«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 17. «Ночь во рту»

Солнце уже закатилось за Чатырдаг, окрасило далекие горные пики за его шатром в алые, желтые и оранжевые цвета. Над ними багровились небольшие облачка, и на миг дальние горы превратились в курящиеся вулканы. Краски переливались в небе, гасли, снова светлели, и, наконец, бледнели. Все вокруг быстро укрыли сумерки, и лишь небо было необычно светлым. Наполненный густыми травами воздух посвежел, и только от раскаленных за день камней все еще веяло теплом. Вокруг были разлиты густые травяные ароматы, звенели в траве цикады, прыгали кузнечики. Из-под ног, поджав уши, бросился наутек тяжелый, толстый заяц, и, нарезая длинную дугу, скрылся за склоном.

Наконец, они поднялись наверх. Вершина все еще оставалась немного выше, прячась на небольшом пятачке среди высоких выветренных столбов. На одном из них была укреплена железная тренога.

— Вершина! — Показал на нее Монгол.

Том огляделся. На верху не было ни души, зато дорог было множество. Они вились вокруг оврагов и камней, пересекались, исчезая за краями ближайших холмов, терялись в кривых сосновых перелесках, в пестром одеяле холмов, в вереницах каменных зубов, исчезали в зеленеющих свежей травой провалах. То, что выглядело снизу простой вершиной, оказалось огромным холмистым плоскогорьем, тянущимся вдаль на километры.

— Какой-то немногочисленный фестиваль, да? — Сказал Монгол. — Может, перерыв у них? Или ужин?

— Ладно, слушай, нужно ночлег делать, а то впотьмах вообще кисло будет. — Том поежился.

— Надеюсь, луна появится. Вчера вроде была, — Сказал Монгол. — Пойду посмотрю вокруг.

— Давай, я тут буду. Осторожнее там.

Монгол скрылся. Том снял обувь, стал разминать разбухшие ступни.

Прошло минут двадцать.

— Нашел! Нашел! — Из темени выскочил радостный Монгол. Его лицо сияло.

— Я нашел офигенное место!

Он потащил Тома куда-то через кусты. Они долго прыгали по камням, пока, наконец, не влезли в щель, напоминавшую балкон. Здесь можно было стоять во весь рост, было тихо и безветренно. Горизонтальный каменный потолок плавно уходил под скос в глубь щели, где смыкался с полом. В центре, на слегка занесенном песком полу, из круглых булыжников был выложен очаг. Какой-то неизвестный предшественник заботливо сложил у него целую кучу дров. Панорама отсюда была просто роскошной: далеко внизу, у кромки отливающего синевой берега переливалось разноцветными огоньками ночное ожерелье Алушты. За ней темнела невысокая гора. Еще дальше укрывал Партенит своей медвежьей тенью Аю-Даг, а дальше море плавно перетекало в небо.

— Похоже, мы как раз у Марии во рту. — Сказал Том

— Надеюсь, что она женщина не болтливая. — Хмыкнул Монгол.

Через час из-за моря вылупилась полная луна, неспешно поползла по небосклону.

Они приготовили чай, в тихой суете сварили в пивных банках немного гречки.

Стояла удивительная тишина, будто мир затаился перед бурей. Лишь с далекого берега слабый ветер время от времени доносил шум города.

— Смотри! Смотри! — Вдруг крикнул Том.

— Куда?

— Да вот же. Дорожка!

Справа, над Чатырдагом седой шапкой клубилось густое сиреневое облако. Левее, словно на нитке, висела над морем луна. Она была какая-то огромная, таинственная, доисторическая. Она плела вокруг себя тонкую серебряную пелену радуги. Она проделывала этот древний, как земля, трюк, и каждый раз он срабатывал, все так же завораживая глаз обещанием чуда. Но дело было не только в этом. Морской горизонт совершенно растворился в темноте, соединив море и небо в единое целое. Лунная дорожка начиналась сразу под луной, в небе, проходила через море, и заканчивалась на линии черного как смоль, усыпанного золотом огней берега. Эта дорожка сбивала с толку: небо полностью проглотило море, и горизонт будто съехал вниз, к берегу, распахнув перед ними сплошной, заснеженный звездами, холодный, затаившийся космос. Завороженные картиной, они долго молчали.

— Смотри, — моря нет. Только космос. Офигенно.

— Чего уж тут смотреть? — Монгол вздохнул, достал вино. — Давай накатим, что ли, для порядку.

— За Индейца этого непременно выпить надо, дай Джа ему полную пазуху здоровья. — Сказал Том, с наслаждением вдыхая горечь горных трав.

Они долго сидели молча, словно на краю мира, и медленно цедя Алуштинский портвейн и заедая его грушами. Небо над морем уже побледнело, когда Том выполз наверх, и нарезал, сколько мог, сухой длинной травы на подстилки.

— Четвертая ночь уже. Первый раз засыпаем, как хотели. На гостиницу похоже. — Монгол достал штору.

— Номер с видом на космос. — Заметил Том. — Сегодня четвертая ночь. А уже столько всего было.

Они замолчали.

— А это ты хорошо про вино придумал. — Наконец проговорил Монгол. — Вино в тему.

— Слушай, а ты реально в Абхазию ездил? — Спросил Том.

— Не, брешу.

— Страшно было?

— Ага. Особенно в поезде Сухуми-Москва.

— Это когда обратно ехали?

— Ага. Вот это был поезд так поезд! Память на всю жизнь. Нас проводник даже в вагон из тамбура не пускал: думал, что мы беженцы, без денег едем. А там по соседству был платный видеосалон. Об этом нам сказал какой-то обдолбаный пацан в тамбуре, который требовал от нас дури. А мы, прикинь, еще не знали, что такое дурь. Короче, мы туда пробрались. Заплатили по рублю, сели сзади. Вагон — вообще без переборок: один корпус. В нем стоят два ряда школьных парт, а на последней, напротив нас, — бутыль с чачей. Телевизора почти не видно: он в другом конце вагона, светит зеленым в плановом дыму. За окном — реальная война, стреляют. А в вагоне — человек тридцать пьяных, обкуренных кавказцев гульбанят и смотрят придуманный боевик. Люди от войны бегут, бухают как в последний раз, радуются, что живы остались. Кто-то лежит, кто-то дерется, кто-то ругается. А рядом с нами вокруг парты ползают на четвереньках два мужика, и орут: «херовая чача, херовая чача!». И знаешь, что я в тот момент подумал?

— Что? — эхом спросил Том.

— Что мой дядька бы не испугался.

Монгол замолчал. Том услышал, как где-то далеко внизу заброшенным котенком жалобно пищит ночная птица.

— Пересидели мы там фильм, пошли в вагон. А тут на боковухах три места, как раз под нас. Я только сумку под голову успел положить, и меня срубило. То ли устали так, то ли там распылили чего, — запах сильный стоял, пирожными. Я закрываю глаза, — а перед носом калейдоскоп, картинки крутятся... А наутро проводник орет: «выходите, — Сочи». Прям на станции разбудил, гад, будто знал, чтобы кипиш поднять не успели. Мы еле выскочить успели. Короче, всех, кроме меня, обнесли. У меня все карманы вывернуты, ну там, правда, ничего не было. А Колька — тот только паспорт домой привез, бизнесмен. Потому что нефиг друзьям про куртки врать.

— Повезло тебе.

— А еще смешно было. — Продолжал Монгол. — Туда ехали, в поезде — жара. А там поезд вдоль моря идет по одноколейке: мы остановились и ждем встречного. Час стоим, два. Все уже мокрые от пота. Поезд белорусский, Минск-Адлер. Окна, ясное дело, закрыты на зиму, чтобы никто не простудился. За окном — бетонная стена, за ним пляж и море. Все смотрят на море, и слюни пускают. А у стены — деревянная лестница. Мы побросали вещи, и по лесенке бегом на берег. Искупаемся три минуты, и назад бежим, в поезд. Я первый раз нырнул, — так даже окурок забыл выплюнуть. Не поверишь, — четыре раза бегали. Весь поезд на нас с завистью смотрел, но никто не рискнул больше. А вот назад, с Кавказа ехали, — так за вещи свои держались. Такая вот история.

Монгол замолчал, молча смотря на звезды.

— Знаешь, почему я в горы пошел? — Вдруг сказал он.

— Из-за дядьки?

— Он всю жизнь для меня примером был. Отца заменил, в каком-то смысле. Отец нас бросил в детстве, я его почти не помню. Я и вырос на рассказах матери о нем… А тут… Понимаешь, если бы он сказал мне: ты зачем меня разбудил, старика? А ну пошел вон, упал-отжался, десять километров кросс, — я бы понял, я бы побежал. Но не так всё, не так… Старость… — голос Монгола задрожал, — старость, понимаешь, это такая сука... Это, получается, что для человека — страшнее смерти. Смерть людей просто убивает, а старость... Старость унижает.

Том лежал, молча смотрел на звезды, слушал.

— Меня же били в школе. — Продолжал Монгол. — Ну, поначалу. Я скрывал, но потом мать синяки увидела, все поняла. Учителям ничего не сказала, отдала меня на борьбу. Михал Михалыч, тренер мой, меня на сборы таскал, дрессировал как собаку. Я за это ненавидел его поначалу, а теперь понимаю, что он все правильно со мной делал. Он мозги мне вправил. Если б не он... Хороший человек был, короче.

— Это же физрук наш школьный? Он умер?

— Его убили. Кстати, под твоим домом.

— Я не знал. А кто, за что?

— Не знаю. Когда вся эта ботва политическая началась, он без работы остался. Бухать стал. Помню, как он сидел на скамейке. Такой никакой, меня не узнал. От дверного ключа прикурить пытался. Я думал — всё, погиб человек, спился. Ан нет, он потом в какую-то фирму встрял, и сразу вверх пошел. В костюме ходить стал, с галстуком, аж помолодел. Говорил: еще год, и я своих внуков обеспечу. А потом просто на каких-то малолеток у вас во дворе нарвался. Может думал, что здоровый, — справится… Мне мой сосед, мент, говорил, что свидетели были. Видели, как его толпой ногами добивали. А менты эти показания выкинули, чтобы дело замять, типа несчастный случай. Шел себе человек, потом споткнулся, упал об столб, и умер. Хороший человек был Михал Михалыч… Ладно, давай спать.

Том повернулся на бок. Наконец-то ничего вокруг не шумело, не ехало и не свистело, лишь луна тусклым путеводным фонарем светила перед ним. Она была похожа на фонарь у подъезда отца — такой же круглый и одинокий, один на весь двор.