Осенью 1958 года, то есть шестьдесят лет тому назад, в нашей литературе случилось событие, без которого невозможно обойтись при составлении даже самого краткого биографического текста об Олеге Чухонцеве.
У двадцатилетнего поэта и уроженца древнего Павловского Посада вышла тогда первая журнальная публикация. Скоро он подготовил и книжку под названием «Замысел», но её быстро «зарубили». Та же участь постигла и его следующий сборник «Имя».
Власти не простили поэту стихотворения об опальном «политэмигранте» князе Андрее Курбском, оппоненте Грозного. Оно было опубликовано в январе 1968 года «Юностью».
…Итак, самая первая подборка стихотворений Олега Чухонцева в ноябрьском номере «Дружбы народов» за 1958 год называлась «Худо это или здорово…». В новом веке он благодарно обмолвился о своём дебюте в этом же издании, подчеркнув, что «...Поэт всегда находится со своим временем в конфликтных отношениях. Любой поэт. С любым временем. Тема родины — тема времени тоже…»
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Заметим, что в том старинном ноябре, когда «Дружба народов» напечатала стихи Чухонцева, — редакция «Нового мира» расправилась на своих страницах с Борисом Пастернаком, объясняя автору отвергнутого по указке властей «Доктора Живаго» контрреволюционную сущность его заветного романа.
Прошли годы. В разгаре горбачевской («процесс пошел!») «перестройки» «Доктор Живаго» был триумфально напечатан тем же «Новым миром». В начале 2000-х Олег Чухонцев получил национальную литературную премию «Поэт». В его библиографии — более десяти книг.
Перечитайте потом первое стихотворение, выбранное нами из цикла «Осьмерицы».
Оно о времени и о поэте. Насчёт «халата» и «того уж нет» — подскажу: князь Петр Вяземский. «Эпитафия себе заживо» (1871) и «Жизнь наша в старости — изношенный халат…» (1877). Это не просто аллюзии-реминисценции. Это живая боль и живая жизнь.
Поздравляем Олега Григорьевича с его восьмидесятилетием — от всех нас и от наших «Строф». Спасибо за стихи из новой книги — с незаметным птичьим палиндромом в конце.
Из книги «Гласы и глоссы»
извлечения из ненаписанного
* * *
что-то все время падает с неба,
какие-то ветки, сучья и щепки —
птицы наверно строят жилье,
какой-то пух, и мусор, и вата —
это тополь цветет и сеют крупу
береза с осиной, и ель трусит;
а то разбудят удары по крыше —
яблоки поспевают и глухо
о землю слива стучит в саду,
или падают шишки еловые — белка
по ветвям проскакала, махнув хвостом,
а это дятел лущит сосну
и сыплются сколки коры с шелухою…
вот ветер проборонит вершины,
а за ним забухают по лопухам
капли, как желуди с дуба — как я
мог забыть о них, желудях, — наконец,
все смешав, задождит, затрещит, захлещет
что-то неназываемое — скорей
закрывай все окна, воткни в ячейки
шпингалеты рам и проверь запор,
чтоб не дать сквозняку разгуляться в доме,
и попробуй прилечь на тахте в углу
и забыться, забыться…
а ясным утром
вдруг услышишь: падает мокрый лист
и кристаллики снега медленно, медленно
замелькают в воздухе, золотясь
в просверках солнечной паутины,
выйдешь, смотришь — и не узнаешь:
все — до рези в глазах — побелело за ночь,
и такое чувство, что вдруг попал
в другое место, в другое время
даже не года — координат;
только одно и утешит — слышишь? —
голову подыми — а там
что-то поскрипывает, но тихо,
как про себя, но живет, живет
собственной жизнью…
жизнь — это шум
и ничего другого…
во соло — грохот! — то хор голосов
Из цикла «Осьмерицы»
*
Когда повытертый изрядно
халат вдруг сделался тяжел,
жизнь, кажется, пошла обратно,
процесс пошел,
и где, в конце ли ты, в начале —
расхожий вроде бы сюжет:
того, которого вы знали,
того уж нет.
*
Посылку так завяжут, что сорвешь
все ногти, но читай, читай послание
по узелкам, ни ножницы, ни нож —
ни-ни, — читай руками, и заранее
не зная, что там, мыло, чайный сбор
иль полотенце, вышитое крестиком,
читай как Отче наш — и дух просфор
ты в сухарях найдешь, и вкус опресноков...
* * *
Ходики что ли там?.. на рассвете
иней стаивает на фрамугах...
после семидесяти — думай о смерти,
после восьмидесяти — о недугах...
Кто — и не помню: Солон? Авсоний? —
верно, последний, но помню строки,
впрочем, кому солоней, бессонней,
знает лишь Тот, в Чьей руке все сроки.
Мой ли Спаситель, твой ли Создатель,
я бы назвал Его Кормчим Братом,
ведь и центонов и од слагатель
падалью кормится, плагиатом.
Дожил, так слушай, какой у музы
голос, уж точно: не песня песней —
ортопедические рейтузы
и немота ей куда уместней.
Если не вынесут из больницы,
если я сам за ворота выйду,
я дочитаю Твои страницы
и от себя сотворю молитву,
ибо Дарующий долголетье
большего ждет и от нас отдарка.
А за гражданской гоняться медью —
годы последние тратить жалко.
* * *
Если все и там поодиночке
начинают с чистого листа,
Господи, к чему мне эти строчки,
раз я и во гробе сирота?
Я не сирота с Тобою, Отче,
но родного встречу ли отца,
мать свою увижу ли воочью
там, где Ты, и есть ли без лица
хоть одна душа, по кой скучаю?
и когда стою пред алтарем,
чаю воскрешенья мертвых, чаю,
Господи, но в облике своем.
