Мне вспоминается, что имя Бориса Херсонского, с уже заложенной в него "музыкой места", появилось в моем сознании еще до знакомства со стихами поэта. Живущие на Украине друзья, появляясь в Москве, всякий раз с благодарной значительностью говорили о нем, едва наша речь заходила о современной русской поэзии, рождающейся в окрестностях, воспетых Гоголем и Пушкиным, Бабелем и Багрицким.
Там, в нынешней Новороссии, обожженной многими трагедиями ушедшего века и самой последней из них, трагедией разъединения, – одессит Борис Херсонский творит свою многозвучную эпическую драму.
По гражданской профессии он – психиатр, автор нескольких научных монографий, заведует университетской кафедрой. По стихотворной судьбе, в моем, во всяком случае, читательском восприятии, Борис Херсонский – воскреситель, реаниматор родовой памяти, беспрерывно уходящей в небытие. Но не исчезающей до конца. Труд стихотворца – это не витрина фотоателье, остановить мгновение невозможно, но оно продлеваемо. Борис Григорьевич делает это виртуозно.
"...И тут ко мне идет незримый рой гостей, знакомцы давние, плоды мечты моей...", – эти слова из пушкинской "Осени" часто всплывают во мне, когда я читаю даже самые горькие строки Херсонского.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Прозаик Александр Иличевский написал, что, по его ощущению, многие стихи Бориса Херсонского устроены как лестница. "Языковой напор прозрачных смыслов ведет вас все выше и выше по вертикали существования – и в конце, который всегда неожидан, который чуешь тревожно, "под ложечкой", ты оказываешься на чистой равнине души... Остается только ступить – либо ощутить осыпавшиеся под тобою ступени. В любом случае, это связано с чувством воздуха, горы и полета".
Составленная мною подборка – это, конечно, часть поэтической палитры поэта. Но, думаю, важнейшая, векторная. И если продолжить думать над идеей восхождения, то решим, что "Богу виднее" – это еще и своего рода крупный план той духовной лестницы, образ которой дорог и понятен сердцу каждого верующего человека.
Из Екклезиаста
И помни Бога своего
в дни юности твоей,
чтобы не проклял ты Его,
дожив до худших дней.
Дней, о которых скажешь: нет
мне радости от них.
Я сам — не тот, и солнца свет
не тот в глазах моих.
И вслед за проливным дождем
приспеют облака,
и стерегущие твой дом
уйдут наверняка,
и одряхлеет сильных плоть,
хребет согнет в дугу,
И будет некому смолоть
твое зерно в муку.
Закроешь двери на засов –
подальше от греха,
и утром встанешь в шесть часов
по крику петуха.
Ибо уходит человек
в последний, вечный дом,
и десять плакальщиц-калек
стоят перед окном.
Спеши, пока не прервалась
серебряная нить,
и золотую перевязь
ты можешь сохранить.
Пока журавль с бадьей стоит
над срубом и пока
кувшин последний не разбит
тобой у родника.
Пока не кануло во тьму
земное естество,
и не вознесся дух к Тому,
Кто дал тебе его.
1984
* * *
Дворик, вместившийся в рамах оконных
между иконой и белой плитой.
Ветка в пупырышках светло-зеленых,
маленький купол и крест золотой.
Дни за неделю заметно длиннее,
жаль только, годы совсем коротки.
Небо безоблачно – Богу виднее:
дворик, старухи, цветные платки.
Ты, для Себя сохраняющий горстку
старых домов – низкорослых, жилых,
купол, что сверху – не больше наперстка,
не отличаешь особо от них.
Ко Всехскорбященской, что на Ордынке,
сходятся люди – вдвоем и втроем.
Души плывут, как весенние льдинки,
Дух омывает их, как водоем.
Вижу чертог Твой украшенный, Спасе,
но одеяния нет, чтоб войти.
Темные складки души в одночасье
сам, Светодавче, разгладь, просвети.
Нет мне спасения, разве что чудо.
Нынче не шьют покаянных рубах.
Корочкой, словно во время простуды,
ложь запеклась у меня на губах.
Иконная лавка
Иоанн Богослов в молчании. ХIХ век. Суздальские письма
Слово было в начале. О том, что случилось потом,
было сказано много. Сияет свет среди тьмы,
и тьма не объяла его. Глина ложится пластом,
сверху глины – земля, в которую ляжем мы.
Отсюда любовь к земле и ее гробам.
Плюс невечерний свет, и в его луче
упрямый старец, прижавший палец к губам,
над раскрытой книгой, с ангелом на плече.
Из цикла “Procession with carols”
Не так уж прочно время. И разлом
не пролегает меж добром и злом:
по обе стороны достанет лиха.
Но эта ночь наполнена теплом.
Мария что-то напевает тихо.
Иосиф с пастухами в стороне
степенно рассуждает о войне
и численности римских гарнизонов.
Несладко жить в захваченной стране.
Все куплено. Никто не чтит законов.
И кто всегда орудовал мечом,
здесь предпочтет весы, худую меру...
Мальцам – и тем известно, что почем,
кому продать достоинство и веру...
В пещере ждут, пока Звезда лучом
дотянется – и озарит пещеру.
Архангел Михаил. Начало XIX века.
Русский Север
Красный всадник на красном коне. В одной
руке – кадило, в другой – златая труба.
Оба крылаты. Сияют латы. Вихрь неземной
легкую прядь сдувает со лба.
Распластанный Сатана в озере из огня.
Черная маска на брюхе. Пламя крушит дома,
подбирается ближе. Сейчас поглотит меня
вечный огонь, в котором вечная тьма.
Тот же вечный огонь у обелиска жгут,
рядом напрягшись, стоит выпрямленный часовой.
Архангел знает, зачем человечек поставлен тут.
Архангел страшен. Солдатик хорош собой.
Словно льдина на огненном озере, на куски
расколовшись, из-под ног уходит страна.
Божья рука из облака (верхний угол доски)
протягивает чашу. Выпей ее – до дна.
