Евгений Абдуллаев (псевдоним - Сухбат Афлатуни) — писатель, историк, литературный критик.
«Итак, первенствующие служители Божьи из всех Церквей, наполнявших Европу, Ливию и Азию, собрались в одно место».
Так начинает свой рассказ о Никейском Соборе Евсевий Кесарийский.
20 мая 325 года Собор был открыт.
Вокруг императорского дворца (единственное строение, которое могло вместить всех епископов и сопровождавших их) собирался народ; еще до начала Собора прибыли различные ораторы и произносили перед ним «предварительные опыты своих речей». Догматические вопросы волновали в те времена не только богословов: их обсуждали на площадях, рынках, даже в банях.
Да и прибытие церковных иерархов из разных частей империи и из других земель бы событием не рядовым. Сирийцы, египтяне, готы, армяне, персы, фракийцы, испанцы…
Но вот все собрались в зале, расселись по скамьям, стоявшим по обе стороны. Наступила тишина, все ждали прибытия василевса, императора Константина.
«Вот, наконец, вошел кто-то один, потом другой и третий из приближенных василевса, входили затем и другие, но не из обыкновенных гоплитов и дорифоров, а из верных его друзей. Когда же подан был знак, которым обыкновенно возвещалось прибытие василевса, и все встали, вошел и сам он и выступил на середину собрания».
Дойдя до начала рядов, император ненадолго остановился.
Раздался легкий шум, слуги несли небольшое золотое кресло, его поставили перед Константином. Император продолжал стоять, глядя на епископов. Те, как было условлено, подали ему знак. Константин слегка кивнул и опустился в кресло. Снова по залу прошел легкий шум и шелест: епископы садились на свои места.
Собор был открыт.
Первый Вселенский Собор, о котором Церковь вспоминает в самую последнюю Неделю по Пасхе.
Эта Неделя занимает среди Недель по Пасхе особое место; она словно выделена из их череды. Она стоит уже после отдания Пасхи, после Вознесения. Даже количественно она как бы «выбивается». Шесть воскресений Великого поста, до Пасхи — и шесть воскресений после Пасхи до Вознесения.
читайте статьи Сухбата Афлатуни о неделях после пасхи:
Но главное, все предшествующие недели по Пасхе связаны с евангельскими событиями и служат как бы переходом от Воскресения к Вознесению.
В каждой из этих Недель присутствует оба эти события. Разве что первые две, Неделя апостола Фомы и Неделя жен-мироносиц, больше связаны с Воскресением, а последние три — с Вознесением. Купальня Вифезда в Неделе о расслабленном. Колодец Иакова в Неделе о самаряныне. Силоамская купальня в Неделе о слепом... Вода — образ очищения и крещения. Все это подводит к заповеди, которую дает Христос перед Вознесением: крестить («ваптизин» — дословно: «погружать в воду») во имя Отца и Сына и Святого Духа (Мф 28:19, Мк 16:16). Одновременно Он сообщает ученикам, что через несколько дней они будут крещены Духом Святым (Деян 1:5).
И вот происходит Вознесение, и начинаются те самые «несколько дней».
Всё так же, всё те же ученики, еще никто не убит, не взят под стражу, никто не покинул Иерусалим, все единодушно пребывают в молитве и молении. Но — уже без телесного и осязаемого присутствия своего Учителя рядом. Он рядом с ними — но незримо и неосязаемо, не тем присутствием, к которому они привыкли...
Тогда, в первые дни после Вознесения, происходит одно важное событие. Возникает история Церкви в собственном смысле этого слова; ее незаметное начало. Возникает потребность в собраниях, на которых бы решались важные вопросы церковной жизни.
И такое собрание проводится — как раз между Вознесением и Пятидесятницей.
Это был еще, конечно, не собор — в греческом оригинале он назван «охлос» (толпа, собрание, сборище), а не «синодос». Но «сборище» это было не малым: «человек около ста двадцати». Речь, с которой Петр выступает перед ним, была посвящена двум вопросам: осуждению Иуды и избранию вместо него нового апостола (Деян 1:16–22).
Это собрание можно рассматривать как прообраз Первого Никейского Собора. Собор тоже был вызван рядом неотложных задач. Прежде всего, осуждением ереси Ария, утверждавшего, что Христос был не рожден Богом Отцом, а сотворен Им, и поэтому не равен Ему.
Впрочем, почти сразу выяснилось, что задачи Собора светская власть и власть духовная понимают по-разному.
«Целью моего желания, други, было насладиться созерцанием вашего собрания», — начинает свое обращение к Собору Константин.
Фреска. Афины. George E. Koronaios/Own work
Император выступает, епископы слушают. Потом начинают выступать епископы, и император терпеливо выслушивает их. Епископы спорят друг с другом, обвиняют, защищаются, пускаются в богословские рассуждения.
Епископов прежде всего интересует вопрос веры, вопрос природы Христа. Императора прежде всего интересует вопрос мира и стабильности империи.
Богословам нужна истина. Императору нужна стабильность.
Константин был святым императором. В этом не может быть сомнений. Он прекратил гонения, от которых почти три века страдала Церковь. Ей было возвращено все отнятое у нее имущество. Константин щедро одаривал Церковь, освобождал от налогов, заботился о ее процветании. Проявлял широчайшую и искреннюю благотворительность… Но он не мог понять, почему съехавшиеся в Никею епископы так спорят о каких-то догматических тонкостях.
Он не был против подобных дискуссий — если они не выходили за стены философских школ. Но споры о природе Христа, о соотношении лиц Троицы втягивали мирян, угрожая спокойствию империи. С этим он мириться не мог. Его, как главу государства, волновала не догматика, а политика. И самого себя он совершенно искренне называл «епископом по внешним делам». Не будучи при этом даже крещеным — крещение он примет только перед смертью.
Константин был святым. В той мере, насколько святым может быть человек, обладающий колоссальной властью и не желающий эту власть терять. Для него христианство было прежде всего религией любви и мира. К любви и миру он призывал и епископов: «Мои желания тогда только исполнятся, когда я увижу, что все вы оживлены единым духом и блюдете одно общее, миролюбивое согласие...»
И православные участники собора желали мира. Но когда вставал вопрос о вере, вопрос о мире отходил на второй план: Не мир пришел Я принести, но меч (Мф 10:34). И могли яростно спорить с арианами, как Афанасий Александрийский, тогда еще диакон. И даже, по преданию, дать Арию пощечину, как святитель Николай.
Для большинства епископов Собор был средством утверждения истины. Для Константина он был еще и средством утверждения спокойствия в империи, а также поводом празднования двадцатилетнего юбилея собственного единоличного правления.
Не случайно после открытия Собора состоялся банкет, посвященный этому событию.
«Участия в сем царском пире не лишен был никто из епископов… — сообщает Евсевий. — Одни из них возлегли вместе с василевсом, а другие разместились на скамьях по обеим сторонам палаты. Казалось, что это был образ царства Христова, и случившееся походило на сон, а не на действительность».
Это не было ни образом царства Христова (в котором христиане возлягут не с императором, а с Христом), ни сном. Это было реальностью, совершенно новой реальностью для Церкви. Реальностью исторического времени, в которой ей придется существовать остальные века.
До этого Церковь пребывала как бы вне истории, вне исторического времени.
Церковное время вообще время особенное.
Да, оно отчасти вписано в обычное, календарное. Суточный круг богослужений, недельный, годовой... Но полностью с обычным, «природным», временем оно не совпадает. Не совпадает с его жесткой линейностью, с его однонаправленным движением из прошлого — через настоящее — в будущее. В литургическом времени и прошлое, и настоящее, и будущее присутствуют одновременно, и движение между ними может происходить как в одном, так и в другом направлении.
Церковь очищает время. Освобождает его от фатальной текучести, от связи с тлением и смертью. («Это — время тихой сапой / убивает маму с папой», как писал Бродский…) Собственно, любая молитва — это уже движение против течения времени, его приостановка. Бог пребывает вне времени, и чем больше человек приближается к Нему, тем меньше время для него что-то значит.
Особенно — в воскресенья, когда человек должен оставить все свои обычные дела, отрешиться от обычной суеты, «всякое житейское отложить попечение». Оставить все то, что и сообщает нашему «обычному» времени такую фатальную власть над нами. Отсюда и старославянское название воскресенья, «неделя» — от «неделания». Как и древнееврейское «шаббат» (суббота), от «шават» — «останавливать, прекращать что-либо делать».
Человек выходит из потока времени, прекращает всякое делание — кроме молитвы. Из любого времени — природного, социального, исторического…
История, воплощенная в огромной государственной машине Римской империи, была для Церкви чужой, внешней и чаще всего враждебной силой. В этом внешнем, историческом времени велись войны, плелись политические заговоры, праздновались юбилеи. Церковь — особенно когда ослабевали гонения, — конечно, как-то подстраивалась к этому «государственному» времени. Но в целом его события ее мало касались.
В Никее ситуация изменилась.
Церковь стремительно становилась частью Римского государства и частью имперской истории. Император назвал себя ее епископом (пусть только «по внешним делам»), а епископы сели обедать за одним столом с императором (пусть только на время юбилейного банкета).
Так чем же был Первый Никейский Собор для Церкви — триумфом или почетной капитуляцией?
Он не был капитуляцией. Как и на том, первом собрании последователей Христа в Иерусалиме, шел поиск путей церковной жизни в новых условиях. На собрании в Иерусалиме — как Церкви жить без физического присутствия в ней Христа после Его Вознесения. На Соборе в Никее — как ей жить в условиях, когда место Христа упорно (пусть и с благими намерениями) пытается занять земной царь, император.
И Церкви это удалось. Она сохранила главное — свое внутреннее, вневременное время. Которое не есть время государственное, историческое; которое даже не есть время истории самой Церкви. Это очищенное верой время молитвы, время богослужения, время Евхаристии. Время вечности, которое всегда одно и то же, поскольку и Иисус Христос и вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр 13:8).
Отцы Первого Собора смогли не только сохранить эту вне- и надвременную сущность христианства, сохраняющую Церковь в потоке истории, но и придать этой сущности твердую догматическую форму. Они осудил учение Ария, утвердив догмат о Христе как о Лице Святой Троицы, единосущном Богу Отцу. У Ария Христос был творением и, как всякое творение, существовал внутри времени. В какой-то момент возникал, жил, совершал такие-то и такие-то дела — прекрасные, добрые, но, как и всё временное, преходящие. Вневременный Лик Христа, от Отца рожденнаго прежде всех век, узкому формально-рассудочному мышлению ариан был недоступен.
Читайте также:
Арианская ересь: как она родилась и кто потом использовал ее в политических целях
Но Собор не был и триумфом. Арианство было осуждено, но продолжало существовать еще три столетия, временами даже одерживая верх.
Арианство — это не просто какой-то временный, преодоленный этап истории Церкви. Оно способно возродиться в любое время, в любую эпоху. Достаточно просто слегка «пересмотреть» догмат о равенстве Христа, Бога Сына, Богу Отцу — и вот уже Христос «отодвигается», и на место Богочеловека Христа становится человекобог. Очередной обожествляемый глава государства, очередной религиозный вождь, очередной харизматичный мыслитель… Так было в античности, когда преемники Константина вскоре после Собора начали поддерживать ариан. Так было и в Новое время с его мощными процессами секуляризации. Но это уже отдельная тема.
Первый Вселенский Собор не был ни триумфом, ни капитуляцией. В его историческом (не богословском) измерении это был сложный компромисс со светской властью. В том смысле, в каком любая политика, в том числе и церковная, — это искусство компромисса, трудного, но необходимого. В Никее Церковь воздала кесарю — кесарево; император Константин воздал Богу — Богово. Возникла симфония светской и духовной власти — пусть не как реальность, но как идеал, важный для всей последующей истории их отношений.
Более того, благодаря Собору — и императору Константину, чьими усилиями он был созван, — Церковь смогла выработать и принять главные принципы своего учения. Те самые, которые дадут ей возможность оставаться собой — при всех уступках властям, при всех гонениях, кризисах и других «издержках» существования в историческом времени. Сохранять — порой совершенно необъяснимо — свое незримое изначальное ядро, ту вневременную евхаристическую общность, которую врата адова не одолеют.
