Играть роль или жить ею? Допустимо ли копирование чужих произведений и стоит ли искать злое в добром? Об этом и многом другом поговорили Наталья Белохвостикова и Владимир Легойда в программе «Парсуна».
«Парсуна» — авторская программа председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.
Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать парсуны наших современников. И сегодня у нас в гостях — внимание: Наталья Белохвостикова. Наталья Николаевна, здравствуйте!
Здравствуйте!
Как я рад вас видеть.
А я как рада!
Спасибо большое. Пять частей у нас в программе, я вам говорил перед записью: вера, надежда, терпение, прощение, любовь — это связано с окончанием молитвы Оптинских старцев, помните: «Научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать, любить». И перед тем, как мы к теме веры перейдем, я хочу вас попросить по такой традиции нашей программы уже, я не хочу использовать слово «представиться», потому что в случае с вами оно вообще будет кощунственно звучать, но ответить на вопрос, что для вас в такой, простите за выражение, самоидентичности, является самым главным, вот вы кто? Как бы вы на этот вопрос ответили сегодня, здесь и сейчас?
Кто я? Знаете, у меня был один фильм «У озера», первый, и там Владимир Петрович Жаков говорил моей героине такие слова, он говорил: «Нельзя всю жизнь прожить у озера». И я все чаще и чаще сейчас вспоминаю именно эти слова, которые были от меня много десятилетий далеко-далеко, и я только сейчас начинаю осознанно понимать, что мир так велик и правда нельзя всю жизнь прожить у озера. Я очень хочу верить, что вот та я сейчас совсем не та, которой меня знают и которой я была какое-то время назад. Я очень изменилась, по разным обстоятельствам — творческим, жизненным, иным, и я очень верю в то, что мне удается нести в этот мир добро, добро и сочувствие, сострадание, своей жизнью, своей семьей, мне очень хочется верить в то, что эти лучики, которые исходят от меня, они, может быть, и кого-то достигнут, может быть, кто-то тоже поймет, что это, может быть, и есть самое главное на свете.
ВЕРА
Вы сказали, что много произошло изменений по разным причинам, связанным — жизненным, еще каким-то. А вот эти изменения как-то связаны с появлением веры в вашей жизни?
Они связаны, но вы знаете, я ведь человек советской поры, я с 10 месяцев прожила в Лондоне, папа — посол, дипломатическое детство до 16 лет и все вытекающие отсюда последствия. Но в моей семье были бабушка и дедушка, и был дедушка. Мне сейчас до слез жаль, что я прожила с ним всего десять лет, шесть из которых меня не было в России. Он был… работал на железной дороге во время войны, он был совершенно простым человеком, и я никогда не забуду, как в Вербное воскресенье, когда — если вы помните это время, вы знаете, помнить не можете, знать можете — он где-то покупал вербу и с гордостью по Садовому кольцу вот так нес этот букетик. И я это помню, и я это вспоминать стала сейчас, может быть, не 20 лет назад, не 10, позже, но то, что дедушка был совершенно уникален я знала всегда, потому что, когда мы жили на даче летом, рано-рано утром он просыпался в воскресенье и три километра он шел в церковь на службу. И вот я, ребенок… почему я говорю, что мне очень жалко: мне очень жалко, что я с ним не поговорила, мне очень жалко, что-то, что он знал, он мне не сказал, мне очень жалко, что я недопиталась его верой и его каким-то великим знанием… Да, я понимала, что дедушка делает что-то очень смелое, это я понимала. Что люди этого сторонятся и стесняются — понимала. Но, знаете, когда в моей жизни происходили разные события, разные, мне все время казалось и кажется, и есть знание, что он рядом, вот он рядом, он, и я это ощущаю эмоционально, физически, теплом, какими-то поступками, которые вокруг меня совершаются, которые могли бы не совершиться или совершиться совершенно страшным финалом, а мне кажется, что что-то происходит, — и вдруг происходит то, что должно было произойти. Я не знаю, может быть, это нелепо, может, это моя эмоциональная актерская сущность, но я думаю, что это не так, я думаю, что это не так.
Наталья Николаевна, а почему вы сказали, что вы не тот человек, каким вас знают, и вы сказали, что вы сейчас не тот человек?
Может быть, в жизни каждого человека, а может быть, не каждого, может быть, у меня произошла, знаете, переоценка ценностей — это банально. Я многое для себя иначе увидела, я поняла, что главное — совсем не то, что когда-то казалось. И… как бы мне точнее сказать... может быть, тоже банально, но главное то, что ты можешь принести в этот мир собой. Ты же приходишь в этот мир для того, чтобы что-то произошло, ты ведь не случайно здесь, наверное, у каждого есть своя миссия, ты для чего-то, и после каких-то, может быть, трагических событий в моей жизни, может быть, счастливых событий в судьбе мне захотелось — я не знаю, получится у меня или нет, может быть, не получится, — мне захотелось поменяться, мне захотелось поменять, мне захотелось изменить, мне захотелось жить другим.
А вот для вас существует проблема профессии и христианского отношения к жизни, когда говорят, что игра, актерство… нередко кто-то, кстати, уходил из профессии, кто-то пытался уйти из профессии, когда это переосмысление происходило. Вот у вас это переосмысление — оно было связано с новым пониманием профессии?
Нет, я должна сказать, что когда я занималась этой профессией — я понимаю, о чем вы говорите, — мне всегда казалось, что то, что я делаю, а все мои картины — они несли любовь и верность, и какую-то доброту, и мне казалось, что если человек придет в зал и будет это смотреть, и вот эта искорка Божия возникнет, то, может быть, он напитается вот этой эмоцией моей. Я практически не играла ролей, которые были против моего сердца, против моей воли, то есть против меня той, какая я есть, поэтому об этом я не думала. Вы знаете, я подумала когда, что, наверное, это мне становится немножко скучновато и неправильно, — вот в последние годы, когда я поняла, что то, чему меня учили, и то, что я люблю, и то, что я ценю и то, что для меня главное, может быть, ради чего я много очень лет потратила и рвала свое сердце, что это перестает быть интересным, интересно другое, а вот то, что мне интересно другое, мне перестало быть интересно. И вот тогда я стала вспоминать, что мир велик.
НАДЕЖДА
Мы с вами, знаете, так очень плавно подошли к следующей нашей теме «надежда» и когда вы сказали о своей надежде, что то добро, которое вы пытаетесь передать, оно должно быть воспринято, это в каком-то смысле был ответ на мой вопрос о том, дает ли искусство надежду людям. Вот у вас для современного кино нет слов надежды, для того, что сейчас выходит в основном у нас, может быть, в мире.
Нет, ну надежда должна быть всегда, просто… мы меняемся все, и то, что…
Ну вот вам что-то интересно из того, что сейчас происходит в мировом кинематографе, в российском кинематографе?
Нет, естественно, мне интересно, что происходит в кино, происходит в каких-то… как бы это даже не так обидно сказать, в каких-то технических вещах. Естественно, мы об этом не могли думать, потому что, когда мы снимали «У озера», Герасимов снимал на берегу Байкала сцену, мою сцену, и мы камеру нашу, русскую камеру, накрывали ватниками, чтобы звукооператор мог меня слышать. И вот на берегу озера, ночью, в 12 часов мы снимали дубль, где Лена говорила: «Откуда, откуда, откуда, откуда эта тоска?» И когда звукорежиссер сказал: «Сереж, я ее не слышу», он сказал: «А я ее слышу», он сказал: «Давай снимем еще дубль», на что Герасимов сказал: «А мне не надо». И это было для меня, я сейчас говорю — у меня мурашки по телу, вот это главное. Все равно, что бы там ни происходило в кино, мне кажется, все-таки главное — это душа человеческая, и пробуждение каких-то истин в ней, и постижение мира в себе, и открытие этого мира для других. Естественно, мне нравится, мой сын ходит, смотрит и получает наслаждение.
Но у вас от чего-то мурашки бывают?
Нет.
Вот, собственно, что я хотел спросить. Знаете, для меня всегда было очень интересно — жизнь актера и его героя. Ведь, с одной стороны, я понимаю, вот когда, допустим, Михалков говорил мне: «Вот говорят: ой, она так прекрасно играет, ее после каждого спектакля увозит скорая». Он говорит: значит, девушка ошиблась профессией, потому что, говорит, ну как — а если надо десять дублей, ее же просто не хватит. А с другой стороны, старший брат Никиты Сергеевича недавно сказал про героя своего фильма, что он не играет — он живет. Вот вы для себя как решаете, как здесь: играет, живет? Что правильнее?
Живет.
Живет?
И опять экскурс в первый фильм «У озера». Мы снимали картину полтора года, полтора года, картина шла 3 часа 2 минуты, без меня было в картине 2 сцены. Менялись партнеры, менялись сезоны, менялись декорации, менялись гримы и так я прожила в этой вере, и Герасимов был гениален в том, что он говорил: «Никогда не играйте в нескольких картинах, поверьте и живите в одной вере. Вы должны год-полтора, на сколько вы решились — вот картина, вы должны прожить в этой вере, потому что вы — одна команда, и если ты не смотришь в глаза человеку, который в тебя поверил, и не доверяешь ему — ничего не будет. Вера, вера». И когда мы закончили снимать, он подошел ко мне тихонечко и сказал: «Знаешь, что, я учил тебя (я была студенткой), ты сейчас, вот полгода приходи в институт каждый день, ходи на физику, химию, политэкономию, историю партии, танец, вокал — это все твои предметы. Ничего не играй. Ничего не играй». У меня был шок.
А почему он так сказал?
Потому что я была Лена Бармина, я говорила, как Лена Бармина, я поворачивалась…
То есть вы не расстались с героиней своей?
Нет, нет, он настолько погрузил меня в этот мир, и он научил — как, вот я так проживала свою жизнь дальше. Дальше я так же погружалась в другие роли. И полгода мудрый человек, великий педагог: «Молчи, не играй». И ровно через полгода мы начали делать «Красное и черное», я играла Матильду, мы сыграли диплом, а потом фильм вышел «Красное и черное».
Терпение
А можно сказать, что терпение — это ведь для дипломата профессиональное качество, что оно вам, что называется, по наследству передалось, или все-таки это уже самостоятельно обреталось? То, что вы видели в семье, это помогло терпению?
Наверное, отчасти, конечно… конечно, потому что главный завет моего отца был — крепко держать спину и улыбаться, что бы ни происходило в моей жизни. И… наверное, я никогда об этом не думала, наверное, терпение — это то, что с первых месяцев жизни в меня было вложено, потому что… это очень тяжело, когда родители далеко, это очень тяжело, когда ты как бы сама должна много решить и, главное, их не подвести, и главное, быть достойной тех людей, которые папа и мама. Это непросто и это —да, это терпение. И все так и длится, я благодарна вам, что вы это слово назвали, я никогда не ассоциировала все, что происходит с этим словом, оно у меня почему-то не рождалось.
А есть же такое клише, что для актерской профессии это очень важно терпение, это не так?
Нет.
Нет?
Терпение почему в актерской среде?
Ну потому что, я не знаю там, есть режиссер, есть дубли — это все ведь требует…
Это счастье. Ну что вы. Дубли — это счастье, пять часов грима — это счастье. (Легойда смеется.) Ну, можно сказать: да, терпение, потому что пять часов грима, потом мы с Игорем Костолевским шли в Париже по улицам, и нам нельзя было есть, нельзя было разговаривать, нам нельзя было смеяться, потому что морщинки после пластического грима идут не так, как у нормальных людей, а вот так. (Показывает руками.) И гример подбегал к режиссеру и говорил…
«Они опять улыбаются», да?
Нет, он говорил: «Грим устал, съемка закончилась» — грим устал.
А вы говорите, терпения не нужно. (Смеется.)
Ну, это не терпение, все-таки это счастье.
Наталья Николаевна, 19 лет вам было, когда госпремию вы получили СССР?
Двадцать.
Двадцать?
Двадцать.
Двадцать — это все равно рекорд.
Только двадцать лет исполнилось.
Рекорд, и он никогда уже не будет побит. А вот славу, известность вам приходилось терпеть, это тяжело, вот эти самые медные трубы, про которые говорят, вы чувствовали это испытание?
Никогда я про это ничего не понимала и не поняла, и до сих пор не поняла. Вы знаете, что я поняла: Герасимов меня не утверждал на роль полгода, полгода он каждый Божий день на этой студии Горького со мной репетировал, у него тут был кабинет, и я из ВГИКа пешочком приходила к Сергею Аполлинариевичу, и мы репетировали — полгода. И за эти полгода я прошла все фазы развития, как электрокардиограмма. Я хотела забирать документы, я болела, я ненавидела эту профессию, я боготворила эту профессию, мне казалось, что что-то получается, потом мне казалось, что меня выгонят завтра, у меня ничего не получается. И вот как-то я заболела, болела еще, и вот когда прошли эти полгода, Герасимов однажды так тихо мне сказал: «Наташ, я тебя утвердил, через три дня мы улетаем на Байкал» — и началось. Полтора года, когда я понимала только, что это адский труд, это все, что я понимала, ну вот адский. Мне было 17 лет, это правда, это мало, это очень мало, и сейчас я это понимаю, когда сыну почти 17 лет, я понимаю, что это ребенок, и я понимаю, какая махина на мою голову упала в 17 лет фильмом «У озера» и Леной Барминой, которая прожила жизнь и у которой, по счастью, тогда даже намека на такую судьбу не было.
А вот когда вы полгода репетировали, он что вам говорил?
Ничего.
Просто говорил: Приходи завтра или что?
Да, «завтра придет Василий Макарович». Когда пришел Василий Макарович, это было замечательно вообще, потому что я шла, но не на ногах, они уже подкашивались в комнате, я пришла еле-еле по стеночке, открыла дверь: у окна, это была зима, стоял Василий Макарович и пытался закурить, и у него не получалось, у него дрожали руки Он увидел меня и улыбнулся. И вот тогда я поняла, как надо: он же пришел репетировать с девочкой — он волновался. И вот с того момента я говорю: если бы не Василий Макарович, не было бы фильма «У озера» или он был бы совсем другой, потому что я утонула в его глазах, которые мне помогали все эти полтора года, потому что он относился ко мне как к совершенно взрослому человеку, он в меня верил, он мне помогал, он своими глазами не отпускал меня ни на секунду, и я ему низко кланяюсь.
ПРОЩЕНИЕ
«Прощение» у нас следующая тема.
Наталья Николаевна, а вот как вы относитесь к тому, что сегодня многие пытаются петь «под Высоцкого», играть «под Высоцкого» — вы это прощаете или нет?
Нет.
С одной стороны, вроде бы хорошо, люди как-то вспоминают…
Нет, нехорошо. Вы знаете, надо, если ты хочешь понять что-то про человека, надо взять и посмотреть его фильмы, надо взять и послушать его песни. Но вот то, что вы сказали, этого делать не надо, это порочно, этого нельзя.
И плохо получается.
Ну, это другой уже вопрос, естественно, плохо получается, ужасно получается, и это стыдно очень. И я думаю, не только мне, которая знала Володю очень хорошо. Мне кажется, этого делать нельзя. Я понимаю, что это делается в угоду рейтинга, денег, но этого делать нельзя, наверное, грех. И я не думаю, что он говорит нам за это спасибо. И все те, о ком сейчас снимают… Никто не имеет права вершить судьбы сейчас, это неправильно. Никто не имеет права говорить за людей, которых нет, никто не имеет права обсуждать, рассуждать, выдвигать свои теории, какие-то бредни, это называется желтая пресса, больше ничего — для меня. Ну, может быть, это резко.
Справедливо. А вот про Высоцкого, когда вы его вспоминаете, вы в первую очередь что вспоминаете?
Я вспоминаю, знаете, что, вот сейчас вы сказали, очень смешно, ассоциация дурацкая: мы ехали со съемки, у нас раньше съемка кончалась в 0:24, ночная смена, и так как мы жили рядом, Володя иногда подкидывал меня домой. И вот мы ехали: ночь, Москва, 79-й год, невозможно было проехать, во-первых, потому что гаишники передавали, что это Высоцкий, а каждому хотелось с ним поговорить. Ехали мы так, ехали…
Да вы что, то есть передавали и…
Да-да, по рации. И ехали мы так, ехали, потом мы приехали на бензоколонку, где было все вот так, как змеёй заверчены провода или как они там называются, сидели девочки зашторенные, Володя постучал и своим голосом сказал: «Девчат…» — открылось все: «Владимир Семенович, сколько вам надо? Что хотите? Все заправим!» Это очень смешно было. Его любили, его любили все, его любили, его знали, и его любят, но его — его песни, его голос, который был, кстати, совсем другим, он говорил иначе.
Другим что вы имеете в виду?
Он пел так. В жизни это был другой человек. И для меня вот эта картина была очень счастливой, потому что это был Пушкин, это был Швейцер, это был Володя Высоцкий. И кстати, Володя Высоцкий… вот, расскажу сейчас тайну, никому не рассказывала: он первый рассекретил меня и моего будущего мужа, потому что мы познакомились в Югославии и очень скрывались, но вышел «Гамлет» на Таганке, и Володя меня повел смотреть этот спектакль. Но, если вы помните, занавес же был из мешковины, и все, кто принимал участие в спектакле, они оттуда видели весь зал. И когда был перерыв, подошел Володя и говорит: «Ребят, вы на машине?» Мы говорим: «Нет, у нас нет машины». — «Ну я вас довезу». Это был первый человек, которого я в своей жизни увидела, ну девочкой, конечно же, потому что двадцать лет.
Он удивительно попадал, вот это чувство, которое он вызывал своим творчеством, и песенным, может быть, в первую очередь, когда люди были совершенно убеждены в том, что он там был и скалолазом, и горел в танке, в самолете, —это какое-то потрясающее совершенно… Кто-то мне как-то сказал, что это кощунственное сравнение, но я полагаю, что в каком-то смысле в плане отношения только Пушкин в русской литературе, вот он не только, может быть…он был как Пушкин в каком-то смысле, я не сравниваю сейчас значение для литературы, для языка, но…
Ну, я, скорее больше с вами соглашусь, да. Но мне кажется, что это еще что-то, я не знаю что, я не понимаю как. Это какие-то силы… Бог, я не знаю, кто ему давал то знание, ту мощь… он же был очень маленького роста, хрупкий человек, вот откуда это понимание, откуда это знание и откуда это такое пронзительное ощущение боли, откуда это все?
Как вы точно сказали очень: пронзительное ощущение боли, да.
Тайна. Я не понимаю, я пыталась все время понять, я не знаю, но, наверное, есть что-то, что ему помогало, что? Что?
Любовь.
Любовь.
ЛЮБОВЬ
Вообще, мне кажется «Баллада о любви» — это какая-то совершенно с таким количеством смыслов песня…
Да-да-да, может быть, она его вела, кстати говоря.
И он ее, кстати, так по-разному пел, ну, как и многие свои песни.
Да. И вообще, может быть, его вела любовь. Вот взять его любую, что бы он ни пел, о ком бы он ни пел… Может быть, вы правы, это какое-то невероятное знание и понимание любви, какой-то высшей, которую нам не дано всем понять. Не знаю, да.
А вот вообще в творчестве — мы сейчас уже говорим о любви, следующей теме — вот когда писатели говорят, что им кажется, что их рукой водят, у вас бывает, что-то похожее, когда вы понимаете, что это не от вас, когда говорят: дар, талант, вот сам процесс творческий, как вы это ощущаете? Или когда вы смотрите и не очень даже понимаете, как вы это сделали?
Когда я смотрю на Роми Шнайдер, я не понимаю, как она это сделала, вот я на нее смотрю и не понимаю, а оторваться не могу. Про себя я не могу этого сказать. Я, знаете… у меня муж, он режиссер, но он очень хороший художник, у него выставки и в Японии, и в музее Кандинского, и Бог знает где. И вот после тяжелой съемки я встаю в 4 утра — а белый лист бумаги и вот там рождаются лики какие-то… вот я этого не понимаю, вот, наверное, это про это. Вот это что-то снисходит. Потому что про свою актерскую профессию я не могу этого сказать, я знаю, что все это соткано из меня, потому что я настолько погружаюсь в этот процесс, в роль. Если это Тиль, то это Вивальди, это Босх, это все, что хотите, что связано с этим временем, но все равно это соткано из меня.
Я вам говорил уже, что у нас эти части составлены по молитве Оптинских старцев, там они говорят: «Научи меня». А у вас были в жизни ситуации, которые вы могли бы назвать уроками любви?
Уроками любви? Да.
Ну, может быть, не ситуации, может быть, пребывание с какими-то людьми, хотя, я думаю, то что, о чем мы с вами сегодня говорим, это все к этому сводится в каком-то смысле.
Я не знаю, я об этом говорила… урок любви… Я вообще делала фестиваль «Я и семья», благотворительный фестиваль был 14 лет — для семьи, для детей, к нам очень много приезжало детей из детских домов, из неблагополучных семей, приезжали известные режиссеры, проводили мастер-классы, это было замечательное время, правда, сейчас вот так случилось, что фестиваля уже нет несколько лет. Но во время этого фестиваля мы очень много ездили, тоже ездили и тоже встречались с детьми, тоже привозили какие-то подарки, привозили фильмы, показывали, и это было какой-то моей потребностью. И однажды мы приехали — со мной была и Наташенька, и Володя — приехали с какими-то тортами, какими-то подарками, приехали в какой-то детский дом. И тоже детки очень много выступали, что-то показывали, проводили нам, показали, целая экскурсия была, потом мы рассказывали, в общем, был замечательный день. К вечеру мы собирались уже уезжать и как-то были все очень-очень как бы удовлетворены проведенным временем. И там ко мне подошел мальчик, ему было три годика, как я потом поняла, подошел мальчик и на чистейшем русском языке сказал: «Тетенька, а вы не могли бы купить мне крестик?» У тетеньки сейчас мурашки бегут, тогда с тетенькой было не очень хорошо. Я сказала: «Конечно, малыш, привезем тебе крестик обязательно». — «А то тут у многих есть крестики, а у меня нет». У всех есть, он сказал, а у меня нет. Потом я узнала, что крестиков не было, но вот этот малыш это сказал. И вот это был урок для меня фантастический. Конечно, мы привезли крестик, мы привезли лошадку, роботов, а он так интересно очень себя вел, пил с нами чай, потом говорит: «А можно, я пойду к себе?» Мы говорим: «Малыш, конечно». То есть он не хотел с нами там долго… Крестик он надел сразу, крестик он носит до сих пор. И уходил в своих колготках рваных, вытянутых и, в общем, это какое-то время длилось, пока он не стал жить у нас. Сейчас ему шестнадцать с половиной лет, крестик он снял один раз, год назад. Почему, я не знаю. И в 8 утра мне позвонили и сказали: «С вами говорит такой-то такой-то, вашего ребенка везут в Морозовскую больницу». И… только Наташа с мужем смогли туда поехать, потому что я была… И сутки мы не понимали, что будет. Сейчас все хорошо, он учится в 10-м классе, но вот это был такой урок очень страшный. Крестик носит опять.
Наталья Николаевна, вы как-то говорили, что вам сын сказал: «Я знал, что вы с папой меня найдете», по-моему, да?
Да, он очень ждал.
Да. А вы спросили почему? А он сказал: «Потому что я очень Бога об этом просил»
Да, это правда.
А это что, это такая детская вера, про которую в Евангелии написано: «Будьте, как дети» — это об этом, такая непосредственная?..
Думаю, что да, он редкий ребенок, потому что в три года разговаривать на совершенно взрослом языке, рассуждать — это какой-то для меня уникальный мальчик. И это правда, он сказал: «Я очень просил Бога, чтобы вы меня нашли». И я до сих пор не понимаю, как у мальчика трехлетнего — он был самый маленький в этом детском доме — хватило просто смелости подойти, но он подошел, он подошел и попросил привезти ему крестик. Что это, если не знак какой-то свыше?
У нас финал, к сожалению. Я хочу вас о чем попросить, в финале, я вам говорил, что я попрошу поставить точку или запятую, что вам больше нравится, в таком предложении. Говорят, что есть (правда, искали в источниках, не нашли) но говорят, что Станиславский говорил, что в плохом персонаже актер должен искать хорошее, а в хорошем надо искать плохое, тогда будет объемный образ. Вот у меня такой прямой вопрос: а надо ли в хорошем искать плохое для актера, чтобы как-то его в полном объеме сыграть, вроде бы плохого и так достаточно. Вот «искать нельзя отказаться» — где вы поставите точку или запятую?
Искать нельзя отказаться…
Да, искать или не искать, вот в чем вопрос, именно в хорошем — плохое, в плохом хорошее — как-то более понятно.
Знаете, я очень человек благодарный, и я бы в добре не стала искать.
Спасибо. Это была Наталья Белохвостикова. А мы продолжим писать парсуны наших современников ровно через неделю.
