«История — это не события, это личности» — Епископ Звенигородский Феодорит

Почему веру нужно всегда проверять? Чем могут удивить студенты Московской духовной академии ректора? Может ли христианин сказать «не забуду, не прощу»? На эти и другие вопросы в авторской программе Владимира Легойды ответил епископ Звенигородский Феодорит.

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать «парсуны» наших современников.Сегодня у нас в гостях епископ Звенигородский Феодорит. Владыка, дорогой, здравствуйте, добрый вечер.

Добрый вечер.

На всякий случай еще раз напомню, у нас пять частей: вера, надежда, терпение, прощение и любовь. И перед тем, как мы к первой части перейдем, я хочу вас попросить ответить на вопрос.Вот сегодня, здесь и сейчас, я такую придумал формулировку, как вы отвечаете на вопрос: кто вы?

В академической среде, которая вам хорошо знакома, Владимир Романович, преподаватели имеют должность и звание…

Да.

Вот должность — это что-то такое, ну, прошел по конкурсу, не прошел по конкурсу, а звание — это нечто стабильно уже, и поэтому хотелось бы все-таки представиться званиями. Самое высокое звание для всех нас, я думаю, — это звание христианина, епископа, который надеется на милость Божью.

ВЕРА

Вы говорили, что в детстве вы очень любили читать жития. У меня тут сразу много вопросов: вот почему и что, были ли какие-то особо любимые?

Особых, особо любимых житий не было, потому что не было книг. Я помню, в нашем храме, куда я ходил прихожанином, школьником 11-летним, завезли только два тома, это сентябрь и, по-моему, декабрь. У меня тогда хватило денег только на сентябрьские жития святых, и первое житие, которое я прочитал, — это житие преподобного Симеона Столпника. Для меня тогда это был целый подвиг — прочитать такое сложное, причем там старорусским языком написано, но тем не менее, я помню, очень благоговейно это все читал. И жития святых для меня явились первой богословской школой без преувеличения, причем там же есть сноски, кто читал жития Дмитрия Ростовского, знает, что там, например: «Святой отец Григорий Богослов боролся с ересью Аполлинария», и там сносочка: «ересь Аполлинария заключается в том-то и том-то». И это мне очень помогало потом, когда я стал студентом богословской школы, о многих ересях, по крайней мере, я уже знал. И знаете, признаюсь, что до того, как я стал изучать серьезно богословие, я даже придерживался одной ереси…

О как!

…случайно. Меня, помню, кто-то спросил: «Ну как вот Иисус Христос, Он Бог или человек?» Я говорил, что вместо ума у Христа было божество, в остальном Он был человек. Но потом, читая жития святых, я понял, что я еретичествовал, что это ересь Аполлинария, так что вот…

Владыка, а сейчас вы возвращаетесь к житиям?

Возвращаюсь, я…

Выходит за сентябрь этот интерес?

Не могу сказать, что все тома я прочитал так, как бы хотелось, но потом я начал читать жития в сокращенной форме  — в Минеях. Я приходил в храм загодя, это было связано с тем, что добираться нужно было по определенному времени. Я приходил за полтора часа в храм, и у меня было много времени, и чтобы это время как-то убить, с пользой провести это время, я читал те жития, которые в краткой редакции помещались в зеленых Минеях, это так называемые «пименовские» Минеи. Вот я тем не менее не оставил своей любви вообще к жизнеописаниям, потом это перешло уже в увлечение биографиями, я очень мемуары люблю читать, «Жизнь замечательных людей» почитываю…

Любимая серия, да? Да, я тоже очень люблю.

Потому что история — это, конечно, лица, это не события, это личности.

Владыка, а вы можете сказать, что с кем-то из святых, может быть, помимо небесного покровителя вашего, у вас есть какие-то особые личные отношения?

Святитель Филарет Московский. Уж так сложилось, что я его с юности очень полюбил, для меня был идеалом святителя, идеалом христианина, я очень увлекался его проповедями. Они написаны, конечно, сложновато. Но, помню, один профессор сказал, что у святителя Филарета идеальный русский язык. К примеру, он табак не называл табаком, он «нюхательный прах» называл, вот у него такое есть. Я, конечно, не проповедую, как святитель Филарет Московский, но за этой, может быть, слишком витиеватой формой — глубокое богословие, иногда просто какие-то неожиданные вещи открываешь и до сих пор сейчас, когда читаешь его проповеди или перечитываешь, постоянно что-то для себя находишь нового и, знаете, иногда парадоксального.

А парадоксального?..

Ну, например, недавно совсем, поближе к тексту хочется сказать: «Брак и монашество не для всех, а целомудрие — для всех». Потому что если вспомним апостола Павла, то целомудрие для тех, кто живет в браке, ну и соответственно для монашествующих тоже целомудрие — это одна из главных добродетелей.

Я сейчас вот вспомнил знаменитый спор, диалог святителя Филарета с Пушкиным и, знаете, крамольную вещь сейчас скажу, вот вы согласитесь со мной или нет. Мы обычно же как говорим: вот Пушкин написал, а святитель ему ответил: «Не напрасно, не случайно от Бога мне дана…» — и Пушкин ему благодарно ответил, и все. Но вот в каком-то смысле — так заострю специально — ведь стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный», оно ведь такое, в каком-то смысле это такой вопль души, а ответ святителя, он немножко такой вот назидательно-дидактический, как будто он этой боли не почувствовал, сказал: «ты не прав, вот смотри…» — нет?

Я по-другому воспринял этот стихотворный диалог, я воспринял это так, как, действительно, Пушкин взывает к Богу, а святитель, как пастырь, утешает его: «Не напрасно, не случайно…»

А, как интересно, слушайте, это что в ком сидит, тот и увидел, а я, видите, здесь…

Ну, поскольку я люблю святителя Филарета, поэтому всячески его оправдываю. Ведь вы знаете, что не все любили святителя Филарета, он был очень строгим святителем, и есть воспоминания Голубинского и историка Соловьева, это очень такие ругательные воспоминания, но я склонен к тому, чтобы святителя оправдывать, и являюсь всегда апологетом его деятельности.

Вы его вспоминали в вашем слове при наречении… «“Страшно служение наше!— восклицает святитель Филарет Московский, обращаясь к одному из новопоставленных епископов.— Однако страх дан от Бога не для того, чтобы мы отчаивались и унывали, но для того, чтобы страхом спасали себя и других. Призовем страх Божий в помощь нашему служению, но призовем также, и наипаче призовем любовь”, — продолжает святитель» — это из вашего слова. И такой у меня вопрос, владыка: а как вот этот страх, о котором вы говорите, как вы его сегодня ощущаете, как вы сейчас его переживаете? Не притупилось это чувство?

Конечно, если быть откровенным, а ваша передача, она всегда граничит с исповедью, я вот несколько передач посмотрел, это, конечно, епископы, митрополиты в чем-то сознаются. Ну конечно, я могу сознаться, что той остроты перед рукоположением, той остроты ощущения величия этого сана — уже, конечно, немножко иногда притупляется, когда из года в год, из недели в неделю совершаешь богослужения, и уже так называемая привычка появляется. Но страх Божий, конечно, должен быть постоянно воспитываем в душе, его нужно, этот страх Божий, в душе поднимать. Что такое страх Божий? Страх Божий — это вера.

Это вера?

Это вера, страх Божий, он зиждется, конечно, на вере, если веры нет за страхом Божьим, то и не может быть никакого страха Божьего.

Ну да, в принципе, чего тогда?

Да, а вера — это то, что мы должны постоянно проверять, вспомните слова апостола Павла: «Испытывайте себя, находитесь ли вы в вере».

Вы говорите, что вы любите этот вопрос задавать, что вы на это внимание студентов обращаете. А вопрос-то мой был: себе вы как часто этот вопрос задаете?

Ну конечно, задаю, перед всякой исповедью задаю, перед всяким служением литургии особенно. Знаете, особенностью ректорского служения является то, что очень много ставленников, практически за каждым богослужением я рукополагаю во священники, во диаконы.

Почти за каждым, да?

Практически за каждым, то есть в год где-то по пятьдесят ставленников бывает. Поначалу в епархиальной жизни моей (я три года был епархиальным архиереем) не было такого явления, то есть за все три года где-то десять было хиротоний, и то вместе с диаконской и пресвитерской. А здесь иногда приезжает студент из другой семинарии, хорошо, если по благословению Святейшего Патриарха, по резолюции. А если нужно принять мне решение, если он не москвич, не из Московской области, ну конечно, сначала я так очень боялся, думаю: ну вот ответственность большая, и в конце года не всех можешь вспомнить, лично, с ними какой-то путь не проходил, как буду отвечать за них перед Богом? Но потом меня один священник утешил, говорит: «Владыка, по уставу все ставленники до конца своей жизни должны молиться за архиерея, их рукоположившего. Поэтому чем больше ставленников, тем больше молитвы за вас, так что не переживайте». Конечно, перед служением Божественной литургии, перед рукоположением я прихожу в такой внутренний трепет. Надо, конечно, успокоиться в том смысле, что в тайной молитве рукоположения во диаконы есть замечательные слова: «Не мою руку полагаю, но…» — вот сейчас, простите, не могу процитировать, «не мою руку полагаю, но на Твою милость уповаю», то есть все же рукополагает Бог, а не архиерей, и это рукоположение не зависит от его внутреннего совершенства и святости.

Ну а вот все-таки вы же сказали, что приходится решение принимать, а если вы человека не знаете, но все равно вы же беседуете, естественно, с человеком?

Конечно, собеседование с каждым.

Да, а вот у вас бывали случаи, когда вы принимали решение отложить?

По хиротонии не было таких решений, почему — потому что, когда приходит из другой семинарии человек, он уже испытан руководством этой семинарии, то есть он там проходит такую длительную процедуру: исповедь у духовника, положительная характеристика, тем более рукоположиться можно только с определенного курса, не сразу вот — пришел в семинарию после школы, и вот он захотел быть дьяконом. Поэтому, конечно, доверяешься администрации той семинарии, откуда приходит ставленник.

А когда не из другой, тогда, естественно…

Своих, конечно, мы лучше знаем, свои, они рядом, на виду. Знаете, у святителя Амвросия Медиоланского его произведение о должностях De officiis ministrorum — «О должностях священнослужителей» называется, он говорит, что «я одного дьякона запретил только за наглую походку».

Жестко, как сейчас бы сказали.

Жестко, но потом святитель добавляет: «…и я оказался правым, потому что вскорости оказалось, что он был тайным арианином». Но это жестко, но по тому, как человек себя ведет в алтаре, с каким благоговением кланяется святому алтарю, ну и, конечно, воспитательская служба следит за порядком. Они же живут внутри духовного учебного заведения и там очень сложно долго скрывать какие-то свои грубые пороки, ну вот год, рано или поздно все это выходит наружу. Поэтому все же мы отвечаем за тот минимальный набор положительных качеств, которые требуются для священнослужителя. Ну конечно, святых мы не найдем, абсолютно святых мы не найдем, потому что мы сами грешные.

Владыка, а вот когда я читал ваши интервью, я отметил особо такой момент, где вы говорите, что в детстве, поскольку вы в одиннадцать лет пришли в храм, а семья, в общем, была не религиозная, и вы, даже когда молились дома, вы как-то делали это так тихонечко, чтобы не стеснять своих близких, может быть, им это бы не понравилось. И я в этом вижу какое-то особое проявление такой деликатности, в общем, неофитству несвойственное. Но я подумал, что… а кто-то может сказать: «наоборот, надо было так, чтобы знали» и так далее. Вот у меня такой вопрос, что называется, двойного назначения: и в той конкретной ситуации — почему вы так поступили? И если ее рассмотреть, как некую метафору, вот в каких случаях нам нужно подобную деликатность проявлять, а какие требуют так сказать, свидетельства, условно скажем, внешне? Понятно, что родители не были чужими, внешними для вас.

Здесь, наверное, это свойство характера человека, я застенчивый человек, да и сейчас застенчив. И все же никогда свою религиозность и в школе не выставлял, не выпячивал, как говорят, хотя у меня были иногда такие моменты, когда часто входишь в храм, а я ходил в храм и на буднях, когда даже службы не было, там какие-то ремонтные работы, и случалось так, что в школу с утра идешь и вот останавливаешься перед школой и крестишься — как перед храмом, и потом заходишь в эту школу. Это, конечно все видели и ко мне всегда хорошо, с уважением относились, не было какого-то гонения, преподаватели прекрасно относились ко мне, но я думаю, что это свойство моего характера. Но думаю, что это и не плохо было, вот сейчас моя мама воцерковилась, она вспоминает эти моменты — ведь они все равно видели, и эта деликатность, она, наверное, тоже служила миссионерскую службу, что вот не навязывают. Знаете, психология человека такова, что он охотнее принимает то, к чему он сам приходит, а не то, что ему навязывают, причем очень так, с каким-то упором, с силой. Вот я старался все же этого не делать, хотя и открыто говорил семье о Христе, с бабушкой беседовал, неофитство проявлялось, проявлялось.

Я просто сейчас вспомнил, мне близкий друг мой рассказывал, он тоже пришел к вере, он был женат уже, а жена так, в размышлениях была, и он тоже старался очень деликатно себя вести, и она потом ему сказала, призналась ему, что вот он когда молился, она прислушивалась, будет он за нее молиться или не будет, тоже такое, и это ее больше даже притягивало…

Я думаю, что да, человеческая природа такова, что лучше все-таки проявлять на каком-то начальном этапе максимальную деликатность.

Мне кажется, тут еще, если уж говорить о сегодняшней какой-то миссии так высоко, вот лично мне чего не хватает, не знаю, согласитесь вы со мной или нет: с кем бы мы ни говорили, в какой бы ситуации мы ни говорили, за исключением каких-то, может быть, случаев прямого кощунства и так далее, вот уважение к собеседнику, оно должно сохраняться, оно должно быть, ну потому что человек — образ Божий и так далее, и вот этого как-то… Вроде бы простая вещь, миллион раз сказана, а вот очень сложно оно входит…

Я полностью согласен с вами. И сразу вспоминается пример из патерика, когда преподобный Макарий Великий шел поодаль, впереди молодой ученик, который встретил языческого жреца, нес языческий жрец дрова. «Куда идешь, демон?» — спросил жреца этот ученик горячий, наверное, неофит, и тот его побил. А когда прошел, стал проходить мимо преподобный, он сказал: «Куда идешь, труженик Божий?» — и тот обратился, видя такую доброту. Вот это проявление деликатности, это проявление уважения. Да, это язычник, но все-таки это образ Божий, пусть пока еще и замутненный, но это образ Божий.

Да, конечно, хорошо бы, чтобы вот эти патериковые примеры, они входили в нашу жизнь. Пока, особенно в социальных сетях, этого мало, обычно: «Куда идешь, демон?» — так вот прямо, а еще и к своим это начинается, ладно там…

Это называется ревность не по разуму. Ведь, знаете, «любовь к Богу ревнует по Боге, а любовь к ближнему милует ближнего» — это слова святителя Филарета как раз, это очень важно, и вот эти две любви, они сходятся на Кресте, потому что «именно любовь Божия к человеку вочеловечила Божество» — тоже святитель Филарет Московский. Нужно максимально деликатно относиться немощам человека.

НАДЕЖДА

Вы признавались в одном из интервью, что вы очень живо интересовались церковным искусством. А вот со светским искусством какие у вас отношения, вам что-то было или сейчас, может быть, интересно, какие-то области искусства?

Я с детства рисовал, меня очень интересовала живопись, причем любая живопись. Я не скажу, что я глубоко вошел в эту тему, поскольку мое воцерковление пришлось на очень ранний период, и у меня такой максимализм был, что все это не нужно, что нужно только вот это. Но тем не менее я до сих пор с удовольствием посещаю Третьяковскую галерею, мне очень нравится живопись XIX-го века, Брюллов мой любимый живописец. И известно, что он был иконописцем, и, когда я был в Италии, по-моему, в Никольском храме, мне показывали иконостас и сказали: ну вот, иконы в иконостасе — это Брюллов написал, когда был в отпуске или когда был в Риме, вот он написал вот эти иконы. То есть я очень любил именно живописный стиль, хотя не отрицаю и канонический, и византийский стиль. Когда приходилось украшать храмы, я всегда говорил настоятелям, кто был ответственен за это украшение: лишь бы было хорошо и качественно, потому что можно и в каноническом стиле написать такое, что придется переписывать. А вот в нашей епархии был такой случай, когда закрыли лесами, что там делали, настоятель доверил этим горе-иконописцам, а когда открыли — все так и ахнули: что теперь с этим делать. И когда я приезжал в этот монастырь, все так и осталось, все, конечно, сокрушались. То есть в таком традиционном византийском стиле, но он ужасного исполнения.

Но это просто вопрос качества или чего-то еще, потому что это очень интересная вещь.

Ну, за качеством, конечно, стоит и душа, человек должен понимать, где это происходит — в храме Божьем, как себя вести. Я почему полюбил именно живописный стиль иконописи: наш храм расписывался, мой родной храм, храм Бориса и Глеба, расписывался как раз в живописном стиле, я очень интересовался и после школы — на велосипед и сразу в храм, и вот там до вечера с этими ребятами. Там были очень разные ребята, артель была, кто-то благоговейно себя вел, а кто-то просто по-хамски. И мы, помню, пономари, так очень возмущались тем, почему так себя ведут, и наблюдали, что это хамство отражалось в том числе и на качестве работы.

Тогда это как бы…

Тогда глаз, конечно, видел.

По крайней мере, вы это запомнили.

Да, конечно, иконопись, в каком бы стиле человек ни работал, это образ церковный, и нужно приложить много усилий душевных, чтобы исполнить его как должно.

Про студентов хочу вас спросить, понятно, что как без этого. Понятно, что студенты Московской академии, семинарии, они отличаются от студентов светских вузов.

Дай-то Бог, да.

Или — вот! Или уже не очень отличаются?

С одной стороны, могу сказать, что я не склонен к ворчанию такому, что вот в наше время были студенты лучше, а сейчас какие-то не те. Времена другие, студенты современные, но я бы не сказал, что в нравственном плане это какие-то другие студенты. Мы отчисляем, есть, конечно, нарушения дисциплины, несомненно, но очень много хороших, искренних ребят. Я когда пришел ректором, думаю: возьму-ка я на себя, наверное, даже подвиг, простите за громкое слово — выучить всех студентов, у нас их восемьсот, вот выучить всех студентов. И так вот по десять человек вечерами встречался, разговаривал: какие предметы нравятся, чем увлекается человек. И знаете, эти беседы мне очень много дали, и прежде всего положительных эмоций, ребята искренние. Особенно выделялись те ребята, для которых решение поступить в семинарию далось непросто, то есть у них чувствоваась уже духовная опытность.

«Непросто» в смысле: кто-то был против или им не удавалось поступить?

Скажем так, это было сугубо их решение, и никто на это решение не влиял. Потому что, надо сказать, что сейчас тот период, когда у нас очень много обучается сыновей священников, мы их называем «поповичи», такое слово, оно, в общем-то, не ругательное…

Не без иронии говорите вы об этой категории студентов. (Смеется.)

Знаете, есть тоже ребята очень хорошие, но вот они как раз являются, наверное, таким отображением своих отцов. Всякое тоже случается, бывает, что священник истовый такой, горячий пастырь, но нет у его сына призвания, но я всегда говорю тогда таким батюшкам: не настаивай, пусть он идет в вуз, пусть он будет христианином, потому что для спасения не обязательно быть священником и обучиться в семинарии. Для некоторых, кто не по призванию принимает сан, для них сан является препятствием для личного спасения. Кто по призванию — сан помогает, а кто не по призванию — это мешает человеку спастись, он может спастись, но ему тяжелее.

А бывают ситуации наоборот, когда отец-священниксчитает, что не надо, а ребенок хочет? Или эти ребята не доходят до семинарии?

Да, я с одним одноклассником своим беседовал… Может, не совсем такой случай, но он уже рассуждает, что «я направляю своего сына сначала в вуз, хотя он поговаривает о семинарии, но я говорю, что я не против семинарии, но сначала отучись, получи хорошую профессию, получи навык обучения». Действительно, светский вуз, он дает хороший навык, и такие ребята у нас всегда в отличниках практически. Когда после школы приходят, для них это уже двенадцатый-тринадцатый класс школы, то есть у них нет этой черты. А ребята после вуза — это такие выдержанные ребята, взрослые уже ребята, по-другому мыслят, уже нет вот этой, вот этого школьного подхода. Поэтому всякое тоже бывает у нас, есть и по призванию, и не по призванию, мы это и не скрываем.

Владыка, дорогой, а вот эта замечательная история, когда вы по десять человек с ними беседовали, помимо положительных эмоций, а были какие-то вещи, которые, скажем так, вас удивили, вот вы не ожидали, например, ничего подобного?

Нет.

Не было?

Я с одиннадцати лет в Церкви, меня трудно удивить чем-то. Тоже, может быть, и удивление, да, приятно удивлен искренностью человека, хотя, может быть, со стороны этого не замечал, наблюдая, как он пономарит, как он несет послушания. А в разговоре поговорили: человек очень искренний и стремится к Богу. Ну, были такие моменты, когда я приятно был удивлен. Но не удивлялся, когда видел какую-то экзальтированность, рассуждения о снах, рассуждения о чудесах. Я ничего не имею против снов…

…и тем более чудес…

….и чудес, да, но как-то вот чувствуется, когда это немножко нездоровое, и человеку просто надо спуститься на землю, и не все так розово. Но это допустимые болезни, знаете, вот детские болезни неофитства, я болел этими болезнями, это все допустимо, в семинарии допустимо быть либералом. Некоторые в семинарии либералы, а в академии уже консерваторы. Это все детские болезни, ими должны все переболеть. Но если вернуться к вашему вопросу, какова молодежь по сравнению с той, которая была раньше, — я думаю, что даже лучше, в каком-то смысле лучше.

А вот мы сказали насчет отличия студентов духовных школ от студентов светских вузов, а вот московские семинаристы от рязанских отличаются?

Не отличаются. Причем есть какой-то стереотип, что, например, Московская, да любая академия, Санкт-Петербуржская духовная академия, ну коль вот духовное учебное заведение имеет такой высокий статус — академия, то там все такое чудесное, там и преподаватели — это не обычные преподаватели. Слушайте, оказывается, и там все обычно, есть и в Рязанской духовной семинарии, в любой региональной семинарии просто самородки и среди преподавателей, и среди студентов.

Я тут недавно встретил такое размышление, мне кажется, небезынтересное, что некоторое время назад, точно в доинтернетовскую эпоху, вот знание семинариста о жизни Церкви и митрополита какого-нибудь, они кардинально отличались, потому что митрополит знал много, что, как и где, а семинарист — ну вот в пределах того опыта, который у него был, о жизни Церкви и вообще в целом, жизненный опыт и прочее. Эпоха Интернета много чего поменяла, в том числе и то, что представление о том, что где у нас происходит, оно примерно одинаково у семинариста и у архиерея и, может быть, даже где-то у какого-нибудь продвинутого семинариста больше, чем у такого уже почтенного архиерея, который Интернетом особо не пользуется. Вот что вы думаете по этому поводу и есть ли в этом какая-то проблема для церковной жизни?

Я думаю, что это не совсем верно. В эпоху Интернета можно узнать информацию, но информация — это не опыт, а вот опыт — это то, чем тот же митрополит, если брать ваш пример, обладает в отличии от семинариста. У семинариста есть какие-то образы, иногда очень ложные образы о жизни того же митрополита, но если бы сам семинарист, как святитель Тихон Московский говорил, «походил в сапогах митрополита», то, наверное, было бы другое восприятие. Я сам был семинаристом и даже в эпоху Интернета, хотя это так, потихоньку внедрялось, но, когда я стал архиереем, я много для себя открытий сделал, чего не знал, будучи семинаристом. Для меня главным открытием было — это какой минимум люди, простые люди ожидают от приходского пастыря. Потому что были случаи, когда приходилось принимать кадровые решения: священник не слишком порочен, по крайней мере, о пороках этих не знали люди, священник хорошо говорит проповеди, священник — хороший администратор, все у него с бумагами, с бухгалтерией хорошо. Но вот если приходится переводить священника, может быть, даже на повышение, то приход не приходит за него ходатайствовать: «А как же наш батюшка?» И были случаи, когда священник какой-то был одержим страстью, винопития например, нужно было принимать решение — приходил весь город или село ходатайствовать за него. И вот для меня было открытием, что вообще людям нужно: им не нужно красноречие, им не нужен хороший, как говорят, менеджмент, хорошие управленческие способности, им нужно очень мало, им нужно просто человеческого внимания. Вот если батюшка, как прихожане говорят, идя на службу в алтарь, идет медленно, не спеша раздает благословение, поинтересуется: «Как дела, Мария, как там твой внук, из армии пришел или нет?» — улыбнется кому-то, положительно зарядит, что называется, люди готовы простить все, я удивился. Я же им говорю: «Слушайте, ну батюшка, вот у него канонические препятствия такие-то…» — говорят: «Владыка, это нас не интересует, наш батюшка, мы его любим, и этого нам достаточно». Вот это из опыта приходит, я не думаю, что это можно где-то прочитать. Я более скажу: митрополит не совсем может понимать жизнь семинариста, хоть он когда-то и был семинаристом, но это было двадцать лет назад, поэтому, конечно…

…а ему кажется, что он все знает.

Да, митрополит тоже может думать, что он все знает о семинаристе, а семинарист скажет: «Владыка, тогда, когда вы учились, это было, может быть, и нормой, а вот сейчас такие-то проблемы и такие-то проблемы». Для этого нужно общаться друг с другом.

Владыка, а вот интересно очень вы сейчас привели такой яркий пример с приходом, когда люди приходят просить за священника. А что делать архиерею? Вот вы говорите: людям самое главное, чтобы было человеческое внимание, но архиерей-то… Вроде бы, с одной стороны, вы должны сделать как хорошо людям, с другой стороны, вам нужно, чтобы он все-таки — и бумаги были в порядке, и все. Есть здесь такой конфликт?

Надо просто ответить на простой вопрос: закон для человека или человек для закона? Если все-таки закон для человека, то можно по экономи́и, благо что в каноническом своде есть такая опция, очень полезная для архиерея, что архиерей может поступать по икономи́и, то есть если видит… по целесообразности, если он видит, что священник где-то погрешает, но в то же время у него есть пастырский успех, его люди любят, это приход дружный, и причем люди покрывают этой любовью все недостатки своего пастыря, удивительно. Казалось бы, пастырь призван к тому, чтобы своей любовью покрывать недостатки своих прихожан, но бывает и наоборот. Конечно, я думаю, что другого решения не остается, как только поругать немножко батюшку, но его оставить.

ТЕРПЕНИЕ

Вы говорили как-то, что, встречаясь со студентами с новыми, вы им советуете, чтобы они чаще задавали себе вопрос: что я здесь делаю? Я хочу его вам переадресовать: а вот как вы на него отвечаете, если вы его себе задаете?

Ну конечно, задаю вопрос этот в разной форме. Поскольку я говорил, что святитель Филарет Московский для меня идеал епископа, и вот я сам стал епископом, изучаю его в том числе биографию, его житие, думаешь, насколько ты соответствуешь, чтобы быть вот таким епископом, как святитель Филарет, например. Ну, по интеллектуальным способностям точно, здесь уже давно смирился с тем, что далеко не святитель Филарет Московский, ну а вот нравственность, она для всех одинаковая, законы. Ну конечно, по-всякому отвечаешь здесь. В период сложный, период искушений бывает на должностях свои какие-то сложные периоды, бывает так, что изнемогаешь, бывает, что все-таки находишь помощь Божью, Господь не молчит, когда взываешь к Нему, поэтому не буду скрывать, что задаю вопрос и отвечаю иногда на него отрицательно, чаще всего отрицательно, что греха таить.

Владыка, а вот вы также признавались, что вы видели свой путь среди ученого монашества, точнее, как-то вы предлагали какое-то другое…

Академическое монашество.

Академическое, да, потому что сейчас…

…ученые все.

Мой опыт общения с архиереями показывает, что, конечно, так или иначе, архиерей, не могу сказать «стремится», но человек, ставший архиереем, предполагается, и он предполагает, что он будет управлять епархией, и это для тех, кто стал викарным, это вот какая-то тема такая перспективная. Вы, насколько я понимаю, все-таки из тех, кто проделал обратный путь в каком-то смысле, то есть вы были, вы управляли епархией и вы сейчас викарный архиерей. Вот этот обратный путь, он потребовал какого-то особого терпения? Это вообще сложно было?

Этот путь не был от меня, я никак не повлиял на этот путь, и от меня это не зависело, что с правящих я стал викарием, и викарием Святейшего Патриарха, это очень ответственное служение. Но, знаете, это мне очень помогает в моей ректорской должности, очень помогает.

Помогает что — опыт правящего…

Опыт правящего архиерея. Я преподаю пастырское богословие, и я чаще говорю от опыта, вот трехгодичный, небольшой, конечно, опыт, но тем не менее опыт. Ведь мы же готовим пастырей, которые будут в епархиях, и вот те нехорошие страницы из жизни священнослужителей — уж на лекциях я, конечно, говорю так, как оно есть, и ребята должны понимать, что всякое может случиться, начинается священническое служение со многих горячих порывов, ну а может закончиться запретом. Так что я их предостерегаю и говорю, я очень благодарю Бога за это, я их предостерегаю от этих падений, в которые они могут впасть во время своего пастырского служения. Поэтому с этой точки зрения вот этот путь, он очень промыслителен и для меня, и, если бы от меня зависело что-то переставить, я бы ничего не стал делать.

Вспомню вашего друга, владыку Феоктиста, который сказал про монашество, что нельзя человека постригать, когда он в таком романтическом находится порыве, он должен перегореть — вот именно эта романтика, черная одежда, красиво все, — а потом, только потом уже можно…

Здесь я согласен.

А в случае со священством, здесь есть какой-то похожий критерий? Вот когда, ну человек же, вот он чувствует призвание, вы сегодня говорили про призвание, а вам кажется, что он чего-то не то чувствует, или как, здесь есть такой похожий подход?

Если священник очно закончил бакалавриат, семинарию — старое название, и закончил успешно, и при этом он продолжает чувствовать это желание послужить, я на сто процентов, ну простите, это мое субъективное, я никогда не буду препятствовать таковому в рукоположении. Потому что бакалавриат, вот пять лет, у нас же подготовительное — пропедевтика еще плюс четыре года бакалавриата — слушайте, это огромный срок, пять лет вот его испытывали, он был, простите, под прицелом испытательской службы, он вытерпел это, и при этом он не разочаровался ни в чем, он хочет служить Церкви, горит этим — мы очень радуемся этому. Вот с этой точки зрения важно, чтобы — и Святейший Патриарх много для этого сделал — чтобы священнослужитель имел очное обучение. Потому что, когда заочник, есть у нас молодые тоже ребята не в сане, из-за того, что у них большие семьи, они не могут очно обучаться. Какое у него вúдение? Может, он в своем мирке каком-то живет, а вот когда увидит реальность, он уже после рукоположения скажет: «это не мое». Вот семинария это исключает.

Но это не про знания вы сейчас говорите, не про интеллектуальную составляющую…

Скажу крамольное слово: это про субкультуру. Как ни рассуждай, все же это естественно, у юристов свое есть, у врачей свое есть. И многие не готовы вот именно, не скажу: субкультуру — культуру, давайте повозвышеннее, хотя есть и… Человек должен войти в эту культуру, культуру общения, взаимоотношения. Вот семинария — это идеальное место для этого, даже не приход, приход может дать ложные надежды.

Владыка, я про Францию не могу вас не спросить. Вы говорили, что у вас были три цели, когда вы учились во Франции: это выучить язык, получить образование, диплом и собрать электронную библиотеку книг, которые вы будете читать, это мы помним, три цели. А вот сейчас я сказал — Франция, вы что в первую очередь вспоминаете?

Своих друзей, которые там остались. Мы общаемся. Когда покидаешь какое-то место, скучаешь, конечно, по людям, а не по самому месту. И один из моих друзей стал священником, он женился на православной француженке, у них прекрасная семья, он присылает видео, как его дети говорят по-французски, рассуждают на богословские темы, а мне, помню, когда я изучал французский язык, у меня был какой-то интерес, думаю: а какие детские дефекты речи у французов? Вот мы там, у нас картавят дети, а во Франции это не дефект, это свойство языка, вот мне тоже было интересно, как дети разговаривают на французском языке, как папа, носитель русского языка, говорит с ними. Поэтому первое, что в моем сознании возникает, это лица.

А что больше всего, на протяжении этих трех лет чего приходилось терпеть, было что-то такое?

Да, это другая культура.

Другая культура?

Другая культура. Все же у нас своя культура, и здесь не может человек долго чему-то сопротивляться. Вот я слышал, что у дипломатов есть определенный срок, сколько он может быть в той или иной стране, ну не знаю уж, вам, наверное, виднее, но, наверное, сопротивляться долго культуре я не мог. Кто-то спросит: ну можно ее и воспринять, но не знаю, вытесняет культуру свою, и я замечал это на друзьях. Для кого-то это и неважно — ну какая разница, «не имамы до зде пребывающаго града, но будущаго взыскуем» — космополизм такой, везде наша родина. Но мне очень была дорога вот именно наша культура, и я сразу говорил священноначалию, очень просил и молился, чтобы мне не служить во Франции. Я с удовольствием вернулся в Россию.

После академии, как вы сами сказали, где вы на всем готовом жили, вас отправили в маленький город в Рязанской области.А вот там что пришлось терпеть?

А ничего, это же мой дом, первые семнадцать лет я там прожил. Мне пришлось вспомнить минувшие дни, и просто я очень полюбил свой городок, по-новому его открыл — Скопин, я не из самого города Скопина, теперь это микрорайон, это такой шахтерский поселок, поселок Октябрьский называется. И я был счастлив в своей епархии, более того, уже показал место своей могилы, где меня похоронить, то есть мне хотелось там и умереть. Я поясню, почему я это сказал. Когда я проходил игуменскую практику, я перед архиерейством был игумен, игумен Свято-Духова монастыря, и мне митрополит Феогност, митрополит Каширский Феогност очень хорошую фразу сказал, наставление, я до сих пор это помню, он говорит: «Если хочешь что-то сделать в монастыре, если хочешь вообще на любом месте что-то сделать,положи себе на сердце, что это последнее место в твоей жизни, тогда ты что-то сделаешь».

Хорошая фраза.

Если ты будешь думать о чем-то, о переходе в другое место, более лучшее и так далее, ничего не получится. Поэтому я так воспринял эту мудрость всем сердцем и даже показал место: вот здесь похороните.

ПРОЩЕНИЕ

Вы говорили в интервью, говоря о реалиях жизни нашей, что бывает и среди духовенства не всегда все мирно и есть какой-то дух соперничества, и опять же я понимаю, что, что называется, первородных грех из песни не выкинешь никуда. А вот вы наверняка, будучи правящим, с этим тоже сталкивались. А вот как может архиерей вот это соперничество привести в такую братскую взаимопомощь, это сложно сделать?

Это сделать сложно, признаюсь, но может объединить какое-то общее дело, когда это соперничество, когда энергия, которая тратится на это соперничество, она направляется в другое русло… какие-то общие епархиальные проекты, и иногда этих соперников ставишь вместе работать — и удивительно, были случаи, когда они откладывали все свое соперничество: у кого многолюднее храмы или где социальная работа лучше устроена. Люди делали общее дело, свои таланты выкладывали полностью, что-то получалось, и радовались вместе. Вот, наверное, радость от результата совместного дела и вот этих соперников объединяет.

Да, это, по-моему, очень такой прямо рецепт хороший, хотя, наверное, на практике не всегда…

Ну вот, по крайней мере, то, что было…

…то и получалось, да?

Да.

Владыка, а вы же возглавляли еще в епархии комиссию по…. как она называлась — по сохранению памяти новомучеников и исповедников, да? Скажите, как вы относитесь к такому тезису, для нас всех, может быть, не очень приятному, что мы, с одной стороны, много говорим о том, что это сокровище наше — наследие новомучеников, и мы ходим по земле, политой кровью новомучеников, и драгоценное сокровище исповедников и новомучеников Церкви Русской, а с другой стороны, получается, что почитание новомучеников, оно не стало вот такой, не знаю, как правильно сказать, не то что повседневной реальностью, ну вот оно не проросло в нашу жизнь. Мне когда-то на это обратили внимание и мне нечего противопоставить этому примеру, может быть, он будет неубедителен для вас: вот спроси в любом храме, сколько молебнов заказывается, например, святителю Николаю перед— понятно, поездка, отпуск и так далее, и сколько —новомученикам, и просто больше говорить не о чем. Вот так это или нет, есть проблема этого, как вы думаете?

Проблема есть. Если говорить о молебнах, то действительно так: Матрона, святитель Николай, почитаемые святые, древние, вот Матрона, она не очень древняя, у народа простого да, избирательное… Хотя вот про Матрону, про блаженную Матрону расскажу случай, простите, не могу удержаться. Мы сдавали экзамен в семинарии очень строгому преподавателю, протоиерею Максиму Козлову, сравнительное богословие…

О да.

…да, и он вызывал по три человека, и вот как-то так задавал вопросы. Я всегда хорошо учился, со мной отец Федор Юлаев, сейчас преподаватель, тоже всегда отличником был, и третий отличник, отец Сергий Кожухов. До этого мы как-то так, говорили, простите: «какой-то культ нездоровый, Матрона, неизвестные какие-то факты». Но вот подошли мы к этому страшному экзамену, причем, я помню, отец Федор слушает предшествующую тройку, говорит: «Я ничего не знаю, он задает им вопросы, я не могу ответить на них…»

В смысле вы по три, но вы слышите?

А мы следующие. И мы слышим, да. И говорит: «Я не отвечу сейчас». Я ему сказал: «Ну давай вот пообещаем молебен Матроне, тогда сдадим». Мы сдали, конечно, на пятерку, служили этот молебен, и после этого вот этот студенческий такой снобизм, он немножко спал. Действительно, есть угодники Божьи, если с искренним сердцем обратишься, то, конечно, они помогают. Что касается новомучеников — знаете, они не забыты, но просто их почитание, оно, может быть, отличается от почитания блаженной Матроны и святителя Николая, по крайней мере, на уровне духовенства есть колоссальное почитание, оно не видно, потому что оно локальное, это местные святые, но духовенство с удовольствием рассказывает, что в моем храме служил такой-то, скажем, отец Василий, которого расстреляли, который себя виновным не признал, если они учатся в семинарии, то пишут дипломные работы на эту тему. Архиереи, конечно, для него местные мученики — это семя Церкви его местной, маленькой поместной Церкви, епархии, поэтому службы совершаются, по возможности издаются книги, то есть почитание на этом уровне есть, я бы не сказал, что они забыты. Но оно отличается, конечно, от народного почитания.

Да, понятно, что, наверное, и время какое-то должно пройти, но тут вот как, время, оно на нас работает или против нас в этом смысле? Я думал, когда говорят… у нас же есть Церковно-общественный совет, и он тоже много всего делает, нельзя сказать, что ничего не делается, это понятно. Но вот я помню, такая дискуссия: один человек во время дискуссии, который много занимается, много сделал очень для прославления новомучеников, он говорит: «Ну как может быть художественный фильм про новомучеников? Нельзя». Но это как частный случай, вообще художественные фильмы о святых или постановки театральные. Я говорю: хорошо, ну давайте имя поменяем, возьмем за основу житие, но просто мы… толстые книги, которые, сколько их человек прочитает? Если мы хотим, чтобы это стало частью нашей жизни, мы же должны в современном культурном… или нет, как вы считаете?

Ну, по поводу фильмов я полностью согласен, ничего страшного, если о новомученике будет снят художественный фильм. Сразу на ум приходит фильм «Остров», это несуществующий отец Анатолий там был. Но не знаю, правда это или нет, может быть, вы знаете, что потом к актеру, который снялся в главной роли, к нему подходили как к старцу.

К Мамонову, да.

К Мамонову.

Ну так там не только к Мамонову, там и Павла Семеновича Лунгина, режиссера, чуть ли не превратили в учителя жизни, они ездили к нему, а он вообще человек…

На исповеди я, когда священником исповедовал людей, я слышал их восторженные отзывы об этом фильме, там действительно очень посыл правильный, там основы аскетики, смирения, веры, любви, настоящей любви, не такой вот лубочной, а вот настоящей любви. Поэтому я с вами полностью согласен, конечно, надо в том числе популяризовать через художественное кино новомучеников. А по поводу томов, конечно, да и нам, наверное, с вами будет тяжело читать просто допросы, это научные издания, они не популярны.

Но они должны быть, понятно.

Они должны быть, но я всегда советую, что на основании этого тома должно быть небольшое житие, которое на раздачу прихожанам после креста, это как средство.

Понятно, что на этом пути самопознания, наверное, понимание того, насколько ты способен и прощать, и просить прощения, оно такое, одно из самых сложных.И вот я хотел у вас спросить: а что для вас на этом пути узнавания себя в плане прощения — и просить, и прощать — стало самым неожиданным в себе?

Ну, во-первых, познал свои немощи. У меня были такие моменты, причем архиереем уже, епархиальным архиереем, такие моменты, когда нужно простить, тем более служение литургии, надо простить, но вот мысль прокручивает вот эти или существующие, или несуществующие диалоги, есть в аскетике такое понятие, когда: «он бы мне сказал это, я бы ему ответил так», вот это собеседование с самим собой, конечно, оно прямо перед литургией искушает так, но надо с этим бороться, надо понимать, что ты рассуждаешь о том, чего не произошло, надо простить или, по крайней мере, об этом не думать. Но так вот простить, как будто и ничего не случилось — это сложно, и я всегда думал о реакции апостолов на поступок Иуды после уже Воскресения Христа, если книгу Деяний откроешь, там первая речь Петра об этом поступке, об Иуде, об избрании на его место нового апостола. Я не вижу в этой речи такой восторженной, что мы его простили, он наш брат… Конечно, я думаю, до конца жизни апостолы понимали, что какое преступление сделал их, наверное, товарищ — продал Учителя их любимого. Но после Пятидесятницы, кстати, избрание это было до Пятидесятницы, после Пятидесятницы, я думаю, что, конечно, они нашли в себе силы по крайней мере это отпустить. Ведь прощение — это от слова, по крайней мере я так увязывал — «упрощение». Вот обида — это такой узел, там много всяких петелек, и вот если взять этот узел и пытаться его найти концы — это очень долгая работа, нужно просто, как Александр Македонский, гордиев узел этот разрубить прощением, вот и все: не будем разбираться, кто прав, кто виноват, я просто отпускаю эту ситуацию, и все, больше об этом не думать.

А дилемма такая, я не знаю, давайте ее назовем «дилемма руководителя», вы с ней сталкивались, когда кажется: ну вот какой-нибудь сотрудник, ну опять он и как его тут простить? Простить, может быть, даже не в сердечном смысле, но какое-то наказание, вот он ошибается и ошибается, сколько можно уже, и ты думаешь: а вроде бы по-христиански надо простить, а по-руководительски…

Есть такая дилемма.

Есть?

Есть дилемма, еще какая, конечно, бывает так: ну как же это совместить. Но вы знаете, я наказываю, но и другим говорю руководителям, знакомым своим: если во время этого наказания ты чувствуешь себя комфортно, если тебе даже приносит удовольствие от того, что ты наказываешь, значит, что-то не то здесь…

Интересно.

Да, но если ты страдаешь во время наказания своего сотрудника, ты переживаешь за него… Вспоминается митрополит Рязанский Симон, который был инспектором Московской духовной академии, так вот, когда отчисляли студента, все знали, что после этого он с лекарствами лежит в лежку, переживая, несколько дней, его келейницы отпаивали успокоительными, то есть вот такое переживание. Но приходится принимать такие меры. Тогда это любовь распинающая, есть распинаемая, а это любовь распинающая, но иногда надо принимать эти меры, если вред от этого человека распространяется на остальных, приходится отсекать.

Латинская патристика ваша любимая. У Августина есть в «Исповеди» фраза, которая, мне кажется, сегодня так… ну очень актуально звучит: «Ужели любой враг может оказаться опаснее, чем сама ненависть, бушующая против этого врага? Можно ли, преследуя другого, погубить его страшнее, чем губит вражда собственное сердце?» Вы согласны?

Красивые слова, как и все у блаженного Августина, и полностью согласен. Конечно, вот эта ненависть, она окрадывает человека, вот почему надо ее отпустить, ситуацию, потому что страдает не твой враг, ты чем хочешь отомстить, бывает, что и враг-то уже не думает об этом, но ты это отпускаешь. И знаете, вот этот подвиг, когда ты это отпускаешь, имеет благодатную силу и на того, на кого ты обижался. Есть и в аскетической литературе такие случаи, и в патериках: если ты от сердца прощаешь, находишь в себе силы, ты сначала молишься через силу за него, то есть есть свои ступени, как простить человека. Но когда ты достигаешь цели, ты прощаешь этого человека, удивительно, что и тот человек прощает тебя, и происходит примирение. Поэтому вы правы, что это очень сложно, для всех сложно, но это очень нужно.

Владыка, но вы сейчас говорите про личные отношения, а я в том числе и вспомнил Августина, и сказал, что вот он актуален для нас, потому что мы же сейчас живем — и вот эти месяцы последние особенно,да и до этого испытание пандемией, оно тоже так все бурлило, было напряжено: можно, нельзя, ваксеры, антиваксеры, и сюда все время втягивалась такая попытка позицию положить на прочное евангельское основание, а позиции — вплоть до взаимоисключающих.И когда вот сегодня в связи с событиями на Украине или еще что-то мы слышим: «Не забудем, не простим!» — вообще христианин имеет право в какой-то ситуации так сказать: «Не забуду, не прощу?»

Нет. Апостол Павел сказал, что в вас, в христианах должны быть те же чувствования, что и во Христе Иисусе — «Сие бо да мудрствуется в вас», это так все Богородичные и апостольские чтения начинаются. То есть апостол Павел говорит напрямую: подражайте Христу. Но Христос молился за своих распинателей, поэтому христианская вера не допускает ненависти — даже на войне.

ЛЮБОВЬ

Вы вспоминаете часто и с такой особой теплотой схимонахиню Феодосию, которая на вас оказала большое влияние такое. А у вас есть какие-то, может быть, самые важные воспоминания такие, к которым вы чаще всего обращаетесь, вот она какая была, просто вот вспомнить?

Я недавно перечитал житие преподобного Сергия, написанное его современником, он последние годы преподобного Сергия помнил и об этом писал в этом житии — преподобного Епифания Премудрого. Знаете, вот житие раньше как-то читал такое обработанное или в Четьих-Минеях, или Дмитрия Ростовского, а здесь свидетельство очевидца, вот какой был преподобный. Я, кстати, очень много для себя открытий в этим житии нашел, и там есть такой эпизод, что на преподобного ходили просто посмотреть крестьяне и поучиться, просто увидеть, как он копает огород, как он ходит, как он идет в храм. И вот с матушкой Феодосией, сразу у меня параллель такая с матушкой Феодосией: на нее очень многие ходили просто посмотреть. Бывает, вопросов и нет таких вот жизненных, чтобы не беспокоить больного человека, но вот от того, что с ним побудешь вместе, посмотришь в глаза… Вообще, посмотреть в глаза святому человеку — это не каждому дается шанс, но я думаю, что каждый христианин встречал эти глаза, то есть Господь обязательно дает такую возможность. И вот у меня такие яркие воспоминания. Ну а если по содержанию, я об этом много писал, удивительно, все, что происходит сейчас, ощущение на себе удивительное, в планах Божьих уже было, ты это читаешь не в книжках где-то, а на себе. Например, в 90-е годы я был школьником, матушка Феодосия говорит: «Ты у нас будешь здесь владыкой». Я школьник, школьник, причем мы в храм ходили и думали, что матушка не знает церковного устройства, в нашем провинциальном маленьком городишке Скопине не может быть никакого владыки. Я помню, друг мой, ныне протоиерей, говорит: «Ну, может благочинный там, матушка, она же не различает». Мы стали с ней спорить — «вот ты будешь владыкой». Вот те процессы, которые происходят сейчас, разукрупнение епархий, они на самом деле, вот святые их видели, и когда ты все это на себе ощущаешь, вот это удивительно, конечно. Вот это из ярких воспоминаний.

Эта история, конечно, патериковая, «может, благочинным?» — это хорошо, кто знает, тот поймет. (Смеется) Вы очень точно, мне кажется, сказали, это кто, владыка Антоний Сурожский говорил, что это какой-то древний монашеский афоризм, что никто не стал бы монахом, если не увидел бы в глазах другого человека сияние вечной жизни.

Слышал такое.

Это же про это же, про глаза другого человека. Владыка, а вот если вспомнить то, что нередко мы вспоминаем и в теме «Любовь», и в этой студии, и вообще о том, что в греческом языке, в отличии от русского, есть разные слова, которые мы будем все переводить словом «любовь»: и филия, и сторге, агапэ и так далее.А вот для вас сейчас, если эти переводы смотреть, любовь— это прежде всего что, это какое из этих? Или может быть, еще что-то другое?

Ну конечно, не супружеская любовь, как понимаете. Конечно, есть дружеская любовь, есть любовь к родителям, есть любовь патриотичная к своему Отечеству, но венчает все та любовь, о которой говорит апостол Павел. Я ее не достиг, это то, к чему мы все стремимся, но все-таки отголоски этой любви тоже чувствует каждый христианин, не по заслугам, а по дару, бывает такое. Знаете, отчего бывает так на сердце легко, когда сделал доброе дело, причем с жертвой, когда борение какое-то было, одержал победу, сделал доброе дело, а потом какая-то легкость. Я вспоминаю, один благотворитель говорил другому: я строю храм, ты не представляешь, что это такое, то есть на своем каком-то языке, говорит: ты не представляешь, что это такое — отдавать! И Господь ему давал отголоски вот этой настоящей любви, этой благодати. И для меня на первом месте эта любовь, как бы ее вот так достигнуть, чтобы она постоянно была, это... ну, это другой вопрос.

Да, это другой вопрос, но он такой, самый главный, как бы достигнуть…А кстати, я тут недавно с кем-то тоже рассуждал: вот мы говорим, с одной стороны— дар, с другой стороны— труд, нет здесь противоречия? Уж если дар, значит безвозмездно, то есть даром, если труд…

Иногда все это по очереди, сначала дар, потом труд, потом дар. Даже если мы ничего не будем есть, мы будем в постоянном бдении, на столп себя закуем, все равно то, что Бог дает, это, вот эти труды, они минимальны, невозможно заработать, благодать, она всегда — благой дар, благо дать, от слова дар. Но иногда Господь в подкрепление уже такому ослабевающему подвижнику дает обильно благодать. Но старец Иосиф Исихаст говорил, что вся жизнь христианская — это отнятие благодати и действие благодати, от этого не уйдешь, когда он утешал сестер унывающих, говорил: «Не переживай, когда у тебя нет благодати, значит, что скоро она будет, когда у тебя есть благодать, слишком не обольщайся, знай, что это бывает и перед скорбями, в подкрепление того, что тебе предстоит пережить».

А вот вы упомянули, несколько раз вы сегодня произнесли слово «друг», «друзья».У вас много друзей?

Немного. Немного, как я уже сказал, что я от природы человек застенчивый, но я думаю, что и множественность — к друзьям вот это понятие, оно не особо подходит.

Неприменимо, да?

Да, потому что настоящие друзья, все-таки их или один, или несколько совершенно. Но это тоже дар Божий — друзья, настоящие друзья, которые могут поддержать, от которых нет никаких тайн, то есть тебе не надо казаться умным, важным, которые знают твою душу со всеми ее слабостями, это великий дар Божий и утешение, конечно.

А это друзья из какого времени?

Из студенчества, я и студентам говорю, очникам, когда с новопоступившими встречаюсь и говорю им в подкрепление перед подвигом, я им говорю, что я учился очно двенадцать лет в духовных учебных заведениях и теперь нет такого города, где не были бы мои или одноклассники, или друзья моих одноклассников, то есть через два рукопожатия я могу, найду знакомых везде. И в студенческий период только и можно получить вот этот дар дружбы, потому что они там все равны, они не при должностях никаких. Есть, конечно, уже там начинается иерархия старосты и так далее, но когда еще они жили у нас под чертогами, это такие дортуары большие, когда всё на виду, человек, он раскрывается через месяц, какой он: хороший друг, лукавый человек, с юмором хорошим, замкнутый — все это раскрывается, человек находит себе друга по интересам и, как правило, семинарская дружба вот эта, она проходит через всю жизнь, и они семьями дружат, я всегда этому очень радуюсь. А когда большие священнические рода сходятся, когда женился, друзья, познакомились, и, например, один женился на сестре своего друга, ну это уже еще больше похвально.

А со студентами ректор может дружить?

Нет, я противник этого. Здесь даже студент может это не замечать, но он будет из этой дружбы искать выгоду, поэтому я противник этой дружбы. Ведь дружба — это не единственный дар, который Господь нам дает, есть дар наставничества, вот здесь ректор может быть наставником, старшим наставником и по сану, и по возрасту. Но дружба, она все-таки предполагает в моем сознании некое равенство, а равенство между ректором и студентом… не потому, что ректор великий, но все же наша Церковь иерархична, и они в семинарии должны понимать эту иерархичность. А то приедут в епархии — и по плечу архиерею, как привыкли в семинарии.

«Привет, владыка». Но смотрите, тут… Кто-то говорил из наших архиереев, скорее всего, это Антоний Сурожский был, потому что кто еще мог такое сказать, что наша пирамида, она перевернутая…

Потому что владыка Антоний не был ректором. Вот в семинариях, даже в епархии может быть дружба между правящим архиереем и священником приходским, у меня была такая дружба, мы на «ты» общались и до сих пор общаемся, я очень переживал, когда передо мной встала задача руководить своими друзьями, есть такая пословица: «Друзьями руководить все равно что кошками, они все равно пойдут туда, куда захотят». Но за три года не было проблем с этим, вот как-то так выстроилось взаимное уважение, а когда наедине, такое братское общение.

Но, владыка, смотрите, это я понимаю, я сейчас, может даже немножко про другое, когда вспомнил владыку Антония, по крайней мере, как я его слова понимал, он же говорил, это к словам Спасителя, что… что там, Сын Божий или Сын Человеческий? Он говорит: «Сын Божий на землю пришел не для того, чтобы Ему служили, а чтобы послужить». Вот ректор, какое его здесь?..

Он служит, еще как служит, потому что студенты, ведь семинария как переводится: это «теплица», «семинариум» — это «теплица», но они-то, студенты, растут, кто-то поливает, кто-то доставляет еду, кто-то договаривается с чем-то, если какая-то провинность, то воспитываем, ну конечно же, мы служим им. Но это не означает ,что какое-то панибратство должно, какая-то дружба в том смысле что равенство.

А любить ректор должен студентов?

Конечно, ректор должен любить всех людей, как и всякий христианин, по званию своему высокому христианскому.

Вот я прекрасно помню, у нас была преподавательница, блистательно знавшая свой предмет, но она была из серии: все в институте хорошо, еще бы студентов не было, вообще было бы замечательно.Но она была суперпреподаватель языковой, она язык преподавала. Ну а вот нельзя стать хорошим ректором без вот этого, без отношения любви к студентам? То есть все чин по чину, заботиться, поливать тепличку, но так, отстраненно.

Но это тогда будет очень тяжелым послушанием, если ты будешь вообще к своему делу без любви относиться и без воспитания этой любви. Ну вот вы преподаватель, я преподаватель, мы знаем, что иногда нельзя по-человечески отделаться от симпатии к хорошему студенту, который на первой парте, на всех лекциях, всегда с поднятой рукой, и к какому-то разгильдяю, который ничего не учит, который вот всем своим видом показывает, как ему это не интересно и как он не хочет находиться в аудитории. Конечно, мы люди, и зато на экзамене, когда эти два студента подходят, какое-то хочется… это общечеловеческое. Но я думаю, что все-таки планка христианина — все-таки это тоже преодолеть, ну а вдруг этот разгильдяй прекрасно ответит, то есть всегда надо дать шанс человеку.

Финал хочу вам предложить от Федора Михайловича нашего Достоевского. Это знаменитый монолог, заканчивающийся словами, что «тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей», слова очень часто цитируемые, давно уже вне контекста, не все, может быть, помнят, что это слова Мити Карамазова и что эти слова, этот монолог, такая его эмоциональная вещь, она посвящена красоте и там порокам, тайнам и так далее.Я поэтому хочу вас не про эти слова спросить, а про другую известную цитату, которая чуть выше, вот несколькими строчками выше. Собственно, о чем Митя говорит: «Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что непреодолимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетает на земле человека. Разгадывай как знаешь, вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом я не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает идеала Мадонны и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». Тоже известная, знаменитая фраза, вот я бы на этом здесь поставил точку, а вас попрошу поставить точку применительно к последней фразе о том что «я бы сузил». «Согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку?

Не согласиться.

Согласиться нельзя?

Согласиться нельзя. Возразить. Потому что человек — это микрокосмос и его духовные возможности не ограничены, ведь он же будет развиваться и в жизни будущего века, как оно будет, мы не знаем, это тайна будущего века. Человек таков, каким его задумал Спаситель, и здесь, во-первых, нет сил это сузить, а во-вторых, и нет необходимости.

Спасибо, дорогой владыка. Это был епископ Звенигородский Феодорит. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников ровно через одну неделю.

Фотографии Владимира Ештокина