Это было 25 января сего года: подмосковная электричка везла меня из Переделкина в Москву на вечер, посвященный столетию Бориса Чичибабина, искусство которого я полюбил однажды и навсегда и над стихами которого — этого уже не отнять — и ликовал, и плакал. Как написал когда-то Слуцкий: «Покуда над стихами плачут, / пока в газетах их порочат, / пока их в дальний ящик прячут, / покуда в лагеря их прочат, — / до той поры не оскудело, / не отзвенело наше дело…»
Ныне всё чаще хочется спросить самого себя: о каком таком деле идет речь-то — ты еще понимаешь, мой друг? Кажется, еще понимаю.
Вернусь в поезд. Мы уже проехали половину пути, как в вагоне началась суета: меж скамьями, смешно подпрыгивая и трепеща крыльями, заметался воробей. Его пыталась поймать откуда-то взявшаяся стюардесса. Пассажиры, как могли, помогали. Наконец, птица оказалась в руках нашей бортпроводницы, поэтически заместив синицу в известной поговорке, и кто-то даже крикнул «браво».
А теперь вспомним декабрьское, 1987 года, триумфальное выступление Чичибабина в столичном доме литераторов. За два месяца до того поэт, уступая настойчивым просьбам друзей, восстановился в Союзе советских писателей. Переполненный зал ЦДЛ несколько раз вставал, аплодируя вчерашнему бухгалтеру трамвайного депо, бывшему сидельцу, книжнику и поэту необыкновенной кротости и мощи. Вдруг пришла записка с просьбой «прочитать что-нибудь о природе», и Борис Алексеевич заулыбался: «…кстати о птичках!» И прозвучала старая «Ода воробью» (1977), кончавшаяся горьким двустишием: «Поэты вымерли, как туры, — / и больше нет литературы».
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Приехав на юбилейный вечер, я рассказал о воробье из электрички, не удержался.
А выбирая стихи из самой первой — после долгого забвения — книги «Колокол» (1989), всё думал и думал о животворной печали поэта, о его, как написала в стихах-молитвах памяти мужа милая Лилия Семеновна Карась, — «прекрасной и суровой высоте».
Приехав на юбилейный вечер, я рассказал о воробье из электрички, не удержался.
А выбирая стихи из самой первой — после долгого забвения — книги «Колокол» (1989), всё думал и думал о животворной печали поэта, о его, как написала в стихах-молитвах памяти мужа милая Лилия Семеновна Карась, — «прекрасной и суровой высоте».
Молитва
Не подари мне лёгкой доли,
в дороге друга, сна в ночи.
Сожги мозолями ладони,
к утратам сердце приучи.
Доколе длится время злое,
да буду хвор и неимущ.
Дай задохнуться в диком зное,
весёлой замятью замучь.
И отдели меня от подлых,
и дай мне горечи в любви,
и в час, назначенный на подвиг,
прощённого благослови.
Не поскупись на холод ссылок
и мрак отринутых страстей,
но дай исполнить всё, что в силах,
но душу по миру рассей.
Когда ж умаюсь и остыну,
сними заклятие с меня
и защити мою щетину
от неразумного огня.
<1963-1964>
***
Как стали дни мои тихи…
Какая жалость!
Не в масть поре мои стихи,
как оказалось.
Для жизни надобно служить
и петь «тарам-там», —
а как хотелось бы прожить
одним талантом.
Махну, подумавши, рукой:
довольно бредней, —
не я единственный такой,
не я последний.
Добро ль, чтоб голос мой гремел,
была б охота,
а вкалывал бы, например,
безмолвный кто-то?
Всему живому друг и брат
под русским небом,
я лучше у церковных врат —
за нищим хлебом.
Пускай стихам моим пропасть,
без славы ляснув, —
зато, весёлым, что им власть
мирских соблазнов?
О, что им, вольным, взор тупой,
корысть и похоть,
тщеславье тех, кто нас с тобой
берёт под ноготь?
Моя безвестная родня,
простые души,
не отнимайте у меня
нужды и стужи.
В полдневный жар, в полночный мрак,
строкой звуча в них,
я никому из вас не враг
и не начальник.
Чердак поэта — чем не рай?
Монтень да тюлька.
Ещё, пожалуйста, сыграй,
моя свистулька.
Россия — это не моря,
леса, долины.
С её душой душа моя
неразделимы.
1965
***
Между печалью и ничем
мы выбрали печаль.
И спросит кто-нибудь «зачем?»,
а кто-то скажет «жаль».
И то ли чернь, а то ли знать,
смеясь, махнет рукой.
А нам не время объяснять
и думать про покой.
Нас в мире горсть на сотни лет,
на тысячу земель,
и в нас не меркнет горний свет,
не сякнет Божий хмель.
Нам — как дышать, — приняв печать
гонений и разлук, —
огнем на искру отвечать
и музыкой — на звук.
И обречённостью кресту,
и горечью питья
мы искупаем суету
и грубость бытия.
Мы оставляем души здесь,
чтоб некогда Господь
простил нам творческую спесь
и ропщущую плоть.
И нам идти, идти, идти,
пока стучат сердца,
и знать, что нету у пути
ни меры, ни конца.
Когда к нам ангелы прильнут,
лаская тишиной,
мы лишь на несколько минут
забудемся душой.
И снова — за листы поэм,
за кисти, за рояль, —
между печалью и ничем
избравшие печаль.
1977
