Весной прошлого года, получая Новую Пушкинскую премию (её вручают 26 мая, в день рождения Александра Сергеевича, но по старому стилю), московский поэт Владимир Салимон произнес ответную речь. Это была самая непривычная из лауреатских речей, слышанных мною в жизни. Не становясь ни на какие, даже самые изысканные и просветительские котурны, не говоря умных слов о предназначении искусства или поэзии — кроме горького замечания об элитарности бумажной книги, «страшной удаленности» её «от народа» и общедоступности интернета — поэт немногословно и бережно рассказал о своем детстве, о дворовых играх, родителях и первых стихописаниях.
Закончил Владимир Иванович свое ответное слово и вовсе необычно: «В отличие от многих сверстников, я не утратил желания читать и писать стихи и, как вы знаете, сочиняю их до сих пор. Пишу много, но пусть это никого не тревожит, больше, чем мне отмерено Богом, я все равно не напишу. Пока живет мой лирический герой, живу и я, пристроившись в его тени».
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Присмотритесь к этим трем вроде бы простым предложениям, здесь многое сообщено.
Разменявший недавно седьмой десяток лет, Салимон выпустил не менее пятнадцати стихотворных книг. Литературной критикой он не избалован: до последнего времени она старалась аккуратно обходить эту, пожалуй, самую загадочную фигуру в нашей поэзии. Признаться, и сам я только в новом веке начал догадываться о том, с каким невероятным, удивительным дарованием имеет дело любящий поэзию русский читатель. А первым об этом в статье «Простое сложное» написал семь лет тому назад главный редактор журнала поэзии «Арион» — Алексей Алёхин. Отыщите статью всё в той же сети и почитайте.
…Рассуждая о стихах позднего Пушкина, мой университетский профессор говорил так: поэт ставит вам лесенку, вы забираетесь на облака, и он — эту лесенку убирает. Вспоминая эти слова и образы, я думаю о светлой, беспокойной, космической и очень земной лирике Владимира Салимона, требующей от читателя душевной отзывчивости, внимания и внутренней свободы.
* * *
Что у деда под ватником — дело известное.
А у Бога за пазухой — Царство небесное.
Но глядят с пониманьем они друг на друга.
Нет, никак не сойти им с привычного круга.
Тут налево Рязань, а направо Калуга.
Здесь Москва за чужими хоронится спинами.
За полями, лесами, дубами, осинами.
* * *
Ежегодно — ясным днем
в проруби крещенской вижу,
как звезда, горя огнем,
с неба валится на крышу.
Как рождается дитя
у Пречистой Девы в муках,
ясно вижу я, хотя
очень в точных слаб науках.
Но не скоро в телескоп
разглядит астро́ном
то, что вижу я, в сугроб
падая со стоном.
* * *
В морозной дымке крест соборный
завидев, сразу не поймешь,
быть может, попросту моторный
аэроплан на крест похож.
В иллюминатор краем глаза,
от страха проглотив язык,
гляжу, и страшная гримаса
порой мой искажает лик.
У пассажиров от волненья
сердца стучат наперебой,
но звуки ангельского пенья
слышны сквозь двигателя вой.
* * *
Нет препятствий непреодолимых,
только незначительные трудности
в пониманьи горячо любимых
по причине нашей беспробудности.
Мы сидим с тобою на крылечке,
глядя в небо.
На ветру колышутся
листья, словно в Божьем храме свечки.
И стихи по воле Божьей пишутся.
* * *
Глубока ли земля?
Глубока, —
я отвечу, как в сказке солдат, —
год, как друг мой ушел, и пока
он еще не вернулся назад.
Первым в землю ушел мой отец.
Мать отправилась следом за ним.
Чтоб вернулись они наконец,
Бог на небе нам необходим.
* * *
Снежинки крупные легли
на землю ровными рядами,
как если б Ангелы прошли
по саду тихими шагами.
Бесследно на исходе дня
они во мраке растворились,
лишь воробьи, как ребятня,
по саду в сумерках носились.
* * *
Свет неведомый поутру хлынет с небес
и накроет меня с головой,
и увижу я поодаль речку и лес,
если только останусь живой.
Если ветра порывом меня не сметет
с опустевшей внезапно земли,
не забросит в сугроб, не засунет под лед,
и не даст мне пропасть на мели.
Между речкой и лесом заснеженный луг,
посредине которого стог,
с наступленьем зимы мне откроется вдруг —
даст-то Бог, даст-то Бог, даст-то Бог!
* * *
На ветер я слова бросаю,
когда стою у края поля,
но не превратно понимаю,
что есть такое Божья воля.
Творенье рук Его подобно
отнюдь не глиняной посуде,
описанной весьма подробно.
Но речь должна идти о чуде.
* * *
На себя похожим человек
Ангела рисует кистью тонкой.
Так как накануне выпал снег,
обернула мать дитя пеленкой.
Если повезет, то разглядишь
в темноте под реденькой тряпицей,
как сучит ножонками малыш
и чуть слышно тенькает синицей.
Привлечет внимание ребят
ослик в глубине яслей стоящий,
маленький конек,
на первый взгляд,
не игрушечный, а настоящий.
