Молитва и помощь Бога во время теракта в Крокусе. Парсуна Ольги Гомон-Прониной

А вот если эту чуть-чуть продолжить тему, вы больше любите принимать гостей или ходить в гости? Или одинаково? Я могу вам честно сказать, что я одинаково не люблю ни того, ни другого. (Смеется.)

Я люблю принимать гостей, да.

Больше, чем ходить, да?

Ну, просто я и так бываю очень часто в гостях. Меня очень часто везде приглашают. Ну, как-то вот жизнь так ко мне благосклонна, что очень много интересных людей вокруг меня, и я часто бываю в интересных домах, знакомлюсь с интересными людьми. Поэтому когда мне, например, посчастливится — у меня освобождается вечер и есть возможность пригласить кого-то, я с большой радостью, конечно, приглашаю, да.

ВЕРА

В одном недавнем интервью вы сказали, что ваш любимый псалом — 138-й. А почему?

Ну, может быть, потому что я не всегда уверена в своих мыслеизречениях. Разговаривать приходится много, часто, иногда — чаще всего — совершенно вне подготовки какой-то, вне подготовительного процесса. И поэтому вот эти вот строчки: «Господи, искусил мя еси, и познал мя еси. Ты увидел покой мой и пробуждение мое. Ты знаешь все помыслы мои издалеча. Иду ли я, отдыхаю ли, Ты всегда возле меня. Ты всегда возлагаешь на меня руку Свою.».

То есть, это то, как вы чувствуете, да?

Да. Ну, я как-то полагаюсь, на Бога, что Он меня правильно выведет. Потому что я сама дитя неразумное. А Он поможет и даст верную мысль, верное слово.

А вот в сегодняшних отношениях с Богом Бог для вас кто? Как вы ощущаете? Судья, Отец чаще мы говорим. Как вы это чувствуете сейчас?

Нежность.

Нежность?

Боженька. Я не знаю, всегда Боженька, каждую секунду Боженька. Что бы ни происходило — Боженька.

А страх Божий вы испытываете? Есть в отношениях с Богом вот это, то, что называется страх Божий?

Страх… вообще я это слово не очень люблю. Мне кажется, когда любишь, у этого слова какое-то другое смысловое наполнение. Когда очень-очень любишь, этот страх — он какой-то, вот, он граничит с какой-то мерой ответственности. Страх прежде всего даже перед собой, для этого человека. Вот, может быть, так. Но страха в понимании… ой, меня сейчас так вот, мне сейчас так плохо сделают — вот такого нет.

Страха наказания, да, это не те отношения…

Это даже перед собой. Потому что что бы мы ни делали, если мы совершаем что-то — это же мы это совершаем. И поэтому мы в ответе. И мы должны бояться сами себя, и своих поступков, и ситуаций, которые нас провоцируют, и не позволять себе этого провоцирования. Вот этого надо бояться, вот этих всяких провокаций. А страх Божий… конечно, везде написано, во всех книгах православных: страх Божий.

Ну, просто одно дело — что-то написано, другое — когда вы говорите вот: Боженька — я  понимаю, что это то, что вами пережито, проживается, да. Мы же не можем ощущать то, что нам не органично, и это ощущение нельзя навязать. Это очень ценно, мне кажется. Либо это становится частью нашего опыта, либо нет. Тут же искусственно нельзя ничего сделать. Наверное, так, мне кажется?

Да, есть страх через доверие.

Через доверие?

Да.

Интересно.

Ну, наверное, это можно так сказать. Ну, вот потому что, ну если я что-то сделала не так, ну, значит, и правильно, ну и сделай мне, чтобы я это поняла, чтобы я это осознала, что я сделала не так. Ну вот, наверное, не страх-страх.

А вот вы сказали, что есть и страх себя, какого-то своего поступка. А вы можете сказать, что вы себя хорошо знаете?

Вообще, мне кажется, человек меняется, такая субстанция изменчивая. И я, конечно же, тоже меняюсь. Не могу сказать, что я хорошо знаю, потому что, вот, идет жизнь, случаются разные обстоятельства, и они на меня влияют, они меня меняют. Мне кажется, я еще больше-больше движусь, всё время движусь, меняюсь, не стою на месте вообще ни секунды. И поэтому я себя не знаю. Я знаю какие-то свои проявления, что вот в такой ситуации, возможно, это будет. И это хорошо, знать, да, чтобы себя предостеречь от проявлений каких-то ненужных реакций.

А вот вы сказали, что вас окружают разные интересные люди, у вас есть возможность с ними общаться. А вот скажите, когда звучит фраза «верующий человек» или «человек веры», есть какие-то люди, которых вы сразу себе представляете?

У меня вот сразу появляется свет.

Свет?

Свет и радость. Причем не внешне там, он не прыгает, конечно, до потолка. Но свет в глазах, и вот эта вот радость, такая добрая, тихая радость. Таких глаз я много встречаю.

То есть это как бы не какое-то представление, пожелание, а это вот результат опыта, общения?

Да. Ну, конечно. И наверное, это мое какое-то внутреннее чувствование. Это же все равно мое субъективное мнение. По поводу Боженьки, я читал в вашем интервью, поскольку вы пережили вот эту страшную ситуацию в «Крокусе». И вы как раз там говорите, что вот вы молились, чтобы Боженька, если еще можно, да, там прожить, то вы хотели бы, потому что есть какие-то… ну, это понятно, что это была молитва в такой совершенно особой — я даже не знаю, как ее охарактеризовать, — ситуации. А вот в принципе, молитва какое место в вашей жизни занимает? Вот как вы молитесь? Простите меня за прямой вопрос. Это тоже ведь очень по-разному складывается у всех. Мне почему-то кажется, что вы… — может быть, ошибочно, что, я думаю, редкость, — можете молиться своими словами.

Да, правильно.

Да?

Очень часто молюсь своими словами, от души прошу. И все молитвы, какие я знаю, читаю. Молитвы всегда со мной. И может быть, это мне только и помогает. Она вообще каждую секунду вот просто пребывает…

Правда?

Как будто бы, вот… Она, может быть, даже не сформирована как-то, но…

То есть это какое-то состояние души?

Ну, наверное. Наверное, это способ выживать. Так легче. Так хорошо. Так спокойней. Если вдруг она уходит, эта молитва, то, значит, что-то не то происходит. Значит, надо как-то подумать, почему она ушла, почему она в этот момент ушла, почему я вдруг забыла. Значит, что-то такое произошло провокационное, что нарушило внутреннюю потребность обратиться. Ну, это я сейчас говорю про какое-то вот свободное состояние. Конечно, не говорю про процессы работы, какие-то творческие вещи. Ну, даже в творчестве, я тоже говорю: «Боженька, ну, дай мне вдохновение. Ну пожалуйста, ну дай, мне так надо, мне так хочется сказать, вот эту вот мысль, людям передать. Ну дай мне вдохновение». Тоже прошу. Просто своими словами прошу. Ну, как-то вот заполняю себя.

Ну, вот интересно очень, это же не психологический такой настрой, это что-то такое глубинно-личное, когда вам важно попросить, перед чем-то, связанным с работой, да. Не медитативное такое настроение, да?

Нет. Нет, конечно. Ну, просто много было ситуаций, когда это помогает действительно. Ты чего-то не можешь, что-то не приходит, не рождается. Ты мучаешься. И потом: ну пожалуйста! И вот — и вдруг оно пришло. Может быть, во, фантик лежит, и вдруг ты понимаешь: вот именно этот фантик — он дал понять, что тебе нужно дальше делать. Ну, было много. У меня, например, есть киношкола, где мы с детьми снимаем короткометражные фильмы. В процессе этого дети учатся каким-то простым вещам. И вот однажды я придумала фильм, где должны были зажигаться свечи на дереве.

На дереве?

На дереве, да. «День рождения дерева»…

Красиво.

…назывался фильм короткометражный по рассказу Ксении Драгунской. Я никак не могла придумать, вот как должны появиться эти огоньки на дереве. Вот у дерева день рождения. А мне хотелось, чтобы вот прямо огоньки, как на торте, зажглись на дереве. Это надо снять. И вдруг я иду, вот об этом думаю. Говорю: Боженька, ну, что ж мне делать, что ж мне делать? Поворачиваю голову — а на скамейке лежат сделанные из фольги фонари, свечи. Буквально — не фонари, а свечи. Свечи вот такие вот, как для торта, розовые, как будто уже зажженные. И тут же рождается, как их сквозь ветки нужно просунуть, как это нужно всё снять, чтобы был эффект зажженных вот таких вот огоньков, как на торте. Откуда они, как они там появились — непонятно. Я посмотрела по сторонам: кто-то оставил. Кто оставил, кто потерял, чьи? Хозяина нет. Думаю: ну, наверное, нужно их использовать. Мы их использовали. Хозяин не нашелся. Ну вот бывают очень часто такие ситуации даже вот в таких вот мелочах. Ну… как Богу угодно, так вот оно происходит.

То есть вот такое искреннее обращение — вы всегда получаете ответ.

Ну, наверное, не всегда. (Смеется.)

Наверное, не всегда. (Смеется.)

Ну, наверное, все-таки не всегда. Просто мне почему-то всегда запоминается только хорошее. Вот мне кажется, что слышит меня, Бог слышит.

НАДЕЖДА

Я смотрел вашу видеовизитку, и там вы говорите, что «у меня было много тяжелых ситуаций, когда я поняла, что у меня невероятно много друзей». А вот вообще же тема дружбы, и иногда говорят, что друг может быть только один и так далее, что много друзей не бывает. Вы здесь просто хотели, таким образом, сказать спасибо людям, которые оказались рядом в тяжелой ситуации? Или вы, действительно, то, что называется дружбой, такими близкими очень отношениями, имеете в виду, что у вас таких людей много. И их становится больше со временем или меньше?

Я вообще думаю, что людей, готовых помочь другому в сложной ситуации, их вообще много. И в принципе, человек так устроен, что он всегда готов помогать другому человеку. Мы наделены такой способностью — эмпатией. И поэтому это в каждом заложено — помочь другому, если ему плохо. То есть, если ему плохо, значит же, в данную секунду он слабее нас.

Ну да.

А это инстинктивно срабатывает: если он слабее, значит, ему нужно помочь. Поэтому в принципе, люди — они вообще всегда готовы помочь. Друзья – это те, кто близки. Случается, например, что-то, о чем знают друзья, и они в этом помогают усиленно, может быть, даже там отдавая душу, сердце, и всё, что у них есть. У меня много было таких ситуаций. Когда умер мой первый муж у меня на руках, и большое количество людей мне помогали. Через год я заболела, и так сложилось, что я попала в реанимацию. И тоже никому об этом не говорила. Но люди мне помогли, спасли. Ну, вообще очень часто так по жизни… Мне даже редко приходится просить. Вот как-то люди чувствуют. И мне кажется, это очень важно, когда люди чувствуют, что нужно другому в этот момент. Это большая способность, в принципе, человека.

А есть такое вот, ну, может быть, стереотипное представление о том, что тяжелую ситуацию с человеком разделить легче, чем радость. Вы с этим согласны или нет? Вот вам лично проще посочувствовать человеку или вместе с ним порадоваться?

Ну, мне и посочувствовать, и порадоваться. Просто, наверное, в зависимости от того, что нужнее человеку. Это же тоже бывает по-разному. Например, ты чувствуешь, что сейчас такая ситуация, что ему очень нужно, чтобы с ним порадовались. Ты, конечно же, с ним радуешься. А когда уж в печали, когда ему нужна помощь, это тоже нужно почувствовать. Иногда человек, может быть, хочет остаться наедине со своей болью, и спрятаться, и скрыться. Это тоже надо понять и почувствовать. То есть вот это вот взаимодействие, вообще, в принципе умение чувствовать другого человека — этому всегда надо учиться. Потому что мы же все живем рядом, вместе. Это хорошо, когда это развиваешь в себе.

А профессия помогает или это все-таки параллельные вещи — научиться чувствовать человека другого? Это же партнера надо чувствовать, да, роль. Помогает?

Конечно, да. Так это все наши этюды, тренинги актерские, вот всё, чему я обучаю учеников, самое главное — это упражнение на партнерство, умение чувствовать, видеть, угадывать мысли, понимать, что партнер несет, что он пытается передать, какие подтексты он вкладывает. Это основное в актерской профессии. Без этого очень сложно вообще что-либо создать. То есть как бы ты как-то самость вот такую вот, невозможно сыграть ничего. Это очень помогает, и это нужно делать, это обязательно нужно всем. Мы постоянно с моими ребятами учениками, это наше главное упражнение — упражнение на партнерство. Конечно, эти качества все развиваются. Каждый приходит — он в своем мире, в своей оболочке. А нужно существовать вместе коллективом и еще что-то сделать, создать, сотворить. Поэтому если ты не настроен друг на друга — не будет какого-то общего результата, причем чистого, светлого, нужного, вот такого единения не произойдет. Поэтому обязательно нужно настроиться друга на друга, почувствовать друг друга. Вот прямо попытаться, всё-всё-всё… И мы обязательно говорим: я тебе желаю добра. То есть вот мысленно, всем телом. И потом дальше куда-то двигаться, что-то делать. Да, это очень важно.

Я понимаю так по-дилетантски, со стороны, но вот это как бы переносится на жизнь? Это в жизни помогает, почувствовать то, что… мы ведь про дружбу начинали говорить, да? Или это остается в профессии. Потому что я вот помню, у меня кто-то был в гостях здесь, актер или актриса, я говорю, что вы же можете, значит, любое состояние сыграть. Вам надо там, ну я не знаю — в ЖЭК куда-нибудь сходить … Она говорит: нет, в жизни это так не работает. То есть это не то что ты взял и сыграл всё что хочешь. Вот я поэтому и имею в виду, что вот эти вот упражнения — они остаются в профессии только или они и в жизни как-то? Или это невозможно разделить? Как это?

Вообще эти упражнения — они же психофизические, их невозможно отделить от человека.

Ну да.

То есть одно дело — это когда делаешь образ, это уже другая ступень. А когда ты работаешь со своим внутренним миром, это уже все равно в тебе. То есть если ты овладеваешь этой, так скажем, техникой — она никуда не денется. Если человек научился слушать, слышать музыку, это никуда не денется от него. Он ее будет всегда слышать, во всем: в шуме прожекторов, как течет электричество — это же тоже определенная музыка, которую можно услышать. Ну вот, мне кажется, оно уже живет. Если это в тебе есть, да, то это есть. И конечно же, это в жизни, ну, как бы неотделимо. Конечно, если ты приходишь в ЖЭК, то ты… кто ты есть, тот ты есть…

И есть, да.

…да, человек, у которого определенная задача — получить что-то:квитанцию или еще что-то. Ты выполняешь эту задачу. Свою действенную задачу ты выполнил, получил. Если ты вдруг захотел присмотреться к тому, кто там сидит, у кого нужно взять эту квитанцию, и понять, что это за человек, можешь присмотреться. А можно, например, не входить в его зону и просто сделать функционально вот эту передачу бумаги. Смотря какая задача стоит у человека. Если он вдруг видит, что человек, который должен дать бумагу, а ему плохо, его что-то тревожит, ну, может быть, тогда есть смысл какое-то тепло ему подарить, отправить, что-то сказать, хорошее, доброе. это как-то так работает.

А вот искусство многообразно. И если не артист и не режиссер, как вы думаете, что вам ближе всего из остальных сфер искусства? Вы себя бы где еще видели? Музыка, живопись, скульптура — да всё что угодно.

Очень люблю музыку, очень люблю живопись. Очень. Но к сожалению, не умею играть, не умею писать. Хотя настолько люблю, что иногда у меня прямо порывы бывают, и я что-нибудь обязательно напишу. А музыка — это вообще. Ну, музыка меня может тронуть с первой строчки. Если я слышу какую-то гармонию. Я помню, когда первый раз слышала исполнение Мариинского оркестра, под руководством Гергиева, я 10 минут плакала. Я помню, когда я слушала… Курентзис, есть такой дирижер. У него какая-то необыкновенная музыка тишины. Для меня это было вообще открытие какое-то. Когда нет звука — а он есть. И я не могла остановиться, для меня это было какое-то такое очищение, вот, ну, буквально катарсис. Я не могла остановиться. Я до конца концерта и сидела горючими слезами… Мне было неловко: я горючими слезами плачу. Люди думают, наверное: какая-то ненормальная, сумасшедшая. Но это было что-то невероятное. Потому что,вот оно, вот, проникает через тебя. Но вообще, в принципе, актеры — они же такие люди чувственные, без подвижной психики, наверное, сложно что-либо сделать. Поэтому, с одной стороны, это наша такая боль — ну, вот, подвижность внутренняя. А с другой стороны, ну, это профессия, работа. Наверное, я когда-нибудь остановлюсь. Я себе говорю: Олечка, ну, может быть, уже там ты когда-нибудь перестанешь играть и только педагогикой будешь заниматься, и тогда ты сможешь как-то вот более спокойно существовать на этом свете. Но вот пока так. Я могу смотреть на картину и плакать.

Вот хотел вас спросить. Меня всегда восхищали люди, у которых живопись может вызывать эмоцию или которые просто могут больше десяти минут стоять перед картиной. Вот вы можете, да?

Да. Рим потрясающий город, удивительный.

С вами трудно спорить. (Смеется.)

Удивительный. Причем для меня это город контрастов. Потому что есть районы, где просто невозможно, и думаешь: что же такое-то, полная разруха, крах, есть представление об аде — это, наверное, вот этот район. А есть нечто такое прекрасное, куда ты заходишь — и погружаешься как вот в какое-то пространство красоты. Ну, например, мы были в Ватикане. Это Сикстинская капелла,  Микеланджело, меня это трогает до мурашек. А потом вдруг мы зашли в Дворец Барберини. Я тоже ходила, ходила по залу. Вообще очень люблю импрессионистов. Но тут вдруг вот встала… Это был Филиппо Липпи. Картина «Благовещение». Ангел, который пришел к Богоматери. И там изображены донаты. Ну вот раньше изображали донатов — это люди, которые внесли деньги на эту картину, их обязательно изображали на картине. И в этом такое было смирение, что я встала. И мне стало так от себя… я не буду это комментировать, что там внутри меня происходило. Но я тоже встала как вкопанная и не могла оторвать глаз. Я смотрела. У меня… что-то со мной происходило невероятное, я плакала, во мне что-то менялось. Я потом начала смотреть… А до этого я не знала такого художника. И я начала искать его историю. У него и отец был художником. И оказывается, у него триптих — «Благовещение», в разные периоды жизни написанный. И мне прямо вот жутко захотелось увидеть их все. Господи, какая я вообще безрассудная. Но я это сделала. Потому что вторая картина была в Мюнхене, в Пинакотеке. Когда я была на гастролях, конечно же, я всё сделала, для того чтобы туда попасть. Третья картина — во Флоренции. И я увидела все три картины. Теперь у меня есть копии в доме. Я не знаю, что это такое, почему, зачем. Я не знаю, зачем это нужно, вот что это. Но вот была потребность их увидеть вживую. Я не скажу, что я специально поехала, чтобы смотреть. Просто так складывались обстоятельства, что я попадала в это место и, помня, что там это есть, я обязательно, конечно же, стремилась посмотреть. Ну вот возникает такая любовь, и она идет… Что это, почему это возникает. Я не хочу даже отвечать на это. Оно возникает, и оно мне доставляет радость. Почему-то оно доставляет эту радость. Я считаю, что человек должен радоваться. Имеет право радоваться. Если что-то доставляет радость — радуйтесь. Ну, в конце концов, в Библии 365 раз написано: «Радуйтесь». Ровно столько, сколько дней в году.

Да.

ТЕРПЕНИЕ

Поскольку у нас уже несколько лет программе, то и эти темы — они постоянные, мне приходится, значит, над ними думать. С разными героями я говорил, и у меня сложилось такое впечатление, что терпение — такая универсальная штука. Оно везде важно, все говорят про терпение, все жалуются на недостаток терпения. Но мне кажется, что все-таки актерская профессия — это ну почти синоним терпения, да? Я не знаю, я, конечно, опять же дилетантски рассуждаю, но мне кажется, что там очень многое связано именно с терпением. И вот, ну, во-первых, так ли это? А во-вторых, от вас лично профессия — в первую очередь актерская, хотя и режиссерская тоже, — она в чем требует терпения? Что вам лично сложнее всего терпеть или больше всего приходится терпеть?

Ну, я не могу сказать, что требует… Вот если любишь что-то, то оно, даже если что-то сложное, а ты это очень любишь, ну тогда можно вытерпеть. И как-то даже слово «терпение» — оно как будто не вяжется с тем, что любишь. Ну, конечно, во всем, в любом деле всегда нужно что-то терпеть.

Нет-нет, вы очень хорошо сказали.

Но,когда ты любишь, то, наверное, это не терпение. Это просто, может быть, преодоление трудности какой-то, усердие, труд, конечно же. То есть постоянный, постоянный тренинг, труд, работа над собой. Но что это вот прямо вот терпение… Хотя есть какое-то вот высшее терпение через любовь. Наверное. Звучит даже: терпение через любовь.

Но есть же рутина, которая, наверное, в любой профессии присутствует, да? И которую не то что мы очень любим.

Да.

Это же надо потерпеть.

Конечно, конечно, это надо… надо претерпеть, да, претерпеть. Ну, опять же, это как вот страх. Это с таким с другим каким-то…

ЗнАком, да?

…знАком, с другой окраской. То есть не терпение через большие какие-то: вот прямо я себя извожу. А терпение — да, я себя извожу, но я понимаю, ради чего я это делаю. И тогда уже это не окрашивается в такой какой-то отрицательный, там в черные какие-то тона. Это ну как наши святые. Они же, например, уходили в пустыню — не ели, голодали, какие-то муки претерпевали. Но это же всё в свет шло. То есть всё через какую-то огромную внутреннюю мощь и даже радость. Может быть, и не даже, а большую даже радость. Победу. Вот это, конечно, высшее какое-то, вот уже нам, людям, то, что делали святые, — это какое-то высшее достижение. Но к этому хочется же стремиться. Всегда нужно к чему-то хорошему стремиться. Вообще, когда ты веришь, то всё по-другому воспринимается. Вот когда не веришь — первый наш вопрос, тогда оно вообще… Вот, есть такая поговорка: свято место пусто не бывает.

Не бывает, да.

А у меня всегда в голове в обратную сторону: пусто место бывает свято? И вот когда в обратную сторону начинаешь думать, то вот тогда страшно. Вот это вот страшно как раз. А вот как без веры, это же пустота? И чем она заполнится? Вот в этом году юбилей у многих классиков. У Михаила Юрьевича Лермонтова тоже, 210 лет со дня его рождения. Мне вообще очень интересно, вот тема «Демона», например. Я очень люблю Врубеля. Я люблю этот зал в Третьяковской галерее, где Врубель. Я помню ощущения первые от «Демона», где,вот он сидит, поверженный.

И какое же у вас ощущение было?

Я плакала.

Отчего?

Мне его было жалко.

Жалко?

Очень жалко. Я тогда подумала: почему возникает это ощущение? Мне вот эта тема вообще стала интересна. Что это такое? То есть, это ангел, которого Бог сотворил первым. Ну вот, как начинается «Демон» у Лермонтова:

Печальный Демон, дух изгнанья,

Летал над грешною землей,

И лучших дней воспоминанья

Теснилися пред ним толпой;

Тех дней, когда в жилище света

Блистал он, чистый херувим,

Когда бегущая комета

Улыбкой ласковой привета

Любила обменяться с ним,

Когда сквозь вечные туманы,

Познанья жадный, он следил

Кочующие караваны

В пространстве брошенных светил;

Когда он верил и любил,

Счастливый первенец творенья!

Не знал ни горя, ни сомненья,

И не изведал ум его

Веков бесплодных ряд унылый…

И много, много... и всего

О чем поведать ему нету силы!

Понимаете, я вот всегда думаю, что как— он первый ангел, которого сотворил Бог. Счастливый… У Лермонтова на самом деле если как бы «Демона» всего начать анализировать, каждую строчку, то такие глубины рождаются прямо из Святого Писания. Можно считывать всё. И я вот тоже думаю: почему? Почему вот первый, счастливый. И тут же у меня возникает мысль вообще, в принципе, о детях, которые рождаются в любви, и они ощущают себя вотпервенцами. И он же так же ощутил себя. Наверное, Господи, прости, если я что-то не то говорю. Я просто рассуждаю. Ну, вот, Господи, прости. И он взревновал. Потому что он был первый, счастливый. И вдруг появился человек. И эта ревность, да… ну и всё, дальше всем это известно. Но вот этот вот переход… И потом он постоянно же спорит с Богом. Как-то я ставила спектакль, и взяла отрывок в «Фаусте». когда он приходит, и начинает спорить с Богом, что кого Ты сотворил. Там:

К Тебе пришел я, Боже, на прием,

Чтоб доложить о нашем положенье…

Я о планетах говорить стесняюсь,

Я расскажу, как люди бьются, маясь.

Божок вселенной, человек таков,

Каким и был он испокон веков.

Он лучше б жил чуть-чуть…

 …так называемый.

Да. «…не награди его ты Божьей искрой изнутри». Вот в каждом слове какая ревность, да? «Он это искру разумом зовет, / А между тем там скот скотом живет».

«Скот скотом живет».

Да. А Бог ему: «Опять ты за свое? Лишь жалобы да вечное нытье». Вот и тогда ты понимаешь, да, вот, что такое вот это вот темное, темное что-то, да. Ну, кто как называет, там демон, Люцифер, разные имена этому дают. Вот это темное, если оно заполняет вот эту пустоту, когда нет веры. Ведь у него же тоже, он усомнился в своей вере до конца, искренней, чистой вере, что Бог всё правильно сделал. Он усомнился, да. То есть и тогда получается, что эта пустота заполняется сомнением, каким-то мрачным вúдением всего, какими-то ужасами. И опять же, вот я думаю когда о молодых людях, подростках: почему-то сейчас так много суицидов, каких-то концентраций на страшных вот этих всех вещах. Дети не справляются с какими-то маленькими даже препятствиями жизненными. И мне кажется, что это от этого, потому что здесь пустота. Бог нас наделяет многим, а это многое нужно же как-то распределить. А кто мы такие? У нас там… ну, мы просто люди. Мы же люди, мы же не знаем, как это всё в себе распределить. И если мы не вверяемся Богу, то как оно там распределится? Если нет веры, то эта пустота — она же заполняется вот тем, что не нужно. Поэтому мне кажется, что нужно вот всем молодым людям говорить о Боге, рассказывать. Не назидательно, чтобы это не было там: вот, иди, помолись, прочти молитву. А может быть, через литературу, через поэзию, через вот что-то вот такое, что их интерес будет проявляться, и они начнут это изучать глубже.

Помимо Лермонтова, которого вы так сейчас потрясающе прочли, для вас лично было что-то в литературе, русской или зарубежной, когда вы смогли почувствовать то, о чем вы говорите? Я имею в виду не обязательно именно эту тему, а в принципе, когда вы сказали, что через литературу. Вот для вас есть какие-то знаковые книги художественные, которые для вас очень важны, к которым вы возвращаетесь или, может быть, даже не возвращаетесь, но они стали таким важным-важным очень моментом вашей жизни?

Ну, вообще очень, очень, конечно, много. Нельзя так сказать, что вот я прямо к одной книге возвращаюсь все время…

Нет-нет, я не говорю про одну. Да, я там перечитываю, допустим, и Достоевского пять великих романов периодически, и не только эти его книги. Но я все равно понимаю, что там «Братья Карамазовы» — это номер один для меня.

Да. Абсолютно согласна. Вообще, Достоевский…

Ну, вот, поэтому я вот в этом смысле. Вот, Лермонтов, кстати сказать, это ведь очень необычно. Я очень много говорю о литературе с гостями, но Лермонтов у нас прозвучал вообще первый раз, и я вам за это очень-очень благодарен. Потому что как-то мы без Михаила Юрьевича обходились, уже больше пяти лет. (Смеются.) Это обидно. Так что вам спасибо.

Ну, да вообще просто, вот, потрясающий же человек. Там в 16 лет он уже пишет такие стихи о смерти. Конечно, я очень люблю Достоевского. Ну, вот, «Братья Карамазовы». Но наверное, мне как-то ближе «Идиот» все-таки. Князь Мышкин, не знаю, я его прямо как-то чувствую. И да, я к нему обращаюсь. Вообще, вот тема людей… ну, блаженных, таких открытых… Вот я очень люблю, у Платонова есть такой рассказ «Юшка». И вообще, я очень люблю Платонова. «Джан». «Джан» вообще переводится «душа, которая ищет счастья». А вот в этой повести как раз счастья-то немного. Там весь народ претерпевает постоянные беды. Народ, который кочует. И вот ну приходит в этот народ сын, застает как раз мать — мать, которая его отправила искать счастья, выгнала его практически пятилетним ребенком. Сказала: «Иди, всё, иначе ты погибнешь здесь». Ну, он потом вырос, выучился в Московском университете, и вернулся в этот народ и пытается его спасти. А народ-то и не хочет спастись. Он хочет идти. То есть для него важнее искать это счастье. И каждый раз, когда я перечитываю, например, эту повесть, я по-разному ее вижу. Вот сейчас, например, я вижу ее как раз вот с этой точки зрения. А когда, например, первый раз прочитала, то я увидела в этом глубокое такое уныние и неверие. То есть по-разному, Наверное, я люблю Платонова. И «Юшка». «Юшка» — это мой любимый вообще рассказ. Ну, вот такой я святой человек. (Смеется.)

ПРОЩЕНИЕ

Я хочу еще раз вспомнить ваш любимый псалом. Там есть такие слова: «Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя. Полною ненавистью ненавижу их, враги они мне». Вот вам знакома такая ненависть или ненависть вообще? В каких вы отношениях с ненавистью?

Я молюсь, когда только чувствую, что… ну, возможно прийти этому состоянию. Я его испытывала. Я была подростком. Это был конец 90-х. Ну, сколько мне там было, 13–14 лет. И я как-то шла из школы и… группа подростков, ну, хотели причинить мне зло. Бог уберег, этого не произошло. Но было дикое ощущение унижения. И была ненависть. И не очень хорошие мысли, за которые… И в принципе, я испытывала сама чувство вины, что это…

Из-за того что вы эти чувства…

Да. Это была даже больше ненависть к себе, потому что со мной это произошло, но ненависть была через тех, кто причинил мне это зло. То есть ненависть — она переходила на тех людей, которые, ну, причинили зло. И я очень много лет испытывала чувство вины, потому что мне казалось, что ну, значит, что-то во мне не так, если мне почему-то что-то захотели сделать плохое. И только там спустя много-много лет, я поняла, что, в принципе, у многих людей бывает, когда они претерпевают какое-то унижение очень сильное, чувство вины даже на каком-то подсознательном уровне. Причем они вроде бы в этом не виноваты, да. Наоборот, им причинили зло.

Конечно, да.

Но почему-то на подсознательном уровне сидит: я виноват, потому что я вызвал в них желание это совершить. И вот оно идет по жизни — оно очень мешает. Ты не можешь простить. И потом вдруг…

Их простить?

Да.

Но это тяжело, это очень тяжело.

И вот совсем недавно я читала письма, тоже по работе, меня попросили сделать инсценировку и сделать моноспектакль по письмам наркозависимых людей. И я читала реальные письма. Это, конечно, очень страшные истории. Но меня вдруг осенило, что как много погублено жизней именно вот из-за этого чувствования. Во-первых, я осознала его в себе, что я все эти годы жила с этим чувством вины. А во-вторых, я поняла, что ведь в нашем мире много ну вот таких же подростков, людей, даже не подростков, взрослых, которые претерпевают какое-то унижение, испытывая чувство вины, несут, и потом, может быть, даже ломают свою жизнь, из-за этого всего. Я это увидела в этих письмах. И я помогла себе, читая о других людях, я вдруг себя простила. И вы не представляете: меня отпустило то совсем давнишнее обстоятельство, которое вроде бы… оно же давно произошло, ты уже живешь в каком-то другом мире. Оно тогда произошло. У тебя уже много всего происходило, много радостей, света там, любви и всего прочего. Но отпустило. Ты понимаешь, что себя надо простить. И вот ты прощаешь всю ситуацию. Вот что это такое, я пока не знаю. Это где-то у святых тоже было написано, что, в принципе, когда происходит какое-то несчастье, да, кто-то кому-то причинил зло, виноваты оба. Но может быть, природа вот в этом как раз.

А вот, Ольга Александровна, я понимаю, что это очень тяжелая тема, я хотел про «Крокус», можно спросить?

Да.

Просто почему я хотел у вас об этом спросить. Мы ведь часто рассуждаем о прощении абстрактно, и, даже когда люди говорят: это можно, это нельзя простить, — они смотрят на это со стороны. Вот вы там были. Вы это видели. Как простить тех, кто пришел и стал убивать людей, безоружных, ни в чем не повинных? Это можно простить? Как это простить? Можно не испытывать ненависти, наверное. Но это же не совсем прощение.

Ну, это вообще какой-то очень сложный вопрос. Простить. А вот, знаете, иногда, может быть, нужно, чтобы прошло какое-то время, чтобы понять, можно простить или нет. Вот сейчас же очень большое количество людей, которые в принципе эту боль держат в себе. И пока эта боль не уйдет, это же ведь… значит, и нет прощения. Раз там еще сидит эта болевая какая-то рана, то, значит, такого чистого, светлого прощения, его же не произойдет. Может быть, оно и нужно, чтобы мы претерпели всю эту боль, чтобы эти люди всю нашу боль… не знаю, они ее проживают, переживают, как-то на них это влияет, я не знаю. Но наверное, что-то, может быть, произойдет, Бог как-то это управит и подскажет, как быть в этой ситуации. А таких же ситуаций очень много. Как это простишь? Тем более если еще и никто и не просит прощения.

Да. У нашего с вами любимого Достоевского, знаменитая эта беседа Ивана с Алешей про слезинку ребенка, когда Иван говорит: «Что надо сделать с этим помещиком, который приказал затравить ребенка псами?» — Алеша говорит: «Расстрелять». Правда, потом говорит: «Это я глупость сказал». Но вот… но первая же реакция вот эта.

Да, конечно, этот порыв. Это и есть эта какая-то ненависть. Но здесь тоже надо только молиться. Потому что ненависть — она же может разъедать не объект, а того, кто ее испытывает. И вот здесь, наверное, какое-то тоже должно прийти прощение себя. А вот имею ли я право простить, когда такое люди сотворили? И вообще, кто я такая, что иметь право простить? Но ведь это непрощение — оно же разъедает человека. Это же не свет. Поэтому сложно. Наверное, какой-то мудрый человек, может быть, старцы уже давно ответили на этот вопрос, и он нам как-нибудь откроется. Может быть, нужно сейчас открыть Евангелие, и как раз будет на той странице, где будет ответ. Боженьку надо попросить, чтобы Он нам помог с этим всем справиться. Я знаю, что очень многие люди у нас вот есть чат в Телеграме, и многие люди до сих пор не могут найти в себе света после этой ситуации. И вот это как раз страшно, потому что этим людям надо помочь. Потому что они не виноваты. Им нужно как-то свет этот найти. Молиться нам всем.

ЛЮБОВЬ

Обращаясь к вашей видеовизитке. Вы там используете такую метафору лозы и вина и говорите, что, чтобы вино получилось хорошим, лоза должна пострадать. И потом продолжаете, что любовь тоже связана со страданием. Страдание — это обязательное условие любви?

Это какая-то ее составляющая, мне кажется. Вообще, вот способность любить. Можно же там просто абстрактно любить. Есть какой-то свет — и вот, я люблю. Как люди православные говорят, иногда можно легко впасть в прелесть. Когда вот просто оно возникает, это прекрасное какое-то ощущение. Оно бывает. Может быть, иногда даже не впасть в прелесть, а просто вот ты вдруг любишь. Опять же, возвращаясь в детство, я помню, в детстве я просто вот еду в трамвае — и вдруг какая-то такая благость возникает. И кажется: Господи, какой мир прекрасный! Хотя а что я там, ребенок, я, может быть, даже это не так формулировала тогда. Но я помню это ощущение: как это вот всё устроено. А любовь через страдание? Ну, как виноград, я так и сравнила. Потому что вот он в сухой почве, на определенных склонах, с горящими какими-то там температурами. И он вдруг вызревает с такой плотностью, с такой терпкостью и способен людям подарить радость, здоровье — в каких-то умеренных количествах. И в любви же точно так же. Если ты не проходишь какую-то цепочку страданий, если ты чего-то не претерпеваешь, твоя любовь — ну, как бы вот она узка. Она не может смотреть шире. А чем больше человек претерпевает чего-то в жизни, как ни странно, то почему-то его душа становится богаче, и он способен чувствовать больше этот мир. Его мир становится несколько другой. Он становится шире, больше, значимей. Наверное, так же и в любви: если ты больше вкладываешь, больше вынашиваешь, больше выстраданное какое-то что-то, вот, как… как Иисус Христос.

А вам важно, чтобы вас любили? Я только здесь уточню. Понятно, что, когда мы говорим о семье, о близких самых людях, о детях, ну это было бы странно, если бы вам было все равно. А вот в принципе, вот в жизни вам важно, чтобы вас любили? Потом есть еще такая тонкая материя, как любовь зрителя. Вам важно это?

Я не могу сказать, что это вот прямо суперважно, важнее, чем там любовь моих близких.

Нет, ну, мы это не сравниваем, да.

Ну, конечно, мне приятно, когда меня любят, когда ко мне тепло относятся, когда меня принимают, понимают. Может быть, я дойду до такого состояния, когда мне будет совершенно, безразлично. Я не знаю, хотела бы я, чтобы мне было безразлично, любят меня или не любят. Все-таки от этого тепло, хорошо, комфортно. Любят. Иногда, конечно, бывает неловко, если любовь совершенно не основана на каких-то вещах, которые… ну, так скажем, которые я сделала. То есть что касается актерской профессии, там же любовь может быть, у зрителя передаваться через персонажа, которого ты играешь.

Ну, да, это обычная история, когда путают…

Да, у меня была такая история… Мой любимый спектакль. У меня есть цикл моноспектаклей «Дом у дороги» — по поэме Твардовского. Это очень такая глубокая история женщины, ее семьи, которая в годы войны претерпела очень многое, и плен в том числе. Я, когда играю этот спектакль, я, конечно же… я становлюсь ею, этой женщиной. Но я — не она. Я не такого высокого духа человек, как она. Она просто высочайшего… Да, это простая женщина. Но она высочайшего духа. И была такая история. После спектакля очень часто зрители подходят — сфотографироваться, что-то сказать. Конечно, всегда чувство какого-то удовлетворения, исполненного долга, когда ты проникаешь в зрителя, когда зритель вместе с тобой плачет. Вообще, это такой материал, когда зритель просто дышит, с каждым словом вместе. И тут вдруг подходит ко мне девушка, ей 13 лет, она плачет и берет мою руку, и начинает ее целовать. Мне было неловко, стыдно. Я понимала…

То есть она целовала руку вот этой самой вашей героине.

Да, конечно. Потому что я же не причастна к тем деяниям. Я вообще даже и не способна, может, была бы. Я не знаю, я не была в тех обстоятельствах. То есть это роль, которую я играю. Да, я проживаю ее всю. Я говорю: «Да ты что, да ты что, моя милая, дорогая». Я там сама к ней на колени: «Нет, это же не я…» Вот бывают иногда такие ситуации. Конечно же, это проявление какой-то любви — это не ко мне. Это вот к чему-то, что мне позволено было передать, это другое.

А вот, скажите, пожалуйста, простите за такой опять же, может быть, интерес дилетанта. Я все равно не могу понять: ну, неважно, там по системе вы играете или там… но вы становитесь этим человеком. Но опять же, насколько я понимаю, часть профессии — это то, что вы как вошли, так вы и вышли из этого. Михалков говорил, что если говорят «ой, она так играет, ее после спектакля увозит скорая»», значит, ты ошиблась профессией. Ну, понятно, что он еще брал киношную перспективу. Он говорит: «А если там 15 дублей надо сыграть? Ты же, ну не…» То есть это, говорит, именно игра. Это действительно ты можешь достичь такого состояния, что как бы ты умираешь на сцене? Или как это происходит? Вот вы стали этой женщиной. И вы вышли на поклоны — и вы уже не она?

Нет, я еще чувствую себя ею, как ни странно. Господи, прости.

Да, да. Как это? Или здесь театр все-таки сильно отличается от кино.

Ну, наверное, бывает разный подход, и бывают разные актеры. Бывают даже разные способы проживания. Есть разные системы.

Я понимаю, да.

… Михаил Чехов, да. Ну у него, ну, как бы так, традиционно считается, от внешнего…

Ну, то есть, от внутреннего к внешнему, от внешнего к внутреннему…

Да. А у Станиславского… вот как-то у меня так сложилось всё, что я про себя поняла, что я не умею существовать на сцене… Нет, я умею существовать на сцене, не проживая внутри. Но я так не хочу.

Но театр отличается от кино в этом смысле?

Я получаю удовлетворение и понимаю, что я честна перед зрителем, только тогда, когда я полноценно, до конца, до каждой глубинной точечки человека, кого я несу зрителям, только когда я всю ее чувствую, ощущаю — вот для меня только тогда я имею право выходить на сцену.

Ну, в театре. А вот я всё про кино. Здесь другое чувство? В кино и зрителя-то нет.

Поскольку я все-таки в большей степени как бы театральная актриса, то, конечно же, когда я существую в кино, я тоже не могу позволить себе… Даже играю какой-нибудь малюсенький эпизод, может быть, я даже и в кадр не войду, но я не могу жить просто функцией. И все равно я это начинаю проживать. Ну, это вот как-то вот оно в природе уже вот выработано. Иначе зачем это делать. Иначе для чего.

А вот коль скоро мы эту тему затронули, вот оправдание героя — неважно, кого ты играешь, — насколько бы этот герой ни был, может быть, плохим, скажем просто, ты все равно, как говорят ваши коллеги порой, нужно его оправдать, чтобы через это полюбить или испытать какое-то сочувствие, иначе как ты это будешь играть. Это так? А если это вот какая-то мерзость страшная? Тоже надо как-то найти что-то человеческое?

Да, найти что-то человеческое. И найти в себе эту мерзость. Ну, в нас очень же много мерзости. Понятно, что в разной степени выражено, но в ком-то преобладает нечто такое вот черное, провокационное. Но в любом случае в нас много всего. И если ты делаешь какого-то отрицательного персонажа… Ну вот, даже в «Доме у дороги» мне нужно кусок там играть от фашиста. Понятно, что твоей природе это очень тяжело. Но найти вот то… И это трудно найти, именно такое состояние. Но что-то близкое ты находишь в себе, и ты пытаешься это вот развить, для того чтобы сделать этого персонажа. Ну, не всегда, конечно, прямо вот оправдать-оправдать, но в себе найти эту мерзость. Иногда тоже приходится вытаскивать.

Про детей еще хочу спросить, про детей-учеников. У меня как-то был гость, который много занимается управлением в области образования. И он прямо так определенно сказал, даже несколько неожиданно для меня, когда мы говорили: вот любовь там. Он говорит: «Нет-нет-нет. Любить учеников должны родители. У преподавателя нет такой задачи. Это задача родителей». Ну, он не имел в виду, конечно, что преподаватель должен там как-то их не любить. Но именно он четко сказал, что это чувство — это про родителей. У преподавателя все-таки другие… Вам это понятно или вы скорее бы не согласились?

Ну почему, мне понятна эта точка зрения. Но к сожалению, я так не могу, я так не близка. И мне кажется, что в принципе вообще с детьми невозможно работать, если ты их не любишь. Не будет результата. Ну не будет. Это будет нечто…

Вы имеете в виду детей какого возраста? И включая студенчество?

И включая студенчество, конечно.

Потому что мы тоже студентов детьми называем.

Неважно. У меня был опыт театра реабилитации для пожилых людей. Когда-то я работала по контракту два года в ХМАО — Югра. И Филиппенко знал, что у меня есть такая программа, и предложил ее осуществить. Сказал: «Вот всё что угодно, Ольга Александровна, пожалуйста, делайте. Вот, театротерапия». И у нас были врачи. Да, меня эта идея давно грела. Я понимала, что все театральные методики — они очень хорошо работают для реабилитации человека. Ну, вы наверняка тоже читали Выготского «Психологию творчества». И у него есть очень много ссылок вот на научные работы. Вообще достаточно даже его прочитать, чтобы понять, ну, там конкретно написано, что все психофизические тренинги — они восстанавливают ноотропические связи, которые бывают утеряны в пожилом возрасте. Причем они в молодом, там до семи лет, например, у ребенка есть. Потом, когда он входит в режим строгих каких-то выполнений задач, постепенно, с жизнью, если ее не развивать, эту ноотропическую связь, творческую, которая как раз отвечает за творчество, она теряется. И в пожилом возрасте ее возможно восстановить с помощью этих методик. И, восстанавливая эту ноотропическую связь, восстанавливаются и другие функции. Например, вот был у нас такой в театре Захар Назарыч Назаров. Я его помню даже, замечательный дедушка. У него не было слуха, был слуховой аппарат — оба уха. Мы занимались. Естественно, тренинги, упражнения. И я тогда с ним ставила спектакль «Выходили бабки замуж». Буляков есть такой, башкирский драматург. Очень смешная, потрясающая пьеса, очень добрая, веселая. И он играл там председателя. Он был в жутком состоянии, когда его бабушки-соседки привели к нам в театр. Он в Чечне потерял сына. Жена боли не выдержала, через месяц ушла. И когда потерял сына, он оглох на одно ухо, когда умерла жена — на второе. И был в очень подавленном состоянии уже на протяжении нескольких лет. И вот соседка, зная, что ну просто человек гибнет, она вот его привела.

А сколько ему было лет?

Ну, на то время, ему было около так… ну, 68, 69, ближе к 70-ти. Но он выглядел, прямо стариком. Хотя это же возраст…

Да.

…ну, сейчас, в наше время… Он очень долгое время сидел, присматривался, втягивался. Ну, потом, в общем, мы его увлекли процессом, он начал заниматься, он начал вовлекаться. И уже на сдаче вдруг он убирает звуковой аппарат, говорит: «Ольга Александровна, я вас слышу». Мы, конечно, плакали. Мы играем премьеру. И перед премьерой он убирает второй слуховой аппарат.

То есть к нему вернулся слух.

К нему вернулся слух, да. Он начал слышать.

Удивительно.

Бывают иногда вот такие вещи. И да, я потом даже что-то выступала, с какой-то научной работой. Для меня это тоже было таким экспериментом. Я не знала, получится, не получится. Вот в данной ситуации всё сложилось. Одна женщина, Лариса Ивановна — сколько лет прошло, я помню их, каждого, — она заикалась, с рождения. Она не помнит, с какого момента, но, сколько себя помнит, она заикалась. Ей тоже было там под 60. После того как мы, вот весь наш процесс был, она стала вести свадьбы. У нее полностью… Но она на спектакле уже, во-первых, еще срабатывает вот этот момент стресса, когда все силы мобилизуются и организм начинает активно вообще работать просто, и всё, что было утрачено, оно вдруг восстанавливается. А Захар Назарыч… ну, вот, сейчас не знаю, уже у меня где-то года три не было связи с ними, а так они мне письма еще писали. А Захар Назарыч стал вообще звездой города Ханты-Мансийска. Его приглашали там в художественное училище, он позировал. У него появилось много друзей. Вроде как даже мне написали, что он даже и женился. Ну, вот, такая радость. Я очень рада. Я их очень люблю и любила. Я не представляю, как бы я могла работать — ну, вообще, это даже трудно назвать работать, мы просто рядом существовали, жили, — если бы не было какой-то вот любви. Да, через какие-то преодоления, мы там пристраивались. Хотя я не могу сказать, мне казалось, что мы сразу полюбили друг друга, вообще, прямо вот было хорошо. Поэтому даже неважно, какой возраст: маленький ребенок, студент… там у меня как-то был театр для предпринимателей, пожилой человек. Если ты вот не любишь изначально, не принимаешь этого человека, то трудно от него чего-то добиться. И даже вот мне, например, кажется: а какое право я имею вообще ожидать от него, если у меня нет к нему любви внутри? Ну, для меня это вообще немыслимые вещи. Разве я имею право ожидать, что что-то там вырастет? Но у всех же по-разному. Каждый человек — он вот живет в своем мире. одному надо, наоборот, абстрагироваться. Потому что это же, на самом деле, очень тяжело. Вот ты есть, вот ты любишь, он в тебе, этот ученик, неважно, сколько ему лет. А он же уходит. У него начинается своя какая-то жизнь, да. Это тоже приятие какое-то должно быть. А потом он, может быть, даже и не поздоровается. Может быть, не заметит, не узнает. Бывает, да. А может быть, наоборот, вдруг: ой… И вот, и как родные. Нужно быть готовым ко всякому проявлению. Но это все равно уже в тебе. Всё, не убрать.

Спасибо, это очень ценно, и мне очень близко и понятно. Ольга Александровна, у нас финал. Он такой, простите, тоже, в общем, не очень веселый. Но я все-таки задам вам этот вопрос. Опять же, после событий в «Крокусе» у нас, в наше общество вернулась дискуссия о возвращении смертной казни как высшей меры наказания. «Вернуть нельзя сохранить» — то есть сохранить нынешнее состояние, да, когда у нас мораторий. «Вернуть нельзя сохранить» — где вы поставите знак препинания в этом предложении?

Вот Библия лежит перед нами. Я сказала: Господи, помоги. Такой сложный вопрос вы мне… И сразу у меня первое вспомнилось: не убий. Я не знаю почему. Я посмотрела на нее — и у меня вдруг: не убий. Ну…

То есть вернуть нельзя.

Не убий.

Спасибо вам большое. Это была Ольга Гомон-Пронина. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.