И девочка сказала: «Я хочу быть врачом, как Татьяна Тимофеевна, помогать таким детям...» — Татьяна Батышева, директор центра детской психоневрологии

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья. Мы продолжаем писать «парсуны» наших современников. И сегодня у нас в гостях Татьяна Батышева. Татьяна Тимофеевна, здравствуйте.

Здравствуйте.

Напоминаю вам, нашим дорогим телезрителям, пять тем у нас: «Вера», «Надежда», Терпение, «Прощение» и «Любовь». Мы когда-то это придумали, структуру, по окончанию молитвы Оптинских старцев: «Научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить». И, прежде чем мы к первой теме перейдем, вопрос пролога: как сегодня, здесь и сейчас, вы бы ответили на вопрос, кто вы?

Я — Большая мама, потому что я работаю с особенными детишками. И когда ты встречаешься с родителями, то надо обязательно убедить маму, чтобы она правильно всё делала для своего малыша. Но это не всегда получается. И тогда мне на помощь приходят наши дети. И как-то раз мама слушала, слушала и не очень со мной соглашалась. А мальчик сидел рядышком и сказал: «Мама, ты слушай, что говорит большая мама». И вот с этого и пошло «Большая мама».

Ну, и вас так же называют, действительно.

И так меня и называют в клинике, и меня называют мои дети. И меня называют уже все практически, потому что у нас есть такой очень интересный проект — «Большая мама». Родительское просвещение. И так и пошло. Наверное, «Большая мама» — это то, что вот сейчас и сегодня именно для меня самое важное. Это моя жизнь. А как? Если ты не любишь, если ты не веришь в своих детей, то зачем тогда этим заниматься.

Ну, то есть мальчик дал это определение.

Да, вы знаете, неожиданно абсолютно. Наши дети — они удивительные. И они нам вообще много чего подсказывают. Вообще, родителям надо слушать своих детей, вы знаете? Они настоящие пророки.

ВЕРА

Вы как-то в одном интервью сказали: «Мы иногда играем в веру, не веря искренне внутри». А вот скажите, пожалуйста, а вы себя когда-нибудь ловили на такой игре?

Да. Я же честный человек. (Смеется.) Конечно.

А что значит, играть в веру?

Ну, вы знаете, иногда мы говорим то, что хотят от нас услышать. И, да, я понимала, что рядом со мной есть Господь. Но вот абсолютно вот такой вот веры, как сейчас, у меня в то время не было. Поэтому я и сказала о том, что можно играть в веру, но истинно не верить. И вот только сейчас пришло ко мне это понимание. Это кардинально разные вещи. Понимаете, когда ты всем сердцем веришь и точно понимаешь, что Господь тебя никогда не оставит, что Он будет рядом с тобой. И даже те сложности и трудности, которые Он тебе посылает, это делает Он с любовью к тебе. И я это говорю абсолютно искренне, сегодня и сейчас, потому что убедилась на протяжении своей уже большой, длинной жизни. И главное, ведь у врача всегда масса, понимаете, жизней, которые проходят рядом. И ты проживаешь не только свою жизнь, но и жизнь других людей, которые обращаются к тебе за помощью, твоих друзей, твоих знакомых, потому что ты ведь видишь это всё немножко со стороны, другими глазами. И я вижу, что, конечно, за всё придется заплатить. И за твое грубое слово, и за то, что ты поступил нечестно. Ну, не ты заплатишь, значит, заплатят твои дети, заплатят твои внуки. И это показывает опыт жизни. Поэтому проще жить хорошо, открыто, честно, с любовью. И поверьте, это дает тебе потрясающую возможность почувствовать вкус этой жизни. Ведь жизнь человека — это одно мгновение. Вообще, такое маленькое, крошечное. Но вот это мгновение должно быть прожито под восклицательным знаком, под любовью, под красотой.

А вас не пугает краткость жизни?

Понимаете, вы сами определяете то, что вы должны прожить. И я точно знаю, что просто так человек тоже из жизни не уходит. Ведь всегда понятно, что мы с вами спускаемся сюда не просто так. Господь нам дает какую-то миссию. И каждый из нас имеет эту миссию. Если ты ее не выполняешь, значит, нечего тебе здесь делать.

А знаете, ведь люди по-разному, кто-то цепляется за жизнь, кто-то говорит: ох, как я устал. А вот когда мы говорим, что жизнь — это мгновение, если так вот остановиться, отвлечься от метафоры, и вот всерьез сказать: а не страшно, что она короткая?

Я готовлю себя к этому, если честно. Потому что я потеряла своего самого близкого человека — своего брата, своих родителей. И они уходили на моих руках. И вот такой момент был, когда мой брат позвонил мне — он страдал онкологическим заболеванием — и сказал: «Таня, я ведь скоро умру?» И я ему говорю: «Да. Но ты должен уйти из этой жизни достойно. У тебя есть время, поставить все точки над i. Всем рассказать, что ты недосказал. Это важно, уйти из жизни так, чтобы там ты не переживал, что ты что-то не сделал». Это был очень тяжелый разговор. Я считаю, что надо быть честным. Это жестко. Но с другой стороны, он мне сказал: «Ты не волнуйся, я уйду как мужик». И так и случилось в этой жизни. Он ушел как настоящий мужик. Он всё успел сделать. И я его все время вспоминаю. Вот он ушел в достаточно, на мой взгляд, раннем возрасте, ему было всего 57.

Конечно.

И каждый год, который я переживаю его, хотя он был на пять лет меня моложе, я думаю, что я живу и за себя, и за него. И стараюсь делать больше добра, потому что понимаю, что там, может быть, это ему немножко поможет. Точно так же я считаю, что рядом со мной мои родители. И когда мне тяжело, и когда мне надо принять какое-то очень важное, важное совсем решение, или когда мне трудно, я прихожу к моим родителям на кладбище и прошу их, чтобы они помогли мне. И вы знаете, чудесным образом всё проходит так, как должно быть, по законам красоты.

Скажите, пожалуйста, а вот в вере что для вас самое сложное?

Самое сложное — заставить себя молиться ежедневно. (Смеются.)

Вот именно как привычку или сама молитва — сложность?

Нет, как привычку. Я думаю, что ну, может быть, я сегодня не буду это делать. (Смеется.)

Уже совсем поздно…

Уже совсем поздно…

… у меня много важных дел, очень мало времени.

Да, вот, понимаете, это же ну искушение такое. Но я все равно заставляю себя это делать и понимаю, что в процессе молитвы ко мне приходит и радость, и уверенность, и сила какая-то. И главное — душевный покой. Ведь ты приходишь, например, с рабочего дня, тяжелого, непростого — ведь мы работаем с человеческой болью. При этом, надо быть рядом с человеком, но и не выгореть. Потому что эта боль — ведь она разъедает, как просто раковая опухоль. Потому что ты тоже ведь сопереживаешь с тем человеком, который пришел к тебе на помощь. Еще очень важный момент. Если ты не чувствуешь чужую боль, у тебя ничего не получится, ты не врач.

А если чувствуешь, это может быть помехой, это может мешать, если вот обостренно чувствуешь?

Вы знаете, вот есть разные как бы этапы обостренного ощущения этой боли. Вот есть боль, когда ты чувствуешь и ты понимаешь, как это сделать, как изменить. Вот я один раз захожу в поезд, и сидит молодая девушка. Я на нее смотрю и говорю: «У вас голова болит?» Она так поднимает голову: «А вы откуда знаете?» Да потому что у меня заболела голова, как я вошла в этот вагон. И я, значит, села рядом с ней, ни слова не говоря, я еще и остеопат, немножко поработала с шеей, у нее прошла голова, и у меня прошла. И я ей говорю: «Как ты себя чувствуешь?» Она смотрит, говорит: «Хорошо». Вот, понимаете, это к вопросу о том, как ты чувствуешь чужую боль. Но ты чувствуешь, и у тебя болит — и ты в этой боли. Или ты чувствуешь, у тебя болит, но ты знаешь, как помочь.

Интересно.

Понимаете, это разные вещи. Это, безусловно, пришло не сразу. Но я в шестом поколении врач, наверное, какая-то генетика есть еще в этом во всем. Но все равно это с возрастом приходит. С возрастом и с тем, что ты сопереживаешь и переживаешь вместе с очень многими людьми. Ну, наверное, я не … «тренинг» — это плохое слово, оно сюда не подходит. Но тем не менее уже какой-то навык общения — он, безусловно, остается.

А вот вы рассказывали, что вы уже в детстве понимали, что есть какая-то сила, которая тебе помогает, если ты что-то хорошее делаешь и правильное. А если ты делаешь что-то не так, то наказывает. Вот у вас сохранилось это детское впечатление, ощущение, представление о Боге или сейчас оно какое-то совсем другое?

Абсолютно. Абсолютно.

То есть вы считаете, что Бог наказывает.

То, что Он наказывает — сто процентов. Ну, я не знаю, наказывает ли, либо учит. Это разные вещи.

Вот давайте поговорим об этом.

Да. Понимаете, «наказание» — это плохое слово. Ну, вроде вот, веди себя хорошо – и тебя не накажут, как говорит ребенок. А ты должен понимать, что за каждый шаг тебе Господь сделает замечание. В каком виде? В виде наказания, либо Он тебе раскроет глаза, и создаст какую-то ситуацию, где ты увидишь себя… «Узнаю́ себя в Неходе», известный фильм. Так и ты здесь увидишь себя в другом человеке. И поймешь, что ты делаешь не так. Какая трагедия внутри тебя, что ты этого не замечаешь. Мы же не замечаем, что мы делаем. У нас нет взгляда со стороны. И вот Господь нам создает такой взгляд со стороны, когда мы можем на себя посмотреть через призму другого человека.

А что еще можно делать, чтобы вот замечать? Потому что вы очень здорово сказали, что мы, действительно, не замечаем. Очень хорошо замечаем, что делают остальные…

Конечно.

…и не очень хорошо, что мы. А вот как, этому можно научиться — замечать, что ты сам делаешь?

Вы знаете, это надо, первое, понять и принять. Вот это самое главное. Первое — что мы не замечаем, и второе — что нам нужно замечать. Потому что от этого будет зависеть наше будущее. То есть вот ты идешь какой-то дорогой. И ты думаешь: я такой классный, я такой красивый, я такой вообще, я просто супер.

Молодец, да?

И я всё делаю правильно. А на самом деле, я не заметила, как я свернула в другую сторону. И это разрушает меня. Что дает нам вера? Вера — это созидание. Она нас делает лучше, выше, сильнее, увереннее в себе. И вот мы идем, и вдруг мы что-то делаем не так, мы сворачиваем на другую дорожку, и мы становимся не такими сильными, не такими красивыми, не такими, как мы кажемся себе. Поэтому правильно, если рядом с тобой будет человек, который тебе об этом подскажет. И Господь нам посылает таких людей.

Вы имеете в виду священника или не обязательно священника?

Ну, священник — это в идеале. Когда ты, понимаете, уже… ну на такой волне находишься, что ты за этим идешь к священнику. Ну, многие из нас не находятся на таком уровне развития духовного. Они слушают своих соседей, своих подруг, своих друзей. Может быть, вообще совсем других людей, не нужных им по жизни. Но это опять же: кто ты, и кто рядом с тобой.

А вы часто себя ловите на том, что ты вот не туда свернула?

Ну, я себя чищу под нашими детьми, если честно. Вы знаете, есть некий критерий истины: ребенка не обманешь никогда.

А вот так часто говорят.

Абсолютно.

Ну, как — не обманешь. Я скажу страшную вещь: у меня трое детей, и я их иногда обманываю, мне кажется.

Я не об этом говорю, не о том, что вы ему сказали какую-то неправду. Я говорю об энергетической составляющей…

Об отношении, да?

Об отношении. Вот ты любишь — не любишь. Свой — чужой. Вот, есть такое понимание. Ребенок четко знает: свой — чужой. Вот я всегда говорю: присмотритесь, кто к вам в дом ходит. Если ваш ребенок жестко реагирует на кого-то — он вам не нужен, приглядитесь к нему, что это за человек. Несет ли он добро и любовь в ваш дом, или он несет другие качества, другие чувства. Поэтому вот если приходит ко мне ребенок на прием, и он ко мне идет, и я с ним общаюсь, и разговариваю, и все у нас получается, складывается, значит, я на правильной волне. А если я буду в агрессии, если я буду в плохом настроении, ребенок никогда ко мне не подойдет. Поэтому я вижу, чувствую, думаю: да, чего-то ты, Танюша, не то делаешь. Или пора отдохнуть, или, в общем-то, что-то надо сделать по-другому.

Такую банальность скажу, но у вас очень тяжелая работа. И вот когда столько страданий видишь, и сложностей… А вот были ли какие-то моменты, которые можно назвать испытанием веры?

К вопросу, что тебя ведет Бог. Когда меня впервые назначили на должность директора этой очень непростой клиники, я два дня поплакала, потому что я хотела совершенно другого. Я думала, что я великий реабилитолог, взрослый причем. И какое я имею отношение к деткам таким особенным. Но мой мудрый руководитель, он сказал: «Таня, это твое место, послушай». Я думаю: ну, конечно, он неправ, ну, конечно, он всё сделал не так. И когда я пришла, еще переступила порог этого своего учреждения, там всё было очень сложно. И организационно было сложно. И самое важное — я услышала такой детский крик, душераздирающий. Я думаю: Господи, и всё это я буду видеть и слышать каждый день, как же я буду? Нет, надо отказаться. Я не могу врать, я не могу, надо отказаться. И я выхожу в коридор и вижу: на коляске едет мальчишка. Подъезжает ко мне, улыбается и говорит: «А ты что, наш новый главный врач?» Я говорю: «Да». А он говорит: «Мы так тебя ждали». И у меня прямо слезы на глазах, понимаете. И я говорю: «Малыш, ну, как же…» — «Мы тебя очень ждали». Развернулся и уехал. И больше я этого мальчишку не видела. И я зашла в кабинет к себе и сказала: Таня, или ты будешь их всех любить, или собирай вещи и уходи. Без этого нельзя. И вы знаете, вот этот мальчик — он мне показал, что я действительно там. Он сказал словами Господа. Ну а самое главное, когда я принимала решение, идти или не идти, были другие у меня планы совершенно, я встретилась с моим замечательным отцом Симеоном, и он провел со мной беседу, и сказал: «Таня, ну, если не ты, то кто?» И самое интересное, что назначили меня в день Иоанна Крестителя. И вы знаете, отец Симеон подарил мне икону Иоанна Крестителя. Через неделю мне звонит и говорит: «Слушай, я много думал: почему именно в день Иоанна Крестителя. Ведь это не просто так. И я понял. Если ты будешь всё делать честно и жить интересами этих детей, им помогать, тебя никто никогда не тронет. И все тучи разойдутся. Но если ты сделаешь что-нибудь не так, если ты где-то сфальшивишь, то получишь больше, чем обычный человек». И вот так я и живу.

Успокоил, да, называется. Я, знаете, даже, наверное, имел в виду, говоря про испытание веры… Ну вот есть известный вопрос, который часто верующим людям в упрек ставят неверующие — о страдании невинных детей. Но есть вот его такая философская составляющая — я сам часто участвовал в дискуссиях на эту тему, — а есть жизненный опыт, и наш личный ответ. Вот стоял ли для вас этот вопрос? И если да, то вы как лично на него ответили?

Всё, что с нами происходит, происходит не просто так. Вы задали сейчас, наверное, самый такой острый вопрос, с которым я живу. И живу не только я. Живут родители моих маленьких пациентов. И хочу сказать вам, мои хорошие, что это ангелы, которых нам посылает Господь. И то, что наши ангелы делают из нас настоящих людей, это абсолютно точно. Если б не было этих детей, мы были бы жесткие, понимаете, роботы. А эти дети заставляют пробуждать в нас самые высокие чувства, которые есть в человеке. Вот всё, что можно, вот все самые красивые чувства, которыми Господь наделил человека, пробуждают эти дети. И я это точно знаю, не понаслышке. Им нельзя солгать, с ними нельзя лукавить. Нет зависти, нет злости. И обратите внимание, наши дети — они очень… «любоёмкие», вот. У них столько любви, столько в обычных детях любви нет. И когда к нам приходят школьники, и они работают с нашими детьми, сначала немножко такая шоковая история, а потом они уходят другими людьми, и что интересно — очень многие идут в медицину. Они понимают, что это такая великая область науки, которая обучает человеколюбию. Если это истинный врач. Если это истинная медицинская сестра. И если она любит человека — ей путь прямой именно туда. Ну, а если нет — уйди из профессии, сними белый халат, наберись мужества. Потому что это разрушает.

Не может быть врач без вот этого?

Без любви — нет.

Не может, да?

Абсолютно, нет. И этому, кстати, меня мама еще учила. Когда я принесла диплом на шестом курсе, я сказала: «Мама, я же врач!» — она говорит: «Нет-нет, деточка, ты просто человек, у которого есть медицинский диплом».

Есть такое выражение, что в окопах атеистов не бывает, ну вот на войне. И я подумал, когда к нашей встрече с вами готовился, что ведь болезнь — это тоже всегда такой окоп. Вот, по вашему опыту, бывают ли атеисты вот в этом окопе болезни?

К сожалению, бывают. Вы знаете, есть четыре стадии ответной реакции на стресс. Сначала это полное отрицание. Потом поиск великих специалистов, которые взмахнут волшебной палочкой, и всё решится. Потом понимаем, что ничего не решается, это глубокая депрессия, уныние. И в четвертой стадии только уже начинаем сотрудничать, начинаем понимать, как выходить из этого, как вылезать из этого окопа, как побеждать. И иногда люди застревают в этих первых трех стадиях развития стресса, и это самая страшная… ну, хочу сказать, даже не знаю, как сказать, самая страшная ошибка, что ли. Ну, это опять к вопросу о том, что я не могу на себя посмотреть со стороны. Поэтому здесь очень важно показать позитивный пример. И вот, вы знаете, хочу рассказать о своем, можно сказать, сыне, я так его очень люблю. Удивительный мальчишка, который поступил к нам в возрасте пятнадцати лет, из детского дома, из глубинки. У него был диагноз: тяжелая форма умственной отсталости. Он не ходил, диагноз детский церебральный паралич. Тяжелая форма умственной отсталости. И вот когда мы с ним говорили, я говорю: «А как же ты попал в Москву?» Он говорит: «Я всегда знал, что Москва меня спасет. И я подползал к директору детского дома и просил: “Ну отправьте меня в Москву. Я точно знаю, что я встану на ноги”. А он отталкивал меня ногой и говорил: “Ну ты же дурак, зачем тебе Москва?” И совершенно случайно этот ребенок, волею Бога, попадает к нам в центр. Впервые он делает свой первый шаг у нас. И в пятнадцать лет мы с ним идем в школу.

Что удивительно, конечно.

Диагноз помним: тяжелая форма умственной отсталости. Мы с ним закончили девятилетнюю программу обучения за пять лет. Он блестяще поступил в колледж. И заметьте, это все-таки юридический колледж — огромный блок информации, который надо запоминать. Он закончил его с красным дипломом. Он поступил в университет. Он закончил бакалавриат с красным дипломом. И в этом году он мне принес диплом магистра.

Обалдеть.

Вы понимаете, мы с ним прошли все этапы, про которые вы сейчас сказали. Этап неверия, этап принятия Бога, этап непринятия Бога. Но в конечном итоге мы, конечно, пришли к принятию. Но вот эти, понимаете, сомнения в душе этого ребенка, конечно, были. Конечно, мы с ним это обсуждали, мы с ним это проговаривали. Было очень непростое у нас взросление, принятие себя таким, или непринятие. Гордыня потом, когда у нас пошли красные дипломы. Мы тоже через этого проходили, ну а как же. Я говорю: так, спокойно, стоять бояться. И вы знаете, очень много добрых людей встретилось на пути, потому что было очень сложно получить ему паспорт. Потому что почему-то считалось, что он, несмотря на то, что он прекрасно учится, всё он сделал, но представляете, вот, «тяжелая форма умственной отсталости» — человек с университетским образованием.

Вот не хочется ни в кого бросать камень. Но вот вы же сказали про директора, который его отталкивал.

Да. Ну, это человек не на своем месте. Их надо удалять. Вы знаете, как волос больной, вырывать. И вообще, я хочу сказать, что среди педагогов есть такие люди, которые запускают травлю в школе учеников. И вот здесь тоже, понимаете, очень важен профессиональный отбор. Вот не случайно, когда я поступала в медицинский институт, правда, это было давно, я заканчивала Первый Ленинградский медицинский институт имени Павлова, мой папа, он сказал, что ты должна быть врачом, хотя я хотела быть химиком вообще. Но он сказал: «Ну, слушай, мама врач, дедушка твой был врачом. Ну, в общем, неприлично, давай». И я пошла себя испытывать. Вот я в десятом классе… тоже вот всё Господь.

Это когда вы бабушку встретили?

Да, когда я встретила бабушку. (Смеется.)

Это потрясающая история.

Вы знаете, вот мы пришли, школьники, мы идем по неврологическому отделению.

А это была что, как бы просто знакомство, у вас школа…

Это была, это Первый Ленинградский медицинский институт — они устраивали такие вот, школа наша… для школьников. Мы приходили, смотрели, общались, и определялись, вообще, мы можем быть врачом или нет. И вы знаете, вообще, совершенно потрясающая история. Мы идем большой группой, и в коридоре лежит бабушка. А я что-то чуть-чуть отстала. И она говорит: «Деточка, подойди ко мне». Я подхожу к ней. Она мне говорит: «Вынеси утку, пожалуйста. А то давно там никто не может вынести мне утку…» Я пошла, вынесла, помыла ее, принесла. А она мне говорит: «Спасибо тебе огромное». Забралась рукой под подушку, и дает мне конфетку. И говорит: «Это тебе». Я говорю: «Ну, что вы, это я вам должна конфеты носить». О чем ты говоришь. Она смотрит на меня и говорит: «Ты обязательно будешь врачом, у тебя такое доброе сердце». Я прихожу домой. А мама говорит: «Зачем тебе быть врачом, это такая тяжелая специальность, это так сложно. Вот, посмотри на меня, я все время без конца где-то, у меня нет ни выходных, ни праздников». И я прихожу, говорю: «Мам, я буду врачом». — «А почему ты так решила?» Я ей рассказываю эту историю. Достаю эту конфетку, говорю: «Эта конфетка — мой талисман». И я подумала, вот уже прошло много лет, ведь посмотрите, мы говорим: ведет ли нас Господь? Да конечно ведет. Конечно ведет. Он все время дает нам подсказки. И эту бабушку Он мне послал, для того чтобы я определилась. И я поняла, могу я это сделать — вынести утку, за больным человеком…

Нет, ну, эта история потрясающая.

Понимаете, если я не могу, значит, ну, ребятки мои хорошие, значит, мне не туда, вот иди химией занимайся, стекло вари...

НАДЕЖДА

И сейчас, по нашему разговору, и по вашим интервью, которые я читал, когда готовился, и знакомился с которыми, складывается впечатление, что вот вы человек, никогда не теряющий надежду и оптимизм. А вот так ли это? И бывали ли у вас моменты в жизни, когда вы испытывали чувство, противоположное надежде, — чувство уныния?

Да, конечно.

И часто это бывает?

Да, конечно. Особенно в детстве, потому что папа мой был военный летчик, и мы жили в военных гарнизонах. там разные случались ситуации, в том числе и гибли люди. И для меня это была страшная история, для маленького ребенка, лет там десять мне было, восемь-десять лет. Но я никогда не забуду, когда на учениях разбились молодые ребята. И вот эта процессия идет, во главе начальник части, моя мама, как врач, и много людей — и вот объявлять о том, что кто-то погиб, здесь тогда вся часть объединяется, все женщины приходят, помогают, и все становятся рядом. И вот это страшное горе утраты, я тогда испытала первый раз вот такую вот страшную боль, потому что мой отец же тоже мог быть среди этих ребят. И так и случилось в конечном итоге. Он получил очень тяжелую травму, и только благодаря моей гениальной маме, которая носила его на руках практически всю жизнь, он был рядом с нами, но при этом никогда не унывал. И он много лет сидел в инвалидном кресле, но вот, когда бы я ни пришла там, я всегда рядом, я говорю: «Пап, как ты?» — он говорит: «Отлично». Я говорю: «Ну, что, в магазин поедем?» Он говорит: «Конечно». Мама, которая ходила нормально, она говорила: «Ой, я не могу, я не хочу». А папа всегда был готов. Я никогда не слышала, чтобы он сказал: «Мне плохо, мне больно, все мне должны». Я вообще никогда этого не слышала. И он мне почему-то всегда говорил: «Ты мой друг. Ты мужик. Ты не должна сдаваться. (Смеется.) Вот мужик — в том плане, что сильные качества в тебе должны быть. Ты должна выжить. Ты должна быть впереди. Потому что для меня, как для отца, это очень важно». А он был всегда был со мной, мой самый настоящий друг. И в октябрята меня провожал, и в комсомол. Даже в институт мы с ним пошли вместе поступать, потому что мама сказала: «Ты не поступишь, там такой конкурс, я в тебя не верю». А папа стоял и переживал, рядом сидел, в парке, пока я сдавала экзамены. И тоже интересно: я боялась сдавать биологию. Вот опять: ведет Бог или нет. И мне достается самый легкий билет. И сидят экзаменаторы и говорят: слушай, ты какая-то особенная.

Вас ждали уже.

Да. Третий день у нас идет экзамен, еще ни один из ребят не вытащил этот билет. У тебя, наверное, все-таки… А у меня последний экзамен. Ты, наверное, все-таки будешь врачом.

А вам часто бывает одиноко?

Конечно, уныние, одиночество — оно свойственно людям, и это нормальная и естественная реакция. Но я не могу быть одинокой. Я вообще не могу быть одна.

Просто нет таких обстоятельств или вы это не переносите?

Я не переношу одиночество вообще.

То есть вы не ищете одиночества.

Нет вообще, нет. Это не моя история. Мне говорят: ты должна быть самодостаточная. А я не могу быть самодостаточной. У меня все время в доме есть люди, которых я очень люблю. Они все приходят ко мне, все вокруг меня. Ну, конечно, на какое-то там небольшое время я могу оставаться. Но я должна отдавать, понимаете. Вот есть люди — они должны отдавать. А есть люди, которые все время берут: дай, дай, дай. А мне надо все время отдать. Мне надо обязательно обняться. Мне надо рассказать, как я люблю. Может быть, это потому, что я выросла в любви с самого рождения. Мои родители — они очень нежно друг к другу относились. И у нас всегда в семье царила любовь и взаимопонимание. Папа сирота, мама тоже сирота. И вот они, наверное, отдавали нам то, что им не хватило в этой жизни. И поэтому они прожили более пятидесяти лет рука об руку. И фактически даже ушли в один день — 16-го числа, с разницей ровно в три года, три года и шесть месяцев. Но 16-го числа, в один день. Поэтому, конечно, когда я с родителями общаюсь, я говорю: «Друзья, смотритесь на себя в зеркало. Потому что ваш ребенок смотрится в вас, как в зеркало. И он будет копировать. Если вы обижаете друг друга — и в его семье будут проблемы. А если вы мудро общаетесь между собой, то и он будет точно так же делать».

А вот, Татьяна Тимофеевна, может быть, такой вопрос неожиданный, а может быть, ожидаемый, не знаю. Вот вы же про надежду, и к вам приходят за надеждой. А вам не страшно?

Во-первых, надо верить в своих детей. Вот это ключевая позиция. И вообще, надо верить. Потому что вот я вам опять пример из практики.

Да, это всегда очень хорошо.

Это самое главное. Когда я одиннадцать лет назад пришла в клуб «Спартак»(Москва) и сказала, что мои дети с ДЦП должны играть в футбол, ну надо мной посмеялись и сказали: мы тебя, конечно, очень любим, но это вообще не про это.

Не про футбол.

Да. Потому что это вот нарушение движения, ДЦП. Сегодня у нас три команды из таких детей. А в прошлом году мы взяли «золото» — среди нормальных, здоровых детей. Сейчас делают команду из девчонок с ДЦП. Это к вопросу — поверить в своих детей.

Скоро вы вообще всех подвинете, так сказать, с пьедестала.

У нас есть Сережа Семакин, мой очень большой друг. У него случилась беда, и он сел в инвалидное кресло. Но Господь подарил ему фантастическую женщину, рядом у него замечательная жена. И он бесконечно любит моих детишек. Он берет самых тяжелых. Он принес в наш центр паракарате. И что вы думаете. Наши дети забрали всё «золото». Куда бы они ни приехали, они все с золотыми медалями возвращаются.

Да, я читал, что мы всех подвинули, да-да.

Всех подвинули. Понимаете, вот поэтому я считаю, что нейропластичность мозга ребенка, особенно в первый год жизни, она уникальна. Так задумал Господь. Если мы сделаем всё, что можно, в первый год жизни, мы добьемся огромных результатов. Ведь подчас приходят родители, которые говорят: ну вот, нам сказали, в общем, ничего не будет. А наши дети могут всё. Если ты любишь и веришь в них, в своего ребенка. У меня есть Анечка Румянцева. Она уже взрослая. У нее тяжелая очень форма ДЦП. Она не говорит до сих пор, несмотря на то, что она уже взрослая девочка. Но у нее более ста наград. Она потрясающая пловчиха. И мама, поверив в нее, водила ее за руки в бассейн. Ей нравилось. Она чемпионка мира, чемпионка Европы, многократная чемпионка России. Потрясающая такая история, понимаете. Вот все сейчас к нам на юбилей, на сорок лет, все они придут. Наши дети, вот у нас есть один мальчишка — он очень тяжело переболел ковидом и сел в инвалидное кресло, такое тяжелое было осложнение. Был спортсмен, красавец. И он попал к нам в тяжелом унынии. Ну, что делать. К сожалению, сложно надеяться на восстановление, скажу так. И вот мама приходит ко мне и говорит: «Вы знаете, в общем, у него такие нехорошие мысли, в общем, что делать?» Я прихожу к нему, говорю: «Послушай, тебе же нравится у нас?» — «Ну да, конечно, мне нравится». — «Послушай, а ты хотел бы работать в нашей лаборатории по определению вида спорта и спортивного прогноза у детей-инвалидов?» — «А разве это возможно?» Я говорю: «Ну, конечно, ты что! Ты же сам прошел сейчас все эти этапы. Ты сам можешь стать таким же, как Сережа Семакин. Только ты возьмешь любой вид спорта, который твой. Давай, малыш». Сережа отдал ему свою шикарную спортивную коляску. Он стал двигаться совершенно по-другому. И вот она, надежда, появилась. И что вы думаете — он студент! Через пять лет придет к нам работать. И таких очень много историй. И надежда, не случайно же говорят, умирает последней.

А вот скажите, пожалуйста, у меня бывали такие разговоры в этой студии со священниками и с психологами — вот когда кто нужен. У вас бывает, ну, когда вы понимаете, что вот с этими родителями, не знаю, с ребенком, надо, чтобы поработал психолог. Или, а здесь вот важно, может быть, есть смысл поговорить со священником. Или здесь нет каких-то правил универсальных?

Вы знаете, вот в своем возрасте вдруг я решила, что мне надо стать психологом профессиональным.

Мне кажется, вы уже давно профессиональный психолог.

И пошла учиться в МГУ. Получила специальность. Потому что, когда я встречаюсь с родителями, они говорят: ну, что она… как-то там одна мама сказала: «Что она в психологию нас тащит? Она же не психолог профессиональный». Меня это задело, я пошла и закончила. Правда, с отличием даже.

Пришлось.

Да. И вот сейчас я могу ответить на этот вопрос и как врач, и как психолог. Вы знаете, для того чтобы прийти к Богу, надо быть готовым к этому. Если ты находишься в тяжелой депрессии или ты не веришь ни в себя, ни в своих детей, ты всех ненавидишь, ну как же рядом встать со священником? Ты его можешь и испачкать, простите меня за такие слова.

Но, может быть, в таких ситуациях и нужна священника помощь?

Нет, ну просто человек не примет его.

И не пойдет на это.

И не пойдет за ним. Вы знаете, вот мы недавно встречались с одним батюшкой, он мне говорит: «Тань, вот, как ты объясняешь то, что вот вроде бы и церковь у нас новая и прекрасная, и вроде я там всё время бываю, но почему-то у меня немного людей, кто приходит ко мне?» Я говорю: «Ищите проблему в себе».— «Как — в себе? Я же такой профессиональный, я же такой умный, я же такой хороший». Я говорю: «Понимаете, очень важно достучаться до каждого». Вот иногда заходишь в церковь, и сидит бабушка симпатичная, и ты к ней обращаешься. Она тебе мягким голосом рассказывает, что нужно сделать, чтобы войти правильно в храм.

Ну да.

А иногда подходит к тебе человек и начинает тебя ругать, с самого начала. И ты не придешь больше туда никогда. Вот так и здесь. И он немножко даже на меня рассердился. А потом позвонил и сказал: «Ты знаешь, а ты права. И я посмотрел на себя со стороны» — опять к этому вопросу. «Я, действительно, сделал что-то неправильно. Я там что-то там не так сказал, не так сделал, не так, в общем, себя повел». Поэтому, понимаете, здесь очень важно, к кому ты приходишь. Не вообще к человеку в рясе, как и к врачу — не просто к человеку в белом халате. Кто тебя встретит первый раз? Если это человек-любовь… Как я, вот, недавно была в новом храме. И мы только пришли. Но столько любви от священника я не получала никогда. Я просто пришла, так сказать, поклониться, поцеловать крест. И он мне столько доброго сказал, что мое сердце там и осталось. И я с удовольствием приду еще раз. И это касается каждой профессии, не только священника, понимаете. Если мы так будем относиться к своей профессии, к любой, даже вот, я не знаю там, как ты убираешь свой кабинет, как ты вообще с людьми общаешься. Я уж не говорю про профессии, которые связаны с человеком, такие как врач, педагог, социальный работник. Такие, в общем-то, основные. Основные люди, которые делают нашу жизнь, делают жизнь тех, кому плохо сегодня.

ТЕРПЕНИЕ

Я, когда читал ваши интервью, вы говорите много о том, как болезнью ребенка семья соединяется. И сегодня вы сказали, что вот детки — ангелы. И это, действительно, я понимаю, что это так. Но вот у меня были ваши коллеги, которые говорили, что не все проходят через эти испытания, и есть семьи, которые распадаются из-за болезни ребенка. Вот у вас же наверняка есть такой опыт. Вот что делать в таких случаях? Нужно, пытаетесь ли вы как-то помочь родителям?

Конечно, мы пытаемся, я всегда говорю: девочки, давайте мы вспомним, за что нас полюбили. Как-то раз приходит ко мне одна мама, замечательная. У нее двойняшки. Такие два чудесных парня. Ну, конечно, они болеют, конечно, там ДЦП. И она бизнесвумен, она содержит семью, а он помогает ей с детьми. Поменялись роли. И она приходит и говорит: «Вы представляете, он собрал вещи и ушел к маме. Что мне делать? А нам сейчас надо ехать, отдыхать с детишками, на реабилитацию». А время полдевятого вечера, я уже собрала вещи, чтобы уйти домой. Я поставила свою сумку, говорю: «Садись, моя сладкая». Она говорит: «Что мне делать, какую мне няньку нанять?» Я говорю: «Подожди, подожди. Ты любишь своего мужа?» — «Люблю». — «Вот это ключевая история. Твои дети любят твоего мужа, своего отца?» — «Да». Я говорю: «А теперь давай вернемся в историю. Как это было? Как вы с ним познакомились? Как ты зажгла, чтобы он сказал: “Слушай, я хочу, чтобы ты была моей женой”?» И она расплакалась, стала рассказывать. Я говорю: «Какие у него сильные стороны, какие слабые?» И потом говорю: «А когда вы вообще были вместе как муж и жена?» Она расплакалась и говорит: «Дети болели, нам было недосуг, и, в общем, все такое». Я говорю: «Ты всё поняла меня?» Она говорит: «Я всё поняла». Я говорю: «Вот тебе денежка…» — «Да нет, мне деньги не нужны». Я говорю: «Иди, всё купи себе, красивое. Договорись с кем хочешь, чтобы с детьми посидели, но мужа вызови на свидание». И она мне отписывала, пошагово, где она была, что она была. И когда они уехали отдыхать, вместе, уже всей семьей, и я приехала туда, в этот центр, проведать их, моих детишек. Подходит муж ее, и приносит мне такую коробку с сердцем, конфет. И говорит: «Спасибо вам за то, что вы спасли нашу семью». Вот, дело в том, что, когда рождается вообще ребенок, рождается, это огромный труд. Огромный труд всех.

Да.

Но когда рождается особый малыш, здесь еще идут и эмоциональные все эти вещи, обвинения, кто виноват, кто прав, почему это произошло. Поиск истины, поиск виноватых. Все любят обычно говорить, что это мы, врачи, виноваты. Не могу снять с себя, так сказать, полную ответственность, есть и такие случаи, безусловно. Ну, это не от нас порой зависит, и не от родителей. Ну, так случилось. И здесь очень важно не потерять вот этих отношений мужа и жены. Потому что ребенок выходит на первый план, мы перестаем спать, перестаем есть, мы очень сильно устали. Мама находится в изможденном состоянии, и психологическом, и физическом. Но тут и папа, естественно, подключается. А папа-то хочет быть первым для мамы. Ну вот, поэтому и находится какая-то другая, со стороны, которая говорит: «Ты для меня самый главный». И он иногда искушается и уходит. Поэтому здесь, как в любой семье, это огромный труд двоих людей. И очень важно, чтобы бабушки и дедушки не лезли и не подсказывали, кто виноват, а взяли эту нагрузку на себя и сделали всё, для того чтобы семья не распалась. Но, как показывает опыт, у нас сейчас в клинике очень много пап. Вы знаете, потрясающие отцы, я им даже отдельные палаты предоставляю, потому что считаю, что это, ну, хороший показатель. И несколько тяжелых детей-инвалидов, от которых убежали мамы, а папы не бросили. Папы с этими детишками. Они вместе.

Ну, а может, мамы убежали, потому что папы не уделяли внимание мамам?

Может быть, и так.

Тем не менее папа остался с ребенком.

Да. Ну, вы знаете, я всегда говорю: когда мы встретились и полюбили друг друга, что мы сделали? Мы поставили друг друга на пьедестал. Вот мой ангел, моя любовь, он самый лучший. Почему же мы потом с пьедестала-то сталкиваем? Берем палки и начинаем их с пьедестала сталкивать. Оставляйте их на пьедестале. Ведь ребенку очень важно знать, что у него такие родители. Понимаете? Потому что, если мама плохо говорит об отце, это очень плохо, прежде всего, для мамы. Или наоборот. Ну, расстались вы, ну, так случилось. Но говорите хорошее. Ребенку больно. И опять моя практика не дает, на каждое слово есть какой-то клинический пример. Вы знаете, значит, позвонил мне папа и говорит: «Вы знаете, у моей девочки, у дочки суицидальные такие мысли, помогите, в общем, можно мы придем?» Я говорю: «Конечно, приходите». И вот они приходят. Приходит девочка, семилетняя. И вот так вот на пальчик наматывает волос и вырывает его, наматывает и вырывает. И вот они сидят оба, бывшие муж и жена. Боже мой, мне кажется, стол мой поднялся вот так от их ненависти. Я говорю: «Выйдите из кабинета, я не хочу с вами разговаривать, вообще ни о чем не хочу разговаривать». И вот мы сидим, разговариваем с этой малышкой. Я говорю: «Котеночек, ну расскажи мне, что тебя беспокоит?» Она говорит: «Вы знаете, у меня есть мама и папа. И я их люблю. И мне так больно. А у меня одно сердце. Оно рвется на части». Это говорит мне дитё семилетнее. И я просто ее обняла, говорю: «Малышечка, но ты понимаешь, так бывает». — «Ну, вы им расскажите, — она говорит. — У меня одно сердце. Оно не может разорваться. Поэтому я не знаю, как мне быть. Ведь я их люблю». Понимаете?

Да.

Я ее вывела из кабинета. Посадила их, конечно, дала им дрозда по полной программе.

Красавцам, да.

Да. И не знаю, услышали они или нет, больше они ко мне не пришли. Но надеюсь, надеюсь, что хотя бы задумались. А может быть, кто-то задумается, тот, кто слушает сегодня нас.

Да, дай Бог. Татьяна Тимофеевна, еще вы где-то говорили, что вы очень не любите слово «перерастёт» и оно вас приводит в бешенство. Но я со стороны родителей. Вот, смотрите, я понимаю вашу реакцию. И понимаю реакцию профессионала, что это вот… дальше только самолечение, и поиски в Интернете всего. Но смотрите. Два момента, со стороны родителя. Во-первых, страшно.

Синдром страуса.

Это странно, глупо, это идиотизм, но это, знаете, из серии «не пойду, потому что что-нибудь найдут». А второй момент, с чем я сталкивался, опять с нашей стороны, со стороны прихожан. Вот, прихожу — неважно к кому, к гастроэнтерологу, неважно. И вот доктор мне начинает на своем языке… потому что я у него 158-й только сегодня. А я последний раз был два года назад. И мне, когда мне говорят терминами и еще чем-то, я вообще ничего не понимаю. И вот, понимаете, это же тоже есть такая проблема.

Конечно есть. Конечно, страшно. Конечно, не хочется в это верить. Конечно, надо себя перебороть. Но понимаете, я не люблю это слово «перерастёт», потому что ничего не перерастает. Чтобы все понимали это. Ничего не перерастает. Это синдром страуса, когда нам проще спрятаться, чем принять то, что есть. Но если мы найдем в себе силы, возьмемся за руки и пойдем в правильном направлении, то у нас абсолютно всё получится. И я абсолютно верю в своих детей. И еще хочу сказать, что там три-четыре года, если у ребенка есть проблемы с речью, и вот это вот «перерастёт», так вот, я хочу сказать, что у нас опыт работы, в нашей клинике, у нас логопед занимается с малышом с двухнедельного возраста. И мы хорошо говорим. И еще, знаете, есть проблема речи — она сейчас такая очень… в начале было слово, да? Она такая сейчас очень емкая и большая, потому что очень много обращений. И не случайно говорят о том, что детки плохо говорят, даже те, которые в первый класс приходят.

У меня студенты иногда плохо говорят, честно вам скажу.

Да, и студенты плохо говорят. И это связано еще подчас и с серьезными психологическими проблемами — у родителей, которые, по сути, закрывают рот своему малышу. Вот есть тоже клинический пример такого, когда у мамы сложные были взаимоотношения с мужчинами, у нее рождается мальчик, и она его не принимает сердцем, а когда он к ней обращается, она его бьет, и он живет с собакой. Как он будет говорить?

Ну, да.

Поэтому смотрите в себя, как в зеркало, что с вами не так, если у вашего ребенка есть проблема. Дети чувствуют энергетику семьи. Они ее впитывают, как губка. И с чем-то они мирятся, с чем-то они готовы, так сказать, смириться, принять это. Но во многом они не принимают. И тогда идет психосоматическое нарушение.

А знаете, вот я не знаю, насколько мне сейчас удастся сформулировать, но я вот порой, когда читаю какие-нибудь книжки по детской психологии, по педагогике. И мне кажется, что, вот, у нас же, оказывается, всех неправильно воспитывали. И это нельзя делать родителям, и это нельзя, и это нельзя, и там вообще должно быть всё ужасно. Но вроде как нельзя сказать, что мы поколение моральных уродов-то. Нет здесь какого-то перекоса вот в этом? То есть если начинаешь за каждым своим шагом думать, здесь там не скажи, здесь голос не повысь, здесь это не это, здесь ребенка не тронь — ну, я и не имею в виду физически, конечно. Ну, так тоже какое-то, нет? Нет такого перекоса в современных подходах?

Вы знаете, вот раньше нас ведь учили не только родители — и школа, и улица, и телевизор, и всё остальное. Поэтому мы и получились такие, в общем, неплохие люди.

Да, в целом. (Смеются.)

В целом, да. А сегодня, когда у наших детей друг – это интернет, когда мы перестали разговаривать со своими детьми, им куда деваться?

Вот это скорей проблема, да?

Конечно. Разговаривайте со своими детьми. На любых тонах — на повышенных, не на повышенных, но прочувствуйте своего ребенка, чтобы он почувствовал, что он не один. Самая сейчас картинка какая прекрасная: мама в телефоне, папа в телефоне, и ребенок в телефоне.

Да, это ужасно. И вроде я говорю, как можно забирать у детей телефон, если сами все время с ними сидим.

Конечно. Вы знаете, опять пример из жизни. Приезжаем мы в прибалтийскую страну. Это было лет, наверное, семь назад. И мы сидим, ужинаем. И я обратила внимание на такую компанию: все приходят, молча дарят девушке цветы, садятся и включают мобильные телефоны.

Прекрасный день рождения, да.

Я думаю: ничего себе, что это было? Ну и, значит, ну кто-то цветы подарил, кто-то вообще ничего не подарил, как бы здравствуй — здравствуй, и садится. Все уже уходят, а мне так интересно. Я думаю: нет, я дождусь, когда это закончится. Ну вот, это всё заканчивается. Я подхожу к этой девушке, говорю: «Вы меня простите ради Бога, а что это было?» Она поворачивается, говорит: «Ну как что, это был мой день рождения».

День рождения, да, прекрасно.

Люди вообще не общались. Вот они сидели там часа полтора. Посидели полтора часа, посмотрели свои телефоны, поулыбались и ушли. Мне показалось это дико. Но сейчас это и у нас сплошь и рядом.

А вот если я все-таки как у врача у вас спрошу. Вот страхи по поводу телефона: с какого возраста давать, на сколько — вот, что здесь реально, а что преувеличено? Чего, может, не стоит бояться. Говорят же: развивающие игры, планшеты, вся вот эта ерунда.

Вы понимаете, во всем должна быть норма, ну какая-то, определенная, мера. Ну вот, понимаете, если ребенок первого года жизни, еще до года жизни, мама стоит разговаривает по телефону, а ребенок сидит вот в этом планшете — ну, это ж ненормально.

Ненормально, конечно.

Ну, вот, даже когда мы говорим про реабилитацию малышей, вот, мы говорили про недоношенных. Мы сейчас делаем очень интересную такую прорывную историю в реабилитации. Так вот, я говорю о том, что должен быть рядом с ребенком голос матери, запах матери. И вообще, только мама или папа могут правильно раскачивать ребенка в 3D-режиме. Вы знаете, а вообще русский народ почему такой умный, знаете, почему?

Расскажите.

Да потому что на Руси были самые умные люльки. Они висели на балясине, и раскачивались в 3D-формате!

Понятно. (Смеются.)

А это, между прочим, ключевая история для развития мозга и для формирования антигравитационной системы, позволяющей нам прямо ходить.

И еще у вас хочу спросить. Вы в свое время говорили об опасности игрушек таких неправильных. Прямо легло мне на сердце, потому что я помню, я пошел как-то дочке покупать, тоже лет пять назад, наверное, я хотел ей купить ангела. Ну, вот она там: ангелы, ангелы. Ну какой-то огромный магазин игрушек. Бесы есть, черти есть, какие-то монстры, всё… В общем, ангела я не нашел. Нам сказали: вот, есть у нас ангелы. Но ангелы были настолько похожи на чертей, что я не стал их покупать. Но вот опять же с сугубо профессиональной точки зрения, если без популистских таких заявлений, к которым мы любим прибегать, насколько это действительно влияет на ребенка?

Да это самое главное. Вы понимаете, если ребенок, например, маленький, еще не ходячий, будет рядом с мамой ползать и играть в ее кастрюльки, в какие-то там, я не знаю, как мы там, девочки, катаем тесто и так далее, пользы будет намного больше, чем он будет играть вот в эту игрушку заводную, которая нечеловеческим голосом будет ему что-то говорить. Понимаете, во-первых, у него возникает чувство страха. Во-вторых, он начинает неправильно произносить за этой игрушкой. И в-третьих, та музыка, и то раздражение слухового анализатора, которое дает эта игрушка, она пользы не приносит. Поэтому очень важно, кто с тобой рядом, что с тобой рядом. И самое главное, самая интересная игра — это взять с крупой поиграть, вот, в моем блоке, у нас прямо целый блок есть игр там, как играть с малышом там и так далее. И не обязательно тратить огромные деньги на игрушки. Ведь у нас тоже тогда не было там огромных денег, например, у моих родителей не было, и мы с мамой сами куклы шили. Но это ощущение, что мама рядом, и мы шьем кукле Кате новое платье, это был такой праздник для меня. Вот сколько мне уже лет, а я вспоминаю с такой теплотой, что мама нашла, все-таки, возможность, между своими дежурствами бесконечными и всем остальным, уделить мне внимание и сделать это платье. Поэтому это очень важно. А потом если черти с самого рождения с вашим ребенком рядом, он с ними спит, значит, он и будет думать, как черти. Давайте так это определять. Если мы, например, ну, вы знаете, игрушку сделали как распятие Христа, ну это же просто зверье какое-то, это нелюдь. Ну как это можно сделать! Ребенок должен понимать: он живет в определенном пространстве. И важно понимать, какие рамки. То есть если у него такая игрушка, значит, ему так можно. Если можно распять Христа, значит, можно распять кошку, собаку — и близкого человека. Понимаете? Нет рамок дозволенного.

Ну, и закладывается модель поведения.

Самое страшное. Почему, что происходит? То есть у ребенка нет понимания, что можно, что нельзя. И в этом трагедия на самом деле происходит. Ведь это всё потом прилетает родителям, в обратку. Поэтому, конечно, игрушка — это важнейшая вещь.

ПРОЩЕНИЕ

Вы как-то сказали, что вот, наши дети порой замыкаются в футляре, и отсюда агрессии очень много. И есть два вида агрессии, которая внутри себя, на самого ребенка направлена, и в общество. Но всё это звенья одной цепи. Но ведь, действительно, сейчас вот смотришь, когда вот эта внешняя агрессия, когда девочки избивают девочек, это еще кто-то снимает на мобильный телефон и прочее. А есть анализ этого всего? Это связано с чем? Отчасти с тем, о чем мы говорим, что…

Конечно.

…дети не общаются с родителями…

Во-первых, нет границ понимания, что можно, что нельзя. Второе — к вопросу про игрушки. Ну, давайте посмотрим, сколько процентов игрушек, которые связаны со стрелялками. И сколько процентов игрушек связаны с созиданием…

С созиданием каким-то, да.

…одна, по-моему, была игрушка, я специально прямо смотрела, в Интернете, чтобы оказать помощь пациенту. А стрелять ты можешь везде.

Везде, да.

И главная идея какая? Ты должен добить. И тогда ты будешь герой. Давайте посмотрим мультфильмы, которые мы раньше с вами смотрели, и то, что, например, наши коллеги из Японии предлагают. Ну, это же ужас. Понимаете, такая просто идеология: я сверху, я сильнее, и если я сделаю больно, то я буду сильнее. И это идет с самого раннего детства. Вот, приходят ко мне дети, и рассказывают, что в детском саду у них буллинг. Ну, это куда?

В детском саду?

В детском саду! В детском саду буллинг. Знаете, хочу сказать, что и педагоги иногда бывают неправы. Я назвала это, знаете, такой синдром перекидывания мяча. Ну вот, например, заходит педагог. Мы посмотрели, кстати, такую интересную подборку, что народ-то, вообще-то, очень агрессивно настроен к педагогам. Ну, это по целому ряду причин. Пусть они на меня сейчас не обижаются, кто смотрит. Но это факт. Надо уметь на себя посмотреть и со стороны. И вот ты заходишь, и ты понимаешь, что тебя не любят. Сложно, когда заставить себя любить, заставить себя уважать, то есть, ты должен чем-то таким обладать, чтобы ребята к тебе повернулись лицом. А самое простое что сделать — выбрать слабого, и сказать: вы на меня агрессию, а давайте все вместе на этого. И вот эту вот историю поддерживать. И тогда как бы ты стаю волков переправляешь в другое место. Есть такие случаи, потому что приходят дети уже с такими серьезными проблемами. Вот, недавно у меня был такой задушевный разговор с очень хорошим взрослым мужчиной, замечательным, который достиг очень больших высот, но при этом он был чрезвычайно агрессивен. Ну, он не терпел многого. И я говорю: «Послушайте, ну, давайте, ну, просто по-человечески поговорим. Мне от вас ничего не надо. Вот расскажите». И он в порыве рассказал мне, что у него было непростое детство, родители вообще как бы им не занимались, и он очень серьезную агрессию перенес в школьные годы и подвергался буллингу. И вроде бы как в доказательство того, что он не такой, он очень много времени уделял своему образованию. И вот он достиг определенных высот. Но я говорю: «Но ты пойми, хороший мой человек, что это все равно живет с тобой. И ты это раздаешь щедро всем вокруг». — «Нет, это не так!» Я говорю: «Ну, давай посмотрим».

То есть он не осознаёт эту проблему.

Он не осознаёт. Это к вопросу про психотерапевта, про то про сё. И почему важен священник. И почему мы должны ходить в церковь. Потому что мы не понимаем, что творим. Вот в чем дело-то. Понимаете, поэтому такие вещи…

Удалось вам как-то его… затронуть сомнения?

Он мне отзвонился, говорит: «Ты знаешь, ну, наверное, отчасти, отчасти ты права, и я пойду к психологу». Поэтому вот эта агрессия детская — она ведь не откуда-то берется. Друзья, давайте смотреть правде в глаза: это мы, взрослые, даем детям эту норму поведения. И вот просто обратите внимание. Вы идете по улице. Идет мама с ребенком. Что-то ребенок делает не так. Вы услышите от мамы того, чего вы вообще, может, никогда в жизни не слышали. И обязательно закончится чем? Хлопком, ну хорошо, если по попе, а не по голове. Мы сами агрессия. Мы, родители, — агрессия. Поэтому что мы хотим? Если мы любовь — и дети любовь. А если мы агрессия? И дети агрессия.

А вот вы говорите часто, что очень важно воспитывать у детей чувство милосердия к особым людям, ну и вообще чувство милосердия. А вот что для этого нужно делать? Как это лучше всего воспитывать? Ну вот понятно, можно приходить, я не знаю, к вам, может быть, смотреть там, как.

Смотреть не надо к нам приходить. Я вам опять расскажу историю.

Расскажите, да.

Обращается ко мне мама, у ребенка с подозрением на очень тяжелый диагноз, серьезный, неврологический. Мама непростая, значит. И я говорю: «Вам надо лечь к нам в клинику, чтобы провести целый ряд обследований». А она говорит: «Да что вы, мы тут насмотрелись на ваших. Мы никогда сюда не придем. И мой ребенок среди них не будет», — мама говорит. Я говорю: «Ну, вы знаете, тогда я вам ничем не могу помочь, идите отсюда. Вы обидели меня лично. Вот этими словами вы меня лично обидели. Не моих детей, а меня лично». Проходит какое-то время, и все равно им пришлось прийти, потому что заболевание прогрессирует. И вот, они приходят, и мама мне настаивает: «Я заплачу огромные деньги, только отдельная палата». Я говорю: «Мама, я разберусь, идите с Богом». Она уходит. Мы, конечно, не в отдельную палату. И что вы думаете? Эта девчонка стала центром внимания. Она собрала вокруг себя всех моих детишек. Она проводила какие-то вечера, она читала вслух, они там танцевали, что там только они ни делали. К счастью, тяжелый диагноз у этой девочки не подтвердился. И когда мать ее забирала, она говорит: «Вы знаете, я забираю какую-то другую девочку, это не моя дочь». Я говорю: «Ну, разберитесь. Может, Господь вам другого ребенка подарил». Она мне потом звонит и говорит: «Простите меня, пожалуйста. Я никогда не думала, что в моем ребенке столько любви, доброты и понимания людей. И она сказала: “Я хочу быть врачом, я хочу как Татьяна Тимофеевна. Я хочу помогать таким детям и таким людям”». Это к вопросу о том, кто запускает нелюбовь. Кто запускает — общество, родители, окружение, мода. Вот, сегодня мы очень много говорим о том, что вот есть такие люди и что к ним надо относиться правильно. Да, кто-то искренне это делает и помогает. А кто-то же для галочки, в душе ненавидя. А это самое страшное. И самое важное, чтобы сами родители это поняли. Понимаете, я вам сейчас рассказала эту историю, а по сути я подарила этой матери нового человека, нового. И она мне говорит: «Вы знаете, я столько поняла вообще, находясь здесь. Я, в общем, просто какую-то жизнь жила пустую». Это ребенок мне говорит. «Я жила, —- говорит, — пустую жизнь. У меня всё есть…»

А сколько девочке…

Ей было 14 лет.

14. Ну, взрослая…

14 лет, взрослая девочка, да. И она говорит: «У меня всё есть. Они так и не сподобились подарить мне ни брата, ни сестру. Я, в общем, купаюсь в этой роскоши. Да она не нужна». И она продолжала дружить с этими ребятами, уже выйдя из больницы. Я не говорю о том, что все должны зайти, и как бы посмотреть на это, и так сказать. Это не нужно. Мы же не выставка, чтобы на нас смотреть. Но говорить об этом… Она говорит: «Мы никогда в семье не говорили о том, что есть такие люди, вот, с особенностями в развитии». Я говорю: «И что, вы обкрадывали своего ребенка, он не знает части жизни». Она говорит: «А вы тут ее еще и в больницу в такую. Вы чего? Да я тут могу вас всех купить с потрохами». Я говорю: «До свидания, это не к нам». Это к тому, что Господь любит все-таки эту девочку. И дал ей возможность почувствовать другую сторону жизни, расцвести и стать добрее, а значит, богаче. Ведь доброта – это самое большое богатство, какое только у нас есть.

ЛЮБОВЬ

Вы как-то сказали: «Любовь — это огромное чувство, и оно не включает в себя жалость».

Абсолютно.

А разве вот жалость, милосердие — это не синонимы?

Это разные вещи.

Тогда давайте уточнимся. Вот жалость — это что?

Вы знаете, ко мне пришла моя дочь, и, когда увидела, как я работаю, она расплакалась и говорит: «Мам, как ты вообще можешь это делать?» Я говорю: «А что такого?» Она говорит: «Ну, как же, вот я так жалею вот этих детишек». Я говорю: «Знаешь, в чем разница? Ты жалеешь, а я люблю». Я люблю, и я не вижу ни колясок, потому что они ходят по-другому. Я вижу их горящие глаза. Я чувствую их энергетику. И я чувствую, что они-то дарят мне это чувство любви. И эта любовь, истинная, без жалости, позволяет моим детям стать спортсменами, художниками, жениться, рожать здоровых детишек. У нас же целая история огромная прекрасных судеб наших детей, на которых в начале был поставлен так называемый крест. Это разные чувства — любви и жалости. Жалость — это чувство, которое унижает человека. А любовь — возвышает.

Ну а сострадание — это разве не жалость?

Нет. Нет, ну, сострадание — это совсем другое чувство. Ой, мне тебя жалко… Подожди.

То есть ты себя выше ставишь в этот момент или что?

Конечно. Конечно. Я люблю — и мне тебя жалко.

Ну, а как же знаменитое «любит — значит жалеет»? Неправда это?

Ну, понимаете, у нас богатый русский язык.

Да, нам повезло.

И в слово «жалость» можно вложить очень много смыслов. В том смысле, в котором вы меня спросили, я вам сказала: жалеть — значит опускать человека вниз, значит не верить в него, значит понимать, что он исходно, ну, никогда не встанет рядом с тобой. А любить — сразу поставить рядом.

Просто мы же с вами начали с того, что да, вот вы говорили о важности чувствовать боль другого. Вот жалость — это не то же самое, когда ты чувствуешь боль?

Нет. Ну, ты идешь — кошка больная. Ну, тебе жалко.

А это плохо?

Это хорошо. Но знаете, как, я вам скажу: разный уровень веры и разный уровень чувства. Жалость — это как вера без веры. А любовь — это вера с верой. А сострадание — это путь от жалости к любви.

О как! Интересно.

Да.

Интересно. Скажите, пожалуйста, у вас три внука, да?

Три.

Три. Скажите, пожалуйста, а вот внуки что-то новое вам открыли о любви? Вы, кстати, говорите про институт бабушек, что это самое прекрасное, что он очень важен. Вот что вы, когда вы лично это пережили, вот что вы нового узнали?

Вы знаете, у меня потрясающие дети, которые считают, что детей должны воспитывать родители.

Это, по-моему, очень правильно, разве нет?

Да, но не то что, вот, они там меня поставили перед фактом: мам, ты бабушка, и давай, заканчивай свою деятельность и сиди с внуками. Нет, они, наоборот, говорят, что ты обязательно должна развиваться, а внуки должны смотреть на тебя со стороны и брать с тебя пример. Но конечно, внуки — это особая история, это особая категория, и я их, конечно, бесконечно люблю, они такие все разные, очень талантливые, замечательные. И я, конечно, все время ждала, что кто-то из них скажет: «Бабушка, мы хотим стать врачами». Ну, старшенький мой становится психологом, учится в университете. Мы с ним очень много дискутируем на тему о любви, дружбе, жалости, взаимопонимании. У него сейчас непростой период становления такого, принятия себя. Он такой человек очень творческий у меня. Маленький — тот совершенно другой, он такой очень эмоциональный, общительный, лидер. Ну, а средний недавно сделал мне такой подарок и сказал: «Знаешь, бабушка, а я решил быть врачом».

О! А сколько ему?

Ему 15 лет.

15. Уже осознанное такое.

Да, осознанное такое. Хотя он очень талантливый программист, он всё умеет, знает. И спортсмен замечательный. Но… сказав такую фразу, я ему сказала: «А ты знаешь, это, наверное, самый большой подарок в моей жизни — то, что ты мне так сегодня сказал». Ну и, конечно, я надеюсь, может быть, и старший все-таки, закончив психфак университета, пойдет, может быть, и закончит медицинский. Он мне обещал во всяком случае. Но мне кажется, он будет хорошим психологом, потому что у него есть это чувство любви. Это самое важное. И я ему сказала. Он говорит: «Бабушка, ну, куда мне пойти, вот как, чего?» Я ему говорю: «Ну, психология, я считаю, все-таки, это не очень после школы сразу, это сложно. Но, раз уж ты выбрал, давай вместе будем с тобой, я буду тебе помогать». Потому что ну очень тонкие механизмы, которые, с моей точки зрения, может глубоко понять только человек, у которого есть такой опыт уже жизненный. А такие маленькие дети еще, все-таки что там, шестнадцать-семнадцать лет, они еще маленькие.

То есть вы считаете, что психология — это скорее какое-нибудь там второе образование?

Второе образование. Я считаю, что да. Потому что очень инструменты обоюдоострые. Как хирургический нож. Можно как вылечить, так и убить. И поэтому мы сегодня видим очень много непрофессиональных психологов, которые работают неправильно. Вместо того чтобы семью соединить, они ее разъединяют или вводят в еще большую депрессию. И тут есть еще другая история, когда они берут слишком много на себя, не давая направления к психиатру, к врачу, когда уже пограничное состояние, оно уже больше в психиатрию, а не в психологию. И вообще, это такая очень тонкая история — терапия души. И вот, смотрите, где место, где у нас священник, где у нас врач, где у нас психотерапевт, где у нас психиатр, психолог. Вот когда, например, у нас, неврологическая наука. У нас есть анатомический дефект, есть атопическая диагностика. Мы четко понимаем: если такие проявления, значит, ищи дефект там. А в душе как понять? Вот ребенок ходит, все у него хорошо, все замечательно. А у него психическое расстройство. Что произошло? На каком этапе? Кто виноват? А главное, что с этим делать? Но дело в том, что это очень тонкая область, прямо очень, очень тонкая. И сейчас очень много пограничных состояний, когда  малыш вроде бы дает клинику психиатрического заболевания, а у него болезнь нервной системы. Или, например, он дает нам что-то, какую-то клинику соматической болезни, а у него душа болит, он таким образом пытается привлечь к себе внимание родителей, общества. Понимаете? То есть сегодня это другой пациент. Не тот, который был десять лет назад. Это другие дети. Мы сегодня психосоматическое расстройство у детей находим на первом году жизни.

А с чем это связано?

Эмоционально мы все с вами очень сильно изменились. Урбанизация нанесла тяжелейший вред. Посмотрите, мы же насквозь искусственные, особенно...

Но она же все-таки не десять лет назад же это всё началось.

Но прогресс-то достаточно мощный идет. Был эффект накопления, потом выстрелило. Да, вы же сами говорили: всплеск агрессии, всплеск разных заболеваний. Мы научились диагностировать генетические заболевания. Их тоже количество очень сильно растет. Масса факторов. Все-таки и большой город — он накладывает отпечаток.

Ну да, естественно.

Не все вывозят своих детей на лето в деревню. А деревни у нас умирают.

Да.

Понимаете? Это тоже трагедия на самом деле. Что такое деревня? Впервые ребенок учится, понимаете, смотреть на этих на курочек, на баранчиков. Я помню, мама нас всегда в деревню отвозила и считала, что это прямо такая прекрасная реабилитация.

Ну, конечно, это земля, всё это.

Да, обязательно. Вот мы уходим от природы, мы уходим от земли, мы тянемся ко всему искусственному. А искусственное нас убивает. Поэтому вот, мне кажется, институт бабушек — он должен быть именно в деревне. И я к этому стремлюсь.

Понятно. Финал у нас, Татьяна Тимофеевна. Вот в связи, может быть, в том числе и с агрессией, и с какими-то жесткими проявлениями агрессии, преступными типа терроризма, сегодня все чаще говорят, особенно ввиду изменившейся международной ситуации, о том, что, в общем-то, может быть, правильным было бы вернуть смертную казнь. И действительно, порой, когда с чем-то сталкиваешься, всё поднимается, и думаешь, как с этим быть. Поэтому у меня, собственно, к вам такой вопрос. «Вернуть нельзя оставить как есть» — где вы поставите знак препинания.

Сложный вопрос. … Вы меня поставили в тупик. Есть такие преступления, за которые человек должен умереть. Особенно в отношении детей. Всепрощения не должно быть. Вот в этом плане. Есть люди, которые недостойны ходить по земле. Я так считаю. Потому что они не перевоспитываются. А если посмотреть, а твой ребенок может быть в виде жертвы у этого человека. Тогда убить. Однозначно. Но с другой стороны, может там и быть человек, который этого не делал, и случайно попасть. Поэтому, если это доказано на сто процентов, то убить.

То есть вернуть.

Вернуть. Особенно за преступления против детей.

Спасибо. Это была Татьяна Батышева. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников, ровно через одну неделю.