"Я понимала, что муж приносит себя в жертву — мне, моей профессии, но я никогда не слышала ни одного слова упрека", – Любовь Казарновская

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать парсуны наших современников. И сегодня у нас в гостях Любовь Казарновская. Любовь Юрьевна, здравствуйте.

Здравствуйте.

Я бесконечно рад вас видеть.

Взаимно, очень рада.

У меня очень много к вам вопросов.

Правда? Здорово.

Надеюсь, что они вам покажутся небезынтересными. Я на всякий случай напомню вам и нашим дорогим телезрителям, у нас пять тем: вера, надежда, терпение, прощение, любовь, такие вот сложные, а может быть, простые темы. И перед тем как мы к первой теме перейдем, я хотел бы вас попросить — по традиции, по нашей задумке — вот «как бы» представиться, «как бы» здесь не слово-паразит, а именно это не вполне представление, в котором вы, безусловно, не нуждаетесь, это вот такой глубинный ответ на вопрос: кто я? Как вы сегодня, здесь и сейчас на него бы ответили?

Я женщина народа Русь.

ВЕРА

Первая тема — «Вера». Вот часто говорят, что вера — это путь.

Да.

Вот для вас этот путь сложный или простой?

Вы знаете, с одной стороны, он был непростой, а с другой стороны, сейчас я понимаю, что вера любого человека, и я не исключение, — это действительно путь достаточно простой, если ты решил, что ты действительно веришь, если ты понимаешь, что такое верить истинно. И у меня были потрясающие примеры в моей семье, потому что мои бабушки со стороны папы, его мама — Надежда Ивановна Скорнякова, ее сестра Вера Ивановна Скорнякова, и со стороны мамы, сибирский род — Шахматовы, были очень верующими людьми, глубоко верующими людьми и понимающими суть этой веры. И более того, моя прабабка, Елизавета Васильевна Скорнякова, ходила на поклон к отцу Серафиму Саровскому, и дома, я помню, у бабушки на этажерке стояла такая иконка отца Серафима Саровского, преподобного, и я бабушку спрашивала: «Бабуля, а кто этот согбенный старичок?» И видимо, вот этот мой путь к вере начинался с рассказов бабушки. Она так ненавязчиво трактовала мне русские сказки афанасьевские, именно относя меня всегда к постулатам веры, она читала мне детское Евангелие, на которое я действительно реагировала невероятно и задавала ей массу вопросов. То есть меня вели к вере, настоящей вере, через очень большую любовь и понимание того, что такое вера, что такое безусловная любовь Господа ко всем нам, и я ее всегда спрашивала: «Бабуля, а Бог любит в равной степени всех: и меня, и Машу, и Васю — моих друзей?» Она говорила: «Да, а вот как ты будешь с этой любовью обходиться и как они будут, вот это уже твой путь». Естественно, что все эти кодовые вещи, они были понятны сначала на пять, десять, пятнадцать процентов. Потом, как любая девочка, воспитанная в советской школе естественно, что это где-то было, потому что это есть в семье, но это шло очень параллельно. Я жила, как настоящий советский ребенок, усваивая именно те постулаты советской школы, в которых было невероятно много позитивного, настоящего — в плане дисциплины, в плане поведения. Сейчас я понимаю, что слово поведение — это от слова «ведать»: по-ведение, то есть твое отношение к учителю, к окружающей среде, к людям в твоем классе, в школе и так далее, но эти вещи давались нам в полной мере. Но поскольку не было акцента сделано на изучение Закона Божьего, вера была, присутствовала во мне подспудно, но, так сказать, акцента на это не было, то я естественно, как любой советский ребенок, я, для меня Бог всегда существовал, но Он был в такой некоей абстракции.

Это что было, как в параллельной какой-то реальности?

Да, как в параллельной реальности.

Конфликта не было вот между этими двумя реальностями?

У меня никогда…

Не было?

У меня никогда, потому что бабушка, покрестив меня и мою сестру, от папы получила взбучку…

Да-да, вы рассказывали про эту историю, да. Но бабушка успокоила папу?

«Юрочка, ну о чем ты говоришь, я сделала это так тихо, что никаким образом никто тебе пенять на это не будет, что твои дети крещеные. Как человек может быть некрещен? —сказала она, — как человек может быть невоцерковлен? » Это нонсенс, это ужасно. И было в семье абсолютно полное понимание того, что с бабушками я все время общаюсь на вопросы веры. Я всегда носила крест, всегда, за что получила, когда выбывала из комсомола, я уже была в театре Станиславского и Немировича-Данченко, от секретаря партийной организации, он меня вызвал и сказал: «Это что?» Я говорю: «Это крест». Он говорит: «Я не идиот, я понимаю, что это крест, я вижу. Но ты понимаешь, что, чтобы делать карьеру сегодня, во-первых, ты должна снять крест, а во-вторых, вступить в компартию, если ты хочешь серьезной карьеры, а ты можешь на нее рассчитывать». Я сказала, что я никогда не сниму крест и вступать в партию я не готова, я не созрела, я выбываю из комсомола и остаюсь с крестом, на что он сказал: «Ты сумасшедшая». Я сказала: «Наверное». На этом наш разговор был закончен, он больше меня не трогал, но, видимо, в моем подсознании, видимо, в моем пакибытии эта вера была всегда. И поэтому, знаете, когда начались какие-то вещи, которые, естественно, бывают у каждого человека — какие-то в семье и трагедии, и непонимания, когда ушла моя мама, — я пришла еще раз к Богу, но уже совершенно осознанно. И не потому что это было учение путем ударов, а потому что я почувствовала, что единственное прибежище моей душе, настоящее, где я могу получить и ответы на вопросы, и то объятие душевное, то тепло, которое мне необходимо и которого вдруг я лишилась с уходом мамы, я пришла еще раз в веру, но пришла уже очень осознанно. И с тех пор я думаю, что моя вера приумножается уже сознательно: я получаю знания, я читаю книги, я читаю священные тексты, которые делают мою жизнь не полной вопросов и не душу мою трясет в торнадо, и она мечется в непониманиях того, что происходит. Я сейчас очень хорошо понимаю, потому что вот здесь все сказано.

А у вас остались какие-то вопросы к Богу?

К Богу — нет. Остались внутренние вопросы…

К себе?

Да, потому что человек такое существо, которое познает Бога постоянно, всю жизнь. Бог дает нам абсолютно всё, Он живет в нас, мы созданы по образу и подобию, это совершенно точно, в каждом человеке — или почти в каждом, если он, конечно, не сознательно отвернулся и смотрит только туда — в нем живет Бог, и Его надо постоянно раскрывать и не раскроешь никогда до конца, потому что это невероятное совершенно явление, не познаваемое никогда до конца, но раскрывать Его надо постоянно и раскрывать себя в Нем. Раскрывая собственные вопросы, ты познаешь творение, это для меня сейчас совершенно очевидный факт, и вопросов становится все меньше и меньше. Я понимаю, что Он проявлен во мне, и вот эта Его безусловная любовь, она мне дает невероятные силы, она мне дает невероятные импульсы к тому, чтобы я работала над собой, чтобы это по-ведение мое менялось, и я вижу, как меняюсь я, как меняется мое состояние сознания. Потому что, например, есть сегодня вещи, которые я не буду делать, я больше не пойду на какие-то программы, на которые меня приглашали федеральные каналы, они мне стали неинтересны, они мне стали тесны, они мне стали в каком-то смысле неприятны, потому что я совершенно сегодня не собираюсь обсуждать, у кого сколько бриллиантов, машин, кто с кем развелся и свелся, и вообще эти темы меня больше не волнуют, это, конечно, работа моего сознания, это работа Господа со мной, это мне совершенно понятно.

А вот в этой работе у вас были моменты, когда вам что-то неприятно было в себе открывать?

Конечно, конечно, это момент покаяния. Я за какие-то вещи очень серьезно покаялась, потому что я осознала, что совершались они именно в моменты, когда я вдруг отступала от своей веры, когда я забывала, что я — часть Творца, что я — часть Бога, и я считала, что я человек, который может жить земными страстями, который может совершить какие-то поступки, которые в обществе считаются нормальными, а для моей сегодняшней системы внутренней они абсолютно ненормальны, и я сейчас это понимаю. И поэтому глубокое искреннее покаяние и изменение вектора своего сознания и поведения — это не пустые слова сегодня для меня, я понимаю, что это путь, это путь, он сложный, и для многих людей, которые сегодня со мной общаются в социуме, наверное, какие-то вещи покажутся странными. Но я понимаю, что это единственный путь, путь внутренних ограничений, путь сознательной веры, и тогда мои вопросы к тому, что происходит, они отпадают. Я вижу, я вижу, к чему сегодня пришло человечество — оно пришло именно от неверия. Можно — да простят меня люди верующие, я никого не хочу критиковать и ущемить каким-то образом, но прийти в храм, помолиться, поставить свечки, написать записки — это не вера, это исполнение треб церковных. Истинная вера заключается совершенно в другом, и сегодня я вспоминаю слова девы Февронии в чудной опере «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», которую я была удостоена чести спеть с Евгением Федоровичем Светлановым, будучи совсем юным существом, на сцене Большого театра в замечательной премьере. И когда княжич спрашивает Февронию: «Ну а ты молиться-то ходишь в церковь?» Она говорит: «Да нет, мне далёко ходить, милый, а и то ведь Бог-то не везде ли? Ты вот мыслишь, здесь пустое место, оглянися умными очами, день и ночь у нас служба великая». То есть Феврония, будучи частью творения Божьего, частью природы, частью Создателя, она настолько воцерковлена, она воцерковлена душой, и ей необязательно ходить в храм. Храм ее находится, как было сказано Амвросием: «храм не в бревнах, а в ребрах», да, вот в ее ребрах был храм, и поэтому она стала спасительницей града Китежа, своими молитвами, своим предстоянием она отмолила Китеж, и он стал невидим, он погрузился. Вот сегодня я это вспоминаю и думаю: Боже мой, когда я это пела и когда мне говорил Евгений Федорович, мне, двадцатисеми-двадцативосьмилетней молодой певице: «Люба, знаете, эта опера — это Евангелие…»

Он так говорил, да?

Да. Я говорю: «Евгений Федорович, а почему?» Он говорил: «Вы поймете. Вы Евангелие читаете?» Я говорю: «Да, Евгений Федорович», он говорит: «Ну, вы это усвоите, вы поймете».

Удивительно.

Это и есть код русской оперы, код русского слова, нашего сакрального языка, языка Творца, в нем, как в нашей азбуке, в нем зашифровано все, там зашифровано послание человечеству. И в этой опере, которую называют «русским Парсифалем» — «Сказание о граде Китеже», — потому что та же тема святого Грааля, Феврония стала «святым Граалем» Руси. И вот именно это сегодня, эти вещи я продолжаю открывать, понимать и понимать, что эта книга пакибытия, она непознаваема. Ты каждый день, если ты встал на этот путь, ты каждый день открываешь что-то новое для себя, и это так прекрасно, это, наверное, самое прекрасное, что может происходить с человеком. Я сегодня понимаю, что в моей жизни происходят чудеса каждый день, несмотря на то, что в средствах массовой информации, в Интернете — убийства, насилия, кошмары, какие-то жуткие природные явления, я понимаю, что это нам уроки. Мы, если мы целостное единое существо, которое не отсоединяет себя ни от неба, ни от Творца, ни рассоединено с самим собой, то есть мы едины в мысли, слове и любви, в проявлении, в деле, если мы едины, то нам не страшен серый волк. Если ты делаешь к Богу один шаг, во мне живет уверенность, я знаю, что Он сделает десять шагов к тебе, и Он тебе даст тот спасительный купол, который тебя по жизни поведет и скажет: детка, не бойся, ничего не бойся, иди смело.

Спасибо большое за эти слова.

НАДЕЖДА

Вот надежда для христианина — это надежда на Христа глубинная. А много ли в вашей жизни людей, на которых вы надеетесь всерьез?

С некоторых пор я надеюсь только на себя. У меня есть мой супруг — моя «надёжа», как бабушка моя всегда говорила: две половинки — это надежа друг друга. Он мой большой друг очень. Я знаю, что в моих каких-то помыслах, делах он поддержка, но настоящая надежда — это я, это мое сознание, это моя вера. И я думаю, что настоящая надежда, когда человек переходит из состояния быта путем большой работы он переходит в христосознание. Почему мы говорим, что мы надеемся на Христа, что дал нам Спаситель, что дал нам Христос? Невероятную любовь, невероятную любовь, «Да любите друг друга» была главная заповедь, но Он и сказал, что «Я есмь путь и истина, и жизнь», то есть Он дал нам надежду: если вы со мной, если вы раскрыли свои сердца в христосознании и в вере и идете за Мной, и понимаете этот путь, то надежда на то, что будет спасение вашей душе, что она не канет в грехи земные, бытовые, в какие-то тяжкие… я бы назвала это даже преступление, потому что если ты преступаешь веру, то ты находишься в состоянии безумного полета вниз, грехопадения, потому что дно цепляет другое. Сегодня ты предал близкого человека, завтра ты совершил какой-то грех мужеложества и еще, и еще, и еще, и это начинается цепляние одно за другим, и тебе кажется, что тебя Господь оправдает, ты пойдешь, покаешься, и Он тебя оправдает — ничего подобного, ничего подобного…

Не оправдает?

Не оправдает. Прощение есть даже последнему грешнику, но если он «сокрушенным сердцем по-настоящему покаялся, и если он изменил вектор своего поведения, по-ведения, если у него произошел этот щелчок тумблера, и он сказал: никогда больше, никогда, я тебе клянусь…

Это же сказать можно, сделать…

Да, да!

Вот я много раз говорил Богу: «и никогда больше», а не получается.

Если вы сказали это сокрушенным сердцем, если вы действительно искренне это сказали…

Когда говоришь, кажется, что искренне.

Да, но вот это то, что я сказала, надо стать единым — в мысли, в слове и в деле. Если ты еще раз совершишь вот такую вещь, то ты показываешь, что ты отказался от Него. Ты считаешь, что тебе индульгенции будут постоянно — нет, начнется школа жестоких ударов. И поэтому вот этот постулат, что Бог долготерпелив, но суров, Он есть, Он есть.

А это для вас вывод практический из жизни или?..

Да, практический.

То есть вы это видели, как это происходит?

Я это видела — и на своем примере, и на примере своих близких. Как только ты включаешь такой тумблер, так сказать, такого спокойного отношения к тому, что: ну ладно, ну я понимаю, что нехорошо, но завтра пойду, немножко можно, немножко, как пьяница говорит: «ну ладно, ну сегодня винца, завтра стопочку водки — ничего, Господь простит». Да, Господь какие-то вещи, может быть, попустит, но не навсегда, где-то будет школа жесткого удара, когда тебе придется осознать и сказать: все, я понял или поняла — никогда больше, я знаю, что Ты мне столько раз давал возможность измениться, но я не изменился до конца, я знаю, что этим я предавал Тебя. Вот если такое осознание приходит, мое глубочайшее убеждение, что Господь простит, Господь даст возможность, как Христос говорил: в доме Отца Моего места много, много, идите за мной, идите и не грешите больше. То есть это очень сложно, и я совершенно с вами согласна, потому что именно современный человек, он отличается тем, что его мысль, слово и дело — это как-то вещи, которые существуют сами по себе. А вот если он понял, что это единственный, единственный путь, тогда он встал на тот путь, который ему указало христосознание, Христос.

А вот вы сказали, что с каких-то пор вы надеетесь только на себя. А вот этот вот очевидный переход, который произошел, он был тяжелым для вас? То есть, если я правильно вас понял, вы не надеетесь на кого-то еще, а раньше надеялись?

Да.

Вот это было понимание, что такова реальность, или это был удар для вас, может быть, трагический удар — понимание того, что вы в пределе только на себя можете надеяться, вот как вы это переживали?

Вы знаете, это было накопление, это шло накопление. Потому что вначале ты, естественно, надеешься на своих родителей, родители помогут, родители дадут руку, родители поддержат, родители все дадут, что надо, кроме отчего дома, и поддержку во всех смыслах. Потом, когда ушла мама и мой дом отчий стал рушиться, я поняла, что я вышла на передний край с жизнью, со всем тем, что меня окружает, я сейчас передний край, нету больше того дома, который меня охранял, оберегал и говорил: наша маленькая девочка, мы тебя всегда поддержим и так далее — нет. Второе: когда я увидела в театральной среде, даже очень, на первый взгляд, благополучной и успешной, как многие мировые театры, наши театры, такие статусные, я увидела, как с одного дня на другой поворачивается к человеку тыльной стороной, стоит тебе только чуть-чуть оступиться — всё. Как принято говорить в нашем сегодняшнем обществе: обойма, ты выходишь из обоймы, и ты опять же понимаешь, что, если ты сильный, если в тебе есть эта вера, надежда, любовь, если в тебе есть эта мощь внутренняя, которая тебя ведет по жизни, ты не пропадешь, ты выйдешь и в профессии, и в жизни лицом к лицу со всеми обстоятельствами, ты не стушуешься, ты не опустишь крылья, ты будешь верить в то, что ты преодолеешь все абсолютно, что тебе судьба предлагает. И это так здорово. И вот когда пришло это осознание и в плане каких-то бытово-жизненных вещей, и в плане профессиональном, я поняла, что во мне растет эта внутренняя сила: я знаю, куда мне с моей верой идти и что мне делать. И сегодня мне не страшно, я не завишу от самодура режиссера или дирижера, который сегодня тебе говорит, как он тебя любит, а завтра он от тебя отворачивается и говорит: а у меня таких 555 и пять десятых.

Говорят так, да?

Ну, мир-то жестокий очень, мир конкурентный, мир, который меняет, как перчатки, каждый день свои приоритеты, своих кумиров, и ничего нового в этом нет. И когда ты растеряешься, когда ты совершенно не понимаешь, как тебе быть, и сникаешь, вот тут ты показываешь туда, наверх, что я в себя-то не верю. А что значит не верить в себя, что значит опустить крылья? Это значит не верить и не доверять Ему, Который тебе показывает путь. Если одна дверь закрылась, дверь другая открывается и это и есть для меня христосознание, для меня вот такой путь как бы человека верующего — это когда твое сознание понимает, что оно мост между одним берегом реки и вторым, когда тебя, ты был человеком быта, и ты хочешь идти к Господу, понимая, что это твой единственный путь, вот христосознание, Христос нам показал путь, Он нам дал этот мост: люди, верьте, идите за Мной, не опускайте руки, не опускайте крылья, для каждого из вас есть место у Отца Моего. И когда ты, действительно… это становится твоим, становится принципом жизни: ну не здесь, так здесь, ну не там, так там, выход всегда есть, выход всегда есть для человека, ставшего на путь. Если мне, а среди моих знакомых, скажем так, я не могу их назвать, может быть, друзьями, но они знакомые мои, я слышу часто, что: «Ой, да ну, не буду вообще даже ломиться в эту дверь, потому что это безнадежно». — «Слушай, как тебе не стыдно, ты, значит, не веришь ни в свои таланты, которые тебе дал Бог, ты не веришь в свою внутреннюю силу, почему ты руки опускаешь?» — «Да потому что я вижу, что вокруг происходит одна несправедливость, одна гадость!» Я говорю: «Значит, ты впускаешь в себя эту гадость. Не впускай ее в себя, иди своим путем, не этот ключ, не эту дверь открывай этим ключом, а следующую, дверей много, иди, смотри, думай, понимай, пробуй!» Вот и всё. Поэтому были, конечно, моменты, вот я говорю, которые меня просто поставили перед фактом, кто я, про что я, я сдамся или нет. И вот это, наверное, и вытачивает личности, наверное, и поэтому про многих говорят: «Ой, он был хорошим профессионалом, но вот почему сейчас личностей-то нет?» А именно поэтому, что личность — это нечто большее, чем просто успехи в профессии, успехи в каком-то своем деле, успехи в бизнесе. Вот станешь ты личностью или нет, вот запомнит тебя человек или человечество как личность, не как достигшего какого-то определенного успеха, потому что успех — это понятие временное, как говорил, опять же «Китеж» привожу, говорил князь, великий князь Китежский, он говорил: «О слава, богатство суетное, о наше житие маловременное»… Мы должны понимать, что мы гости на земле, но вот как наша душа проживет этот жизненный путь — вот это твоя связь уже с Творцом.

ТЕРПЕНИЕ

А есть что-то, что вы так и не научились терпеть в жизни? Можете сказать, что вот как не терпела, так не терплю?

Я всегда не терпела предательства. Для меня предательство чего-либо, кого-либо было такой какой-то мерой непонимания человека, то есть в мою систему ценностей, мою систему веры оно не входило. Пожалуй, что предательство так и осталось, для меня предатели — во всех смыслах — это все-таки люди, скажем так, тьмы.

Любовь Юрьевна, простите, перебью вас, но это же без полутонов. Вот бывают в жизни обстоятельства, вот я, опять же, от себя пойду: вот у меня есть с моим близким другом ситуация, в которой я воспринимаю его поступок почти как предательство, а я пытался об этом говорить — он вообще не понимает, о чем я говорю. Вот я имею право здесь считать это предательством, если он не считает? Он не шел ни на какое сознательное предательство, он даже не понимает, в чем вопрос.

Я вам могу сказать так. Я думала на эту тему и думала много. Выбор ведь всегда за человеком, вы можете сказать, что да, для меня он предатель, но я отпущу от себя обиды, боль, которую он мне причинил, непрощение. Вы не имеете права держать это в себе, что вы не поняли и не отпустили. А вот он, его выбор, если он не понимает, что он совершил, если он внутреннее не готов прийти к вам и сказать: слушай, я, может быть, не понимаю до конца, что я совершил, но ты тоже прости меня, причем не на словах прости, а просто давай ради чего-то очень важного, ради наших хороших отношений, нашей дружбы, давай мы отпустим это, вот давай зачеркнем, вот этого не было, вот давай это уберем из нашей жизни, из нашей души, потому что эта заноза, которая будет мучить и вас и его. Вот ваша задача — сделать выбор и отпустить, даже если вы не до конца в своем сердце простили его, ну отпустите. А его задача — сделать свой выбор, потому что если он вас не услышит и вас не простит, то, поверьте мне, будет не очень хорошая ситуация для такого человека, я в этом абсолютно убеждена. Отпускать надо, даже если внутри тебя живет понимание того, что это был неправильный поступок, но отпустить надо, этому нас учили наши святые люди.

Мы еще, я думаю, вернемся к этому в «Прощении» так естественным образом. Я хочу про терпение еще спросить, у меня Владимир Анатольевич Маторин когда был, и я ему говорю: «Вот тема «Терпение», и он говорит: «Главный инструмент артиста». Вы согласны с ним?

Один из, один из.

А для артиста в чем терпение, что приходится терпеть?

Приходится терпеть ради каких-то вещей, которые ты хочешь в профессии сказать, приходится терпеть издержки этой профессии, потому что эта профессия предполагает большой эгоизм, большой эгоизм.

Хотел я об этом спросить, да…

Эгоизм состоит в том, что ты должен так организовать жизнь вокруг себя, что близкие в каком-то смысле будут ущемлены. Это касается быта, это касается твоего режима, и я это очень хорошо поняла, когда родился наш Андрюша, наш сын. Мой муж, осознавал то, что он моя вторая половина, и включился настолько в помощь мне, потому что мы приехали из Европы в Сан-Франциско был мой первый контракт после родов, и из-за разницы во времени ребенок просыпался в 3–4 часа утра…

А вам надо высыпаться.

А моя репетиция, да, утренняя начиналась в полдесятого — в десять и мне эти несколько часов сна были необходимы, иначе я просто рухнула бы. Мой муж безропотно брал ребенка, и они гуляли до восьми часов, до полдевятого, и я понимала, что это жертва, он приносит себя в жертву — мне, моей профессии, моему бытию, но я никогда не слышала ни одного слова упрека, и сейчас я понимаю, какое терпение он проявлял ко всем профессиональным издержкам.

Но это терпение ваших близких, тех, кто рядом, а ваше терпение?

А мое терпение заключалось в том, что я закрывала глаза на какие-то очень многие вещи в профессии, на которые сегодня я больше глаза не закрываю. Я считаю, что терпеть надо только во имя какой-то большой идеи, а не потому что это самодурство людей, которые управляют сегодня театром, вот такое терпение я больше не принимаю. Я бы сказала, что это момент такого согласия твоего на некоторые условия, которые ставит твое дело, если ты понимаешь, что ты делаешь большое дело, какой-то большой проект, где я ответственная, не где вот эти люди отвечают, которые заставляют меня терпеть и, склонив голову, говорить: «чего изволите?» — нет, а если я делаю какое-то очень серьезное дело, очень серьезный проект, который моя душа требует и просит, я терплю, но терплю до определенной границы, потому что я ненавижу и не терплю непрофессионализм. Если я вижу, что рядом партнер или какие-то службы, осветители, художники не проявляют должного профессионального отношения к тому, что делается общей командой, коллективом, вот тут мое терпение лопается, и я говорю об этом, говорю: «Слушай, я очень хочу с тобой работать, но я вижу, что если ты не поменяешь вектор своего поведения, то нам будет очень сложно. Так что прости меня, ты стоишь перед выбором: либо мы вместе, либо прости, но мы расстаемся». Вот я считаю, что такая честность в терпении в профессии, она во мне наработалась, она во мне появилась, ее не было, и это естественно, потому что, когда ты начинаешь, ты должен принимать условия…

Естественно, да.

…да, тех, кто тебе дает работу, и ты поэтому должен говорить: «хорошо, извините, простите». А почему я должна просить прощения и извинения у людей, которые меня просто хотят унизить? Нет, я не должна. И когда во мне стало это созревать, я стала говорить, например, полоумному какому-нибудь режиссеру, который мне устраивал чёр-те что — простите меня, пожалуйста, на этом канале нельзя это говорить, но это так, — на сцене, когда он корежил мне музыку мою любимую — Верди, Рахманинова, Чайковского и предлагал мне делать на сцене совершенно какие-то непотребные вещи. И когда я стала ему говорить: а я не могу этого делать, это совершенно не в гармонии с той музыкой, с тем либретто, которое наработано во мне и которое предполагалось; я должна войти в резонанс с тем, что написал композитор и либреттист, а я не могу войти в резонанс, если вы меня ставите в такие условия. Вот такое терпение я не признаю.

Позвольте здесь, так сказать, вдогонку вопрос: так называемая режиссерская опера, и вы говорили об этом, я вот внимательно читал интервью, вы говорили, что когда там Фигаро роется в помойке, это что-то запредельное, при этом вы говорите, что можно и в джинсах спеть, если…

Да.

Вот для меня такой вопрос здесь центральный: ваш внутренний критерий, где вы, его можно как-то рационально определить, когда вы понимаете: вот это можно, условно говоря, в джинсах можно, в помойке нельзя, но это же вот примеры, а любой случай потребует тогда своих примеров. Есть критерий какой-то: можно-нельзя?

Знаете, я принимала участие в очень современных постановках, как я называю, «джинсовая опера», действительно. Например, опера «Богема» Пуччини, которую могут играть в джинсах, потому что она про всё, она про сегодняшних таких же студентов неимущих…

То есть от темы зависит?

Зависит от темы, конечно. Но если мне предлагается опера «Евгений Онегин», если мне предлагается опера «Борис Годунов», если мне предлагается эстетика совершенно неудобоваримая — опера «Сказание о невидимом граде Китеже», где есть совершенно конкретная историческая привязка, где есть та эстетика музыки и слова, которые привязаны к конкретному времени, тогда здесь надо быть очень аккуратным, предельно аккуратным…

То есть это возможно, но…

Это возможно, можно осовременить очень деликатно, но для этого режиссер должен очень хорошо знать и стиль, и музыку, и быть даже, может быть, непрофессиональным музыкантом, но в душе музыкантом, он должен внутри, этим внутренним камертоном слышать поэзию Пушкина и музыку Петра Ильича Чайковского. Потому что есть оперы, которые приравниваются для нас, это наше профессиональное «евангелие», как «Китеж», как «Онегин», и корежить там смыслы и делать похабщину, вот ее быть не должно…

Это разрушительно.

Это разрушительно, это разрушает сам принцип оперного театра и разрушает сам принцип существования певца на сцене. Потому что певец — это не только озвучиватель нот, это лишь малая толика, певец — это ритор, певец — это стиль, певец — это личность, которую надо уважать. А когда мне говорят, что: «Выполняйте мои мизансцены и больше ни о чем не заботьтесь, это не ваше дело! Я вижу картинку, а вы извольте в нее вписаться»,  вот тут у меня возникает протест, и я начинаю вести себя, это, может быть, слишком сравнение, но вспомним давайте, как Христос выгонял менял из храма, огнем и мечом, вот здесь во мне все вскипает…

Ну, все-таки плетью…

Ну я так, образно говорю. Вот тут во мне просыпается внутренний огонь, и я понимаю, что я не буду это терпеть, это нельзя! Ты не только себе делаешь ужасный вред, ты наносишь вред профессии, самой прекрасной профессии, которая только есть, — профессия артиста музыкального театра, музыкальный театр, где соединено, соединены эти божественные вибрации музыки и слова. А что ты делаешь — ты встаешь вровень с тьмой, которую тебе предлагают — кривляться и куражиться и быть таким дешевым лицедеем. Нет, это неправильно.

Любовь Юрьевна, а вот вы очень откровенно сказали о вот этой составляющей эгоцентрической, которая есть у артиста, но это ведь связано не только с необходимостью в бытовом плане обустроить свою жизнь, артист должен себя любить. И здесь вот, может быть, я не прав, я со стороны, конечно, смотрю, но вот риск самовлюбленности, он существует ли и вот вам приходилось ли с этим как-то бороться?

Безусловно, безусловно, эго, которое ты начинаешь в себе нянчить, и та какая-то… знаете, возникает момент такой, что ты, с одной стороны, в себя веришь, а с другой стороны, ты понимаешь, что ты очень индивидуален, и вот когда эта индивидуальность в твоем сознании приобретает краски исключительности, ты себя ставишь — вольно или невольно, этот момент присутствует у всех, могу вам сказать совершенно определенно: нет артиста, который бы не миновал этот путь, — ты себя ставишь на ступеньку выше, чем все, что происходит, ты нянчишь свое эго, ты нянчишь свою какую-то особую позицию в профессии. И я, конечно же, на этот камень напоролась и напоролась всерьез. Это гордыня, это гордыня, которую надо сломать. Нет, нет исключительных людей, есть человеческие существа, наделенные огромным талантом, но они должны понимать, что чем больше таланта, тем больше ответственность «туда». И как только ты себе говоришь: «ну все, я сам себе учитель и господь бог», вот тут начинаются всякие неприятности, и неприятности для каждого свои, но они могут быть очень большие.

А как это сломать? Ты же не можешь себе сказать: «я вот такой, как все», ты же понимаешь, что ты не такой, как все, это же какая-то естественная ревность: «а я так могу или не могу, а я лучше бы спела». Вот как с этим?..

Как хорошо, что вы это спросили. Вот я это просто насильственным путем… дуальность сравнительную надо из себя выдрать, черно-белое ощущение: «вот эти «черненькие» - эти плохие, а вот эти «беленькие» - а я хорошая, я принадлежу к «беленьким», я на самой верхушке этих «беленьких», я самая элита». Вот если с корнем этот сорняк из себя не выдрать и сказать: так, минуточку, что такое твое проявление настоящей индивидуальности? Это прежде всего твоя работа, это прежде всего подкрепление самому себе каждый день своего профессионального статуса, это значит быть учеником. Учитель один, а мы ученики, и вот как только мы перестаем быть учениками… Кстати, это сказал Федор Иванович Шаляпин перед смертью, я могу ручаться за эти слова, потому что мой педагог, замечательный педагог, Надежда Матвеевна Малышева-Виноградова, аккомпанировала Федору Ивановичу, у них были совершенно замечательные отношения, и Ирина Федоровна Шаляпина была ее большой подругой до конца дней, Ирина Федоровна. И Надежда Матвеевна говорила, что, со слов Ирины Федоровны, Федор Иванович, уже болея, к концу своих дней, сказал: «Как же вовремя я не стал бороться со своим эго, как же я вот эту исключительность свою нянчил, сколько же мне это принесло бед. Сейчас я хочу в мою Россию, я хочу окунуться в мою Волгу, я хочу попросить прощения у Господа и у моей Волги, за то, что меня нет рядом, и тогда, я думаю, я бы и жил, я бы еще и творил». Это такое какое-то глубочайшее покаяние, это какое-то глубочайшее осознание того, что твое эго когда тебя пересиливает, ты перестаешь быть учеником, ты отрываешься от Создателя, ты уходишь от Него, ты идешь не столбовой дорогой, а ты уходишь на мелкие дорожки, которые тебя не приведут к тому замечательному камню, перед которым стоял Илья Муромец.

ПРОЩЕНИЕ

 «Прощение» у нас следующая тема. Вы как-то сказали про маму, что она практически все могла простить. А в чем это выражалось, как это было, она жалела?

Она жалела, и она была человеком, полным любви. Вообще, моя мама, вот если я вспоминаю, ее образ всегда со мной, — это была сплошная любовь ко всему: к нам, к бабушкам, к родственникам, дом был всегда полон всех родственников, которые приезжали из Сибири, бабушкины родственники — волжане, с Волги, дома всегда было место всем. Никогда я не слышала, что наша достаточно небольшая квартира не вместит всех, она вмещала всех, знаете, такая раскладная квартирка вдруг: ставились раскладушки…

Ну потому что мамино сердце всех вмещало в себя, да?

Мамино сердце, оно было открыто, и она действительно прощала, она умела простить. Я думаю, что папа мой был очень непростым человеком, он был настоящий воин, он, собственно, со школьной скамьи, он ушел на войну, и он действительно воевал за Отечество, делал это со всей своей юношеской мощью и прошел всю войну, довоевывал Японскую еще и остался в армии, хотя хотел быть историком, он так интересовался историей. Потом он написал несколько работ, кстати, замечательных, про историю отечественных войн. И мама много от его характера терпела, он был очень сильным человеком, он был очень мощным, он был настоящий воин, и он иногда нам эту свою мощь военную показывал дома. Мы росли в очень строгой дисциплине с сестрой, и маме доставалось, потому что он достаточно был на высоких таких в армии позициях, и когда были учения Варшавского договора, например, то мама не спала ночами. Когда мы были в Германии и строилась Берлинская стена, папа ходил черный, и мама чернела рядом с ним, потому что он говорил: «это будет ужасно», он предвидел все, что будет. И она настолько разделяла, как настоящая женщина, разделяла все тяготы и издержки жизни с таким человеком, при этом имея двоих детей, которым она старалась давать невероятно хорошее образование, высокое образование: она с нами занималась, она была русист, филолог, она занималась со мной настоящим пониманием русского слова. И ее на все хватало, и она прощала абсолютно все. Но когда мы выходили с сестрой за рамки какого-то такого серьезного поведения, когда я могла себе какие-то вещи позволить: мне было сказано в 11 часов быть дома, а я с подружками и с мальчиками, когда начала кружиться голова, я могла не добежать до будки и, не имея двух копеек, не позвонить маме и не сказать: «Мамочка, я задерживаюсь», вот тут как-то мама мне очень хорошо объясняла, что к чему. Она мне говорила: «Зачем ты рвешь мое сердце? Ты хочешь, чтобы мое сердце раньше времени разорвалось? Пожалуйста, не делай этого». Но это было сказано так жестко, и я видела ее лицо, чего ей стоил этот час или полтора, пока дочери нет, мобильных телефонов не было. Я понимала, что шутить не надо. И вот такое (простите, что я вас перебиваю) …

Нет-нет, что вы…

…такое умение прощать и осознанное прощение, которое было в моей маме, которое было в моих бабушках, а мама со своей свекровью, можете себе представить: невестка и свекровь, живущие под одной крышей, которые никогда в жизни — мы с сестрой тому свидетели — не ругались. Бабушка моя, Надежда Ивановна, папина мама, она говорила: «Лидочка, что сегодня приготовить на обед?» — обед уже был готов, мама всегда говорила: «Надежда Ивановна, да что хотите, что вот душа просит». — «Хорошо, Лидочка». Никогда в жизни не было ни одной стычки, они всегда находили общий язык, это внутреннее умение не замечать и простить. Хотя я думаю, что были моменты, когда и мама вздрыгивала внутри, и бабушка, но мы этого никогда не видели. Бабуля всегда говорила: «Детонька, пойдем» — и уводила меня в свою комнату, они жили с нами до ухода своего из жизни. И вот такая какая-то преемственность в поколениях и умения прощать и терпеть — в хорошем смысле этого слова, не просто имея мужа-пьяницу или мужа, который творит совсем не богоугодные дела, говорить: «ну ладно, ну что делать», нет, шкала ценностей была выстроена. Вот почему я всегда говорю, что ушла сегодня из нашей матушки-Руси, ушла эта преемственность от прабабушек к бабушкам, от бабушек к детям и к внукам и так далее, она ушла. Мы сегодня стараемся как можно быстрее вылететь из гнезда…

Важнейшая тема.

…да, жить самостоятельно и сказать: «Родители, не указывайте мне, как жить», да?

А почему, как вы думаете? Это ведь действительно важнейшая тема, вот я не первый раз естественным образом с гостями на нее с разных совершенно сторон выхожу, совершенно разных. У меня вот была недавно замечательная наш историк, профессор Уколова, и она говорит, сказала, что «у меня такое ощущение, что мы перестали хотеть быть». А она античностью занималась, она говорит: «вот как древние римляне, когда им стало стыдно, что они римляне, они хотели перестать быть римлянами». И вот вы же про это говорите, что мы хотим порвать с тем, что было и стать какими-то другими? С чем это связано?

А я вам скажу…

Что это — глобализация пресловутая, что ли?

Там много факторов, и глобализация, и то, что наша дорогая Русь, наша страна развернула вектор некоей патриархальности и матриархальности, в которой она жила, в этой системе ценностей, она развернула от Божественной монархии в сторону капитализма слишком резко, был поворот сразу на 180 градусов.

Вы сейчас имеете в виду начало прошлого века или конец прошлого века?

И конец прошлого века, и начало…

То есть и тогда, и тогда было?..

Да, они сопрягаются. И такой разрыв с верой резкий, который произошел во время октябрьского переворота, когда нам сказали, что вся та система ценностей, все те верования, все те убеждения — даже не убеждения, а, скажем так, именно вера, доверие Господу, — сейчас этого не будет, дорогие товарищи, кто был ничем, тот станет всем. А мы знаем, что Господь нам дает равную безусловную любовь, но мы-то не равны между собой, мы не равны, мы должны понимать, что есть иерархия. Есть люди с проработанным внутренним состоянием сознания, а есть люди, которых надо дотягивать до определенного уровня состояния сознания, и сказать человеку, который взял пистолет и винтовку и пошел крушить только по классовому принципу, что ты равен со мной, — это значит уничтожить веру. И началось, конечно, началась свистопляска и началось светопреставление. И второй этап, который был пережит, — это 90-е годы, когда началась вторая ломка, страшная ломка сознания, когда нам сказали, что мало того, что царская Россия вам давала не те ценности и не те представления и о вере, и о самом себе, что вам и Советский Союз давал совершенно не те представления и о вере, и о самом себе.

И тоже…

И тоже тумблер переключился, и мы увидели, что люди, которые совершенно недостойны быть якобы элитой и верхушкой нашего общества — ни по своим внутренним качествам, ни по той системе ценностей, в которой они росли, — они вдруг выплыли наверх и стали давить все, что есть внизу. Вот это разделение произошло, это неравенство такое, не божественное неравенство в хорошем смысле этого слова, вот то, о чем я сказала, не по уровню сознания нас разделили, а по уровню кошелька: у кого больше денег, тот и хозяин. То есть мы стали жить по законам мамоны, мы стали жить по законам кошелька, и это страшно. Потому что все, что связано с материальными энергиями, которые начинают превалировать в обществе, как то: деньги, ресурсы и так далее, присвоенные незаконным путем, а в основном это было присвоено незаконным путем, потому что так разбогатеть, как разбогатели многие, присвоив все, что должно принадлежать всем, — вот это стало такой невероятной внутренней ломкой и разрушением сознания, и поэтому люди в основном пустились во все тяжкие. Вы сегодня спросите детей в школе, это же страшная статистика, когда ребенка спрашивают: «Ты хочешь быть учителем, ты хочешь быть врачом?» Он говорит: «Нет, я хочу в политику, я хочу в Думу».

Уже не хотят, уже хотят тиктокерами стать, блогерами и тиктокерами.

Совершенно точно, потому что они видят, что совершенно необязательно обладать уровнем культурным, уровнем сознания, уровнем веры, чтобы зарабатывать бешеные деньги на «ТикТоке». И мы видим страшные примеры, и только что пример: Экономический форум в Санкт-Петербурге.

Да, там, конечно, интересно…

Да, вы знаете, у многих людей, которые все-таки еще находятся в состоянии сознания хорошего, они мне писали: как можно было такое допустить? И сегодня мы наблюдаем эту тенденцию с самого верха. То есть вся вот эта вертикаль, вся абсолютно — от общества до нашей самой большой верхушки — пронизаны идеей успеха любым путем, любым, невзирая ни на что — ни на систему ценностей, ни на веру, ни на какие-то очень важные постулаты, которые мы усвоили от своих замечательных пращуров, уж не говоря про вот эти книги, которые лежат перед нами. Нет, успех любым путем, любой ценой, деньги, власть, популярность, карьера и так далее. И эти люди, сидя на высоких форумах, смеют говорить «мое творчество»! Ты хоть понимаешь природу слова «творчество»? Природа слова «творчество» — это Творец. Значит, мало того, что ты оскорбляешь сами понятия сакрального русского языка, ты оскорбляешь Творца, если ты смеешь говорить, что «твое творчество тиктокера». Поэтому ну извините…

Давайте про любовь лучше поговорим? (Смеются.)

С удовольствием.

ЛЮБОВЬ

Татьяна — хорошо известный и любимый вами пушкинский образ, вы сказали, что он распахан у вас изнутри. Она любит Онегина?

Конечно, конечно. Она написала такое письмо, которое девушке из такой семьи, дворянской семьи, в начале 19-го столетия написать — это равносильно подвигу Жанны д’Арк, которая пошла на костер, сделать признание первой и, как она говорит, «я дождалась, открылись очи, я знаю, знаю, это он». И вот это осознание того, что все ее мечты, все ее какие-то надежды и чаяния встретить вот такого, вот они в нем воплотились, потом приходит сознание и… наверное, нет, не разочарование, а осознание, она просто, как Надежда Матвеевна мне всегда говорила: «Любанечка, знаешь, она его прозрела». Когда она попадает в его дом, в опере этого нет, когда она попадает в его дом, в его библиотеку…

Смотрит книжки…

…и смотрит книги, которые он читает и понимает, что он сам создал себе образ Чайльд-Гарольда, он сам в него играл, он стал неким образом романтического юноши из поэм Шиллера, Гёте, этот нарождающийся образ такого эгоиста, который становится потом новой буржуазией, который абсолютно играет в этот образ такого денди, который все познал в свои 20 с лишним лет: он познал любовь, он познал женщин, он познал жизнь и прочее. Она его прозревает, но ведь больше-то в жизни любви не было у Татьяны.

А вот с этим связан мой второй вопрос. Я как-то был свидетелем такой дискуссии, по-моему, даже коллег-филологов, сейчас не помню точно…

Не Минкин?

Нет-нет-нет, это где-то у нас на кафедре было, сейчас не помню точно, но смысл спора был следующий, что «я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна» — один участник спора, дискуссии этой говорил, что это современной женщине, девушке непонятно. Любишь — чего, значит, можно порвать эти отношения, что это: отдана — буду век верна? А второй говорил, что нет, это навсегда, и вот это понятно в любые времена. Вот вы на чьей стороне?

Я даже более вам скажу, что есть некоторые певицы, которые говорят: «Вот я пою Татьяну, но я ее совершенно не понимаю, как можно “Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана” — ну что это такое? Татьяна — человек долга, Татьяна — человек веры, Татьяна — человек внутренне с храмом, воцерковленный человек, и если она скрепила узами брака себя с человеком, который дает ей и любовь, дает ей ту позицию в жизни, когда она чувствует себя настоящей женщиной, когда она стала княгиней Греминой, которую обожает свет, которой готовый перед ней ползать на коленях, и тот же Онегин, когда он увидел княгиню Гремину, а не Татьяну, — она опять его прозревает, она говорит: «Что вас привело ко мне, какая малость! Я богата и знатна, и муж в сраженьях изувечен, и нас за то ласкает двор. Не потому ль, что мой позор теперь бы всеми был замечен и мог бы в обществе принесть вам соблазнительную честь…» Она опять его прозревает. И очень здорово сказал Юрий Михайлович Лотман: что было бы с Татьяной, если бы она пустилась во все тяжкие, если бы она бросилась в объятия, которые ей были раскрыты Онегиным? Была бы Анна Каренина. Татьяна могла закончить только под поездом, только, потому что, если ты пускаешь в свою душу страсть, которая есть момент вспышки, есть момент сиюминутный, если ты перестаешь быть человеком долга и чести, если ты понимаешь, что супружество — это не земное понятие, это понятие венцов там, вот если ты живешь с этим понятием, как жила Татьяна, то для нее любовь, какая бы она ни была, и она говорит: «Я вас люблю, к чему лукавить…»

Даже его прозревая, понимая, что… все равно любит.

Она его любит, она любит ту свою любовь, которую он пробудил в той девочке, которая была так наивна и так искренне порывиста, которая отдала ему свою честь в каком-то смысле, потому что написать такое письмо… она понимала, что она бросает свою честь ему под ноги. Одно его небрежное слово в обществе сделает ее «нерукопожатной» в том смысле слова, в том обществе, в котором она росла и в которое ее потом вывели, в это общество, то общество не принимает людей отторгнутых, отвергнутых и которые сделали такой шаг.

А вот Надежда Матвеевна говорила вам, что Пушкин всем нам родственник, да?

Да.

И что, когда чувствуешь, что язык засоряется, надо перечитывать Пушкина. А скажите, пожалуйста, часто ли вам приходится к этому совету прибегать и что из произведений нашего родственника для вас является самым родственным?

Вы знаете, часто приходится прибегать, потому как Надежда Матвеевна совершенно права была. Она говорит: «Понимаешь, засоры языковые происходят незаметно… Ты общаешься со своими коллегами, ты живешь в обществе, ты слышишь эту — тогда еще, когда Надежда Матвеевна была, она умерла в начале 90-х, еше дикторы телевидения говорили на прекрасном русском языке, у них была риторика совершенно другая. Сегодня, если вы слушаете какие-то программы телевизионные — мы телевидение убрали из своей жизни практически, — я понимаю, что мне надо обязательно чистить язык, обязательно. Хотя мама и Надежда Матвеевна, и то классическое литературное образование, которое я получила, дает мне некоторую подушку безопасности, но лишь некоторую. Работа должна производиться постоянно. Для меня «Евгений Онегин» — это абсолютный шедевр.

Вы наизусть знаете, да?

Практически да. Надежда Матвеевна с любой строчки начинала, более того, она знала прозу Пушкина наизусть. Я говорила: «Надежда Матвеевна, а зачем вы учите прозу Пушкина?» Я смотрю, открыт на «Барышне-крестьянке» или на «Пиковой даме» томик. Она говорит: «Любанечка, знаешь, чтобы не впасть в маразм и чтобы постоянно тренировать свой слухоречевой аппарат». Потому что речевой аппарат без слуха внутреннего, он ничего не стоит, это внутренний камертон. Расположение слов и именно и синтаксис, и филологический синтаксис, и сама вообще структура, структурирование нашего языка — это же образ мыслей, это образ мыслей, поэтому ей это было ведомо, как жене Виктора Владимировича Виноградова, который всю свою жизнь посвятил стилю и языку Александра Сергеевича и вообще русскому языку, и для нее это было как пакибытие тоже. И она привила это мне, она говорила всегда, что Пушкин — это камертон, это абсолютный камертон, как Моцарт — это камертон музыкальный, вот Моцарт задал такой код музыкальный, который не терпит дисгармонии, вот также и Пушкин. Что вы ни возьмете у Пушкина, абсолютно всё — это колебания пространства, это вибрации пространства. И если вы постоянно возвращаетесь к текстам Пушкина, то у нас есть надежда, что наш язык не будет засоряться и ваши мозги не будут засоряться, вы будете мыслить совершенно по-другому, чем те люди, которые читают детективчики, как сказала мне одна моя приятельница: «Ой, ну я возьму какое-нибудь чтиво, я читаю детектив». Я говорю: «Слушай, а тебе не скучно, ведь все, даже очень классно сработанный детектив, он все равно детектив, тексты не хочется какие-то?» — «Мне нет», — она сказала. А у меня душа просит.

Много вопросов, но, к сожалению, у нас тут московское время поджимает. «Любовь меняет все» — так называется одна ваша книга. А что сильнее всего в вашей жизни поменяла любовь?

Ну, вы знаете, я уже касалась этой темы. Ну, во-первых, моя бесконечная любовь к Творцу, бесконечная, я понимаю, что Он не нуждается в моей любви, нет, Он дает мне безусловную любовь, Он не нуждается в моей любви, но в излучении моей любви в пространство и к ближнему, наверное, это то, что подразумевается в моем пакибытии.

А Бога легче любить, чем людей?

Чем людей? Ну как вам сказать, если вы действительно в Бога верите, если вы действительно понимаете, что такое Бога любить, если ваше сердце раскрыто Ему, то все становится легко. Ты и ближнего своего будешь любить, но ты принимаешь его таким, как он есть, ну да, ты видишь его недостатки, ну и что? А «Любовь меняет все» я дала название этой книге, потому что действительно любовь моя всеобъемлющая к Нему, к моей семье, к моим мужчинам двум — мужу, сыну, моя любовь невероятная к профессии, которая мне дала столько счастья и радости, и моя любовь к каждому дню, который мне отпускает Создатель, она затопляет меня полностью. Мне больше как бы не интересно заниматься никакими делами, кроме того, как быть в этой любви. Любовь к моей стране, любовь к культуре моей страны, понимание того, что есть глубинная, настоящая культура. Я прекрасно вижу недостатки все и ужасы, которые происходят в моей стране, прекрасно вижу, я абсолютно не пребываю в таком нирваническом состоянии «ом», понимаете, нет, я вижу, я осознаю, я признаю, я вижу прекрасно все. Но в моей душе живет та небесная Россия, та Русь, земля великая, к которой я испытываю невероятную любовь, невероятную. У меня начинает, возникает сердечный трепет и слезы в глазах, когда я вижу людей, которые бережно сохраняют наследие, таких мало очень, чрезвычайно мало…

Да, это подвижники, конечно.

Это подвижники, когда я вижу это, мое сердце затопляется любовью к ним невероятной, я готова им кланяться в пояс, потому что они понимают, что такое подвижничество, они понимают, что такое пассионарство, быть пассионарием и защищать те ценности, которые во многом нерукотворны. И я просто сегодня благоговею перед теми людьми, которые понимают, что такое любить Отчизну, Отечество, любить, признавая, я еще раз говорю, и видя все вокруг. Потому что иногда… у меня вот сейчас есть свой канал в Ютьюбе, иногда я получаю такие комментарии: «Да что вы нам рассказываете, Россия сегодня тащится в хвосте мировой истории, вы посмотрите, что происходит, и что с людьми, и как людей корёжит» и прочее. Если есть понимание главного, если есть понимание истока всего — истока веры, истока культуры, истока этой любви, которая во мне есть, мне не страшен серый волк, я знаю, что если мы будем любить свое Отечество, если мы будем в него верить, если мы будем верить в Бога, то мы все преодолеем, потому что у этой земли есть тот код, который называется «любовь», есть он, и самое главное, то, что нам именно оставлено Господом, — это любовь, любовь в широком смысле этого слова. И поэтому она меняет сознание человека абсолютно. И поэтому первая моя книга, которую мне захотелось написать, называется «Любовь меняет все», она меняет абсолютно все, тебя, а вместе с тобой — все пространство вокруг тебя.

Потом и вы, как Любовь, тоже начинаете все менять, у этой книги есть, конечно, напрашивается…

Да, мне сказали: себя, что ли, увековечила? Я говорю: ну что же, родители мне дали такое потрясающее имя, которое несет тоже определенный код.

Это замечательный восклицательный знак. У нас финал еще. Такая, может быть, тема немножко ну, нередкая, скажем так, но мне очень интересно и важно ваше мнение узнать. Очень часто говорят, что пение под фонограмму на телевидении — это техническое требование, это удобнее и так далее, и так далее. Вот в финале, как вы помните, я прошу поставить точку, запятую. Вот в предложении, когда мы говорим о фонограмме в телевизионном эфире во время пения: «допустить нельзя исключить», — где вы поставите точку?

Ну, я должна два слова сказать для этого…

Конечно.

Это категорическое требование телевидения, потому что телевидение, по законам телевидения им нужна красивая картинка. Любое искажение лица — это брак. Поэтому в телевизионных эфирах я считаю, что это допустимо, и в кино. Если это живой концерт, за который люди платят деньги, вот тут ты не имеешь права, это категорически исключается, потому что приходят не фонограмщиков слушать, хотя есть и такие сегодня, кто, к сожалению, идет, совершенно все равно кто, он идет, наплевав на то, что это будет фонограмма. Ну, это уже такая масса, которая ходит понятно зачем и почему. Но если это артист себя уважающий, то брать деньги с людей за то, что ты поешь под фонограмму, — исключено, абсолютно исключено. А вот эти издержки профессии и издержки именно телевидения и кино, с ними надо считаться. И я знаю, что большие артисты, такие как и Доминго, и Тереза Стратас, и Мария Каллас, когда шли съемки кино, — это требование, там нельзя петь вживую, потому что ты начинаешь думать совершенно о другом, начинаешь думать о том, как тебе озвучить. Или тебя снимают в какой-нибудь пустыне или в каком-то замке, где ты должен петь под свою собственную фонограмму и быть абсолютно достоверным, и оправдать. А вот живые концерты — категорическое нет.

Спасибо вам огромное, Любовь Юрьевна. Спасибо огромное, большим удовольствием было с вами поговорить.

Я тоже, спасибо большое.

Спасибо. Это была Любовь Казарновская. А мы продолжим писать парсуны наших современников ровно через одну неделю.

Фотографии Юлии Маковейчук