Об ответственности, карьере, детях и любви к Богу — откровенный разговор с Викторией Богатыревой

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья. Мы продолжаем писать «парсуны» наших современников. И сегодня у нас в гостях Виктория Богатырева. Вика.

Здравствуйте.

Здравствуйте. Вы улыбаетесь. Это очень радостно. Я очень рад вас видеть. Я вам очень благодарен, что вы к нам пришли.

Спасибо вам.

По традиции, я вас попрошу ответить на вопрос. Я как-то все время по-разному его формулирую, но, в общем-то, вопрос, наверное, в каком-то смысле, такой важный и главный. Хотя… вот, давайте так скажем. Вот сегодня, здесь и сейчас, как вы отвечаете на вопрос: кто вы?

Я христианка. Жена, мать. И чуть-чуть актриса.

Чуть-чуть актриса?

Да.

Почему чуть-чуть?

Я считаю, что все-таки это мое больше хобби, нежели…

Серьезно?

Да. Мое истинное призвание — это все-таки быть христианкой, женой и матерью. Мне так кажется.

Спасибо большое.

ВЕРА

В вашем Инстаграме (деятельность организации запрещена в Российской Федерации)… да, я ваш подписчик.

Я ваша тоже.

Преданный подписчик. Да, но разговор не обо мне. У вас есть такая запись. Вы говорите, что вы впервые пришли в храм в 11 лет.

Правда.

Да?

Да.

Ну, я подозревал, что вы пишете в Инстаграме (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) правду, да. И там очень интересно, вы говорите: «Я сама пришла в храм в 11 лет, естественно, спросив разрешения у мамы». А почему для вас важно было и спросить, и сейчас вот вспомнить про то, что вы спросили разрешения у мамы?

Мама играет очень важную роль в моей жизни, особенно в детстве. Как, 11 лет. Сейчас моей дочке 11 лет. И она не всегда спрашивает разрешения. Тем более мы жили в Грузии, а там более такое консервативное воспитание. И без разрешения мамы я никуда не могу отлучиться. Не могла. И так получилось, что… ну, у меня мама… она верит в Бога, но она не воцерковлена. И тогда это было для нее как-то так, такая неожиданная новость.

А как, кстати, она, да, отреагировала?

Ну, я туда пошла со своими друзьями со двора, потому что в Тбилиси дети дружат дворами, чего нет сейчас, к сожалению, в Москве, например. В Грузии, я думаю, так и есть. И я пошла со своими соседскими мальчишками и их бабушкой в храм. И естественно, я попросила у нее разрешения.

Ну, то есть это скорее вы спросили не потому, что это было именно в церковь, а потому что в принципе вы спрашивали, как, так сказать, воспитанная…

И как воспитанная, и как, ну все-таки в храм, не куда-то на какие-то развлечения, а все-таки это на службу.

Не колебалась мама, отпуская вас? Не стала спрашивать, а почему, а зачем тебе это? Не помните?

Я так не помню, но, по-моему, особо она не возражала.

Очень интересно вот это начало вашей фразы: я сама. А вот это, вообще, в жизни для вас важная фраза? Вот что еще вы сама?

Нет, я не такая «я сама».

Нет, тут невольно аллюзия на когда-то замечательную программу Юлии Меньшовой.

Да. Это ко мне не имеет отношения.

Нет, ну все-таки это просто фраза, это не… Я ее, может быть, неправильно прочитал.

Это мое осознанное решение было на тот момент. Потому что у меня были свои взаимоотношения с Богом. Я всегда о Нем думала, как-то больше как о добром волшебнике скорее. Я всегда спрашивала у своих одноклассников, как у них там с Ним обстоят дела. И я как-то внутренне с Ним общалась. Не знаю, как, как-то интуитивно. И тут мне поступило такое предложение, я совершенно случайно попала к ним, не то что случайно к ним домой, я была не первый раз у них дома. Но так получилось, что они мне вдруг сказали, что завтра идут в храм, не хочешь ли ты с нами.

Друзья, да?

Да. И бабушка… Правда, одно уточнение: они пошли в католический храм. Не в православный.

 Это Тбилиси, да, был?

Да, Тбилиси. И вы знаете, это такой опыт для меня. Это прямо была первая встреча с Богом, на самом деле. Физически даже я ощутила Его присутствие.

А какое оно было, что это была за встреча?

Мы сделали крестный ход, там 12 остановок Господа Иисуса Христа. У них нету икон. И они пошутили, сказали: «Вика, возьми с собой что-нибудь такое, какое-нибудь лекарство, тебе вдруг может стать плохо». Ну, я посмеялась. И там месса, служба. Лавочки. И в какой-то момент я почувствовала, что у меня отнялись ноги. И я увидела сияние, холодное, и оно меня пронизывало. И всю мессу я не могла подняться, меня как пригвоздило. И я ощущала вот этот столб, такой какой-то холодный, ледяной. Вот как софит. Такое белое свечение, очень сильное. До сих пор вот физически помню. И как только закончилась месса — как рукой сняло. Мне принесли воды святой. Ну, я уже была в порядке. Но это очень сильное впечатление.

Вы испугались тогда этого впечатления? Или оно было не страшное.

Ну, нет, не страшно. Просто странно очень, не могла пошевелиться. Я вообще не люблю очень откровенные… это очень такое мое личное. Но это детское такое впечатление, поэтому я спокойно об этом говорю. Это чистое впечатление. Я надеюсь.

Безусловно. А в православном храме вы помните, как вы первый раз оказались?

Первый раз… Ну, я так захаживала… всегда. Ну, больше как свечку поставить, так скажем. Уже намного позже. Я долго очень пребывала в молитве, до взрослого такого возраста, лет до двадцати. Потом меня закрутила взрослая жизнь. Но все равно, молитвенно я всегда обращалась к Богу и … отошла от Него на какие-то года, долгие. И сама потом пришла, спустя уже, наверное… когда я уже родила дочь. Тогда. Я познакомилась с прекрасной девушкой, она теперь моя подруга. И мы вместе поехали в паломническую поездку. Всё.

А вот вы сказали, что в детстве Бог для вас был таким добрым волшебником. А сейчас как?

Ну нет, конечно. Он в чем-то и добрым волшебником и остается, конечно.

Я помню прекрасно, как Охлобыстин, когда у меня был, он говорит: «Я Бога не боюсь. Мне перед Ним стыдно там, и так далее». А вот вы, кстати, Бога вы боитесь, боитесь Бога?

Я не в этом смысле боюсь Бога. Есть страх Божий, что я что-то не так делаю. И это что-то сопряжено со стыдом, конечно же, с совестью, с тем, что я обещаю и не делаю, и с ответственностью. Что я перед Ним предстану — и… и всё. Это такое трепетное ощущение.

А это вот, как… как боязнь обидеть любимого человека, да? Я не знаю, как вот с мамой там. Нет? Или это что-то принципиально другое?

Не принципиально. Ну, похоже. Бог — это не любимый человек. Это… Мне бы в тени Его лучей постоять бы. Надеюсь очень на это и уповаю. У меня есть страх, что, когда будет Суд Божий… и что Он меня не примет. Такой есть момент.

Ну, на этом пути, которым мы все идем, то вперед, то назад, вот все-таки, опять же на сегодня, что для вас является самым сложным?

Каждый день молиться. Вставать и молиться.

Серьезно?

Да. Потому что, чем больше я молюсь… Но каждый день, постоянство вот это вот сохранять — это очень тяжело. Не физически, конечно. Я не хочу сейчас себя так показывать. Но на самом деле, это сложно. И совершать дела любви, милосердия очень сложно. Не потому что я такая добрая, или что-то там. Нет. Я стараюсь ради Христа всё делать. Такой немного эгоистичный мотив.

А почему эгоистичный?

Ну, я думаю, что Господь меня не забудет, вспомнит, что я пошла, сделала то-то то-то. В этом очень такая сложность.

А вот, когда вы говорите: я стараюсь ради Христа, -- это вот для вас что значит?

Ну, потому что Господь говорил совершать дела любви. И милосердие, да, проявлять, к ближнему. Это очень сложно, ради Христа. Не ради своего эго.

 А вот вы уже про Варю вспомнили, про дочку. Мы уже знаем, что она не всегда у вас спрашивает. Вот это «я сама», наверное, тоже присутствует, но… А скажите, она вам вопросы о вере, о Боге, на которые вы не смогли ответить, задавала?

Ну конечно. Потом что я не все еще знаю.

Нет, ну, никто всего не знает. А вот я имею в виду, что вот что-нибудь вас ставило там в тупик или вы думали: ничего себе, как это…

Она меня что-то про рай спрашивала.

Видите, в правильном направлении ребенок мыслит.

(15:50) Я надеюсь, да. Ну, она больше как историю это воспринимает, конечно же. Как мы все, в принципе, наверное.

Слушайте, ну, вообще, интересно. Видите, не про ад же спрашивала.

Да, про ад не спрашивала.

Не спрашивала.

Ну, она уверена, что она попадет… В отличие от меня.

А вот… а у вас бывают вопросы, ну, вот, помимо того, что мы понимаем, что, вот, есть некая тайна, какие-то вопросы Богу, которые вот вас беспокоят. Вот вы что-то спрашиваете. Это ведь тоже очень по-разному. Часто мне люди говорят: у меня к Богу вопросов нет, всё ясно.

Как спастись, такой основной вопрос. Будет ли это во спасение, в конце. Вот, прийти к вам на передачу, например.

Надо, не надо, да?

Да. Такой был сложный вопрос для меня. Мне очень приятно. Но надо или не надо.

Надо-надо. Поверьте мне. Скажите, а вот, на… Вот опять же к Варе если обратиться. Вот… ну, если вам кажется, что вот в этом… Она ходит же в воскресную школу, да?

Ну, она была закрыта, да, сейчас.

Но ходила, да? И вот, скажем, вот есть что-то, что вас беспокоит, вам кажется: а вдруг это не так? Вот вы пытаетесь как-то повлиять на ее путь?

 Ну, она, конечно, человек сомневающийся, потому что сейчас у нее подростковый период начался неожиданно резко, и быстро. И конечно, у нее есть соблазны, вокруг нее, очень много. И она верит, она даже молится про себя, я знаю. Но тут же какие-то вещи происходят не совсем от Бога, которые приходят через гаджеты, через окружение. Очень сложно ее от этого оградить, точнее невозможно. Это работа ее души, на данный момент, я думаю, уже началась. Чтобы она умела различать. Она уже что-то умеет. Но конечно, она ко мне подходит и спрашивает: «Мама, а как ты считаешь?» Бывают такие моменты, она иногда еще интересуется моим мнением, хотя очень быстро повзрослела. Это очень тяжело для меня, в первую очередь, ее взросление.

А почему тяжело?

Я вижу ошибки.

Ее.

Да, которые очевидны, но для нее неочевидные.

И вы не можете объяснить ей это?

Да, это только с опытом, с возрастом. Потому что дети — у них либо черное, либо белое. Сейчас у нее появляются оттенки, потому что круг ее расширился. Раньше он был маленьким, а теперь он расширяется, и она уже видит выше, выше, выше.

Ей сколько сейчас?

11.

11.

Но она очень такая развитая.

О, мамочка, это вы только … это вы в начале пути только, я вам скажу так.

Родителем быть очень сложно, как оказалось. Не спать ночами легче.

А вы думали, что немножко по-другому будет?

Да. (Смеются.) Чуть-чуть. Иногда волосы шевелятся на голове от того, как вроде для тебя очевидные вещи — а она не видит ее. И оцепенение от того, что она этого не видит.

Слушайте, ну, вот, мы же так или иначе помним себя вот в этом возрасте. Разве не то же самое всё было?

Нет, она более бесстрашная. То, что информация сейчас настолько доступна, она уже говорит: «Мама, ты ничего не понимаешь». Ну, это избитая фраза, но все же. И она приводит свои доводы и логику свою. И ты думаешь: ну, вот как она мыслит — это правда. Но я-то знаю, что это неправда. И очень сложно ее развернуть, и переубедить, это очень сложно. Только вот на любви, что я ей желаю только хорошего, и я ее люблю безоговорочно, и буду любить всегда. Очень сложно найти человека, который ее будет всегда любить просто так. Потому что она просто есть.

НАДЕЖДА

А как вы думаете, вот искусство — ваше хобби, как вы сказали, —помогает человеку? Вот в ситуации, когда нет надежды, может искусство помочь?

Может быть, как-то так должны сложиться обстоятельства и случай какой-то, вдруг человека пронзает мысль, которую он увидел в спектакле, в кино — неважно, на картину посмотрел. И он мог увидеть совершенно другое, а мысль пришла, которая его мучила там… где-то там. Мне кажется, дело не в искусстве. Это можно увидеть на улицах, мне кажется, в людях. Вот как стоп-кадр такой.

А вот у вас в жизни были моменты, когда вот такие ответы на то, о чем вы говорите так здорово, вот оно к вам приходило, я не знаю, может быть, как к актрисе, через роль? Или как, я не знаю, там к зрителю, к слушателю?

Я часто смотрю на небо. Еду в пробке, допустим, смотрю на небо. И разговариваю — сама с собою, с Богом. И вдруг пронзает…

Вот видите, а вы говорите не молитесь. Вы всё время молитесь, получается.

Ну, я постоянно существую в таком диалоге с собой, внутренне, постоянно. Когда одна в машине — тем более. Это прекрасное место для общения. Для мыслей.

То есть вы редкий человек, который любит пробки, наверное.

Обожаю.

Серьезно?

Правда.

Правда?

Причем за рулем. Нет, ну понятно, что пять часов стоять на Садовом кольце — это не очень. Был у меня такой опыт. Это ужасно.

То есть диалог был исчерпан к этому моменту.

Исчерпан. Там уже и музыка пошла в ход. Ну, последнее время я ее не слушаю в машине. Ну, так вот, и вот иногда, смотря на небо, бывают какие-то… вдруг мне как будто луч какой-то открывается. И вообще, смотреть на небо хорошо.

Я понимаю, наверное, всю глупость вопроса про роль мечты, но у меня… я чуть-чуть его изменил. А вот если… обычно показывают, говорят, вспоминают, как мужчины играли женщин. А вот если представить, что вам надо сыграть мужскую роль. Вот у вас есть мужская роль мечты?

Я не думала над этим.

Я понимаю. Потому это хороший вопрос.

Я вообще за любую интересную роль, которая для меня является вызовом и преодолением себя. Это неважно, кто, правда. У меня нет роли-мечты, это тоже правда. Мне интересно то, что я не играла до того. И… вот, например, сейчас я буду играть бандершу скоро, которая замешана с криминалом и миром женщин легкого поведения, скажем так. Это очень жесткая женщина. Очень интересная для меня роль. Я еще не придумала, как я ее буду делать. Но это для меня вызов.

Интересно. То есть все-таки правильно я понимаю, правильно я слышу, что вот этот вызов — это для вас, ну, важное в роли?

Очень. Ну, так что ж, не знаю. Дона Корлеоне я бы сыграла. Ну такую масштабную личность. Ну если помечтать.

Смотрите, а вот эта роль, вот как она вмешивается в вашу жизнь? Это же опять… мне сейчас… без Станиславского. Вот как она… в действительности. Потому что я понимаю, что есть такие теории, сякие теории. А вот в вашей конкретной жизни, вот как роль… Вот вы играете… играли, играете жену Чикатило. Вот как это в жизни вашей как-то проявляется?

В жизни — нет. Но это… я долго выходила… я сейчас поняла, недавно, когда съемки уже завершены, что мне этот проект дался нелегко. Очень такая психологическая роль, несмотря на то, что меня там совсем мало, то есть я не участвую в убийствах и так далее. Но я присутствовала рядом с главным героем очень много времени и погружалась в эти обстоятельства. Это очень непросто. И я долго отходила, это правда.

А это что значит? Ну вот съемки закончились. Вы что… из образа не можете… Простите, если я по-дилетантски как-то спрашиваю.

Да. Нет, не про образ.

А что это значит?

Та нагрузка психологическая, на психику именно вот, убийства, вот эти фотографии, ножи. Ну, там даже обстановка на съемочной площадке была соответствующая. Прекрасная, у нас была прекрасная команда, профессионалы все. Но когда ты погружаешься в это — до мурашек, правда. Правда, у меня был прекрасный партнер. Мне ничего не нужно было даже играть. Я просто должна была существовать с ним.

Нагиев, да?

Да. Дмитрий Нагиев. Я ему очень благодарна. Многому я у него научилась. И как-то, когда ты приходишь домой, ты вот еще в этой… существуешь не в моей героине, а именно в атмосфере вот в этой. Ну это же ужасно всё было, конечно. Особенно второй сезон. Когда все эти преступления были показаны.

То есть, это как бы не то, что вы продолжаете быть своей героиней, а у вас общая атмосфера — вы не можете ее стряхнуть, да?

Да. Я долго спала, отсыпалась. Вот так вот. Такая защита организма.

А вот то, что вы сказали, когда есть вот какая-то вещь, ну не вещь, черта характера, вам совершенно не присущая, как вы ищете, есть у вас какие-то свои личные, как это называется — пристройка к роли, сбоку, сверху, снизу там, не знаю?

Я ее оправдываю внутри себя.

Оправдываете.

Ну, я должна же ее полюбить. Внутри. И оправдать, почему она так поступает.

А почему вы должны полюбить непременно?

Потому что всё через любовь.

А если это роль человека… ну давайте так грубо скажем, который не заслуживает любви, вы все равно должны его полюбить?

А кто не заслуживает любви?

Хороший вопрос. Вы меня прижали, прижали к стенке. Чикатило — заслуживает любви?

Я думаю, его недолюбили, и поэтому многие вещи и произошли. В детстве.

А это оправдывает его?

Нет. Конечно, нет.

Но объясняет, да?

Что-то объясняет. Не всё. Но я уверена, что он… ну, мы так думаем, вот, кто делали кино, что так и было. Когда человек живет в любви, он не может совершить другому… причинить боль.

А уныние почему грех, как вы думаете?.. Ну, вы так… У меня нет задачи вас помучить. Видите, я … мог бы сказать, что я не Чикатило. Но, в общем…

Потому что всегда есть свет. А уныние — это тьма.

Вам знакомо чувство это?

Конечно.

А конечно, когда вы говорите «конечно» — потому что оно должно быть знакомо каждому или просто потому что жизнь такая?

Ну, и жизнь такая, и каждому. Мне кажется, у каждого был такой момент в жизни, когда не видно конца и края.

А тяжело вам бороться с этим чувством?

Да.

Я просто, знаете, вы простите, Вика, правда. Вот, у меня милость Божия, наверное, я не могу унывать. Ну, два дня — это максимум. Вот, я просто…

Вам везет. Сейчас я тоже стараюсь больше дня, двух, трех максимум. Потому что ну всё, нельзя. Потому что я отвечаю за людей, за какие-то вещи, я не могу вот так вот сесть и унывать. Так нельзя.

То есть вам мешает чувство ответственности.

Да. Вообще, когда появился ребенок — это классное ощущение ответственности. Ты себе не позволяешь многих вещей, которые позволяла ранее.

А кстати, вот, пока мы еще в теме «Надежда», а вот что или кто, на сегодняшний день, дает вам самую большую надежду в жизни?

Надежду дает Господь. Только Он. Кто мне может гарантировать, кроме Него, такую стопроцентную уверенность и надежду.

А на человека можно надеяться?

Можно. Можно. Можно всё. Но надо все равно самой быть уверенной. И не думать, что только вот он или она, или кто-то еще…

А вот, простите, как говорится, с этого места поподробнее. Когда вы говорите «можно, но надо самой быть уверенной». То есть если мы надеемся на кого-то, то мы тем самым как бы…

С себя снимаем часть ответственности.

Снимаем с себя. Вот этого замечательного классного чувства ответственности?

Да. 100%. Я по себе знаю.

То есть в этом, получается, вся… Очень интересно, что вы говорите. То есть, получается, ну, если можно так сказать, минус надежды… мы не берем сейчас надежду на Бога, давайте ее выведем за скобки, это особая история. То есть получается, что надежда на кого-то, в общем, не очень хорошо, потому что ты как бы с себя снимаешь… Ну, что вот, он сделает или обстоятельства так сложатся.

Подстрахует.

Да.

Конечно, хорошо думать, что вот, у меня есть плечо, и если что…

Я ждал этого знаменитого плеча, которое должно появиться.

Ну, простите.

Нет-нет, это же, наоборот…

Штамп № 26.

Нет, почему. Это же фундаментальная какая-то история.

Да. Но это очень важно. Но чтобы это не было потом трагедией, если вдруг его не окажется.

Как мне кажется, я в какой-то момент понял, что подвести может вообще любой человек. Я помню, как я одному своему близкому человеку говорил с таким пафосом, что вот, я боюсь сесть, потому что я переживаю, что не окажется стула, что у меня его кто-то вытащит и прочее. А сейчас я понимаю, что в принципе любой человек может стул вытащить. И в общем, когда я это понял, мне стало сильно легче.

Ну, вы просто смирились с тем, что это произойдет. Вы же не ждете этого постоянно.

Я не жду, я просто не переживаю по этому поводу.

Ну, вы упадете и встанете.

Просто я не буду говорить: как ты мог? Я понимаю, что да, мог.

Мог. Иногда даже без злого умысла, а просто…Он действовал согласно своим обстоятельствам. Не в ваших. Я тоже это недавно поняла.

Видите, у нас с вами много общего.

Ну, это…

А вы не хотели… а вы сомневались, идти или нет на передачу.

Еще сомневаюсь.

ТЕРПЕНИЕ

Скажите, вы начинали преподавать в школе. Есть такой грех, да. Вы ушли.

Да.

Я читал, что вы говорили, как там ребята себя вели. Можно ли сказать, что вам не хватило терпения именно?

Конечно.

Можно, да?

Ну, это юношеская какая-то такая, девичья.

Вы же преподавали уже после… То есть у вас практика вам расставила точки над i.

Хотя я с детства мечтала быть учителем. Представляете?

Представляю. Я очень хорошо представляю.

И встала в эти ботинки, грубо говоря, и поняла: это не мое.

А почему? Вот из-за терпения, из-за чего вы так… Ну, почему вы так решили? Может быть, это как раз просто романтический флёр слетал, ну и Бог бы с ним.

Ну, они меня не воспринимали в роли учителя вообще. Я очень долго выглядела как ребенок, такой взгляд наивный очень у меня был. И с маленькими детьми еще более или менее. Хотя тоже ужасный был урок у меня. Ну, а с…

А в каком у вас был классе?

В 11-м.

Нет-нет, какие же маленькие дети…

Был 2-й класс и 11-й.

Ну а 2-й, что там?

Ну, там сидела на первой парте девочка, которую я хотела убить просто. Бывают такие дети.

Тогда бы вам было потом проще играть в сериале «Чикатило».

Ну, я-то не убиваю в «Чикатиле».

Да. Тоже верно.

Есть, к сожалению, дети, которые вот с рождения такие противные. Есть.

А учитель не может себе это позволить.

Вообще не может, ничего.

Ни разу.

Я потеряла контроль над ситуацией, и…

Ну, девочка-то жива, я надеюсь?

Да.

А в 11-м?

В 11-м они просто говорили, уже не стесняясь, какая я симпатичная. Вот так вот.

А вот вы с детства мечтали, а почему? Что вас привлекало?

Я хотела ставить всем хорошие оценки. Мне очень нравилось стоять у доски, красиво писать… Вот, видимо, образ первой учительницы, Екатерина Илларионовна у меня была, прекрасная. Ну, вот как-то мне казалось это так… очень красиво, величественная, женская такая профессия. Именно учитель начальных классов.

А вы собирались стать учителем начальных, да, классов?

Нет-нет, был широкий профиль. Вот после практики нужно было понять, что и как.

А вы в какой момент решили, что…

Ну, вот на третьем курсе где-то.

На третьем, да? Ну, то есть, скорее, все-таки романтическая, да, была такая у вас … ощущение профессии, желание, продиктованное какими-то такими внешними, да?

Да. И я поняла, что это тяжелый труд. Врачи, учителя — это… низкий им поклон.

А у вас, вот, и был образ первой учительницы вашей, да? Или еще кто-то, вот кто…

Нет, она, и всё. Еще у меня была очень хорошая англичанка. Потрясающая. Она учила, преподавала язык. Она включала нам «Битлз», и… И благодаря ей, вот такие азы вложила именно она.

Я был так потрясен вашим примером про «Битлз», что забыл, какой-то мне пришел в голову гениальный вопрос. Ну да. Ну, в общем, и вы на третьем курсе решили, что не ваше…

Ну, тогда уже случилось кино, «Бременские музыканты», и меня закрутило. И они мне не простили, что я отлучаюсь… Там все-таки девичий институт.

Поскольку я преподаю, и то что мне приносит максимальную какую-то радость в жизни, в профессиональном смысле. И я вот четко понимают, и даже считаю, что это такой некий критерий: ты препод или не препод. Я, когда что-то узнаю, мне сразу хочется поделиться. И вот если у человека это есть, он, скорее всего, как преподаватель может состояться. Вот  у вас помимо вот этой романтической истории, того что вы хотели, что очень замечательно, ставить хорошие оценки, что-то еще было, что вас в первой вашей учительнице привлекало…

Ну, она была очень добрая. Она как мать нам была. И я ради нее старалась всегда выучить всё. Получить «пятерку». Висеть на Доске почета в классе как лучшая ученица месяца. Ради нее старалась. Ну, не знаю, какая-то такая любовь присутствовала в классе. И мне почему-то хотелось такой же.

А никогда не возвращались эти мысли у вас?

Преподавать?

Да. Ну, преподавать или: вот надо было все-таки… нет?

Нет.

То есть как бы все-таки вы…

Умерла так умерла.

Ну хорошо. Еще одна запись в классической книге нашей с вами современности, в Инстаграме (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), в вашей. Вы написали: «Принять текущее положение дел и не роптать — вот самое тяжелое для меня». Это тоже про терпение? Или про что-то другое?

Ну, да, про смирение, терпение. Ну вот, как есть, так есть. Значит, так и должно быть. Это лучшее в данный момент для меня.

И вам сложно это принять, да?

Нет, наоборот, мне сейчас стало легче. Когда я это понимаю, сначала идет реакция первая, что переломить ситуацию. Но вот как только… чем раньше я понимаю, что это так надо и лучше, возможно, сейчас для меня, то как-то легче становится.

А вот… ну, поскольку все-таки когда-то вы говорили, что сложно не роптать, а вот ваш этот ропот, он в чем выражался? Вот в том что вы хотели переломить ситуацию…

Ну да, что я не заслуживаю этого, ну почему. Я так хотела, чтобы было лучше.

Я так хотела ставить всем «пятерки», а мне тут прилетает…

Да, я так и стараюсь. Возможно, что-то не получилось. А меня еще больше наказывают. Ну, только потом понимаешь, почему, за что и как.

Вы в одном интервью, уже не в Инстаграме (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), не переживайте, вы сказали: «Ну, мы же взрослые люди, многое пережили уже». А когда у вас появилось это чувство, что вот, ну, я взрослый человек, я много пережила?

Недавно. Ну, опять же, я вот надеялась на кого-то. И когда я поняла, что не надо, что надеяться надо на себя в первую очередь, и вот, видимо, момент взросления тогда и произошел. Что всё. Только я, и никто другой не исправит ситуацию. И несет ответственность за свою жизнь. Вот я несу ответственность, только я. Если другой человек, люди, обстоятельства помогут, будет классно. А так я должна одна. Всё.

А это не вызывает чувства одиночества?

Вызывает.

Вы одинокий человек?

Стараюсь ею не быть. Потому что это мешает.

Ну а это же не про «стараюсь быть или не быть», это про внутренние ощущения.

Ну, я думаю, что каждый человек одинок, где-то там. Ну, я по себе сужу. В чем-то. Часто надо побыть одной, конечно. Но был момент, когда я была одинока, очень. Именно внутренне. И сердце так заросло, там наросло всего. И очень сложно потом оттуда выходить, чтобы она оттаивала, оказывается, это очень сложно. Потому что сердце черствеет от этого одиночества. Защитная реакция — боишься боли, не хочешь ее больше. Потому что в какой-то момент жизни у каждого человека ее много, так складывается. Это твой урок. И выйти из этого всего — это очень тяжело.

А как вы думаете, вы себя хорошо знаете?

Нет. Лет до тридцати я думала, что я знаю про себя всё, про людей, про обстоятельства, что я очень хорошо разбираюсь. Но чем дальше, тем больше я понимаю, что я ничего не знаю о людях. Вот здесь и сейчас. Только сейчас.

А что это значит, что ничего не знаете?

Не то что ничего не знаю. Что человек вправе поступать, как он волен. У него есть воля, свобода воли. И опять же, когда общаешься с человеком, ты как-то предполагаешь…

Как он себя должен… поведет.

Да. Как бы тебе бы думалось, чтобы он, чувствуя тебя, должен догадываться и в связи с этим поступать соответствующе. Но на самом деле он так не должен.

Не должен или не будет выполнять что-нибудь?

И не будет. Он будет как будет. И это надо принять и не надеяться. Нужно вот как-то не давать себе вот такие крючочки забрасывать.

А когда вы сказали, что вы не очень хорошо себя знаете, вот вы что имели в виду? Вы не знаете, как вы можете поступить?

Нет, я знаю, как я могу поступить. Но обстоятельства разные бывают. Искушения бывают. И организм может реагировать по-разному.

Вопрос из серии актуальных. Вот пандемия какой-то новый опыт терпения вам помогла приобрести?

Ой, пандемия для меня шикарный период, оказался шикарным. Во-первых, я вышла замуж. Я встретила человека, в пандемию именно, о котором я долго молилась. У меня случился «Чикатило». (Смеются.) Простите, вы меня раскололи… Это звучит потрясающе. Ну, во-первых, я вышла замуж; во-вторых, у меня случился «Чикатило».

Браво! Это мы возьмем в анонс.

Вообще очень много хорошего произошло.

Безусловно. Но после «Чикатило», мне кажется…

Между первым и вторым.

Нет, ну…

Терпение — физически, да, было сложно. Ну как, ты заперт в квартире. Но это был прекрасный период все равно. У меня изначально, вот когда объявили, 16 марта, по-моему, когда школы закрылись, когда вот магазины и так далее. Страшно было куда-то выходить. Я не боялась, но вокруг… У меня родители. Вот как это всё нагнеталось. Эти перчатки в два слоя, маски. Я не боялась этой заразы. Хотя я и переболела все равно. Было ужасно, что мы, оказывается, такие слабые люди, что какая-то зараза может нас посадить дома, взаперти, в тюрьме. Это сложно. Каждый же человек думает, что он свободен. Оказалось, нет. И нам это показали хорошо. Поэтому внутри даже этой пандемии можно почувствовать свободу. Как оказалось.

И как вы ее почувствовали?

Ну, опять же, смириться, и принять: значит, так надо. Всё, и ты существуешь в рамках… И ты понимал, что это же закончится. Вот и всё.

Но вот при этом, наверное, для каждого из нас было что-то самое сложное вот в этом ограничении, что сложнее всего терпеть. Вот для вас что было сложнее всего терпеть?

В первый момент я не понимала, как вообще дальше будет жизнь складываться. Потому что работы не будет. У меня нет работы на постоянной основе. Я как фрилансер.

Сложно снимать фильм по Zoom.

Хотя многие и снимали. Я даже кастинг проходила, пробы, на такой проект. Но это несколько актеров из многомиллионной армии. Поэтому я считаю, что Господь меня любит. Он мне послал такие подарки шикарные.

А вот вы сейчас сказали: из многомиллионной армии. А как вот осознавать себя одним из многомиллионной армии? Это вот какие чувства у вас?

Я не думаю над этим вообще. Если об этом думать… Мне как-то… ну как? Как в любой профессии. Ну у нас просто еще ýже круг и меньше предложений, соответственно. Мне кажется, что на каждого найдется свое дело. Мне так кажется. Надо дождаться.

ПРОЩЕНИЕ

Мы все родом из детства, как известно. И вот вы как-то говорили, что, вот, если я правильно это понял, что вот детские обиды, они с возрастом не деваются никуда. Это вот как вы это ощущаете, это о чем?

Это формирует личность. Если бы не было комплексов, личности бы не было, мне так кажется.

То есть это хорошо.

Да.

Обиды.

Да.

Обиды — это хорошо.

Ну, если ты ее понимаешь и идешь дальше. Если ты в ней живешь — это, конечно, плохо. Вообще, быть обиженным на мир — это очень тяжело. Мне жалко этих людей, потому что столько вокруг света, а они живут в обиде. Жить в темноте.

А вас легко обидеть?

И да, и нет. Близкие могут. А так я стараюсь не обижаться. Не видеть. Ну, потому что я могу кого-то тоже обидеть, не специально, надеюсь. Случайно, по глупости, не подумав.

Есть же такой стереотип, для простых смертных. Что мир искусства, мир кино, театра — это вот такой ну чуть ли не клубок змей, с постоянными обидами: а она у меня забрала мою роль и так далее. Вот давайте так: насколько это правда? И если в этом есть элемент правды, как вы с этим живете?

Ну, у меня не было прямо таких откровенных выяснений отношений. Но были всякие случаи в жизни. И люди обидчивы, правда. И мстительны, это тоже правда. Ну как, как — никак. Улыбаться.

Улыбаться.

И дальше сидеть, работать. Рядом, в гримерном кресле.

А вы можете ради сохранения отношений отказаться от роли?

Ну, всё зависит от ситуации конкретной, конечно. Ну, вообще, я, наверное, могу. Наверное. Я так надеюсь. Ну, у меня не было такого случая, чтобы был какой-то принципиальный момент. Хотя, вы знаете, это потом все равно не то что не ценится — неправильное слово. Этот человек идет дальше, и он считает, что так и нужно было. Как должное воспринимает. Поэтому жертвенность в этом смысле, в работе надо… очень… это такой тонкий момент.

Я просто сразу вспомнил одну свою жизненную ситуацию, когда я там предлагал что-то сделать, и мне человек тогда сказал вполне определенно: «Они этого не оценят».

Ну да, на самом деле, я стараюсь не думать о том, что люди думают обо мне. Хотя в какой-то момент это играло в моей жизни роль.

Я вот не могу не думать, у меня не получается.

Ну, я думаю все равно, но не в том объеме и не так близко стараюсь. Потому что жизнь одна, и она твоя, и у тебя есть задача, и у тебя есть работа, и ее надо делать. А кому-то она все равно не понравится. Кто-то на тебя обидится, все равно. Даже я могу не знать этого. Ну что ж, теперь не делать ничего или не браться за эту работу, если она тебе очень нужна? Может быть, она мне очень будет нужна. Я не знаю. Если будет такой момент в жизни… Я все взвешу. Я вообще такой человек, я долго обдумываю.

А скажите, а у вас были в жизни ситуации, когда вам было очень тяжело попросить прощения, вот прямо никак не получалось?

Да. Перед мамой. В детстве. Ну, меня мама очень строго воспитывала с папой, она меня в жестких рамках держала. Я ей благодарна за это. Но на тот момент мне казалось, она несправедлива. И я принципиально стояла на своем.

Но это вот вы про какой возраст сейчас говорите?

Ну, подростковый как раз. Ну, она права, конечно. Но можно было помягче.

А вы стараетесь помягче?

Я вообще мягкий человек. Да-да-да. Но я сейчас стараюсь эту мягкость убирать в отношении дочери, то, что касается именно каких-то дел. Так, я ее очень люблю, и я обожаю, и целую, и обнимаю. Постоянно. Ей это не нравится. Она мне обещала до 35-ти лет, что она будет разрешать мне ее целовать.

А дальше уже…

Да.

А с другой стороны, были ли у вас ситуации, когда вам было очень тяжело простить? Ну вот невозможно.

Ну конечно.

Или не смогли, может быть, вы простить.

Нет, вы знаете, уже простила. Ну, я надеюсь. И легче. Опять же, просто потому, что этот человек поступил так, как он поступил.

То есть вы смирились, согласились с тем, что вот у человека есть это право так поступить и это не должно вызывать у вас какое-то чувство непрощения, так?

Ну да. Ну вот он такой человек. Ну я себе же жизнь отравляю этим.

А вот тогда, понимаете, возникает вопрос, который у меня в этой теме всегда, мы всегда на него выходим. Очень простой и прямой вопрос. А что значит — простить? Ну кто-то говорит: не желать человеку зла. Да. Кто-то говорит там: не помнить обиды и так далее. Вы как, вот вы же так очень уверенно сказали, что вы простили. Это что значит, что поменялось?

Я приняла то, что он так поступил. И это мне пошло во благо, в принципе, потому что я переболела этот момент. И вот я помню, этот щелчок у меня был.Я даже сама себе говорила: надо отпустить эту ситуацию, отпусти, отпусти. И не получалось, очень долго. И я в какой-то момент, я прямо помню, раз — и мне даже задышалось. Потрясающее чувство. Я не знаю, что это такое, конкретно. Но я очень долго об этом просила, чтобы это ушло, это мешает жить невозможно. Это прямо душит. Не могу сказать, что такое прощение конкретно, вот что надо сделать. Надо молиться, наверное, в первую очередь, просить Бога, чтобы Он дал сил. Ну, наверное, отпустить. Вот, простить — это сказать: иди с миром, иди с Богом. Как есть, так есть. Потому что это опять же формирует нас. Без этого я бы сейчас не была той, какая я сейчас. А какая была бы я, неизвестно, лучше, хуже. И оно уже есть. И всё. Это данность.

Ну, давайте тогда про «Чикатило» поговорим.

Давайте.

А как вы думаете… Я ведь не случайно это, что называется, сберег для темы «Прощение». Должно прийти время, чтобы такой фильм был снят. Это ведь довольно страшная история. И… ну как вы понимаете и наверняка и слышите, и читаете, неочевидное для людей, что у художника есть право обращаться к таким темам. Не происходит ли неизбежная романтизация… Вы сказали, что вы должны полюбить своего героя, да? Вполне возможно, что это относится и к герою, играющему других персонажей, и к зрителю. Ведь, по большому счету, когда вы художественно убедительны, вы заставляете нас, зрителей, вашего героя любить. Вот я, например, пока не прочитал «Эру милосердия» Вайнеров, для меня вот в детском моем восприятии Глеб Жеглов, великолепный, в исполнении потрясающем, на мой взгляд, Владимира Семеновича Высоцкого, был, говоря штампованным языком советской школы, абсолютно положительный персонаж. Ну, может быть, потому что он там практически всех переигрывал в этом фильме, на мой непросвещенный взгляд. Но он там совершает нравственно очень сомнительные поступки. Но вот эта опять же, как мы сегодня бы сказали, харизма Высоцкого, она абсолютно не оставляла мне шансов, так сказать, я влюблен до сих пор в этого героя. Который там просто убивает человека, ну, фактически несправедливо, не могу сказать — невиновного. Вот не происходит ли здесь романтизация героев, в вашем фильме?

Да, есть такая опасность. Есть. Видимо, поэтому никто не знает, где похоронен Чикатило. Чтобы не было никаких паломнических туда…

Для вас это было проблемой, когда вам предложили это? Вы вот осознавали… вы думали над этим, прежде чем согласиться?

Первое, о чем я подумала, что это очень страшная история, я помню с детства еще. Второе: меня успокоило, что я никого не убиваю, что я не играю жертву, это тоже важно. Потому что я боюсь очень вот этих всяких кровавых сцен в кадре. Я подумала про то, что вот, мы как-то романтизируем это всё. Но поверьте, мне так кажется, я надеюсь, что мы снимали этот фильм, не романтизируя его все-таки. Ну, это ужасно, это мерзко. Дмитрий играл так, что… ну, это страшно. По крайней мере, мне находиться было с ним рядом на самом деле в кадре даже страшно. Вот как Дмитрий справлялся с ролью — это очень интересно. Хотя он такой профессионал, что он сбрасывал это всё быстро. Он же играл и сцены насилия же. Он очень смелый. Я даже завидую ему. Потому что у меня нет такой смелости. Ну, люди все разные. Есть неадекватные и адекватные…

С вами сложно спорить, как говорил один мой профессор.

Поэтому они могут увидеть там то, чего мы не закладывали, не вкладывали.

И это тоже неизбежное… всегда в искусстве так.

Всегда найдется тот, кому не понравится, кто очернит, поругает, сейчас это все очень любят делать. Похвалить — редко кто находится. Мне кажется, мы снимали так… может быть, у других бы так не получилось.

Ну хорошо, а в чем смысл? Вот мы разобрались с тем, что, понятно, по крайней мере, нет никакой авторской задачи романтизации. Понятно, что, если ты задаешься вопросом, что автор хотел сказать, ну, смотри фильм, сериал, читай книгу — и делай для себя вывод. Но тем не менее какая-то осознанная задача есть. Вот Андрей Сергеевич Кончаловский, например, когда он снимал фильм «Рай», он говорил, что ему была интересна тема эстетизации зла. И это потрясающее исследование. Это выдающийся фильм. Вот вы, как участница, вы, как член команды, вы очень любите, да, это слово, «команда»…

Потому что кино — это команда.

Никаких, так сказать, возражений. Вот вы какую цель преследовали?

Мне было интересно прожить небольшую жизнь вот этой героини. Потому что это советская среднестатистическая семья, простите. И многие семьи так и жили. В принципе, Чикатило — это продукт того времени. Может быть, у нас есть еще Чикатило, о которых мы не знаем. И как люди существовали, не общаясь практически иногда в семье, как чужие люди. Я хотела понять моменты, связанные и с моей семьей, вот как мы жили в то время, чего мы были лишены, и как люди выживали просто в этих условиях.

Что бы вы хотели, чтобы зритель понял, благодаря вот вашей игре, фильму этому?

Чтобы он увидел, что такие люди могут… Не бояться, в принципе, людей. У нас не было задачи, чтобы человек начал быть осторожным…

Озираться по сторонам, да?

Да, и искать в каждом втором Чикатило или какого-то извращенца, нет. Но как важно в семье сохранять любовь, климат. Нельзя терять вот эту нить, чтобы люди видели, не отпускали детей, возможно, куда-то. И так мы все запуганы, на самом деле. Такие реалии у нас… Потому что были моменты, когда она могла его… как это… открыть и остановить. Потому что там были такие следы крови и пропадали ножи из квартиры. Но она почему-то думала, что с ней этого не может произойти. Как многие из нас думают, что ну со мной это точно никогда не…

Ну, это то что называется эффект третьего лица: это всегда с кем-то, не со мной.

Да. И как важно общение с мужем в семье, что это не посторонний человек, который с тобой разделяет…

Которого надо накормить, да.

…да, жилплощадь. Но очень важно в семье — это работа, это постоянное общение. Не допустить. Возможно, жена могла, вот увидев какие-то моменты, предотвратить количество, может быть, если бы она его раньше как-то бы раскрыла. Потому что они очень странно существовали. Очень странно.

У меня есть еще один вопрос, и я перестану вас «чикатильничать» здесь. Он, может быть, более простой, а может быть, нет. Относительно недавно одна журналистка известная, такая общественная фигура, она взяла интервью у… ну, того кого принято называть маньяком, освободившимся.

А, я поняла.

И это интервью, оно тоже, в общем, вызвало большие споры.

Да.

Кто-то говорит, что это не журналистика, журналист не имеет права этого делать, потому что невольно человек преподносится как герой и так далее. Вот все-таки мы понимаем, что есть искусство… мы с вами сейчас говорим про сферу искусства, которое, как учил нас Юрий Михайлович Лотман, преступление на сцене — это не преступление, это исследование преступления. А журналистика, тут я могу более уверенно говорить, имея отношение к коллегам по цеху, как бы мы ни называли это искусством, это все-таки, это ремесло, это другая история. Потому что здесь ты не создаешь образ, ты беседуешь с реальным человеком, отсидевшим в тюрьме за… Вот есть ли, на ваш взгляд, эта разница. И вот вы, скорее, согласитесь с тем, что это правильно и позволительно, такая журналистская работа, или недопустимо? Тем более имея вот этот опыт кинематографический.

Я согласна, что это немного другое. Я не могу судить, но можно рассуждать…

Вы не видели это интервью?

Я не видела. Я не хотела, если честно. Мне не хотелось. Эта журналистка, она любит провокации.

Ну, это неплохо для журналиста.

Да. Но есть грань для меня. Вот она, мне кажется, его романтизировала чуть-чуть. Ну, то есть она показывала его с тех сторон…

Откуда вы знаете, если вы не смотрели?

Ну, я… ну так, я видела зарисовки или анонсы, что-то такое. Но я не хотела в него погружаться, потому что я бы тогда его стала оправдывать. Потому что это реальный человек. Для себя.

Почему бы вы его стали оправдывать?

Ну не оправдывать. Увидела бы в нем человечность, опять же какие-то комплексы, недолюбленность…

Я был бы очень плохим журналистом, если бы я вам не вернул вот вашей фразы: а разве кто-то недостоин любви?

Достоин. Я не… Он достоин любви, но я бы не хотела… Он есть, я его не ненавижу, не проклинаю. Но погружаться в него я бы не хотела.

Но впускать в свое сердце вы не хотите.

Да. Ну, я ему не желаю зла. Я не желаю ему убийства, высшей меры, так скажем. Потому что он человек, и тоже… возможно, Господь его оправдает. Я не знаю. Я не знаю. Но я бы не пошла брать у него интервью.

И славно.

Да.

ЛЮБОВЬ

Вы в одном интервью сказали, что вы очень надеетесь, что Варя, дочка, всегда будет вашим другом и что вы очень бы не хотели разорвать нить, которая вас связывает. Мы уже поняли, что у вас есть договор о том, что до 35-ти лет вы можете ее обнимать, целовать. Но все-таки, а вот, что вы будете считать таким разрывом? Вы же прекрасно понимаете, что Варя вырастет.

Если у нее появятся другие идеалы, не в которые она сейчас верит, и в которые я верю, а другие, я не буду это слово произносить. Мне запрещают. Если она будет верить в другое. Если она…

Верить — вы говорите в смысле каких-то религиозных идеалов?

И религиозных тоже. Хотя я ее буду любить всегда, даже если… как бы она ни поступила. Моя связь с ней не порвется. Главное, чтобы она ее не разрубала намеренно и специально. Я могу отойти, но не бросить, никогда. Вот эта нить, когда она просто подойдет и возьмет меня за руку. Вот это очень важно. Я надеюсь, этого никогда не будет.

Благодаря Варе что вы узнали нового о любви?

Ой. Я вообще считаю, что женщина, ее миссия — это рожать. Что, не родив, ты не познаёшь мир. Глубину, ширину, высоту, я не знаю... Горизонта не видишь. Ты живешь где-то тут приземленно и не знаешь, на что потратить свою жизнь, какие еще в жизни удовольствия ты не познал. А когда ты рожаешь, ты как-то перерождаешься, что ли. Женщина проходит прекрасный опыт. Мужчины, к сожалению, не проходят его. Но вот для меня это было как такое перерождение меня. У меня смысл появился. У меня любовь стала намного шире. А вот, произошло какое-то… ну, переосмысление, наверное, не очень правильное слово, но я сейчас другое не могу придумать, отношения к маме?

Да. Я даже в себе ее слышу. Я когда что-то говорю, и у меня так: ой, это ж у меня мама так говорит. Даже интонационно.

То есть, вы это стали ловить уже… Ну то есть когда вот вы стали мама, вы поняли, что это оттуда тоже, да?

Да. Такая прямо связь. Здорово.

Ну так и не переживайте, у Вари тоже вы будете все время так или иначе звучать, никуда от этого не деться. А если я правильно понимаю, вот есть такая актерская… актерское задание, какие-то этюды, вот такой этюд сыграть. Но вот если есть задание сыграть этюд под названием «Любовь». Вот вы что бы сыграли?

Одиночный этюд?

Одиночный. А вот, простите, это важное профессиональное уточнение. Одиночный.

Для меня любовь — это широкое понятие. Это скорее… в первую очередь, это к Богу. Это Божественная такая энергия, так скажем, дар. Я не знаю, как его сыграть. Почувствовать можно. Если будет крупный кадр — глаза. И через глаза я бы смогла передать. Через сердце. Но это должна быть такая очень… атмосферная такая штука. Ее почувствовать можно. Сыграть это —вряд ли. Как ее сыграешь. Это либо да, либо нет. Либо настоящее, либо нет. Мне так кажется. Или подойти к тяжелобольному, взять за руку и просто постоять с ним, это любовь, мне так кажется. И это очень сложно сделать.

Сделать в смысле — в жизни, или сыграть это?

Сделать. А сыграть… нет, сыграть лучше не надо.

Это как один мой гость, замечательный наш врач, академик Чучалин, вспоминал про Боткина. Доктор Боткин держал руку солдата, который умирал, и он не мог ему никак помочь. Он просто сидел с ним и держал его за руку.

Да. Потому что мы ходим в больницу святителя Алексия, в паллиативное отделение. И это очень сложно. Сложно… подойти сложно. Ком в горле и… каждый раз там кто-то уходит. Это очень сложно. И они там лежат и ждут тебя, когда же ты придешь. И мы туда ходим, стараемся часто. И мне кажется, одно из проявлений любви — это вот это. Когда… Не к детям, детей любят все. Стариков — не все. А мы все там будем. И ты смотришь на них — и ты боишься этого очень. И очень важно, чтобы кто-то был рядом, за руку подержал.

А вам кто-то предложил туда пойти или как…

Да. Я всегда хотела что-то такое делать. У меня были слабые попытки благотворительности, так скажем. Но мне кажется, и то я… я еще один шаг только сделала. Потому что надо еще и еще. И это очень тяжело делается. Это так больно иногда.

Оттого что вы страдания видите, вы не можете сделать ничего?

Ты видишь страдания и как человеку тяжело уходить. Это очень больно. Ну, это только так, сердце, можно как-то… чтобы оно оттаяло. Чтобы вот эти наросты все сходили. Чтобы вот сердце задышало опять, запульсировало, что ли. Потому что любить можешь кого угодно, кто тебе нравится. А вот там, мне кажется, то, что называется ближний. Потому что там может оказаться любой человек. И дай Бог, чтобы рядом были близкие. Когда их нет — это страшно. Мне каждый раз, вот, я уже туда хожу около года, и каждый раз мне тяжело. Вроде я там знаю персонал, медсестер. Но больные новые, кто-то дольше лежит, кто-то меньше, кто-то выписывается, чаще не выписывается. Ты к кому-то душевно как-то проникаешь и ждешь тоже встречи с ним, как у него дела. И когда ты приходишь, его нет — это очень тяжело. И… Ну, если к этому проще относиться. Чтобы не погружаться. У меня задача в глубину идти. И я это делаю не ради себя. Ну, потому что Христос сказал. Когда лежит старик или женщина, которая буквально вчера была красавицей, в статусе и так далее, и ты видишь, как она увядает…

И ей очень страшно, и она не хочет умирать.

Да. И в какой-то момент она смиряется. А есть бабушка, которая была иллюстратором к детским к книгам, и у нее страшная болезнь с глазами, она не видит, и она постепенно тает на глазах. И при этом она продолжает что-то говорить, есть. И вот я помню последнюю встречу с ней, как я ее взяла за руку, и как она отреагировала, вот телом, потому что у нее все закрыто было лицо. Ну, это навсегда со мной останется.

Спасибо большое. У нас финал. Вот такая ситуация, представим, что к вам подходит Варя и задает вам вопрос, на который вам хотелось бы, чтобы она сейчас не знала ответа. Она что-то про вас прочитала в интернете, и это тема, которую вот вы сейчас не готовы с ней обсуждать, Вам кажется, что время не пришло, Вам не хотелось бы, чтобы она знала ответ. «Рассказать нельзя промолчать» — где вы поставите точку?

Ох. У меня была такая ситуация.

Я страдаю прозорливостью.

Первая у меня реакция, конечно, я не хочу ничего говорить ей. Ну, она у меня такая открытая и прямолинейная девочка в отличие от меня. И она говорит: «Мам, ну, что такого?»

Говори. Колись.

«Ну, мы же с тобой … ты же говоришь мне всё тебе рассказывать. Ну, и ты мне рассказывай». И я так собираю себя в руки. Поэтому рассказать, нельзя промолчать.

Спасибо большое. Это была Виктория Богатырева. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.

Фотографии Владимира Ештокина