Разговор с регентом о музыке, ее восприятии и ее искушениях
Праздничный мужской хор Московского Свято-Данилова монастыря существует с 1987 года. В его составе – 25 профессиональных певцов с высшим вокально-хоровым образованием. Участвует в монастырских службахпо воскресным и праздничным дням, а также в торжественных богослужениях, возглавляемых Патриархом Московским и всея Руси Алексием. Хор – лауреат Международного конкурса церковной музыки (Будапешт, 1991 год), премии “Тэфи” в составе съемочной группы Светланы Дружининой за исторический сериал “Тайны дворцовых переворотов”. В его репертуаре, помимо православной богослужебной музыки, произведения различных стилей и эпох, в том числе канты, колядки, русские военные и исторические песни, грузинские, македонские песнопения, старинные вальсы, застольные песни, специальная программа, посвященная 60-летию Победы. Хор работал со многими известными деятелями искусства – И.К. Архиповой, Б.В. Штоколовым, А.Ф. Ведерниковым, И.Д. Кобзоном, Ю.М. Соломиным и другими. Дискография – около двадцати альбомов.
– Георгий Леонидович, Ваш хор много ездит с гастролями, бывает за границей. Чем, на Ваш взгляд, различается восприятие духовной музыки в России и за рубежом?
– Ничем. Духовная музыка интернациональна, ее воспринимают сердцем, даже если не понимают слов. И это радует. Ведь со времен вавилонского столпотворения языки разделены, а, слушая музыку, человек, даже не понимая слов, воспринимает ее так же, если не глубже, чем те, кто знают язык песнопений.
Но, конечно, наша, русская публика – особая. Я давно понял, что именно на ней надо проверять качество хорового коллектива. Равно как и его способность к исполнению того или иного произведения. И если какое-то песнопение почему-то “не пошло”, повторять его бессмысленно. Нужно найти что-то другое, чтобы, в конце концов, “задело”. Как только такой отклик есть, произведение можно вставлять в концерт.
– Вы не боитесь, что такое точное попадание может превратить духовную музыку в своего рода “хит”, как знаменитую “Аве Мария”, которую так часто исполняют на эстраде, что она уже не воспринимается как религиозное произведение?
– Так оно и происходит. Во многом благодаря многочисленным современным эстрадным обработкам того же Баха, Шуберта или Каччини. Сама по себе это красивая музыка, но слыша ее постоянно только в таком исполнении, люди, естественно, перестают воспринимать ее как духовную. Потому я считаю, что любую духовную музыку надо исполнять, главным образом, в храмах и в том виде, в котором она изначально написана.
– А на эстраде?
– На эстраде ее тоже надо исполнять в первозданном виде. Тогда она будет восприниматься. Даже если перед вами толпа “повернутых” подростков, достаточно исполнить одно из песнопений, которые поют в храме, и их настрой изменится. Только исполнить его надо так, чтобы каждый из них проникся этим возвышенным духом. И никакой дополнительной, эстрадной версии для этого не требуется.
У “Ave Maria” шикарная мелодия, очень глубокий духовный текст и все это сопровождается богатым аккомпанементом. При этом он не мешает мелодии. Он вообще не воспринимается при прослушивании, воспринимается только мелодия. А в современной музыке все наоборот – ритмичный аккомпанемент оказывается на первом плане, и люди им довольствуются, поскольку мелодия и смысл песни все равно ущербны.
– Но вы-то поете не “Ave Maria”. Почему Вы так уверены, что неподготовленную аудиторию можно “зацепить” древнерусскими церковными песнопениями?
– Ну, не такими уж и древними. Конец XVI века – это предел нашего погружения в историю.
Искони на Руси служили по болгарскому варианту византийской школы пения. Но поскольку люди мы творческие, постепенно у нас появились свои распевщики-самородки, которые что-то меняли, придумывали на клиросе…
Вообще клиросное пение – это творчество. В результате к XIV веку было создано столько напевов, что стало очень трудно в них ориентироваться – в каждом городе, в каждой веси были свои попевки.
Унифицировать их начали только в конце XVI века, при Патриархе Никоне. Потом продолжили Бортнянский, Березовский и другие композиторы итальянской школы, а после них Львов ввел в духовную музыку немецкое направление. И только в конце XIX века Степан Васильевич Смоленский решил вернуться к истокам и попытаться восстановить древнюю традицию… Именно Смоленский считается основателем московской школы, вернувшей к жизни древние напевы, хоть и в другой гармонизации, но в полном, несокращенном и неизмененном виде с нормальным текстом.
К сожалению, революция положила конец этой школе. Но с 1980-х годов ее снова стали пытаться возродить – этим занимается, к примеру, архимандрит Матфей (Мормыль)* в Троице-Сергиевой Лавре. А некоторые композиторы, такие как Свиридов, даже в светской музыке развивали направление, довольно близкое к московской школе. Впрочем, сейчас она вроде бы и существует, но в то же время ее как бы и нет. Многие считают, что она якобы сложна для пения на клиросе, и предпочитают более простую петербургскую школу. Хотя на самом деле московская школа вовсе не сложна, ее просто нужно сначала воспринять и ввести – и она будет существовать уже сама по себе – потому что она красивая и распевная.
– А что это такое – распевы?
– У знаменного распева есть несколько модификаций: большой, сокращенный и малый, он же – киевский, который и взяли за основу, потому что службы постепенно сокращались. Далее следуют два неполных распева – болгарский и греческий, которые, кстати, пришли к нам вовсе не из Болгарии и Греции: болгарский создали болгары, осевшие в Москве, а греческий – греки, также прижившиеся в Москве и на Украине. Эти распевы сильно напоминают киевский, но подходят не ко всем текстам, не ко всем видам песнопений.
Особняком стоят такие распевы, как путевой и демественный. Путевой – это пение “по строкам”, – когда каждым голос ведет свою мелодию. Эта техника достаточно сложна для восприятия. Она порой похожа на какофонию или на какую-то очень современную музыку. А иногда даже напоминает некий прообраз джаза. В этом смысле можно с уверенностью сказать, что джаз родился у нас в России. Но поскольку такая музыка сложна для восприятия, ее необходимо очень правильно исполнять. Для этого существуют особые приемы, которые современные хоры не используют.
Демественное пение почему-то считают домашним, народным, для распевания утренних и вечерних молитв в течение дня. Но это не очень правильно, потому что слово демество произошло от доместика – это пение “от головщика”, когда главный голос начинает, задает мелодию, а потом ее повторяют все остальные.
Из дирижеров в регенты
– Как же Вы пришли к такой редкой в наше время музыкальной “специализации”? Неужели этому учили в советской консерватории?
– Сама по себе специальность дирижера-хоровика после революции стала чем-то вроде массовика-затейника, организующего коллективное пение гимнов и песен. Поэтому образование у нас было основано, главным образом, на музыке европейской школы с преобладанием советской песни и русской классики. Однако, к счастью, встречались педагоги, сохранившие традиции старого дореволюционного поколения. Вот и мой педагог, Мария Афанасьевна Бондарь, заслуженная артистка России, доцент, хормейстер хора радио и телевидения, которым руководил Клавдий Борисович Птица, была ученицей последнего регента синодального хора, Николая Михайловича Данилина. Мне повезло, что я отучился у нее пять лет.
Мария Афанасьевна уже со второго курса начала давать нам некоторые духовные произведения. Одновременно я работал в любительском камерном хоре “Виват”, который с 1979 года пел практически только духовную музыку. Руководитель хора Игорь Андреевич Журавленко – настоящий художник, который постоянно “откапывает” забытые или никогда прежде не исполнявшиеся произведения. Он сидит в библиотеках, находит какие-то интересные новые партитуры. Мы много пели кантов, духовных стихов. И получалось, что, с одной стороны, я пел духовную музыку, а с другой – дирижировал западную и русскую классику и советскую песню.
В результате я первым из студентов на третьем курсе Гнесинки на экзамене дирижировал третий концерт Сергея Рахманинова. Это был 1987 год, и комиссия спросила Марию Афанасьевну: «А почему “В молитвах Неусыпающая Богородица”, это ведь духовное произведение?» Тогда еще не открыли идеологические шлюзы, да я и сам боялся – а как к этому отнесется кафедра? Но Мария Афанасьевна сказала: “Это не твое дело. Твое дело точно, правильно и с душой провести это произведение, чтобы это было убедительно”.
– А Ваши учителя никогда не говорили, что они верующие?
– Нет, мне они ничего не говорили. Не знаю, какими словами тогда Мария Афанасьевна убедила кафедру. Был долгий спор. Зато после этого случая и другие студенты стали брать духовные произведения – и правильно делали. Потому что обширнее и богаче этого кладезя подлинного искусства ничего нет, по крайней мере, в хоровой музыке. И дирижеров-хормейстеров надо воспитывать именно на ней.
Темой моего диплома был знаменный распев – с момента его возникновения у нас на Руси и вплоть до ХХ века. В том числе, в творчестве советских композиторов: Свиридова, Щедрина, Хренникова, Сидельникова, Гаврилина, Ларина, – все они частично его использовали. В особенности Свиридов. А параллельно я работал над курсом лекций по хоровой литературе (с музыкальным оформлением): начиная со знаменных распевов и заканчивая современными композиторами. Туда было включено очень много духовной музыки разных веков. Ведь обычно хоровую музыку начинают изучать с Бортнянского, да и то с его светских произведений, а чаще вообще с Глинки. А все огромное богатство церковной музыки до Глинки, по сути, вообще не учитывается. Так мои занятия музыкой все больше и больше обращали меня к духовным реалиям.
– Профессиональные вокалисты говорят, что службу в церкви спеть гораздо сложнее, чем концерт на сцене. Они правы?
– Правы. Сложность в том, что богослужебная музыка в первую очередь основывается на текстах – стихир, тропарей, кондаков, ирмосов, – причем церковнославянских. И их нужно уметь петь на определенный напев. На каждый текст приходится по восемь гласов, а всего получается тридцать два напева – это тот минимум, который должен знать певец, поющий в храме.
Кроме того, церковнославянский текст нужно понимать, потому что без понимания петь его намного сложнее. Если он написан адаптированно (русскими буквами без сокращений), задача упрощается, но зачастую текст написан по-церковнославянски – с сокращениями некоторых слов, условными обозначениями каких-то букв, – и певцы в таком тексте очень часто “спотыкаются”.
Они привыкли петь на концерте хорошо подготовленный и отрепетированный материал. Кроме того, там есть возможность передохнуть, например, когда раздаются аплодисменты. В церкви же этого нет, напряжение сохраняется от начала до конца службы, и певцы не очень подготовленные, приходящие к нам “попробовать”, доходят иногда до полного изнеможения и говорят: “Я не могу у вас петь, у вас очень сложно”.
Но церковные хоры разные. Скажем, монастырский хор должен знать все от “А” до “Я”. А на обычном приходском клиросе он может быть менее подготовлен. То есть в идеале приходской хор должен знать примерно столько же, сколько и монастырский, ну, может, не в таких многочисленных вариантах. Но в реальной жизни многие певцы-вокалисты предпочитают петь на приходских клиросах, потому что там не нужно напрягаться, там все расписано по партитурам – регент заранее все готовит, и певец поет по нотам, причем, каждый раз практически одно и то же. А в монастыре мы чередуем до пяти-шести вариантов только нотных текстов. Чередуются и напевы. Мы поем и подобны, и гласы в гармонизации различных авторов. В результате, количество напевов в три-четыре раза больше.
Более того, нам говорят: обиход мы и так услышим – на буднях, а от вас требуется праздничное пение.
И ошибаться невозможно. Некоторые думают, что на службе можно не спеть то или иное слово, что-то пропустить, и никто не заметит. Но на самом деле это влечет за собой некоторое замешательство в молитве в алтаре, а из алтаря это замешательство передается прихожанам. А когда служба проходит на одном дыхании, когда хор поет вдохновенно, служащие в алтаре тоже вдохновляются, и молитва у них идет по-другому, и прихожане из храма выходят просветленные и одухотворенные.
Неверующие певчие
– Какими качествами, помимо профессиональных, должны обладать регент и певчие на клиросе?
– Трудно сказать. Обычно в хоровой коллектив или театр предпочитают набирать людей профессиональных, которые умеют петь, “дышать”, читать ноты, имеют соответствующее образование и так далее. Я работал со многими светскими вокалистами, но всегда считал, что в коллектив нужно набирать людей с учетом их человеческих качеств, чтобы с ними было легко работать, договариваться, чтобы люди друг друга понимали, чтобы можно было создать некоторое подобие семьи. Меня как начальника и как человека, прежде всего, интересовало такое качество как интеллигентность. Это сложное понятие … Я бы сказал – это добросовестность по отношению к своим обязанностям и снисходительность к своим товарищам. Вот что важно. Потому что бывает, кто-то ошибется, а на него еще шипеть начинают : “Вот, из-за тебя все не так пошло…” На мой взгляд, такого рода суждения – прерогатива регента. Замечания должен делать только тот, кто управляет коллективом. Все остальные должны относиться друг к другу снисходительно, особенно на клиросе, потому что здесь стоит сделать кому-нибудь замечание, как тут же сам ошибаешься… Господь попускает. Особенно если замечание сделано “не совсем по делу” или с недобрым сердцем. Нужно либо дождаться перерыва, либо сделать замечание уже после службы. Правда, тогда многое забывается – ну, и хорошо: если забылось, значит, это несущественно.
– Как Вы относитесь к тому, что в храмы часто берут певчих по принципу “лишь бы пели хорошо”, даже если они равнодушны к вере?
– Да, такое случается. И у нас на клиросе это было. Хотя сейчас у нас, в принципе, все крещеные. Но бывает, приходят люди, относящиеся к вере прохладно. Их либо крестили в младенчестве, и потом ими никто не занимался. Либо человек сначала пришел к вере, а потом в ней разочаровался. Но они профессионалы с хорошими данными, все умеют. И я на них не наседаю. В любом случае, к нам приходят православные – не католики, не мусульмане.
Я вообще всегда считал, что православная вера – как вода, которая точит камень неверия. Я заметил, что люди через год, через два, через пять или даже десять лет вдруг начинают исповедоваться, причащаться.
– Но ведь на клирос приходит немало людей вообще неверующих?
– Бывает и такое. Найти певчих в мужской хор в наше время трудно. А таких, которые быстро схватят и выучат весь наш репертуар, вообще практически невозможно. Поэтому каждый певчий у нас на клиросе – на вес золота. В последнее время наших певчих приглашают в другие коллективы – для гастролей, концертов, и я понимаю, что это – оценка нашего хора. Меня это радует. Хотя, конечно, огорчает, что клирос остается без хороших певчих. Но иногда они возвращаются.
– А как вообще певчие попадают на клирос?
– В основном, по знакомству. И я сторонник того, чтобы набирать людей, которых уже кто-то из певчих знает. Случалось, что люди, пришедшие с улицы, так и не смогли слиться с коллективом ни профессионально, ни по-человечески. А так я, если “новобранец” не дорабатывает, не учит материал, могу потребовать, чтобы тот, кто его привел, решил эту проблему. Например, объяснил ему, что у нас – целая очередь желающих работать в нашем хоре … Есть, конечно, редкие голоса, но в целом, незаменимых нет. Сейчас мы все работаем единым коллективом. Правда, иногда, получив у нас хорошую подготовку, кто-то начинает смотреть на сторону. Приходиться ставить вопрос ребром, чтобы человек сделал выбор. Бывает, уходят, и становится жалко потраченных сил, но потом думаешь: “Еще одним хорошим певчим в Москве стало больше”. Уходят и в театры. Что ж, пусть работают, это их выбор.
Искушение клиросом
– Говорят, на клиросе много искушений?
– Конечно. На клиросе проявляется вся палитра человеческих слабостей. Лукавый не дремлет. Маловерие мешает. Очень мешает суета. Бывает, происходит сбой, кто-то ошибся, начинается выяснение отношений, и эта волна передается всем – прямо на глазах среди певчих распространяется паника. Так что, если не установились гармоничные, проникнутые взаимным терпением отношения, полноценно работать невозможно.
– И такие гармоничные отношения действительно достижимы?
– Достижимы, я уверен. Либо регент задает тон человеческих отношений, создает конструктивную, творческую атмосферу, либо это должен быть кто-то из певчих – сильный лидер. Бывает, что сами певчие помогают регенту быть главой.
Я начинал регентовать еще в 1988 году. Решив стать регентом, поехал к архимандриту Матфею Мормылю, думал поступить на семинарские регентские курсы. Он спросил о моем образовании и, услышав об одиннадцати классах музыкальной спецшколы при консерватории и семи годах Гнесинской академии, замахал руками и сказал, что просто нужно год поработать на клиросе, и я сам все пойму, а если не пойму, тогда могу приехать к ним, и они мне все объяснят. Так я и вышел первый раз регентовать службу Антипасхи (ее в народе еще называют Красной горкой) в храме села Заозерье Павлово-Посадского района. Конечно, я что-то почитал, подготовился, но Антипасха – особая праздничная служба, где все ломается по сравнению с обычным последованием. Состояние у меня было близкое к шоковому. Но певчие оказались людьми опытными, по 10-15 лет певшими на клиросе, они меня успокоили и все сделали сами. Порегентовал я полгода, а потом внял совету настоятеля, что, мол, лучше мне некоторое время постоять на клиросе простым певчим, чтобы научиться. На самом деле регенты-педагоги старой школы, например, Свешников, говорили, что нужно 3-5 лет попеть на клиросе, чтобы стать настоящим регентом. И я ушел в певчие. Работал попеременно то в Новодевичьем, то в Даниловом монастыре. Это была хорошая школа. Особенно Новодевичий.
Регентом я стал через пять лет – в 1994 году, подтвердив таким образом правильность советов мудрых людей. Но даже сейчас не могу утверждать, что все познал в своем деле. Один старый регент в восемьдесят лет говорил, что понял, что идет не той дорогой. Это удел любого художника. Он должен быть недоволен собой, тогда есть движение вперед.
– Ломать себя сильно пришлось?
– Да нет. Главная проблема всей моей жизни – это приспособление к современному миру. В семье меня воспитывали в старых традициях, а попал из Минска в Москву – жизнь закрутилась вихрем, и я был просто вынужден перестроиться. Но до конца стать другим я был не в состоянии. А попав в храм, окунулся в родную, понятную и близкую мне среду. Хотя современный мир наступает, он и сюда проникает. И порой очень трудно бывает с этим бороться. Существуют серьезные проблемы в плане общения друг с другом. Кроме того, многие творческие люди по природе своей очень ленивы. Я как раз из их числа – мне порой нелегко бывает справиться с ленью. Иногда просто сил нет. Но приходишь в храм и понимаешь – надо. Служба как бы подпитывает человека изнутри. И чем больше находишься в храме, тем проще бывает преодолеть в себе что-то, что мешает жить, работать, развиваться. Время сжимается, хочется успеть, хочется сделать побольше. Хотя в итоге не мы, а Господь рассудит, что мы успели, а что нет.
