Чехов: что мы упускаем, когда прочитываем его по школьным шаблонам

Чехова или очень любят, и таких много во всем мире, или тяготятся им. И дело не в недалёкости вторых. Среди них, к примеру, Ахматова. Загадку воздействия Чехова на тех, кто им увлечен, лучше всего сформулировал Марк Щеглов: «Не могу спокойно читать Чехова, кажется, не выдержу, умру, сожгу себя, и из пепла встанет лучший, в котором всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

Любят Чехова именно за это, за вдохновляющий призыв, за сладкую тоску о себе преображенном и лучшем. Те, кто не любят его, думается, раздражаются размытостью этого призыва. Да куда ж это все-таки нас зовут?

Членораздельно и определенно Чехов сказал об этом всего однажды в любимом им самим рассказе «Студент»: «Правда и красота всегда составляли главное в жизни и вообще на земле».

Заметим, что в контексте это высказывание еще конкретнее. Там речь идет не о какой-то абстрактной красоте, а о евангельских событиях, и действие рассказа происходит в Страстную Пятницу. И сама эта мысль о правде и красоте исполнена животворной силы, она дает главному герою «чувство молодости, здоровья, силы» и «невыразимо сладкое ожидание счастья».

Всё же остальное у Чехова плывет и тает, обретает очертания и тут же размывается. Почему?

Чехова можно объяснить, только если перестать старательно разграничивать литературу светскую и литературу православную.

Если взять в качестве ключа к его творчеству слова святителя Николая Сербского, то всё сразу станет понятно, станет на свои места: «Человек, если ты когда-нибудь подумаешь, что физическая пища и физическое питие могут накормить и напоить душу твою, значит, ты стоишь на одной ступени со скотами домашними и зверями лесными.

Если ты перешагнул эту ступень и надеешься, что душу твою могут накормить и напоить мудрость человеческая и красота мира сего, значит, ты стоишь на ступени полуопытных и полузрелых. Как та первая мысль безумна, так и эта вторая надежда бесплодна. Ибо на сей второй ступени ты принимаешь рычание и стон жаждущего мира за песню и веселье, пытаясь с помощью чужой жажды заглушить свою».

Всё творчество Чехова об этой самой жажде и невозможности ее заглушить. И можно не углубляться в исследования того, насколько Чехов был религиозен, потому что главное в том, что в творчестве ни единой фальшивой нотой не погрешил он против истины, сформулированной святителем.

В советской школе прилежно делали идеал из Пети Трофимова, из Саши из рассказа «Невеста», намеренно или ненамеренно не замечая, что своей жизнью, самим обликом своим они дискредитируют ту мечту о «светлом будущем», о которой говорят и к которой зовут. Мы теперь опытно знаем, что их искренние призывы распроститься с прошлым не просто инфантильны, они губительны.

Если смысл не в «светлом будущем», то в чем?

Может быть, в труде? В осуществлении поставленной задачи? В гармоничной жизни на лоне природы? В романтической любви, наконец? В рассказах «Ионыч», «Крыжовник», «О любви» Антон Павлович трижды ответил «нет».

Ужасаясь деградации Ионыча, превращению его в бездушного накопителя, мы как-то упускаем из виду, что история его жизни — это не только утрата способности к романтическим чувствам. Жизнь Ионыча — это жизнь земского врача, круг обязанностей которого предполагает подвижничество. Ионыч — труженик, но, оказывается, даже такой благородный труд-служение, как труд врача, не гарантирует человеку ни счастья, ни совершенствования личности.

А вот доктор Астров не деградировал. Но почему он, самоотверженный доктор и человек, сажающий леса, чувствует себя благодетелем человечества, только когда пьян?

А почему тоскует герой «Скучной истории»? Он преуспел в жизни, насколько это только возможно. Причем не урвал чины и положение в обществе, а, будучи талантливым и трудоспособным человеком, удостоился и звания профессора, и чинов, и дружбы с людьми незаурядными и интересными.

Когда-то он женился по большой любви. У него двое уже взрослых детей и милая его сердцу Катя, дочь рано умершего друга, которую он вырастил как свою.

Вся повесть представляет его монолог, монолог человека, достигшего 62 лет, понимающего, что он скоро умрет от болезни, в которой ему его медицинское образование не позволяет усомниться, но печаль его, как и всей этой повести, не в скорой смерти, а в отсутствии смысла и ценности во всем, чем он живет. Этот умный, теплый и милосердный человек, всё еще блистательный лектор, человек, получающий удовольствие от своего труда, не может ответить Кате на вопросы, зачем жить, что делать.

В «Крыжовнике» Чимша-Гималайский мечтал не просто о собственности, он мечтал об идиллии на лоне природы. Он был целеустремлен в осуществлении своих планов, но всё это увенчалось тем, что он «того гляди хрюкнет в одеяло».

Рассказ «О любви» весьма провокационен, но на самом деле вполне однозначен. Возникшее было волнение по поводу изучения его в школе потому и возникло, что его очень легко неверно прочесть, переставить акценты. Возьмусь утверждать, что слова главного героя о том, что любовь превыше всего, не являются главной мыслью автора и главной мыслью текста.

Вот они, эти провокационные слова: «Я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе».

Так вот, рассказ человека, который так чувствовал и думал при прощании с Анной Алексеевной, начинается с того, что муж ее, «милейшая личность», пригласил его к себе, и он впервые увидел предмет своей тогда будущей, а теперь уже прошедшей любви. «Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить, что, собственно, в ней было такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней».

А чувства-то, оказывается, проходят. И об этом нам Чехов рассказал прежде, чем о самом чувстве.

История этой любви — история хороших людей, которые думают не только о себе: «Я любил нежно, глубоко, но я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это?» «И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына».

Ничего не произошло, кроме объятий и поцелуев при прощании единожды во всей этой не один год длившейся истории. И то, что с таким пафосом думал Алёхин в момент последнего прощания и первого признания, произошедших одновременно, никак не сказалось на течении его жизни.

Может быть, мы должны посетовать, что Алёхин не поступил согласно декларации, пришедшей ему на ум в ту минуту? Но зачем тогда Чехов предуведомил нас, что чувство прошло, и почему подытоживает рассказ Алёхина такой последний абзац текста: «Пока Алёхин рассказывал, дождь перестал и выглянуло солнце. Буркин и Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда был прекрасный вид на сад и плёс, который теперь на солнце блестел, как зеркало. Они любовались, и в то же время жалели, что этот человек с добрыми умными глазами, который рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь в этом громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь другим, что делало бы его жизнь более приятной…»

Обратите внимание, сочувствие и внутренние сетования слушателей никак не касаются его любви, а совершенно других обстоятельств жизни рассказчика. И сам этот прекрасный вид, и выглянувшее после дождя солнце противоречат всякой безнадежности и чувству утраты. Запретная любовь Алёхина была эпизодом, и хорошо бы, и вполне возможно, что он еще полюбит и станет благополучным семьянином.

При изучении рассказа в школе в восьмом классе детям предлагают трактовать историю Алёхина, как историю неудачника, которому не хватило решимости бороться за свое счастье.

Занятно, что в школьном учебнике за рассказом Чехова «О любви» следует рассказ Бунина «Кавказ», в котором жена уехала с любовником, а муж ее, обнаружив измену, застрелился. Мой знакомый восьмиклассник, пытаясь сформулировать главную мысль «Кавказа», помолчал и сказал: «Вот что бывает, когда человек “борется за своё счастье”».

Соседство Чехова и Бунина оказалось очень удачным для размышлений, если размышлять честно, а не приписывать Чехову пропаганду вседозволенности.

Ну и как же говорить о любви у Чехова без «Дамы с собачкой»? Именно в «Даме с собачкой» любовь имеющих семьи людей единственно настоящая и единственно искренняя. Так случилось, что Гуров и в семейной жизни, и в изменах жене никогда не был вполне живым человеком, но вот именно в любви к Анне Сергеевне ожил.

В финале рассказа Чехов описывает, как Гуров во время свидания с Анной Сергеевной увидел себя в зеркале, заметил, как он поседел, постарел, подурнел. Он чувствует сострадание к Анне Сергеевне «к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как и его жизнь».

Эта сцена написана так, как если бы кинокамера удалялась от персонажей, охватывая всё большее только не пространство, а время. И разговор о том, как «избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу» переходит вдруг в гораздо более общие размышления — размышления о смысле жизни, конечной и хрупкой: «И казалось, еще немного, и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается».

Обратите внимание, как этот последний абзац текста далек от утверждения, что прекрасная жизнь будет именно вдвоем. Просто ожившие люди начинают сложную, трудную и прекрасную жизнь, в отличие от простой, накатанной, предсказуемой жизни людей мертвых.

И вот эти многократные «нет», «не то», «не в этом смысл», «этим не удовлетворишься» рождают смутный неосознанный вопрос: а в чем же?

Может быть, человеку вообще мало всего, что есть на земле? Может быть, ему нужен выход к тому, что сверхъестественно и чудесно? Если мы с этим согласимся, то поймем Машу из «Трех сестер», которая читает «У Лукоморья дуб зеленый». Ей нужен не адюльтер, не новая любовь, ей нужно чудо. А ей, бедной, как и многим другим героям Чехова, приходится искать там, где заведомо найдешь не то.

И крутит Маша гудящий волчок, который, казалось бы, как и ее «Лукоморье…» никак с происходящим не связан. И вспоминает Маша свое ожидание счастья и чуда, которым наполнено всякое детство, а вместо чуда у нее только Вершинин. Не то, не то…

Посмею посягнуть даже на хрестоматийные слова доктора Астрова: «В человеке должно быть всё прекрасно…» А что, если не откладывать в сторону чеховский текст, чтобы взяться за изготовление транспаранта, а всё-таки почитать дальше, что говорит влюбленный доктор Астров о Елене Андреевне: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Она прекрасна, спора нет, но… ведь она только ест, спит, гуляет, чарует нас своею красотой — и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие… Ведь так? А праздная жизнь не может быть чистою».

Итак, ни идиллическая жизнь на лоне природы, ни самоотверженный труд, ни влюбленность не освободят человека от жажды, если он не нашел Бога.

Можем вернуться к словам святителя Николая Сербского, можем найти эту христианскую мысль, многократно сформулированную иначе, например, у блаженного Августина. Он обращается к Богу так: «Ты создал нас для Себя, и не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе».

Если мы не побоимся сравнить очень разные произведения, то явственно увидим, что Чехов именно об этом. Благодушию английской сказки об «Уиттингтоне и его кошке» противостоят и «Мартин Иден» Джека Лондона, и «Скучная история» Чехова. У Джека Лондона мы можем объяснить страшное до самоубийства разочарование главного героя несовершенством мира: он мучительно не понимает, почему его любят богатым и преуспевшим, и не любили бедным и безвестным. А в «Скучной истории» другая тоска: тоска от того, что преуспевший человек не имеет высокого смысла своего существования, который озарил бы жизнь его и его близких.

Чехов умом верил в прогресс, а душой жаждал преображения. Того преображения, о котором говорит Евангелие. Всё его творчество о неутоленной жажде.

Ну а красота мира, созданного Богом, может быть, она, многократно воспетая Чеховым, утоляет жажду?

Чехов наполнил свои книги живыми и свежими картинами. Это и степь, и красавицы, и майский сад в рассказе «Невеста», и пасхальное утро в рассказе «Казак», и ликование взаимной влюбленности в «Учителе словесности»; и дождь, и красивая Пелагея, и дом со старинными портретами в «Крыжовнике» и… к счастью, в примерах можно утонуть. И вся эта красота написана так, что она не замыкает нас на себе самой, а зовет к большему и лучшему.

Здесь уместно вспомнить то, что сам Чехов пишет в рассказе «Красавицы»: «Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем».

И опять всё станет понятно и просто, если обратиться к тому, что пишут люди Церкви. Вот две строчки из акафиста, написанного митрополитом Трифоном (Туркестановым), «Слава Богу за всё»: «Благословенна мать-земля с ее скоротекущей красотой, пробуждающей тоску по Вечной Отчизне».

И еще одна цитата уже о другом, на сей раз из Антония Великого: «Будь снисходительно жалостлив к людям, и жив будешь». Антон Павлович как раз снисходительно жалостлив. Все его книги — плач о человеке.

Я знаю школьников, которые не видят ничего смешного ни в «Толстом и тонком», ни в «Хамелеоне». Но мне хочется привести другой пример.

Мне довелось услышать в одной лекции, что три сестры в одноимённой пьесе просто недалекие, лишенные проницательности люди, потому что в совершенно омертвевшем и деградировавшем Чебутыкине они всё еще видят прекрасного человека, который в молодости был романтически влюблен в их ныне покойную мать, и таким его любят.

Чехов не мог написать Чебутыкина просто омертвевшим стариком — пьеса была бы не чеховская.

Если бы Раневская в «Вишнёвом саде» была лишена обаяния, если бы не вызывала всеобщей безоговорочной любви, если бы Лопахин не вспоминал ее как прекрасное видение из его детства, когда она, нарядная и благоухающая, утешила и приласкала его, «мужичка», то история чудовищной эгоистки, разоряющей семью, не была бы чеховской.

Ионыч не был бы чеховским персонажем, если бы не было в его жизни молодой влюбленности и ночи несостоявшегося свидания.

Лопахин не был бы чеховским персонажем, если бы не цитировал Шекспира и не было бы у него «тонких пальцев, как у артиста», «тонкой нежной души». Примеры можно продолжать.

Чехов горюет обо всех, кто бездарно прожил, кто убого живет. Он раздваивает жизнь каждого персонажа на реальную и ту, которая могла состояться. Он не осуждает, глядя с холодных высот собственных добродетелей, он жалеет. Он оказывается верен христианскому принципу: «Ненавидь грех и люби грешника».

Нам может быть даже обидна такая простота разгадывания загадок Антона Павловича, как если бы мы отыскали ключи от многих таинственных дверей — и вышли на собственное крыльцо.