕ

В: Мы в последние несколько лет прошли и проходим сейчас через ряд испытаний, которые не только с человеком — с человечеством не происходили очень долго. И недавно кому-то, может, даже многим казалось, что вот пандемия — это конец света. Сейчас все думают: о, как было классно, в общем-то. То есть, оказывается, совсем не так страшно, и вообще не конец света. Кто-то сейчас переживает очень тяжело. Как вы это чувствуете? Как у вас, ну вот главным образом, конечно, пандемия и вот военная операция, которая сейчас проходит, как они вами переживались, переживаются? Произошла какая-то переоценка, чему-то это вас научило?

О: Я думаю, что ничего принципиально нового с человечеством не происходит.

В: Ну глобально не происходит, конечно.

О: Это все было в истории.

В: В истории да.

О: Много раз. И более того, моя бабушка и дедушка это переживали. И ведь пережили и выжили, и двух детей воспитали, и были очень счастливыми людьми. По поводу терпения… Женщина вообще должна уметь ждать. А терпение — это умение ждать, в первую очередь. Ну всего дается по силам. Когда у меня произошла вот эта страшная трагедия, и муж ушел из жизни, и я осталась с тремя детишками, я вот… я понимала, что мне нужно просто ждать, когда эта боль уйдет. Время лечит, об этом написано в книжках. Но на тот момент ты не понимаешь: как оно вот это вот может вообще вылечить, это же невозможно, это же какая боль. Но оно лечит. Ты знаешь, что оно лечит. И вот это придает тебе силы. Ты знаешь, что Господь дает только по силам, выше не даст. Поэтому терпение — это, знаете как, это один из важнейших аспектов выживания. То есть ты должен дотерпеть, когда у тебя допечется пирог. Ты должен дотерпеть, когда твоему ребенку самому станет понятно, почему нужно зимой шапку надевать.

В: О да!

О: Сколько бы ты ни орал на него, да.

В: О, да!

О: Сколько бы ты ни говорил там. И главное, что ты понимаешь, что нельзя же пугать его последствиями, нельзя же закладывать ему в голову негативные сценарии. Но ты-то знаешь, что может быть. И вот когда он заболеет, это неприятно. Вот только тогда он понимает, что ну, наверно, да, шапка, да. Надо терпеть, надо терпеть. Вот вопрос: когда тебе хамят, надо терпеть или не надо?

В: Да, есть такой момент. Ну знаете, когда тебе хамят, тут может быть простой ответ. А вот когда обижают близких, надо терпеть?

О: Нет, здесь нет. Это уже не терпение, это уже пресечение зла. Это уже инстинкт выживания. Потому что если ты сейчас это не пресечешь, он потом чьих-нибудь близких обидит.

В: Забегая в следующую тему, а прощать? Вот опять же, когда с тобой, да, здесь мы вроде призваны. А прощать, когда обидели близких?

О: Прощение… это нужно уметь. Нужно учиться. Тренировка наше всё. Просто, если ты не простишь, ты хуже жизнь сделаешь кому? Только себе. Никому больше. Ты просто себе внутри все изгадишь, и это будет, как змея, вот сдавливать, сдавливать, сдавливать, и в конце концов ты умрешь в муках. Тебе дается другой вариант. Тебе дается возможность перейти на другую ступень и испытать это великое счастье- прощение. Сможешь — молодец. Не сможешь…

В: Не молодец. А возвращаясь к терпению, что вам терпеть сложнее всего?

О: Я не хочу сказать, что я какая-то особенная, из какого-то теста другого сделана. Но я сейчас правда задумалась: а что сложнее всего терпеть? Да все, что угодно можно терпеть.

В: У вас нет проблем с терпением? Или есть?

О: Как, я как-то спокойно отношусь. Слушайте, ну вот приезжаешь когда в Луганск, и они рассказывают, что они три месяца сидели без воды и электричества, ну мы такие: ну да. А потом ты представляешь себе, что вода и электричество — это, простите, все: это и канализация, и плита, и еда. А сейчас в Рубежном люди живут, значит, окон нету. И как-то они живут и терпят. И когда ты вот это вот видишь и понимаешь, что это возможно, ну как-то не возникает вопросов: а сколько я могу вытерпеть.

В: Как-то стыдно.

О: Может быть, Господь миловал, и мне не пришлось переносить в жизни каких-то ужасных страданий. Может быть, в этом дело. Может быть, я просто к этому немножко по-другому отношусь.

В: А себя вам приходится терпеть?

О: О! Мне не нравится, когда я работаю на сцене — и плохой звук. И он плохой, и он меня бесит. И мне надо как-то переключиться, потому что ну я же не сама для себя работаю. С возрастом это получается лучше. Ну просто бывает, что мы выступаем вообще в разных условиях, там, где о хорошем звуке говорить даже, не то что о хорошем звуке — о звуке вообще. Но я терпела, терпела, и нашла выход.

В: Так.

О: Теперь я могу под гитару отыграть сольный концерт без аппаратуры!

В: Ну это про терпение обстоятельств. Вот вам себя тяжело терпеть, вот что-то в себе?

О: Во мне есть элементы зависти. И я с этим работаю.

В: Связанные с профессиональной деятельностью?

О: Связанные, да, с профессиональной деятельностью, с успехом кого-либо, значит, из нашего пула. Вот. Это отвратительное чувство, которое не вдохновляет тебя, но оно есть. Это нормально. И я с этим работаю. У меня есть изрядная доля раздражения к людям, которые не тактично относятся ко времени. Ну то есть я не люблю опозданий. Я не опаздываю сама, стараюсь и очень к этому отношусь сложно. Я взрываюсь, когда врут и манипулируют прямо в глаза, потому что я это вижу. И вот это тоже, кстати, вопрос: а что взрываться-то? Что, сама святая, что ли. Нет. ну тогда ну позволь другому совершать его ошибки. То есть это та самая каждодневная работа с собой, да. И отслеживать эти моменты прикольно. Если сильно глубоко в них погружаться, самооценка падает. Если балансировать это галочками, крестиками, которые ты ставишь, проходит нормально.

В: Понятно.

О: То есть тараканов во мне много.

В: Но вы с ними работаете. (Смеются.)

О: Я с ними договариваюсь.

ПРОЩЕНИЕ

В: Сейчас на фоне происходящих событий у нас вот то, что называется либеральной темой, она почти ушла, да. Но меня вот глубоко огорчают — не люблю это слово, но по-другому не могу сказать — вот разборки внутри патриотических…

О: Да, кто…

В: Да, вот…

О: Больше.

В: …кто больше, кто правильный патриот, кто неправильный, кто больше, кто меньше, кто испуганный патриот, кто не испуганный. Как вы на это реагируете, насколько вы вовлекаетесь в это и что вообще думаете по этому поводу, переживаете, не переживаете?

О: Реагирую на это спокойно. Наблюдаю за этим. Это даже приносит какое-то определенное удовольствие.

В: Это почему? Вот уж неожиданно.

О: Конкуренция. Конкуренция — залог прогресса, так сказать. Определенные кланы, определенные настроения, определенные точки зрения конкурируют между собой.

В: Ну в профессиональном смысле, может быть, это к какому-то прогрессу… А здесь-то чего, как конкурировать?

О: Понимаете как, мы же для того, чтобы разобраться что есть хорошо, а что есть плохо, должны видеть разные примеры перед глазами.

В: Ну да.

О: Мы должны видеть примеры хорошей музыки — и не очень. Мы должны видеть примеры человека, который придерживается высоких духовно-нравственных норм в своих проявлениях, и людей, которые этих норм не придерживаются, но тоже патриоты.

В: Да,. но я-то за то, чтобы к этому относиться с терпением и прощением, и великодушием же. Великодушие — допущение того, что кто-то может думать не так, как ты. А я вот не вижу великодушия в разборках патриотов.

О: От страха.

В: Разборки от страха?

О: От страха потерять ресурс, потерять контроль над ситуацией. Вот смотрите, от того, что мы со стороны, наблюдаем вот за этими разборками…

В: То есть вы в них все-таки не вовлекаетесь?

О: Я не вовлекаюсь абсолютно сознательно, потому что у меня есть четкое понимание, что, во-первых, Господь никогда не отнимает права выбора. Человек может придерживаться той или иной…

В: Иначе бы Адам с Евой не согрешили, если бы это было не так.

О: …точки зрения. Человек должен разобраться в конце концов сам, что ему ближе и куда ему идти. Это раз. Два: если посмотреть с более, как говорится, такого вот широкого угла на эти разборки, давайте ответим себе честно на вопрос: какую эмоцию вы испытываете при, так сказать, детальном разборе вот этого всего? Как правило, это негативная эмоция. Как правило, это то, что заставляет тебя не очень хорошо себя чувствовать во всем этом. Когда ты себя не очень хорошо чувствуешь, когда в тебе превалирует негатив, в первую очередь ты становишься непродуктивным. Ты варишься вот в этом вот во всем, и ты плохо работаешь. И фон у тебя в семье идет негативный. Ты свое раздражение выкидываешь туда, на самых близких людей. И в коллективе у тебя может происходить всевозможные разные вещи. Поэтому нужно тщательно следить за тем, какой контент ты потребляешь. А негативный контент, он всегда более востребован. Мы так устроены, что мы на негативную информацию реагируем острее. И к слову, осуждая ту или иную грызню между теми или иными патриотами, мы автоматически в этот негатив заныриваем.

В: Конечно.

О: Как бы ни хотелось поспорить, как бы ни хотелось крови и мяса, это все пойдет в ущерб.

В: Ну вот мы сейчас говорили про внутренние такие сложности. А есть сейчас все-таки «мы» и «они» . И здесь тема прощения — очень тяжелая тема. Вот вы как ее переживаете? Ведь рано или поздно это закончится, и надо будет склеивать. Вот у вас есть, здесь на что надежда у вас?

О: Как только исчезнет та информационная повестка, которой перекачивают людей, живущих на Украине, вот этот морок сойдет, и люди по своей природе, какими они и являются, будут стремиться к силе. Сила находится здесь. Сила и правда — она в России.

В: А вам не кажется, что ну слишком просто тогда?

О: А мир вообще устроен проще табуретки. Не надо усложнять.

В: Но тут гробы просто по обе стороны. Могилы.

О: Да, к сожалению.

В: Я вот про это. Я понимаю большую справедливость того, что вы говорите, потому что то, что сделали американцы с японцами, вообще ни с чем не сравнимо. И тем не менее…

О: Да, Япония до сих пор, стоит на коленях.

О: …никакой, ну никакой ненависти японцы не испытывают.

О: Никакой, абсолютно.

В: Молодые японцы даже не знают, кто это сделал, им не рассказывали историю настоящую.

О: Видите, как просто.

В: Лет 20 или 30 назад, когда водили туристов наших в Хиросиме, где-то в музее, и все рассказывают. И тут кто-то спрашивает: «А кто сбросил-то бомбу?» И так японка, по-моему, остановилась и говорит: «Ну как кто, ну, наверно, Советский Союз».

О: Да.

В: То есть понятно, что это…

О: И Великую Отечественную войну выиграли Соединенные Штаты Америки, освободив весь мир.

В: Да, да, да. Но да.

О: Они тоже в этом свято уверены.

В: Но все-таки здесь вот мы очень близкие. Мы действительно, я-то убежден, что один народ, да. И вот сейчас такие разломы. Вот как это простить всем, всех здесь? И как избежать ненависти?

О: Обращали внимание, что большинство наших граждан не испытывают ненависти.

В: Да. По крайней мере, мы, ну всякие бывают… но то, что у нас…

О: Но глубоко внутри, там ненависти нет. Ненависть есть с той стороны. И вопрос: на чем она построена? Как правило, ненависть построена на зависти. Как только произойдет восстановление справедливости, исторической справедливости, и ненависть, и зависть уйдет. Они просто схлынут вот, как грязная вода по весне стекает. Это тоже в истории уже было много раз. И придет понимание у людей, что не один народ воюет друг против друга, а столкновение идет гораздо на более, так сказать, масштабном уровне. Столкновение идет глобальное, со всем Западом. И Западу тоже очень хочется жить так, как они жили все это время, ну или хотя бы не потерять то, что они имели все это время.

В: Насчет ненависти еще хочу вас спросить. Тут Александр Сергеевич Ходаковский недавно написал о том, что, действительно, есть ненависть с той стороны, и очень важно не уподобиться и не начать ненавидеть. И у него потом в эфире у нас на «Спасе» спросили, ну применительно: вот как солдаты — и ненависть. А он сказал, что он-то не имел в виду военных, потому что, говорит, солдат в окопе, он кучу испытывает эмоций, но поверьте, что ненависть, она точно не среди первых, да. Там может быть страх, еще что-то, но это, он говорит:  «Я не имел в виду вообще военных. Я имел в виду общество вот такое гражданское». Вот вы что по этому поводу думаете?

О: В том-то и дело, мы просто не имеем права, не имеем права уподобляться тем радикальным настроениям, которые царят на территории Украины. Как только мы себе это позволим, упаси Господь, всё, на этом можно ставить точку.

В: А вот как в таком случае вы воспринимаете заповедь о любви к врагам, которая для нас приобрела сегодня и практическое такое измерение, наверно, в этой ситуации?

О: Эта заповедь просто прекрасно работает в нынешнем контексте, потому что украинцы нам не враги.

В: А кто?

О: У нас враг другой. У нас враг находится за океаном, где-то гораздо подальше.

В: Ну.

О: И вот теперь вопрос: а как возлюбить этого самого врага?

В: Как?

О: Я не знаю. Я не знаю, у меня нет ответа.

В: А личных врагов?

О: Не так много у меня было врагов. Есть люди, которые тебе делают очень нехорошие вещи, такие гадости, что прям а-а-а. А в итоге, а в итоге, пройдя через это, ты понимаешь очень важные для себя вещи и все равно приходишь к благодарности. Вот у меня лично так.

В: Ну вы их простили?

О: Да.

В: А что это значит для вас?

О: Это значит: я просто вычеркиваю их отныне из своей жизни, и я не реагирую на них никак.

В: А в чем прощение тогда?

О: Ну смотрите, обида.

В: Что вы им зла не желаете?

О: Обида — это чувство, которое всегда с тобой находится. Перманентно, постоянно. И все свои неудачи ты начинаешь проецировать сквозь эту обиду: у тебя не получилось, потому что, у тебя настроение плохое, потому что тебя обидели, да, вот обида сидит. А когда ты полностью выключаешь человека из спектра своего внимания, ты говоришь ему: иди с Богом. Его больше не существует. Легчает.

В: То есть прощение в вашем понимании — это как бы отказ от обиды, если можно так сказать, нежелание зла этому человеку, но при этом как бы удаление его из вашей жизни?

О: Прощение — это когда ты позволяешь человеку жить так, как он хочет, так, как он может. Ты позволяешь. Ты не борешься с этим человеком. Ты не пытаешься его исправить и научить. Ну он же взрослый мальчик или девочка, в конце концов, и кто ты такой, чтобы его учить. Жизнь научит. Всё.

В: А когда вы оказываетесь в положении человека, который обидел, или человек считает, что вы его обидели, насколько вам легко попросить прощения?

О: Я прошу прощения.

В: А бывает тяжело просить прощения?

О: Самое сложное — попросить прощения у мамы.

В: У мамы?

О: Да.

В: Почему?

О: А потому, что чем ближе человек, тем, казалось бы, меньше каких-то не то чтобы норм приличия, а вот та степень близости несколько размывает границы. Почему в семье сложнее всего? Потому что близость есть. И иногда ты можешь маму обидеть, даже не подозревая вообще даже близко, что это может ее как-то ранить. Но разные ситуации бывают. Поэтому фильтровать надо каждое слово. И уж коли ты окарался, даже это ничего, если у тебя, так сказать, подспудно и не было никакого желания — проси прощения. Мама все-таки.

ЛЮБОВЬ

В: Очень хорошо, что вы про маму заговорили. Я как раз хотел начать с разговора о родителях. Вот вы что чаще всего вспоминаете с детства?

О: Я помню, что мне очень хотелось кошку или собаку. Но родители говорили: нет. Я помню, что я очень хотела быть балериной, а мама была все время занята, и поэтому бабушка мне шила всякие такие пачки из марли.

В: Да, да, да.

О: Ну что там, кусок марли на резиночке. Я хотела быть певицей, но сперва балериной, и хотела быть фигуристкой, но сперва балериной. Значит, и вот все мое детство, оно проходило в какой-то вот этой иллюзорной действительности: я то балерина, то певица, то фигуристка. Очень петь любила. Вся советская эстрада, значит, была заслушана до дыр фактически. И я очень боялась фашистов. Уже тогда, в свои 4 и 5 мы знали, что была Великая Отечественная война. Было страшное явление, под называнием фашизм, который мы побороли, и больше эта гадина никогда не придет на русскую землю.

В: А вот все-таки в плане воспоминаний, связанных с папой или мамой, вот здесь какие самые дорогие вам?

О: Ну конечно, мама была самая красивая женщина в мире. Краше мамы не было никого. Вот. А папа был самый сильный. Вот у нас все было очень правильно построено.

В: А я вот читал, что папа довольно строгий был, и вы это очень цените сейчас. Это правда?

О: Значит, папа совершал массу педагогически некорректных поступков.

В: Как нам объясняют сегодня, да.

О: Да, да. Впрочем, мама совершала тоже массу того, чего я сейчас вот не позволяю с детьми. Но я им так благодарна за это, потому что именно на преодолении определенных вещей из меня получилось то, что получилось. Вот если бы они были невероятно демократичны, идеально правильно встроены вот в мою жизнь, не факт бы, что я в трудных ситуациях справилась бы.

В: А вот смотрите тогда какой вопрос. Вы же сами сказали, что вы себе не позволяете. А может, зря?

О: Знаете, как: когда есть рядом папа, на папу можно что-то свалить. Да. Или там: папа придет, он с тобой разберется. Или там: это к папе, да. У нас папы нет. У нас я — и мама, и папа в одном лице. Поэтому ответственность что? Повышается.  Поэтому мне это тоже только в плюс идет. Я себя так лучше ощущаю. Меня это очень организовывает, потому что я крайне ленивый человек, и меня только отпусти, и я прям — пф-ф. Поэтому дети подмечают те вещи, которые меня сильно удивляют. Недавно дочки мне сказали: «Мама, ты что-то какая-то добренькая стала».

В: Добренькая?

О: Я говорю: «А это как?» — «Ну, ты раньше была другой». Я говорю: «А вам как раньше, а как вам нравится?» Она говорит: «Ну, раньше как-то лучше было». (Смеется.) Я говорю: «Ты, Маш, ну терпи. Что есть, что выросло, то выросло».

В: А вы часто себя ловите на том, что: о, вот это я сделала, как мама, или вот: а, это я не так, как мама, сделала? Бывает такое?

О: Да, бывает, что я думаю: да, я истинная дочь своей матери. Да, какие-то есть ключевые моменты, которые я понимаю, что я делаю точно так же, как мой отец и моя мама, вот прям. Хоть мне это раньше и не нравилось. Но я это прорабатываю, прокручиваю и как-то пытаюсь анализировать, значит. Но какие-то вещи я делаю категорически наоборот, вот из вредности.

В: Из вредности. (Смеются.) Да. А наоборот — это именно меньшая строгость?

О: Это другое отношение к деньгам, абсолютно другое.

В: Ну тогда время было все-таки другое совсем.

О: Время было другое. Все равно то, что мы сейчас обсуждаем, — это по большому счету мелочи. Вот мне очень хорошо с самого детства объяснили, что семья — это мир. В первую очередь мир должен быть. Мир любой ценой, вот как хочешь, так его и достигай. Трудно? Да, трудно. Неприятно? Да, неприятно. Лень? Да, лень. Но будь добра. Вот это самый главный постулат. Над миром, простите, работать надо. Вот то, что у нас сейчас происходит, да, так сказать, — это мы работаем над миром. Это же мы воюем за что? Мы работаем над миром. И мир сам по себе просто так не появляется.

В: А вот в семье, когда мы работаем над миром, и с детьми, к теме строгости. У вас есть стремление контролировать детей? Насколько вы готовы вот где-то что-то отпустить?

О: Я сейчас научаюсь отправлять их гулять. Оказалось, в городе Москва это довольно сложно проделать на внутреннем уровне, потому что в нашем детстве был двор: «Домой!» — «Сейчас!»

В: Да.

О: «Я скоро буду». Это было, как бы ребенок был в зоне досягаемости. Тогда мобильных не было, но была форточка. А сейчас двора нет. И люди всякие по улице ходят. Страшно опять же, да. Поэтому учусь давать им определенную свободы в перемещении по городу.

В: А вот жизнь наших детей с гаджетами вас заботит, беспокоит вас эта часть?

О: Беспокоит очень сильно. И в 15 лет уже сложно контролировать, сколько твой подросток сидит в телефоне. Безусловно, я контролировала это жестко, но ровно до той степени, пока я нахожусь дома. Когда я уезжаю на гастроли…

В: Ну да. А вы знаете, интересно, я тут на днях перепостил у кого-то. Сын спросил у папы: «Куда уходит детство?» Папа сказал: «Твое, сынок, прям по проводам из гаджета в Интернет». И там приписал: это очень грустно. И я это, значит, у себя опубликовал. Мне мой друг близкий пишет: а наше детство уходило в разборки в подворотнях, в портвейн, еще вот что-то, и у нас при этом не было возможности слушать лекции Саватеева. То есть он как бы, вот с моей этой печалью восприятия он не согласился. А вам кажется, что что опаснее: то, что было в нашем детстве, где действительно много всего было, или вот эта вот зараза интернетовская?

О: Да по большому счету все то же самое. Вот раньше детишки — ну как, детишки, ну как, подростки — они сидели стайкой на жердочке на подоконнике в подъезде. Кто-то курил, кто-то еще чем-то занимался, и масса всяких интересных вещей случалась. Они так социализировались. Они так проводили время. Сейчас они проводят это примерно так же, только посредством Интернета. Нам, родителям чуть-чуть спокойнее. Но, поговорив с многими молодыми людьми, поездив, так сказать, по стране, дав огромное количество концертов на эту аудиторию, я с полной уверенностью могу сказать, что они хорошие. Они вообще другие. Они не такие, как мы. Они какие-то вещи знают уже и понимают более отчетливо, чем мы в их возрасте, когда мы сидели на подоконниках в подъезде. Это другие люди.

В: Ну может, тогда не страшно, что они живут в этом, в этой?

О: Не страшно. Не надо бояться. Они справятся, они смогут, у них все будет хорошо.

В: Мы же, в общем, тоже так или иначе справились.

О: Знаете как, ведь каждое поколение, абсолютно каждое в определенном возрасте говорит что? «Вот молодежь» — и это было, и это будет всегда. И главное — они потом вырастут, они будут точно так же говорить про наших внуков.

В: У нас финал. Вы как-то говорили, что после начало СВО у вас отвалилась какая-то часть друзей, ну в силу разных взглядов, и в том числе тех, кто высказался против страны, уехал и так далее. А вот давайте представим ситуацию, что, когда все закончилось, кто-то из этих друзей изменил свою точку зрения, вернулся, стал говорить другое и активно хочет с вами общаться, дружить, работать и так далее. «Простить нельзя отказаться» — где вы поставите точку?

О: Я точку однозначно поставлю в первой части.

В: Простить?

О: Да. Я буду очень рада этому, очень рада. Мы имеем право на ошибку. Даже если эта ошибка писана кровью, мы имеем право. И нельзя ни у кого отнимать это право. Мы все предполагаем, как оно будет…

В: Это правда.

О: …но даже близко себе не представляем как. Поэтому, гипотетически представляя себе, что человек раскается и увидит ситуацию с другой стороны, мне это будет очень радостно.

В: Спасибо вам большое за этот разговор.

О: Спасибо.

В: Спасибо. Это была Юта. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.